Здравствуйте, дорогие читатели и подписчики!

С Вами – Путь психического здоровья, рассылка сайта психического здоровья «Psyroad», ведущий – доктор Сергей Зиновьев.

Выпуск 25.

Данный выпуск посвящен введению в патографию – взгляд психиатра на проблему биографии, обычно рассматриваемый под углом творчества и совершенных поступков. Собственную биографию можно рассматривать и в таком контексте (пусть это служит рецептом недели). Как иллюстративный материал – статья классика психиатрии и монего однофамильца.

О ЗАДАЧАХ ПАТОГРАФИЧЕСКОЙ РАБОТЫ. П.М. Зиновьев  

По определению Бирнбаума патография—это биография, составленная под углом зрения патологии и освещающая не только историю жизни личности, но и творчество. Надо прибавить, что практически патографии своим объектом имеют жизнь и деятельность выдающихся людей и занимаются почти исключительно психопатологическим их изучением. Слово “патография” введено в употребление Мебиусом, который хотя и не является родоначальником научной работы в этой области (первые патографии принадлежат французам—Лелю, Верга), однако должен быть признан непревзойденным до сих пор классиком такого рода исследований (патографии Гете, Руссо, Шопенгауера, Ницше). Хотя к настоящему времени накопилась уже громадная патографическая литература (из русских исследований одно время были очень популярны работы П. И. Ковалевского, прекрасные патографии оставили также Чиж, Баженов и др.), однако и до сих пор не умолкают начавшиеся еще со времени нашумевшей книги Ломброзо “Гениальность и помешательство” споры о закономерности и научной ценности такого рода исследовательской деятельности. Главные возражения сводятся к утверждениям, что отмечаемая патографами особая частота сочетания одаренности с психической неуравновешенностью является преувеличением психиатров, стремящихся всюду видеть проявления психического расстройства, и что невозможно объяснять жизнедеятельность гениальных людей теми же законами, которые определяют жизнь людей обыкновенных, средних.

Несостоятельность второго возражения самоочевидна. Чаще всего оно выдвигается не только для защиты выдающихся людей от психиатров, но и с целью оправдать богемные привычки талантливых писателей, художников, артистов, а также их склонность третировать окружающих средних людей. Биологически гениальный человек не представляет исключения из законов природы, и его исключительные способности являются лишь частным случаем обнаружения этих законов. Социологически деятельность гениальной личности в каждом отдельном случае без труда поддается анализу с точки зрения социально-классовой ее обусловленности.

Первое возражение кажется более обоснованным. Однако значительно большая частота всевозможных отклонений от психической нормы у гениальных людей по сравнению с тем, что мы наблюдаем при массовых обследованиях, несомненна. Здесь невозможно точное вычисление процентных отношений, главным образом—потому, что самое отнесение той или иной личности к категории выдающихся нередко оказывается спорным, но если мы вспомним, что душевными болезнями в собственном смысле этого слова страдали такие люди, как Ньютон, Роберт Майер (открывший закон сохранения энергии), Кант, Мопассан, Ницше, Руссо, Тассо, Гоголь, Гаршин, Г. Успенский, Блок, композиторы—Шуман, Г. Вольф, Чайковский, художники—Ван-Гог, Врубель и др., что несомненные и притом ярко выраженные психопатические особенности имелись еще у значительно большего количества выдающихся людей (из русских—у Достоевского, Толстого, Пушкина, Гончарова, Тургенева и многих других), то невольно возникает мысль: нет ли в самой природе гениальности чего-нибудь, что роднило бы ее с психической неуравновешенностью.

“Уже Ломброзо,—вспоминает Кречмер,—мог .привести ряд простирающихся на тысячелетия назад наблюдений относительно внутренней связи между гениальностью и психическим расстройством, как например замечание Аристотеля относительно одного писателя из Сиракуз, который начинал писать прекрасные стихи, как только заболевал манией, и, наоборот, не был в состоянии написать ни одного стихотворения, когда выздоравливал”. Или другое место из Аристотеля:

“Знаменитые поэты, художники и государственные деятели часто страдают меланхолией или помешательством, как например Аякс, но и в недавнее время мы находим подобные свойства у Сократа, Эмпедокла, Платона и многих других, особенно среди поэтов”. Известны слова Сенеки: “Non est magnum ingenium sine mixtura dementiae” (“нет гениальности без примеси безумия”).

Чтобы точнее представить себе складывающиеся в интересующей нас области отношения, очень важно различать в понятии, за которым пока можно условно сохранить претенциозное и по существу нелепое обозначение “гениальности”, два элемента: 1) личность и 2) творчество. В каждом конкретном случае вопрос об отнесении определенного явления в группу, охватываемую этим понятием, решается второй частью. Нет великого человека без великого произведения. Величие—это оценка, даваемая историей тому или иному, имеющему общественное значение действию определенной личности или целому ряду таких действий. Необходимость и неизбежность великих дел определяются законами развития человеческих отношений. При этом история вовсе не всегда заботится о том, чтобы величие дела точно соответствовало величине совершившей его личности. Мы знаем достаточно случаев полной гармонии между тем и другим, но есть немало случаев и противоположных, когда великие дела творились людьми, отличавшимися преимущественно отрицательными свойствами. В области художественного творчества мы имеем особенно сложные отношения: здесь необходимые для творчества повышенная эмотивная возбудимость и богатая фантазия нередко входят составными частями в общую структуру психопатической личности. Произведения последней не делаются от этого ни лучше, ни хуже; они подлежат оценке в зависимости от их объективного общественного и художественного достоинства,—личность творца в процессе этой оценки привлекается только как представительница определенного класса и выразительница того или иного мировоззрения, биологические же ее свойства для критика или историка литературы разумеется безразличны.

Но у читателя интерес к произведению в конце концов неизбежно вызывает интерес и к личности-творца. Что может быть естественнее желания узнать поближе как человека автора любимого произведения. Успех книг Вересаева показывает, как интенсивно такое желание у читающих масс. Здесь современный читатель хочет знать своего любимца не прикрашенным, а таким, каким он был в действительности, со всеми его достоинствами и недостатками. И тут даже у проникновенного исследователя любимый образ нередко двоится, “как от очков с разными стеклами”, и начинает “резать в глазах и ломить в висках”². Так между прочим случилось с самим Вересаевым при изучении личности Пушкина: за всеми поправками на влияние социальной среды он не мог отделаться от тягостного ощущения двойственности, которое вызывал в нем великий поэт и которое проистекало от сочетания недосягаемой чистоты и высоты творчества с грязными низинами порока в жизни. Это ощущение привело исследователя к отчаянному заключению, что поэзия Пушкина была цветком, выросшим из мрачной пропасти. Мне кажется, что при беспристрастном изучении личности поэта тягостные ощущения его исследователя рассеялись бы и позволили последнему лучше понять и вследствие этого вполне простить своего любимца. Для правильного понимания личности Пушкина и оценки многих его поступков необходимо усвоить, что с психиатрической точки зрения он был хотя и высоко ценным, но психопатом. Это обстоятельство нисколько не умаляет ни человеческого достоинства его личности, которое так ярко раскрыл сам Вересаев, ни ценности его произведений. Мне кажется, что, наоборот, оно, показывая писателя как страдающего человека, делает для нас его образ гораздо ближе и понятнее— надо только отрешиться от элементов морального осуждения, которые к сожалению вкладываются в понятие психопатии не только лицами несведущими в психиатрии, но и некоторыми психиатрами.

Более подробно гипотезы, касающейся сущности связи между высокой одаренностью и психической неуравновешенностью, а также влияния последней на первую, я здесь касаться не буду.³ Обращаюсь непосредственно к вопросу, поставленному в заголовке статьи: каковы задачи патографического исследования?

Прежде всего конечно в патографии должно быть дано описание патологических проявлений изучаемой личности. Каким целям оно может служить? Для психиатра-клинициста, который чаще всего является автором патографии, ближе всего установление картины болезни, определение особенностей ее течения, наконец постановка диагноза. Патографическое исследование в этом отношении должно быть поставлено в один ряд с аналогичными клиническими работами подобного же характера. Само по себе оно не создает здесь новой, особой проблематики. Некоторые его особенности неблагоприятны для такой работы: оно по необходимости неполно, автор патографии лишен возможности сам наблюдать живой объект своего исследования; чаще всего этот последний даже вообще не был под наблюдением специалистов, его болезненные состояния редко признавались окружавшими за таковые и поэтому далеко не всегда отмечались, часто неточно и неправильно описывались. Но в сходном до известной степени положении находится и психиатр, если он работает над обычным, но собранным не им самим, клиническим материалом.

Преимуществом патографического исследования является тщательная предварительная обработка. Достоинством патографии является то, что она дает возможность проследить жизнь описываемой личности на всем ее протяжении, а иногда и собрать чрезвычайно подробные данные об ее наследственности. В нашей клинической практике мы к сожалению можем это делать только в исключительных случаях. Такое изучение жизненного пути человека в его целом, дополняемое по отношению к некоторым и историей рода, для решения многих вопросов совершенно необходимо, и отсутствие достаточного материала до сих пор сильно задерживает работу по выяснению типов течения различных клинических форм и распределению последних на более мелкие, частные группы. Богатые генеалогические данные, имеющиеся например о Гаршине, Достоевском и других, позволяют также подходить к более углубленной проработке некоторых вопросов наследственности психических расстройств.

Незаменимый материал дают нам патографии и для изучения “патологических развитии”—области, еще чрезвычайно плохо разработанной именно из-за недостатка хорошо прослеженных случаев. Одни патографии и здесь не могут дать всего необходимого для решения возникающих вопросов. Непосредственный анализ переживания живых людей необходим для понимания психических процессов, из совокупности которых составляется то, что мы называем развитием личности. Но жизнь крупных людей дает нам богатый драматический материал, позволяющий ознакомиться с внешней их динамикой и с отражениями их жизни в творчестве. О внутренней связи переживаний в этих случаях конечно приходится только строить гипотетические предположения, что однако неизбежно и при анализе многих клинических случаев. К сожалению от пользования предположительными допущениями мы в этой области вероятно еще не скоро освободимся.

Особенный интерес представляет развитие, совершающееся на основе уже находящегося в действии психотического (например шизофренического) процесса. Патографии дают очень благодарный материал для анализа получающихся в подобных случаях сложных психопатологических структур. В центре внимания здесь конечно стоит изучение влияния социальной среды на заболевшую, но тем не менее еще сохранившую творческие силы личность, а также обратного воздействия, оказываемого на последнюю ее творчеством. В зависимости от направления получающейся равнодействующей этих сложных взаимодействий будет находиться и самое отношение больного к болезни, которое при таких заболеваниях, как шизофрения, представляет сложную и далеко еще во всем ее объеме не решенную проблему.

Сказанным определяется значение патографических исследований для клиники. Надо сказать однако, что пока тот значительный материал, который уже собран, все еще не приведен в состояние, пригодное для обработки в клинических целях. Он нуждается в систематизации и в придании ему известной однородности как в смысле пользования одной определенной диагностико-классификационной системой, так и подчинения самых описаний болезненных состояний одной и той же схеме. Дальнейшей стадией работы над ним должно быть сопоставление его с соответствующими чисто клиническими наблюдениями, которые в отдельных, особенно тщательно прослеженных, случаях вполне могут при соответствующей обработке быть подняты до уровня патографии .

Вслед за клиническим надо поставить биографическое значение патографии. На это значение выше уже было указано. Оно гораздо шире простого констатирования, что те или иные поступки изучаемой личности обусловлены патологически. На долю патографа здесь приходится задача установления свойств индивидуального жизненного процесса данной личности, т. е. изучение уже не патологии ее, а биологии, биографическая задача в узком смысле слова. В действительности отделение патологии от нормы в биологическом процессе чрезвычайно условно. Практически нельзя рассматривать патологические явления изолированно, вне общего хода жизненных процессов индивидуума. Одинаковые по своей сущности явления могут в зависимости например от своего количественного выражения рассматриваться и как нормальные, определяющие только индивидуальные особенносги личности, и как патологические—в тех случаях, если по силе своего выражения они превосходят границу “нормы”. Таковы например проявления жизненной периодики, так называемые фазы циклических жизненных процессов, проявляющиеся в смене периодов подъема и упадка у Гете, в менее выраженной форме у Пушкина. Такова вообще и сама форма “жизненной кривой” личности, чрезвычайно разнообразная у разных людей и включающая в одном ряду с простыми индивидуальными вариациями и несомненно аномальные случаи чрезмерно раннего или, наоборот, запоздалого созревания, раннего отцветания и т. д.

Самой трудной и ответственной задачей патографа является выяснение влияния биологических и как частный случай патологических особенностей личности на ее творчество. Влияние это несомненно, и выявление его является неоспоримой обязанностью патографа. Однако естественная односторонность специалиста нередко приводит здесь к совершенно неправильным выводам, основанным большей частью на забвении социальной сущности того явления, о генезе которого патограф высказывается, и нередко дискредитирующим самый метод патографического исследования. Избавить от ошибок здесь, как и во всех других отделах патографической работы, может только сугубо критическое отношение к работе как в смысле подбора материала, так и его оценки. Больше всего здесь может повредить стремление к открытиям. Увлекаясь желанием дать обязательно что-нибудь значительное и открывающее новые горизонты, патограф нередко вместо кропотливого изунения материала идет по линии догадок, иной раз может быть и блестящих, но в большинстве случаев при свете фактов оказывающихся совершенно неосновательными и только подрывающими ценность его исследования. Кроме того психиатр должен твердо усвоить, что социальная оценка дел великого человека не относится к сфере его компетенции. Его работа ограничивается выяснением того, как личность отражается в ее творчестве и какое влияние ее биологические особенности и патология оказывают на продуктивность и качество ее работы.

Мне хотелось бы подчеркнуть, что отнесение понятия патографии только к изучению патологии выдающихся людей очень условно. Она скорее отображает действительное положение, чем вытекающие из его сущности требования. Вполне возможно и законно патографическое описание любой средней личности, если только о ней можно собрать достаточный и законченный материал. Ценность такого исследования в гораздо большей степени будет зависеть от его полноты и тщательности анализа полученных данных, чем от значительности самой изучаемой личности⁴

¹ Впервые напечатано в сборнике “Памяти Петра Борисовича Ганнушкина. Труды психиатрической клиники первого ММИ”, вып. 4, 1934, с.411-415.

² Вересаев В., В двух планах, стр. 132, изд. “Недра”, М., 1929.

³ Статья “Гениальность” в Большой медицинской энциклопедии, т. VII.

⁴ Моя статья: “К проблеме изучения патологических характеров”, Журнал невропатологии и психиатрии им. Корсакова, № 3, 1927.