Рассылка     "Советую прочитать"

                   Выходит     2-3    раза   в месяц

              Выпуск   170  25  октября   2011   года

                               ПОСЕТИТЕ   МОЙ САЙТ                                                                         

Соловьи,  соловьи   -  не  тревожьте  вы в    русских среднего  европейца  …

 «Литературная  Газета»  возобновила  на  своих  страницах   дискуссии  по русскому   вопросу.   Весной  там  состоялся   круглый   стол   (http://www.lgz.ru/article/16089/),      на  котором   на  эту   тему      с запредельной,  даже  для  него,  откровенностью    высказался    Константин  Крылов.  Это   была   вдохновенная   импровизация,  несколько  растянутая,  но  главная  ее   задача - снять   с  русского  вопроса  цивилизационную  нагрузку  и   максимально  усилить   в  нем  партикулярные,  утилитарные  смыслы  -  просматривалась  в  ней   с  очевидностью.   В  том   монологе  К.  Крылова   можно,  конечно, разглядеть  бесстрашие   хирурга,  но   бесстрашие какое-то  механическое,  машинное - сближающееся   с  равнодушием   палача.    И    дело,  видимо,  не  в  том,  что  К.  Крылов    не   любит    русских -  он,  скорей   всего,    к ним   равнодушен, он,  возможно,  вообще,  -   теплохладен…

   Хотя  нельзя  полностью  исключать    и  влияние (  вплоть  до  полного  подчинения  ) какой-то априорной установки,  которая     используется  не  только  в  качестве   опоры(  это  нормально, естественно, обычно),  но   и в  качестве  своеобразного   сита.  Через  него  К.Крыловым  и  пропускается  вся  история   русского   государства.  И остается,  да   еще    в  соответствующем   освещении,  лишь  то,  что  этой   установке  изоморфно  и   изосмысленно.    Роль    же  такого  сита   выполняет,  судя  по  всему,  представление  о  первоначальной,  чуть  ли  не  генетической  ущербности русских.  Она  им  видится    всюду.   Заводит  ли  он  речь   о   русской  аристократии,  о  единстве  народа,  о  русском  коллективизме  -  всюду  одна  беспросветность.  И  колонизаторы   с  косами  стоят…

 «…Рано или поздно колонизаторы всегда в какой-то момент начинают испытывать интерес к туземцам. ….В этой связи нужно сравнивать великую русскую литературу с литературой, возникавшей в Индии в эпоху позднего британского владычества… Т.е. если поставить все в правильной перспективе, то интерес русской аристократии к народу – это интерес к забавным, необычным, наделенным, может быть, какими-то высокими нравственными качествами туземцам…. Опять-таки, поразительные совпадения в этом отношении можно найти у Льва Толстого и, допустим, у Киплинга в его индийских романах. Там тоже очень красивые романтичные туземцы, которые отличаются практически теми же свойствами, что и толстовский народ ».

      Практически  ничто  не   разделяет К. Крылова    в  этой  тираде   и  Ч. У. Байса,  сморкающегося  на  Достоевского. На    фоне   крыловских откровений     какой-нибудь   Виктор  Ерофеев    или     Член  Общественной   палаты  Российской  Федерации   Гельман     выглядят  православными  ортодоксами,  потомственными  народниками,   сельским   учительницами    с  полувековым   стажем…

  И  все  это       говориться  в  редакции « Литературной  газеты».    И  никто   из   присутствующих   даже  не  пытается   ломать   стул  об  голову  «пророка».

     Нельзя  не  заметить,  что   все   зуботычины   К.  Крылова    в  адрес   России хорошо   продуманы   и   даже   не  лишены   утонченности.  Чего  стоит одна  только      идея  о   принципиальном,  изначальном    разрыве  между  народом  и аристократией  в  России, лихо поданная    через   взаимоотношения пушкинской Татьяны   и  Онегина…  При  этом   то,   что   аристократия  в  России,   и  еще  до  Петра,   постоянно находилась в   двойном  поле  -  народном,  естественном,   и   внешнем,  западном,  и  сила     первого  делала   из нее   русскую   аристократию,  отбрасывается с  порога.  Хотя  именно  это   обстоятельство,   внешне  незаметное, но  всегда,  без  единого  исключения становившееся  очевидным   в  годины   критические, и  составляло  главный  источник русской  силы.

 По  существу,   именно  эту  связку  народа  с  его  аристократией(  элитой по-нынешнему, если  она,  конечно, без  кавычек)       прежде  всего   и   пытается   разрушить  сегодня    Запад.     А     русский  националист   в  этой  борьбе  ему  под …махивает, и  не  исключено, что      понимает:   национализм   в   такой   постановке в общем-то  уже   не  идеология  -  политтехнология,   скорей. 

  Принципиально  отделяя    аристократию    от   народа,  К. Крылов   как  бы открывает  прямой   доступ  к  этому  всеми  забытому,  оставленному  без  внимания  и  неухоженному   народу:  иди   и  лепи  из  него   нацию  -  сопротивления    не  будет.    Элита,  во  всех  формах,  в  том  числе    и  в форме  аристократии,  этим  не   озаботилась   -  значит,   озаботимся,  дайте  срок,  мы: поставим   дело  нациогенеза  на  конвейер,  склепанный  по  лучшим  европейским  образцам…

Крайности,  как  и  положено  им,  сходятся,   и  полный  разрыв  с  национальной  традицией  оборачивается   дикой,   болезненной  отчужденностью   -  русский  национализм  под  «Америкэн  бой,  возьми  меня  с  собой»    молодецки  отплясывает   рядом  с  отпетой    русофобией...

  Мутация   фантастическая…  Все  смыслы  в этой идее   (дистиллированный   нациогенез )    поставлены     на  голову.  Русское - охаяно  все. Березки,  похоже,  только   и  помилованы. Да  и  то потому, скорей  всего, что  они  и  в  Канаде замечены ….

  И  трудно  избавиться от ощущения,  что  за всем этими    откровениями  притаился-таки    подпольный  человек.  Некая  его  современная  модификация  - что-то  вроде   пятого   сына  старика     Карамазова...  В  первых  трех   его   сыновьях  Достоевский   предъявил,  так  сказать,   сливки    русского  -   интеллектуальные,  душевные,   духовные.    В   четвертом   же   собрал  все   смердяковское   в  русских. Но  остался     и   отстой.  Двадцать    лет    очумелого    либерализма   сделали  свое  дело:  выделили  и    пятую  фракцию  -  постсмердяковскую.    

    Осенью  «   Литераткрная  газета» вернулась   к  русской  теме,  предоставив  свою   трибуну   сначала С.  Сергееву,  а   затем  В.  Соловью.  И  хотя   названиями  своими  тексты этих  двух  известных  националистов  отличаются  существенно: «Чего  хотят  русские»  (http://www.lgz.ru/article/17274/)  у  С.  Сергеева   и  «Чего не хотят русские» (http://www.lgz.ru/article/17335/)  у В.  Соловья,  в  части  смысловой  они  весьма  близки  и  хорошо  смыкаются   с   весенними  откровениями  К. Крылова. 

Первая  часть  статьи С.  Сергеева (до того    места, где  он  заводит  речь  о  русской  идеологии)  можно  сказать  безупречна -  четкая,  краткая  констатация    бесправия  и разобщенности  русских   в    созданной  ими   державе.  Здесь  можно  подписаться   буквально  под  каждой   строкой.  Но  вот  совершается   смысловой переход   к  сакраментальному  «что  делать»,  подтягиваются  необходимые  для  этого  перехода  идеологические  обозы,  и   дух  незабвенного   еще    со  времен  К.  Леонтьева    «среднего  европейца»   становится в  статье   господствующим… 

 Причины этого  навязчивого  противопоставления   борьбы  русских  за  свои  права  и   русского идеального, сложившегося    в  веках  -  за  пределами  понимания.   Какая  необходимость в  этом ИЛИ –ИЛИ?.  Почему   возможность   рассматривать  ту же  борьбу  сквозь  традиционное  русское  идеальное  и  само   это  идеальное   отбрасываются,   считай,  в  качестве     чуть  ли  не единственного  препятствия….  Что  это?.. Какой-то    врожденный – безусловный -  рефлекс?.   Или здесь   срабатывает  все  то же (  как   у  К. Крылова)   сито   исходной  априорной      установки,  превратившейся  в   своего  рода  комплекс?.. Ответы  на эти  вопросы   может  дать,    пожалуй,  только  психоаналитик.

  Но  если  в    статье      С.Сергеева   это  противопоставление  очевидно,  как  и то,  что  именно  оно  снижает   публицистическую  ценность  статьи,   то  В.  Соловей пишет, можно  сказать,  идеальную публицистическую  работу.    На  вопрос, что  не  нужно,   всегда  проще   ответить,   чем  на  вопрос,      что  нужно.  И  В.  Соловей прекрасно  реализует  это  преимущество.  Если   текст С. Сергеева  понуждает  признать,  что  русскому  нужно  стремиться   к   состоянию  «средний   европеец»,  то  В.  Соловей предельно  категоричен:  без  перевоплощения  в  среднего  европейца   русскому     просто  не   выжить. Если  текст  С.  Сергеева - призыв  к  размышлениям,  то  текст В.  Соловья,  как   листовка,  как прокламация  -  призыв  к   действию.

  В  этом  и   опасность   текста   В.  Соловья,  поскольку  в  основе  его  лежит  все  то же(  что  у  К.  Крылова,  у С.  Сергеева)     гибельное,  как для   русских,  так    и  для России, -  зловещее  ИЛИ  -ИЛИ.

  Все   три  упомянутых  здесь   текста    -  из публицистики, а  в  последней,  как   известно,    практически       безраздельно   царствуют  априорные   установки.    Оспаривание  здесь,  если   оно  ведется  с  иной  априорной  установки,  дело  пустое,  и  как  правило  очень  нервное   и  даже крикливое.  О  чем  и  свидетельствуют  все   ТВ-поединки.  У  каждого  своя  правда(  свой  набор  априорных  установок),    и  каждый   своим    кладенцом неистово   размахивает…   Здесь   для  приближения    к  истине,  конечно,  требуется     переход  на  такой   уровень,  где  можно     было   бы     оценивать  не    следствия  из  принятых  установок,  а  сами   установки.

Я не   утверждаю,   что  мне  удалось  перейти  на  подобный   уровень    в той   своей  статье,    что написанна  еще  в  2005  году   и  подверстана   к  этим   заметкам   в  качестве приложения.  Но  тогда  я   анализировал  текст    Г.  Амелина  «Акакий Акакиевич и русская  мысль» (http://www.russ.ru/publish/94596061»),    который    к    публицистике   уж  никак   не  отнесешь… Кроме  того   тема,  которая    была    в  центре   того   анализа    «роль Православия в  формировании   России как   специфической  европейской  державы»,   явно  шире   темы   национального  государства   и   можно  надеяться,  что  и  в  рамках    ее   удастся   приблизиться  к   истокам    упоминавшихся    априорных установок -   получить  реальную,  действенную  основу   для    оспаривания той   идеологии,  которую  отстаивают  К.  Крылов,    С.  Сергеев,    В.  Соловей.

  Я  не   утверждаю,  что   русский   вопрос  нужно    рассматривать  именно   в  контексте  этой   статьи.  Но  то,  что    в  каком-то похожем контексте, - для  меня  очевидно:  без  сосредоточенного    всматривания   в  прошлое,     без  заботливого  отношения  к  нему     будущего  для русских  России не  выстроить.   Конечно,   за  период  недо-тандема  и   зрелого  тандема    сделано   очень   много   для  культивации   идеологии  среднего    европейца  в    русском сознании.  Настолько,  что   К. Крылов,    С.Сергеев,    В.Соловей     уже  сегодня     более  чем уверены: истина    за  ними.     И   почему    они  должны   расставаться  с  этой  уверенностью,  если  на    московском    троне  уже   четвертый   год   возлежит  ультрасредний  европеец …    И  если,  не приведи  Господь,   нас    ожидают   еще  и   12  лет    пост-тандема,   то,  понятно,  что    за  это  время   средний  европеец     может   существенно  расширить    свои  ареалы   в  России.

   Порой  кажется,  что  эти     господа,  вскормленные  северной   столицей  и  пустившие  столь   глубокие   корни   на пяти  московских     холмах,  вдохновляются   вовсе   не  модернизациями  да   инновациями  и  даже     не  собиранием  российских  богатств  на  своих  счетах.    А    созданием   некоторого   эрзац-продукта    под  названием  «  среднерусский  среднеевропеец».   И  странно,  очень  странно,  что   не  лишенные  способностей  и  таланта люди, именующие  к  тому  же  себя   русскими  националистами,   как   послушные   волы,   тащат    в народ эту занюханную    идею. 

Приложение.

 «РОССИЯ   КАК   «ВНУТРЕННИЙ ЧЕЛОВЕК» ЗАПАДА» ( Господин Амелин  и  русская  мысль)   - текст  статьи  далее   приведен  с  небольшой  редактурой. Исходный  текст  здесь:http://vsurikov.ru/clicks/clicks.php?uri=Vnutrenij%20chelovek.htm

…На    вопрос, как русская культура соотносится с христианством, г. Амелин отвечает:  «никакая культура с христианством никак не соотносится… Культура и дух несовместимы не из-за какого-нибудь там диалектического противоречия, а просто потому, что они не мыслимы вместе, в одно и то же время. Необходимо раз и навсегда отделить культуру от духа».  

 К ссылкам на   В. Розанова (а здесь именно он и пересказывается), поданным к  тому  же  в качестве   аргументов, нужно  относиться   с известной  долей  осторожности,  поскольку    в его работах,  как правило, всегда  можно  найти  мысль, полностью  противоположную по  смыслу.  В. В. Розанова, как человека  неравновесного        мышления,    нельзя понимать буквально. Его мышление, мимолетное, неуловимое, поддерживаемое реактором рефлексии, раскачиваемое сквознячком информации — сплошь черновики.  В.В. недорабатывает их принципиально и настроить свое мышление на розановское  отнюдь  не   простая задача( на ней, как  мне  кажется (http://vsurikov.ru/clicks/clicks.php?uri=galkovsk.htm ),  и «промахнулся»  в  свое  время  Д. Галковский).

  Русская    мысль   розановских  откровений  не приняла  и отделять  культуру от духа   не  возжелала  и  именно  поэтому   всегда   настойчиво  отрицала «западный либерализм во имя внутренней религиозной свободы. Законность и право как "этические минимумы" человеческой жизни третировались как формы внешнего ограничения и принудиловки».Собственно,  это  и есть  основная    посылка г. Амелина,   питающая,  в конце  концов,  весь   его  бранчливый   текст, обслуживающая  весь  его  прокурорский набор: от  несчастной   шинели Акакия   до   понимания  «понимания» у  Мераба.  И    построена  она(посылка)   на совсем  небольшой   в общем-то неточности: законность  и право в русской  традиции вовсе  не  третировались,    а    рассматривались в качестве   вспомогательной     формы   ограничения, ограничения  упрощенного,  тривиального     (поскольку оно  внешнее)  по  сравнению  с идеалами подлинной  духовной  свободы, основанной   на   самоограничении — на   идее христианской, евангельской  и  наиболее  последовательно   выраженной  в  Православии. Внешнее  и  внутреннее ограничения   действительно  противопоставлялись, но не  как     чуждые друг  другу, а  как  соподчиненные.  Совестливое личное самоограничение —как основа;  и  право,  закон—  как  возможное  и несомненно необходимоевспомогательное  средство,  как   его заменитель. 

     Определяющую особенность   русского  мышления, равно как  и ущербность  основной  посылки г. Амелина,  можно  передать  еще  точнее,   если   вести   речь  не  столько   о соподчинении или  противопоставлении  самостеснения  и  права, сколько об  их соотношении—  о характере   с м е щ е н  и я     р а в н о в е с и я     между ними  в  идеологии России  и Запада. В   российской   идеологии  за  самостеснением явный приоритет, тогда  как   западные идеологи     склоняются  к  приоритету   закона( но  и их  вменяемые    представители  при  этом   всегда достаточно осторожны  и  не   спешат  с     утверждениями,  что   закон  и  право «необходимые внешние условия для внутренних актов свободной личности»)… 

 Г.  Амелин  сбивается   в  своих  размышлениях  с ритма   понимания  проблемы  и  начинает ее     обустраивать      под  себя   именно тогда, когда отказывается  строить  основу межчеловеческих отношений    на  логическом  "сложении"      права  и  самостеснения:    И  то,   И  другое, Он  их   разводит, логически  «умножает»: Или  то,  Или   другое.   В связи  с таким  крайним, избыточным     смещением   в  сторону   внешнего ограничения    и   возникают    аберрации, в  результате которых внутренняя  свобода,  христианский принцип самоограничения, ориентирующий  человека на само-совершенствование, вдруг  оказывается   чем-то   исключительно   внешне   определенным   - тем, что призвано «мерить и ломать человека идеальной геометрией духа, подверстывать и подгонять его под абсолютную форму».  Внешнее  ограничение у г. Амелина  настолько  приоритетно, что для него  исчезает   сама  идея  взаимодействия внешнего  и внутреннего.  А это   подталкивает его  к  совсем уж    неквалифицированным  атакам на российское историческое  бытие.  Ведь особенности взаимоотношений  светской   и  духовной  власти,  сложившиеся  в истории  России,  есть  следствие  того же смещения, но  уже   в противоположном  направлении — в сторону  внутреннего  ограничения.   Сами  по  себе различного  рода   отклонения от  равновесия      нормальны  —    они  и определяют, в  конце  концов,  специфику  российской    и  собственно    западной  субцивилизаций.     Опасность  содержат   смещения   избыточные.    В России   такая   избыточность  выразилась в издержках  пропитывающего все  стороны ее  жизни  патернализма,  на  Западе  же      она   обернулась  другой опасной   аномалией  —  абсолютизацией     прав      человека. 

  Рассуждая  о       русской  мысли, г. Амелин не  может, естественно,  не высказаться   и  о  Достоевском.   «Внутренний человек» Достоевского  понимается    им как  нечто  механически  перенесенное из  немецкого мистицизма—   русского,  мол,  в нем не больше, чем в буддизме  Платона  Каратаева. Этот  "внутренний  человек", по Амелину,   «одинаково порождает»   идеологию    и князя Мышкина,   и Великого  Инквизитора. И  Достоевский, считает   Амелин, понимая   «опасности претворения идеала в действительность»,   своим  «подпольным  человеком» ( с  его  абсолютным, непреодолимым   утилитаризмом ­— "Я согласен, что дважды два четыре - превосходная вещь; но если уже все хвалить, то и дважды два пять - премилая иногда вещица") предупредил человечество  о такой  опасности.   Однако    русский   идеолог, увы, этого   не  заметил  и  упорно  продолжал ( и  продолжает) конструировать человека  из  идей, под  идеи,  а   то  и  самой идеей как  серпом  и  молотом…

Но  у  Достоевского  все-таки   несколько  иная логика  в  треугольнике  Мышкин- Великий  инквизитор- подпольный  человек. Попытаемся  в ней   разобраться.

Представление   о "внутреннем  человеке" восходит  к  апостольским посланиям (у  ап. Павла  это понятие появляется  в Послании Римлянам(гл 7) для  характеристики  существенно  идеальных, находящих«удовольствие  в законе  Божием»  устремлений  человека.  В похожем смысле  употребляет  в  своем  Первом Послании понятие  «сокровенный сердца человек»  и ап. Петр.) Это представление  предполагает  возможность(крайнюю,   запредельную)   существования   среди  других  исключительно  по  законам  совести—   по  скрытым  в  глубинах  души  законам   коллективной  системы  нравственности,  когда  любые  внешние ограничения  становятся избыточными, лишними.  Князь  Мышкин  —  художественное  воплощение такой  крайности. И его судьба, его  крестный  путь (http://vsurikov.ru/clicks/clicks.php?uri=idiot.htm) об опасностях  претворения  идеала  в действительность  говорят  куда   больше,  чем все   реплики подпольного  человека.  Идеологию  Великого Инквизитора можно, конечно,  получить   из мировоззрения  князя  Мышкина, но  только как   экстраполяцию   в   область исчезающе  малого самостеснения   и  тотальной внешней  регуляции.   Сама по  себе идеология Великого  Инквизитора  в этой  области не родится,  но  именно  здесь    с особой  быстротой    воспроизводятся люди   с  неразвитым    "внутренним   человеком",   подпольные   утилитаристы,  те, которых    только   внешней  силой   можно заставить  признать  Другого.  То есть    люди  несметного  войска  Великого   Инквизитора.

Что   касается  Платона Каратаева, то  его, пожалуй,  можно свести к  попытке  Толстого сконцентрировать в  художественном образе буддийские извивы  русского  сознания  и— как  бы согласиться с  г. Амелиным.  Но    Каратаев —  все-таки    христианский,  православный   тип.  Он  также, как  и  князь  Мышкин, — человек   предельного самостеснения,  но  только      р е ф л е к т о р н о г о, бессознательного,до- индивидуалистического. Это христианский тип в  условиях, когда  сведена к минимуму   вторая   из двух  основных евангельских   идей—  свобода  выбора,  свобода  уверования  (здесь речь  идет,  естественно,  не об   идеях, составляющих  костяк  метафизики христианства, а  тех,    что   вырываются  за  пределы  этой   метафизики  и   превращаются   в  опоры   культуры.  )  Он  -  искушение для  Пьера, решающего для себя (http://vsurikov.ru/clicks/clicks.php?uri=Tolstoj.htm )проблему  самостеснения — для  князя  Мышкина  такой  проблемы попросту не  существует, она   им   решена.

  Отрицание   воздействия  христианства на  культуру неразрывно  связано  с отказом от    свободного  восприятия   идеи  - от  превращения  ее  во  внутреннюю   идею,  - поскольку истинное, оставляющее  внутренний след  воздействие идеи    к  свободному восприятию  как  раз и сводится.  Этот отказ    означает, что    любая    идея должна оставаться  внешней,  и быть,  соответственно,   источником совершаемого  над  человеком насилия. Таковой  для   г.  Амелина   предстает и   христианская   идея   в  целом.  Нет  слов, это — очень  удобная позиция для атеистических атак.  Именно  последовательное  о-внешнение   христианской  идеи   приводит к  тому, что атеизм г. Амелина   полностью утрачивает  благородство    не-теизма,    воспринимающего    теистическую парадигму  как альтернативную и   столь же  обоснованную, и  превращается в  агрессивный  анти-теизм,   исполненный по лучшим (а ля господин Е. Ярославский)  советским партитурам. 

Когда  г.   Амелин говорит о превращении христианской  истины  из  « глубоко внутреннуго акта  приобщения к истине, могущий состояться или не состояться»,  в «идеологический концепт»,  в «систему знаний и институционализированных навыков»,    он, несомненно,  верно,  точно  и  кратко передает   одну  из  тенденций  исторического   христианства,  которая  сводилась   именно  к  чрезмерному   о- внешнению  христианской  идеи. С  чисто  культурологической  точки  зрения раскол христианской Церкви на   католическую и  православную   произошел именно  по  этой линии—  соотношение внутреннего  и  внешнего,  индивидуального  и  абсолютного(  можно показать, что догматические разночтения     отражаюти  это). Причем именно католическая церковь о-внешняла  христианскую идею  с особым  размахом  и  рвением.  Протест  Лютера   был,  по существу, направлен    против  этой  избыточности. Однако  протестантское  снятие абсолютного и безусловного   в христианстве шло в  самых опасных  для   подобной  процедуры    условиях— в  условиях   столь характерного  для  католицизма  ущемления "внутреннего  человека" и  дискредитации     идеи   самостеснения.  Право, закон, постепенно занимавшие  место  религиозной  идеи во  внешнем  ограничении   человека, становились    на   Западе   единственным и  безусловным ограничением,  открывая  таким образом   эпоху  утилитарного  человека—  эпоху его  прав  и  свобод. Так что в своем  «подпольном  человеке»  Достоевский оказался  куда  более прозорливым, чем  в Петруше  Верховенском. За этим, полностью  легализованным,  выведенным из подполья " дважды  два -_-пять"   сегодня  уже    трудно не   видеть     все   прелести современного   человека  —   до-освобождающегося  от бремени  внутренних  ограничений.   

Идея  самостеснения    лишь  по  своему  применению  является   внутренней,  частной, индивидуалистической.   По  существу  же, регулируя существование  единичного среди  других,  она   концентрирует  в  себе коллективный  опыт этого  сосуществования.  В  самостеснении  Я, одним  словом,  скрытно  присутствует   Мы.  У господина  же  Амелина    Мы   превращено  опять-таки во внешнюю  злонамеренную  силу. Внутреннего Мы  как  бы  и  не  существует,  и  потому отказ от  себя    не  есть результат  само-рефлексии,  самооценки,   а   исключительно подчинение   силе.  От  евангельской  идеологи  не  остается  и  следа,  и христианский  Мессия с  его  призывом искать  Бога  в  себе,  с  его   желанием  принять только  свободное   уверование   в Себя  уступает  место освободителю  внешнему,  которому    подчиниться можно  только  рефлекторно и  которого Израиль на самом  деле   и  ждал… 

Можно  согласиться с  г. Амелиным, что религиозное переживание( впрочем,  как  и нравственное)   «нельзя передать другому человеку как определенное содержание, … а можно только создать, причем глубоко индивидуальным и  понимательным образом…» Это  краткое  высказывание   вполне  можно  принять  в качестве  очень  удачной  попытки   передать    процедуру  превращения   внешней   идеи  во внутреннюю—   процедуры  становления того  самого   загадочного "внутреннего  человека"…  Странным, правда, кажется     резкое   противопоставление у   г. Амелина    знания (накапливание, передача допустимы ) и  понимания(всегда  индивидуально), особенно  если  учесть  его  ссылки  на Мераба  Мамардашвили. Ведь с позиций    концепции неклассического рационализма, разрабатывавшейся   ММ,    знание  также  предельно  насыщено    индивидуальным пониманием— настолько, что  появляются основания  говорить о "следах",   оставляемых индивидуальным  познанием  на  реальности, и  познание по  своему  воздействию  на свой предмет начинает  напоминать  измерение  в  микромире. В этой  же  концепции, напомним,  М. Мамардашвили  вводит  и представление  о    третьих ( наряду    с идеями  и  собственно   вещами)  сущностях,  — "третьих  вещах".  Представление  достаточно  мудреное и  не  сразу  начинаешь  понимать, что  скрыто за  ним  не что  иное, как  коллективное   знание-понимание,   загадочным  образом  передаваемое, не выразимое   в  понятиях  и  тем  не   менее  интуитивно   всем ясное.

 Приведенные   замечания   позволяют  взять  под  сомнение  и    заключительные  выводы г. Амелина.  Крайне неосмотрительно воспринимать наше критическое  отношение  к    Западу  исключительно  как"мифологему для России",  как    всего лишь   средство  «идеологического противостояния и самовозвеличивания". Такая   оценка  могла  казаться  очевидной  в  19  веке, когда Запад  был еще на  цивилизационном подъеме. Она  была допустима  и  почти  весь  20  век. Но    после исчезновения Советского Союза( Советской  России, как    иногда   его называли),  когда   Запад,   при всей  своей   " глубине и беспощадности  социальной самокритики и философской рефлексии",   тем не менее утратил ( в  лице России) один  из  сильнейших факторов  внешнего  воздействия, ситуация коренным  образом  изменилась. Это воздействие  только формально     казалось  внешним, но по  существу    оно всегда   было внутренним—    автономная  часть западной  цивилизации,  Россия,  и  была   для  Запада тем  самым   "в н у т р е н н и м    ч е л о в е к о м ". 

Сегодняшняя Россия    еще  очень  слаба  для    полного возвращения  себе    той   роли в судьбе   западной  цивилизации, которую  она  призвана  сыграть. Сегодня она   воспринимается  Западом   утилитарно -  исключительно как  источник  сырья  и дешевой  рабочей силы.  И   этот  утилитаризм  может     оказаться   особо    разрушительным сегодня,   когда   западная цивилизация     в одночасье  стала однополярной  и  получила,  таким  образом,  возможность   с а м о д е р ж а в н о    вырабатывать  свою  ценностную   шкалу. Сегодня  резко усилилось   ощущение,   что  какой-то  громадный   период   роста  могущества  и  влияния  Запада,  начавшийся  с Нового  времени,   с  первых  буржуазных  революций,  подходит к  концу, что    и   для  Запада  наступает  пора  " считать  варианты". А  их немного.  Гибель  в  противостоянии  с целеустремленными  и  идейными  варварами   Юга.  Тихая капитуляция перед гигантом  с  Востока. И наконец, попытка  выстоять - выдержать  напор  и с Юга,  и с Востока.  Без  своего  "внутреннего  человека"   - "России" -   Западу  последнюю  задачу  не решить, поскольку  он   слишком  долго  существовал   в условиях преимущественно внешнего    стеснения  и  в значительной  степени    утратил  вкус   к  любым  формам стеснения  индивидуального,  внутреннего.    Он  стал  на  удивление   л е г к и м,    инерционность  его резко  упала,     и  любой   ублюдок,  автор  удачного рекламного  ролика,  в  своем   влиянии  на  общество   может составить  сегодня   серьезную  конкуренцию  и  мыслителю,   и  проповеднику,  и   автору  художественного   шедевра.

Да,  " христианство не может и не должно оставаться неизменным".  Да,  оно стоит перед задачей «преобразования своего социального и вероучительного бытия."     Только, конечно же, не коренного,  потому что  в  таких вещах  резкие  движения  еще  более  опасны,   чем  в  политике.  А  г.  Амелин   ссылается  на  примеры  именно   резкого, п р и н ц и п и а л ь н о г о  разворота  у  католиков  и протестантов.    Он, кажется,  и  впрямь  уповает  на  деистическую   вариацию христианства — "Бог, играющий  в  кости"...