СКРЫТЫЕ РЕЗЕРВЫ НАШЕЙ ПСИХИКИ.
ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА.

23.04.05.Выпуск 86
«Мать зла не больше комариного крыла» - шотландская пословица.

А.А. Трубникова. Сергей Рахманинов (продолжение)

Вернемся, однако, к событиям нашей жизни в Италии. По вечерам, когда спадала жара, на улице появлялись уличные музыканты: женщина и мужчина, а маленький длинноухий ослик вез механическое пианино, к которому была прилажена люлька с ребенком. Время от времени они останавливались, и женщина заводила пианино, а мужчина, в цилиндре и с тросточкой, пел и
приплясывал. В их репертуаре была очень мне нравившаяся полька. Впоследствии, когда я услышала впервые “Итальянскую польку” Сережи, передо мною встала картина: яркое небо, синее море, ослепительно
белая улица и уличные музыканты с осликом, покорно ждущим, когда надо будет ехать дальше. Около дачи была кондитерская Базеля. По вечерам
Базель выставлял на тротуар столики, и публика приходила и ела здесь мороженое. И мы выходили и сидели около своего подъезда. Однажды за столиком рядом с нами сели две дамы и один мужчина. Слышим,
дамы говорят по-русски. Сергей съежился и мы, не говоря ни слова, поняли, что нужно скрыть от соседок, что мы русские. Несмотря на прекрасный вечер,
веселый разговор публики, сидящей за столиками, мы были мрачны и молчаливы. Вдруг в окно спальни высовывается Марина и во весь голос обращается: “Сергей Васильевич!..”— но выразительная мимика
Сергея лишает ее дара слова, и она быстро скрывается, а мы как по команде, вскакиваем и скрываемся в подъезд. Странное впечатление должно было
произвести наше нелепое поведение, что могли подумать о нас сидевшие рядом с нами русские? Может быть, им пришло на мысль, что нас окружает
какая-нибудь тайна, что мы скрываемся... Возможно. Для тех, кто не знал хорошо Сергея, конечно, непонятно было иной раз его поведение. И такие люди имели полное право считать его нелюдимым, суровым и неприятным. И как бы они удивились, если бы видели его в домашней обстановке. До приезда Марины у Рахманиновых жила кухарка Marie. Забавно было смотреть, как она, сидя перед плитой, веером раздувала угли. Она была очень довольна, что работает у “знаменитого русского сь музыкой”, как она говорила, не забывала писать потрясающие счета. Когда Наташа, доведенная этим до отчаяния, сказала ей, что она слишком дорого платит за курицу, Marie со святыми глазами подняла руки и только сказала: — Signora mia, non so! [Моя госпожа, не знаю! (ит.).] Сергей, присутствовавший при этом разговоре, очень смутился и просил Наташу оставить ее в покое. — Ведь приехала Марина, и Marie скоро уйдет.
Марина избавила нас от ужасной стряпни Marie, от ее “кошачьих печенок”, как мы называли ее лангеты. А когда Марина впервые поставила на стол миску с
русскими щами и мы с жадностью вдохнули их аромат, восторгам не было предела. Суровый и сдержанный с посторонними, Сергей дома
преображался. В семье он был чуткий, внимательный и ласковый. Он очень любил мою мать, любил посидеть около нее вечерком и побеседовать о том, о сем. Как сейчас вижу его сидящим напротив мамы за столом, боком, одна нога оплетает другую, на коленях железная коробка с табаком, и он своими изумительными пальцами скручивает “тютель” (так назывались его самокрутки). Сергей стал сам по мере надобности скручивать папиросы, надеясь, что эта процедура сократит число выкуриваемых им папирос. Беседа часто велась о прошлом. Мама обладала прекрасной памятью и очень хорошо рассказывала, а Сережа любил послушать о дедушке Аркадии Александровиче, о бабушке, о прежней жизни в Знаменке.
Стоило раздаться звонку в передней, он настораживался, и, если оказывалось, что пришел “чужой”, он наспех собирал свои курительные “доспехи” и, “спасаясь”, через кухню уходил к себе. С 1905 года я начала работать в Третьей сущевской городской начальной школе и там вплотную познакомилась со средой рабочих. Помню свою первую получку. Как горда я была, получив свое жалованье — 38 р. 50 коп. Как счастлива была принести их домой и
отдать маме. Мне казалось, что теперь я буду уже не бременем для семьи, а помощницей! Сережа встретил меня очень “серьезно”, конечно поддразнивая по обыкновению. Когда я вошла в комнату, навстречу поднялась высокая фигура в черном и склонилась в почтительном поклоне:
— Приветствую великого педагога,— в глазах лукавые искры, но голос торжественно серьезен,— где уже мне теперь равняться с тобой, ты человек двадцатого числа [Так называли в то время служащих, которым зарплата
выдавалась по двадцатым числам каждого месяца.], а я бедный музыкант!— говорит он с тяжелым вздохом.
А потом, уже вечером, потребовал от меня отчет, как я намерена располагать своим богатством, накрепко запретив мне тратиться на шоколад, распределил все расходы и наказал твердо придерживаться установленных статей. Впоследствии, когда я освоилась в школе и хорошо узнала учениц и их
семейное положение, Сережа часто помогал моим нуждающимся ученицам. Умерла от истощения мать одного из моих учеников. После нее остался пьяница муж и пятеро детей от десяти до полутора лет; не было денег даже на похороны. Я просила Сережу оказать им помощь и стала рассказывать, что женщина перед смертью звала меня, а соседки, как после они мне рассказали, “не посмели меня беспокоить”. Она просила их передать мне ее просьбу позаботиться о ее сиротах. Сначала Сергей слушал, а потом с потемневшими глазами, с измученным лицом просил не рассказывать ему всех подробностей, а скорее сказать, сколько денег нужно на похороны и что еще нужно сделать. Он не знал этой женщины, никогда не видел ее детей и все же так горячо и искренне отозвался на это горе, так готов был помочь всем, чем мог.
Работая в школе, я уже не могла бывать на утренних репетициях Сережиных концертов, а какое это было наслаждение! В былые времена из-за Сережиных
репетиций гимназия летела у меня побоку — никакие грядущие кары и возможные двойки не пугали. Утром вскакивали без разговоров, наскоро пили чай и отправлялись на репетицию. Там неслышно проходили по коврам фойе, входили в полутемный пустой зал и выбирали кресла непременно с левой стороны у среднего прохода. Вот входят оркестранты, рассаживаются, настраивают инструменты. Какое-т Вот входят оркестранты, рассаживаются, настраивают инструменты. Какое-то особенное, приподнятое настроение заставляет выпрямиться. Задерживая дыхание, смотришь на занавеси дверей артистической — ждешь, когда появится такая знакомая, любимая высокая фигура, сейчас сосредоточенная и строгая. Уже невозможно даже вспомнить, что это тот домашний Сережа, который так ласков, а порой так дразнит, что
приходится прибегать к помощи мамы, а он со смеющимися глазами, но серьезным голосом доказывает: — Нет, тетушка, твоя дочь просто невозможная, она же меня терроризирует — называет меня сосиской и чертом. Конечно, за такие эпитеты я получаю замечания, но к Сереже отношение не меняется, и я продолжаю исподтишка: “ябеда, фискала-зубоскал” и т. д.
Вот колыхнулась портьера, и по ступенькам поднимается Сергей. Оркестр быстро смолкает. В пустом зале четко раздается низкий голос, такой
знакомый! Взмах рук, секунда... и полились прекрасные звуки, завораживающие, заставляющие забыть самое себя. Как пластичны руки, какое достоинство, какая скупость в каждом движении и вместе с тем какая сила
и выразительность. Порой оркестр останавливается, и снова слышен голос
дирижера: указания, поправки, повторения,— и снова льется прекрасная музыка.
Сколько я переслушала в его исполнении и как дирижера, и как пианиста — всего и не перечислить.
После репетиций Сережа возвращается домой усталый: столько израсходовано внутренней силы,— немудрено, что лицо побледнело и как будто осунулось.
Однажды Сергей возвращался из поездки и, войдя в вагон в Петербурге, ворчал на носильщика, что ему приходится ехать в купе, где есть дверь в соседнее купе,
в котором едут дамы. Каково же было обоюдное Жуковской Ляля, еще подросток, с уважением смотрит на “дядю Сережу”, а когда Сережа достал немую клавиатуру, которую всегда возил в поездках и на которой упражнялся в пути, и позвал ее к себе, она покорно перешла в его купе.
— Сиди смирно, не болтай и не мешай,— распорядился строгий дядя. Просидев некоторое время смирно, Ляля взмолилась: — Дядя Сережа, мне так сидеть скучно.
— А ты думаешь, мне весело упражняться на немой?
Ты пожалей старого дядю и помоги ему. Я смотрю на тебя, и мне веселее.
Все это говорилось с милой улыбкой.
Ежедневно, в определенные часы, Сергей работал: писал, играл. Бывало, в это время на лестнице сидят, стоят слушатели. Это все служащие-железнодорожники [Отделение Брестской железной дороги помещалось в одной лестничной клетке с квартирой Рахманинова.].
Услышав звуки рояля, они обычно гурьбой высыпали на лестницу и, забыв работу, наслаждались “концертом”. Иногда под дверями оказывались цветы
— дань прекрасному таланту. Поклонниц у Сережи было много, но он не любил их и избегал встреч с ними. По поводу поклонниц бывали и курьезы: часто
раздавались телефонные звонки, возьмешь трубку: — Слушаю.
В ответ слышна возня, сдержанный шепот и с придыханием раздается:
— Можно попросить Сергея Васильевича?
Приходится говорить по его распоряжению: — Нельзя, Сергей Васильевич работает,— и вешать трубку.
Повар Егор очень возмущался телефонными звонками, цветами.
— И что Наталья Александровна смотрит, ох, уж эти поклонницы, моя Даша сразу бы их отвадила!— окая, говаривал он.
Как-то на концерте Сережи в первых рядах сидела одна из его поклонниц. Когда он вышел и начал играть, она подошла к рампе и начала что-то говорить. Продолжать концерт было невозможно, так как женщина говорила
во весь голос, обращаясь к Сереже. Кто-то из администрации предложил ей покинуть зал, на что она заявила, что из зала она не уйдет, так как она невеста
Сергея Васильевича. Тогда тот нашелся и сказал, что Сергей Васильевич зовет ее и ждет в артистической.
Она быстро и решительно помчалась из зала. Что было с ней дальше — не знаю, но старичок, служивший в артистической, после, рассказывая об этом случае,
удивлялся: — Ведь вот, помню, сколько уж было поклонниц у Николая Григорьевича Рубинштейна, а такого случая, чтобы на концерте с ума сходили,— такого все же еще не бывало!
Но одна поклонница была особенная. Кто была она, откуда, никто не знал, но при каждом выступлении Сергея на эстраду подавалась чудесная белая сирень.
Какое бы время года ни было, где бы, в каком городе он ни выступал,— его встречала белая сирень. Только много времени спустя Сергей Васильевич узнал, что эта таинственная незнакомка — Ф. Я. Руссо.
Однажды вечером я после ванны, с мокрыми волосами, сидела и читала. Приходит Марина и говорит: — Пожал-те, Сергей Васильевич ждет. Плохо себя
чувствует, и одному тоскливо. А вам приготовил тянучки.
Конечно, я, не раздумывая, пошла к нему. Сергей, нахохлившись, сидел за письменным столом.
— Садись и ешь тянучки. У меня, кажется, лихорадка!
Разговор зашел о знаменном распеве, и я попросила его рассказать мне хорошенько о крюках. Сергей охотно стал мне рассказывать, но раздавшийся звонок — пришел Дидерихс — прервал нашу беседу. Так я и не дослушала о крюках. Во время одного из концертов в антракте Сергей сидел в кресле в артистической против стеклянной двери. Оживленный и веселый, он просил дать ему апельсин, и, чтобы не пачкать ему рук, я, сидя на ручке кресла,
очистила апельсин и дольками клала ему прямо в рот. Настроение было прекрасное, и мы чему-то весело смеялись. И вдруг я увидела за стеклом двери несколько пар глаз, горящих любопытством и наблюдающих происходящее. Я сказала об этом Сереже. Он повернулся с креслом спиной к двери и сказал:
— Подожди, до звонка не выходи, поймают.
Но это не спасло. На репетиции следующего концерта ко мне подошла незнакомая женщина и пригласила на какое-то собрание, сообщив при этом, что они очень интересуются Сергеем Васильевичем и будут счастливы, если я приму их приглашение и буду им о нем рассказывать. Не помню, что я ответила, но дома рассказала об этом, и Сергей категорически запретил мне где бы то ни было и кому бы то ни было о нем рассказывать. Я так свято относилась к его воле, что и сейчас мне пришлось много передумать, прежде чем начать записывать запомнившиеся о нем минуты.
Когда была написана “Литургия святого Иоанна Златоуста”, мы очень интересовались, как Сережа, не будучи религиозным, мог написать церковную музыку, и с нетерпением ожидали обещанного концерта. Концерт должен был состояться 25 ноября 1910 года при участии Синодального хора под управлением Н. М. Данилина. Духовенство было также очень заинтересовано; ведь среди них было много любителей музыки, но посещать концерты светской музыки они не могли, и только некоторые, особенно смелые, надевали светское платье и тайком бывали на концертах и в театрах. Понятно, что предстоящий концерт интересовал их особенно. Законоучитель школы, где я работала, после исполнения “Литургии” отозвался так: “Музыка действительно замечательная, даже слишком красивая, но при такой музыке молиться трудно. Не церковная”.
Мама моя по характеру была быстрая и энергичная. Собираясь на этот концерт, она очень торопилась и боялась опоздать (это уж рахманиновская черта).
Садясь в санки извозчика, она упала. Ноге было очень больно, но мама поехала и даже поднялась по большой лестнице; просидела весь концерт, терпя страшную боль, но когда концерт окончился, она встала с трудом и едва дошла до лестницы, а спуститься уже не могла; пришлось ее снести на руках. Приглашенный хирург Халин констатировал перелом ноги. Можно себе представить, какое было впечатление от музыки, если даже человек со сломанной ногой просидел весь концерт!
Мария Аркадьевна Трубникова была любимой тетушкой Сережи, и к тому были все основания.
Родилась и выросла моя дорогая мама в Знаменском.
Здесь прошли ее детство, юность, молодость.
Она была последней в семье деда. Слабенькая, часто хворавшая, она отличалась серьезностью, вдумчивостью, мечтательностью. Воспитанием детей занималась сестра бабушки, Мария Васильевна. Она не вышла замуж и всю свою жизнь посвятила семье свой горячо любимой сестры Вареньки (моей бабушки). За здоровье маленькой Мани все очень боялись; доктор находил, что у нее “слабые грудь и горло”, и Мария Васильевна рьяно принялась за ее лечение: достали “исландский мох” и стали пичкать им бедняжку. Мама до старости не могла забыть это лечение и с отвращением вспоминала, как тетка Мария Васильевна уводила ее в кладовую и там заставляла есть этот “отвратительный зеленый студень”. Да еще мучила ее лихорадка. Кто-то сказал, что приступ лихорадки можно “отогнать”, если выпить стакан густого раствора соли. И вот, почувствовав однажды приближение приступа, мама забралась в уборную, а тетя Вава принесла ей полный стакан густого раствора соли. Бедняжка мужественно выпила эту гадость, но лихорадка взяла свое, и ее почти без чувств извлекли из уборной и уложили в постель. Несмотря на физическую слабость, мама духовно была очень сильна. Прочтя о молодом спартанце, спрятавшем за пазуху лисенка и, чтобы не лишиться его, терпевшем, когда лисенок грыз его, мама решила испытать свою силу воли. И вот маленькая, слабенькая девочка, наслушавшаяся о шайке грабивших и убивавших в окрестности разбойников, которыми и взрослые были напуганы, ложась спать, опускала руку под кровать и считала до ста. Она полагала, что, если у нее под кроватью спрятался разбойник, он ее схватит за руку, боялась она в эти минуты до холодного пота, но не отступала.
Однажды великим постом захотелось ей по примеру взрослых пойти в церковь натощак. Удалось ей уйти, ничего не евши, обманув старших. В церкви полно
молящихся; маленькая девочка стоит, мужественно борясь с охватившей ее слабостью. Слова священника едва достигают ее слуха. Она старается горячо
молиться, каяться в своих “великих грехах”... Вдруг все потемнело... Очнулась она на стуле, завязочки чепчика распущены, к носу приставлен флакончик с каким-то освежающим запахом, и видит испуганные глаза матери. Девочку одели и отправили домой. Посты соблюдались строго. Все семь недель не только взрослые, но и дети не ели мяса, молока, а рыбу только по положенным дням. В утешенье жарили горох, и девочки, наполнив им до отказа свои карманы, целый день грызли его. В еде всегда были воздержанны, и белый хлеб редко подавался. Бывал только ситный. И это не от экономии. Телесные наказания не были приняты в семье Рахманиновых, но однажды мама, совсем еще маленькая, весной, встав рано, до чая, ушла купаться. Дедушка узнал об этом и побил ее чубуком. Вероятно, боясь за ее слабое здоровье, дед сгоряча применил такую суровую кару, именно сгоряча. Мама была страшно оскорблена, лежала в постели, не подавая признаков жизни, и с удовольствием слушала, как женщины обсуждали это происшествие и, обвиняя
деда, жалели ее. Жили девочки очень весело и дружно. Три погодка, окруженные любящими родными, проводили жизнь в прекрасной обстановке, где каждое время года несло свои радости и развлечения. Характеры были у всех разные, и дружба была крепкая. Мама очень рано научилась читать. Однажды бабушка, проходя по столовой, услыхала доносящийся голос мамы (ей было пять-шесть лет). Бабушка заглянула и увидела, что в большом кожанном кресле, забившись в него комочком, с ногами, моя мама громко читает: “Ан нет, Купердячина...” Крошка читала “Женитьбу” Гоголя и так увлеклась, что не заметила прихода своей матери.
Мастерским чтением мама славилась всю жизнь и до последних дней читала мне вслух. Девочки пользовались ее любовью к чтению, и у них вошло в привычку распределять обязанности так: сестры работают и выполняют долю работы Мани, а она за это им читает.
Зато к рукоделью мама склонности не имела и шила только по необходимости. Однажды, выполняя задание, она шила кофту и, сшив рукава, с удивлением
заметила, что они вышли разные. Обратилась за разъяснением. Оказалось, что две нижние половинки рукава были сшиты вместе и две верхние вместе. После
этого случая ее оставили в покое, и за ней закрепилась обязанность чтицы. Читала она запоем все, что было, тогда как сестра ее Вава любила читать только книги со счастливыми концами. Однажды Ваве подсунули книгу с печальным концом, она плакала навзрыд и не могла простить того, кто доставил ей такое горе. По характеру Вава была полной противоположностью младшей
сестре — болтушка, хохотунья и отчаянная кокетка, она кокетничала со всеми с детства, даже со старым лакеем. А тетка Марья Васильевна, очень ее любившая,
говорила, что Варенька кокетничает со всеми, “meme avec bon Dieu” [даже с богом (фр.).]. Вава отвечала ей горячей любовью и выражала ее иногда довольно оригинально. Когда ей было шестнадцать лет, ее повезли в Москву. Там дядя повел ее в ресторан. Подали, между прочим, какие-то замечательные
соленые огурцы. Вава, не смущаясь, забрала один огурец и повезла его домой Марье Васильевне, которая любила соленые огурцы. Тетка всю жизнь помнила
этот огурец, так была она растрогана этим поступком. Мама была очень гордой, “норовистой”. Она не любила толстых, и однажды произошел с ней такой
неприятный случай. Жил в Знаменском друг Рахманиновых, князь Голицын. Он был очень высок, красив, но толст. Мама что-то сказала на его счет нелестное; он не знал, что именно, но захотел узнать.
После обеда князь сидел в гостиной и считал деньги. Откатилась одна монета, и проходившая по комнате Маня подняла ее и подала ему. Князь посмотрел на нее и сказал: “Скажи, что ты про меня сказала, и монета будет твоя”. Искушение было велико, так как денег девочки никогда не имели, и она призналась. После она горько переживала свое “падение” и не могла примириться, что не утерпела и соблазнилась на деньги.
Когда старшая сестра Анна была объявлена невестой и был торжественный обед, девочки очень волновались, бегали в буфетную, смотрели на приготовления, и на них никто не обращал внимания. На столе стояло
блюдо с заливным. Они не любили заливного, и одна из них ударила его; оно задрожало, ударила другая, и так это оказалось интересным, что удары сыпались до тех пор, пока заливное не сползло с блюда на стол. По счастью, оно оказалось такое крепкое, что не попортилось и благополучно было водружено на надлежащее место. За стол с большими их не посадили, а устроили отдельно, чему девочки были несказанно рады. Отсюда можно было наблюдать за взрослыми, за Анютой, за ее женихом, которого они почему-то невзлюбили. Расшалившись без меры, кто-то из них начисто вылизал тарелку. Лакей впопыхах подхватил ее и, приняв за чистую, поставил жениху, к великому
восторгу шалуний. Жених, Георгий Филиппович Прибытков, старался расположить их к себе, но ему это не удавалось. Вечером, когда девочек отправили спать, Георгий Филиппович со старшим братом своей
невесты пошел в детскую. Девочки, заслышав их приближение, нырнули под кровать, и вот взорам будущего родственника предстала картина: из-под
кровати две шаловливые головки в белых чепчиках. Так он их и прозвал “овражки” за дикость и сплоченность детства, чем немало развлекала его. (окончание в следующем выпуске)

О НАСУЩНОМ

Для петербуржцев и гостей нашего города

30 апреля 2005 г. 18.00-20.00. в ДК 1-ой Пятилетки, (рядом с Мариинским
театром) ул. Декабристов 34, класс 302, вход №7 с Минского пер.состоится заседание Рериховского общества МИР.
Повестка дня доклад В.П.Багрунова "Тайна голоса и скрытые резервы
нашей психики". По окончанию выступления будет проведено 15 минутное
занятие по восстановлению природного голоса и запись на тренинг "Три
секрета настройки голоса".

Тренинги

Ближайший тренинг "Три секрета настройки голоса" в Москве пройдет
14-15 мая. Стоимость 9 тыс. рублей без предоплаты, 8 тыс.
рублей с предоплатой (кофе-брейки и обед включены в стоимость).
Прошедшие тренинг получают обучающий диск, в который входит самоучитель и проигрыватель караоке с 1 500 композициями самого разного жанра. Предоплата в центр «Разумный путь» или мне на счет, который есть на сайте www.bagratid.com в разделе ТРЕНИНГИ.
Телефон (095) 350-3090

Будьте в Голосе!

Владимир Багрунов