Антропологи уже в середине XX в. обратили внимание на особую значимость чувства вины и стыда в разных культурах (Benedict, 1946). В своей знаменитой книге «Хризантема и меч» Р. Бенедикт продемонстрировала принципиальные различия в нравственных установках западных и восточных культур, назвав первые культурами вины, а вторые — культурами стыда. В культурах стыда индивиды ориентированы на внешнюю оценку (для
них принципиально важным является, что скажут или подумают окружающие), напротив, в культурах вины индивиды ориентированы на собственную оценку своих поступков (несовпадение поведения с внутренними нормами вызывает у них угрызения совести и нравственные муки) (Кон, 1979). Стыд и вина присутствуют в качестве ведущих регуляторов социального поведения во всех культурах (Liem, 1997)
Самым большим проступком в Японии считается позорный поступок, а стыд рассматривается японцами как наименее переносимая эмоция и основа всех добродетелей (Benedict, 1946, р.224). В японской культуре важнейшим условием существования человека является принадлежность к группе. Ребенка с детства приучают соотносить свои действия с реакцией окружающих. Японские родители с раннего детства прививают ребенку чувство стыда, апеллируя к общественному мнению, высмеивая нарушение нравственных норм.
Матери пугают ребенка бойкотом, отлучением от семьи (Цветов, 1991). Аналогичным образом японское школьное воспитание изобилует методами символического наказания и остракизма (временное исключение из группы). Провинившихся детей кормят отдельно от остальных, не разрешают играть с товарищами в перерывах, другим детям запрещают разговаривать с провинившимся, его имя пишут на классной доске (Tobin et al., 1989).
Российская культура также существенным образом ориентирована на формирование у индивида чувства стыда при нарушении принятых культурных норм. Публичное осмеяние или выговор имели колоссальное моральное воздействие на индивида. Апелляция к общественному мнению происходила в условиях деревни не только на общинных сходах, но и на любых сельских сборищах, причем конкретные претензии к индивиду часто облекались в фольклорную форму (Громыко, 1986).