Позиционные   бои  на    ЕГЭ направлении.

    В  битве,  которую  Россия  ведет  с профурсенковской реформой   системы образования,  оставшиеся  надежды  связаны, похоже,  лишь  с  именем президента Всероссийского фонда образования, профессора  Сергея Комкова.  Его удары  (http://www.rusk.ru/newsdata.php?idar=183654) по-прежнему   точны:

 «Первое и главное заключается в том, что мы превратим российскую молодежь в людей неспособных самостоятельно создавать интеллектуальный продукт. Как известно, именно такой принцип (подготовка квалифицированного потребителя) провозгласил г-н Фурсенко в прошлом году во время встречи на озере Селигер с "нашистами"»

«  …Русскому человеку сегодня уготована доля, при которой он должен только уметь считать и писать, не более того. Он не должен размышлять, анализировать, работать мысленно. Прочитать, посчитать и подписать – ничего более! Фактически Россию превращают в страну "третьего мира".»

«  Важнейшее последствие, которое нас ожидает – это дебилизация всей нации, превращение ее в людей, которые не способны анализировать ситуацию, в управляемый механизм»

Весь  вопрос   в  том,  насколько  они  эффективны.  Ведь  у  нынешней  высшей  власти  четыре  уха. Влетает  в  одно,  а  вылетает  аж  в  три.

                   Опостылевшая  негласность (М. Зурабов  -  посол в Киеве)

 М. Зурабов  -  посол в Киеве…   Александр  Привалов(  http://www.expert.ru/columns/2009/06/29/raznoe )абсолютно  прав – именно  опостылевшая  негласность    причин этого   странного   назначения  больше  всего   и  раздражает.

 М. Зурабова,  как и  одного  гоголевского  героя, похоже,   с  детства сжигала  одна,  но  пламенная   страсть  -  стать  посланником. И  пройдя сквозь  все  тернии президентского  служения,  отдежурив   несколько  лет  в  полутайных  советниках он,  наконец,  ухватил  желанное  место...

   Все  эти  разговоры  об эффективном  менеджере,  который  обеспечит  наконец монетизацию   межгосударственных  отношений в  СНГ кажутся  вздором.  Обанкротившиеся отношения  не  восстанавливаются  с   помощью  банкротов.      Недаром   самые  разумные  из  тех, кто    достиг уровня  своей  некомпетентности,  но      оказался, вдруг,  в  опале,  как  правило, дрейфуют  в   частную  жизнь и    берутся  за мемуары.

       На  украинском  же ,  белорусском  и  всех  прочих  СНГ-направлениях  вообще, кажется,  бессильны   и  самые   сверхэффективные  менеджеры  -    ценой   даже  в   десятки килочубайсов (  наш-то  едва  и  на    осьмушку  чубайса    тянет).  Там всю  систему  менять  надо, как говаривал  еще в  советские  времена один  сантехник, не лишенный  в  суждениях природной  глубины.  На   том  направлении  нужно  наносить  стратегический   удар, то  есть  концентрировать  в российских  посольствах  стран  СНГ  гвардию  МИДа  -  послов  американского, английского, французского, итальянского,  германского,  китайского  и  т.д.  Сначала, понятное   дело,  разработать концепцию,  и  под нее  -  сконцентрировать. А   тут  призывается   отставной  подпоручик …

   Принципиальная – демонстративная  - негласность,  наверное,  и  есть  главная  тайна  стиля  Владимира  Путина.  Теперь  после М.  Зурабова  в запорожских  шароварах  на  этот  счет  не  осталось  уже   почти  никаких  сомнений.   Остается  надеяться  лишь   на  то,  что   мощь  импровизаций  второго  российского  президента  ослабевает…  Очевидна  потеря  темпа  -  явное  сужение  масштабов.  Разве   сравнишь  зурабовский   трюк с тем  блицкригом, который  был  подпольно  подготовлен  и  осуществлен(  с  опорой  на  того же  фигуранта)  на   социальном  направлении?...   Разве ЕГЭ-  зизация  всей  страны,  этот  удар  кувалдой  по  российской   системе   образования, полускрыто  подготовленный  и нанесенный  верным  Личардой,  может  быть   поставлен  в  один  ряд   с  этим дипэкспериментом?...   А  скрытая( в  деталях,  похоже,  даже  от  президентских   глаз)    комбинация   из сердюковских  новаций  в  армии,  которые,  судя  по  всему,     приостановила  лишь  угроза  мятежа в   Войсках  Дяди  Васи… А  этот   антинародный  тарифный  маневр,  осуществленный  руками  уходящего  В.Зубкова    в   апреле   2008.Одним  росчерком  пера  без  всяких  там  дум  и  прочих  советов  федераций  -  карт-бланш на  несколько   лет любимому     Газппрому.  И два  столпа     над  Россией.  Один  уже  возвышающийся  -  ежемесячная   зарплата  госслужащего  господин  Миллера.    И  второй,     закладываемый  на  Охте -  обелиск  в  честь  победы  Газпрома  над  Россией.    

    Я  уж  не  говорю  о  таком  грандиозном,  гениальном,   иезуитском  изобретении,  как  правящий   дуумвират.  Похоже,   именно   к   этому  и  сводился  истинный  план  уходящего  из  президентства   В.  Путина…Не что-то   само  собой  сложившееся,  а  именно  тщательно спланированное   и  виртуозно    осуществленное.

 Сознательное  расщепление  власти,  на  которое,  получается,   дал   согласие  основной кандидат  в  президенты…

   Россию,  действительно,  не  понять.  Ни  умом,  ни    иным чем-то.  И   даже  вполне  ответственные   государственные  люди   в   России в  своих  негласных   или  полускрытых  импровизациях    порой   могут  приближаться  к  весьма  опасным рубежам…   И  лекарство, судя  по  всему  здесь  существует одно – безусловно  и  жестко  ограниченный     законом срок  пребывания  на  любой    государственной должности.   Пять  лет  и  в аут. В частную  жизнь, а  если  уж на  службу,  то  на  пару рангов   вниз.   Из  президентов,  к  примеру,  в    главы  районной  администрации…

  Иначе   того   и   гляди, что    какая-нибудь  очередная   импровизация     очередного незаменимого  в   очередной раз  изуродует  страну…

  Россия   и  Запад  -   две версии  христианской   цивилизации  в  Европе.

       В  рассуждениях  о  судьбах Европы очень полезно, как представляется,   исходить из одного    простого положения: в  течение  последних двух  тысячелетий на  евразийских просторах  складывалась вовсе не   европейская,  а христианская цивилизация. И   складывалась  она  в  двух   версиях -   западной  и  восточной.   

     Либо  мы   принимаем   это положение,   и  тогда  ведем  спор  именно  о  судьбах  России  и  Европы,   либо  не    принимаем,  но  тогда это  -    спор  с  совсем     иным   содержанием.   

    Очевидно,  что  при  таком    подходе   снимается  целый  ряд  проблем,    из  числа тех, которые  обычно   оказываются  узловыми. 

  - Европа  ли  Россия?     Конечно, Европа  - восточная   версия Европы.

  - Нужно  ли  России  догонять  Запад?  А зачем    и,  главное,   почему непременно   догонять? Ведь последнее означает:   мы их  сравнили  и  признали  факт  отставания.  Но   они   -  в  разных  системах координат, и  для их сравнения,  как   минимум,    необходимо   преобразование  к  единой  системе.  Но тогда  именно  этим  и  надо  заниматься  -  вести   сравнение  с   опорой    на   евангельские  ценности,  а  не на  число  автомобилей,  компьютеров  или  теплых  клозетов   на  душу  населения. 

  -  И   наконец,  главный   вопрос:  нужна  ли  России  западноевропейская  модернизация?   Категорически  не  нужна  -  ей  нужна  своя  - восточноевропейская.

       Очевидно также  и то,  что,  освободившись  от трех  проклятых  вопросов,  мы получаем  возможность   заняться делом,  поставив в  центр,  действительно,  главный и  судьбоносный,  как  для  России, так  и  для  Европы,  вопрос о   взаимовлиянии двух  версий  европейской   цивилизации  -  о  возможных  и  допустимых  пределах  этого  влияния.

    На  эти темы  я  в  последние  пять  лет  высказывался  неоднократно и  длинно.     Именно к  этим  темам  привлекает в  последние дни  внимание читающей  публики В.  Третьяков (  записи  в  ЖЖ,  статья в  майском  выпуске «Политкласса» - http://politklass.ru/cgi-bin/issue.pl?id=1090 ) Выскажусь   еще  раз и  я.   И  статью  свою   построю  на  опровержении   доводов … некоторого   условного    оппонента своего  - его   далеко  не  условных   заблуждений. За  этим    оппонентом  просматриваются   фигуры   таких    неординарных  современных  авторов,  как  Г.  Амелин, М.  Эпштейн,   Д.  Быков, Б.  Парамонов.   Они,  как  минимум,  своеобразны поэтому   и  заблуждения   их   весьма  и  весьма    продуктивны  -  создают  хорошую   основу  для  углубления  в  проблему.

              1.   Мессия  иудейский    и  Мессия  христианский.

    Израиль,   два   с  небольшим   тысячелетия  назад.   Единственная,     в  пределах   нынешних  европ   и  вокруг, территория    монотеистического  вероисповедания.   Страстное   ожидание   Мессии,  с  приходом  которого  связываются  надежды   избранного   народа     на  освобождение     и   небесное   царство  на  земле, царство ясное  и  понятное —без каких-либо   отвлеченных   заигрываний с идеальным …  Но странным  и неожиданным  для  Израиля   оказался  Мессия  пришедший.Ничем не ограниченные  возможности творения  чудес,  исцелений   и …  полнейшее равнодушие  к  земной -  материальной -  власти…   И  совершенно фантастическое    в  области  межчеловеческих  отношений:  не  только традиционный  закон,  запечатленный  в  заповедях, но    и индивидуальное  самоограничение.  Не  только  внешнее  ограничение  (  «нельзя»  закона  и  заповеди),   но  и  внутренне:  личное  -  совестное  - «нельзя».  Впервые   чисто   нравственное   было  поставлено  в один  ряд  с   законом.   И  тем    открылась возможность  сделать  шаг  от  человека  разумного  к  человеку     нравственному.

Начало  было  положено  именно  тогда,  в  то  Вербное воскресение,  когда вместо   страстно  ожидаемого Мессии  иудейского  предстал  пред  Иерусалимом Мессия христианский,   решительно отказавшийся   от  власти  в городе, который уже был готов принять из Его  рук вековечное   благоденствие, а вместо этого позвавший  к  личному  самосовершенствованию и самостеснению. Это тогда   ответственным и жертвенным  поступком того странного  для  Израиля  Мессии над  плоскостью  обыденного существования— в крест  к ней— была воздвигнута  вертикаль    идеального, которая решающим образом  и переопределила  все это существование.

«Отныне да не вкушает никто от тебя плода во век»…   В  этих  словах  Его,  обращенных  к смоковнице, возможно,  и  отразился   окончательный   приговор    мессианству   земному,    иудейскому. Ему, похоже, говорит Он «нет». Не утолить жажды от этого «дерева» ни Ему сегодня, ни кому-либо отныне и вовек: засохнет эта «смоковница», так и не распустившись. Мессия страдающий, неземной - христианский - вошел в Иерусалим. И не восторг толпы Ему нужен, а неприязнь  тех, в чьих руках духовная власть над Израилем...

2.   Апостол   Павел.

   Вход   в  Иерусалим и последующие  события - это   точка   бифуркации, если  угодно,   в  истории  европейской   цивилизации,.  Именно  здесь  у    Европы и появляется  возможность  стать  цивилизацией  нового  типа  -  христианской. В общем-то  исчезающе  малая  возможность.  В    реальную   она     была  превращена   апостолом  Павлом – несомненно   самым  эффективным  политиком   в  мировой истории.   Если  оценивать эффективность   политика  соотношением  достигнутого  результата  и  затраченных  средств,   то  апостол  Павел,  действительно,  вне  конкуренции:  ему  удалось завоевать  полмира  с  помощью  одной  только  идеи.    Этот  феноменальный   результат    был  достигнут   прежде  всего  благодаря   фундаментальности  самой  идеи,  выводивший  человечество   к  новому  качеству,  благодаря  открывшейся     возможности совместного движения  вверх  и   к  лучшему,  но   не кагалом, не  строем побатальонно,  как  это    имела  в  виду   идеология иудейского  мессианизма,  как  это  потом  воспроизведет   идеология   социализма,  а  исключительно   за  счет    индивидуальных, личностных усилий.   И   как   раз  в  этом  требовании   -«исключительно   за  счет    индивидуальных, личностных усилий»- и был зафиксирован     истинный смысл    такого  понятия,  как     права   человека.   Смысл     абсолютный.  И   коллективистский.

    Не  последнюю  роль   сыграло  и  то,  как  апостол  Павел  сумел распорядиться   этой   идеей.  Разве   мало  идей, прекрасных, с  реальными   претензиями  на  универсальность,        было  загублено  мелочным,  суетливым  использованием  их.  Апостол  Павел,  видимо, отчетливо   понимал,  что  в  пределах  Иудеи  христианская   идея    задохнется   непременно.  И  он  совершил  то,  что    совершил (  через  свою  миссионерскую  деятельность,   через миссионерство  других  апостолов) -  привил    эту   идею   на  ствол  дикой языческой Европы.   На  корнях     достижений   традиционной языческой  Европы  в  области  отвлеченного  мышления  христианская   идея     не  только  сама  по  себе получила  исключительное    развитие,  но  и  существенным  образом    переформировала   саму   традицию.  

                    3. Традиция -  модерн -  постмодерн

             (проблема   системного    управления   модернизацией).

     Многовековой  процесс   христианского  окультуривания   языческой      Европы был  одновременно  и  процессом  глобальной   модернизации.  И  в  нем,   похоже,   модернизация  наилучшим   образом   обнаружила себя   именно как  процесс, демонстрирующий,  что модерн    вовсе   не  сменяет   традицию,  он   лишь  постоянно  обновляет ее  - через  него  она,   в  конце  концов,  развивается  и  прирастает.

      Благодаря   усилиям  Павла  и  других  апостолов    Христа на  огромном массиве  языческой   Европы    возникла   тонкая кайма  несомненно модернистского (по  отношению  к   языческой  традиции ) христианства,  которая,  благодаря  исключительным креативным возможностям  христианской  идеи,  постепенно  не только  разрослась  в нечто  определяющее,  но  и  сущностно  преобразовала   традицию. 

     Но  нормальное  сосуществование   модерна   и  традиции,  а  значит,  развитие  и  совершенствование   последней,  требует   соблюдения определенных   условий, главное  из  которых  сводится,    судя  по  всему,  к  тому,  что  традиционное   должно обладать   механизмами,  компенсирующими  избыточную   модернизацию  - ту,  что  переводит    в  нестабильное  состояние. Модерн   должен прислуживать   традиции,  обслуживать  ее и  тем  самым ее   преобразовывать  и  совершенствовать.  И  устойчивый  социум  всегда   имеет  механизмы,  которые   держат   модерн  в  узде.

     В  условиях    слаборазвитых  информационных  потоков  эта  проблема  решается  практически  самопроизвольно  - она  даже   не  фиксируется,  ее  как бы   и  нет. Все   традиционное  в   таких  потоках  устойчиво  в  первую  очередь  потому,  что недостаточно  активно  или  креативно   модернистское.  Инертность  модернистского  и создает     опасную  иллюзию  исключительной  инерционности  традиционного,  которая,   увы, и  воспринимается  как  главный «компенсационный  механизм»  Но  это  лишь видимость  компенсации,  и  критические  ситуации(  локальная  интенсификация   информационных потоков)  всякий  раз  это прекрасно  демонстрируют: традиционное, еще  вчера казавшееся  непоколебимым,  опрокидывается в  одночасье (  17  год,  конец  80-х  в  России,  например).

    Можно  сказать, что   проблема    сосуществования  традиционного и  модернистского,   тем  более   проблема   системного    управления   модернизацией   в качестве   фундаментальной  не  ставилась и    не ставится.  Локально,  во  времена различных    революционных  потрясений,  она  себя  периодически обнаруживает. Но  оценивается   по  преимуществу     не  как  управленческая   проблема,  а  как  досадный  сбой  регулярности…

     Но фантастическая,  почти  взрывная   интенсификация информационных  потоков     20-го   века    все-таки  вывела  проблему « традиционное -  модернистское»  на  авансцену,  хотя  и    в  весьма  деформированном   виде.  Агрессивность  и  полная  неуправляемость   процессов   модернизации       укрепили  за  20-ый  века,    а  во   многом   и  создали, новую   иллюзию  -  иллюзию   автономии  модернистского,  его  полной независимости    от  традиции.  Эта  иллюзия  и  привела   в  социальном  моделировании  если  не   к разрыву  их  связи,   то  к  существенному  ее  ослаблению,  что   и  выразилось  в обретении   модерном   статуса вполне  самостоятельного  этапа  социального   развития.     И дальнейшая   интенсификация   информациооных потоков   уже   не  могла  не  выгнать,  теперь  уже  из     автономного  модерна,  еще   одну   столь  же  самостоятельную  фракцию  - постмодерн.     Так  в    процедурах социального   моделирования  и  появилось  это  чудище  о трех головах,  и управленческая   проблема   сосуществования  традиционного  и  модернистского  предстала  проблемой управления  тремя враждующими,  дышащими  друг  на  друга огнем  сущностями.

Это  хорошо  продемонстрировал  двухчастный  боевик на  тему   постмодернизма,  поставленный  В. Третьяковым  на  «Что  делать».  Лишь  многомудрый  Сергей  Кургинян   высказался   там  о постмодерне  как  о  патологической  мутации   модерна. Лишь  он,  пусть  робко,  но пытался  в  своих  суждениях   восстановить  пуповину,  связывающую  традиционное и  модернистское.

     И  в  самом  деле,  что    мешает  признать  эту  связь непреходящей, сущностной…Почему  не допустить,   что  и во  времена каких-нибудь питекантропов  имелось  и  устойчивое  традиционное,  и кородирующее его модернистское   с его   неизбывной  склонностью  к   патологическим    мутациям … Может  быть, одно  это  простенькое  допущение  позволит   не  только навести  порядок  в   мозгах  по  поводу   триады   « традиция-модерн-постмодерн»,  но  получить    более   продуктивную основу  для  исследования  проблемы  Россия-  Европа...   Может  быть,  тогда и  удастся  сосредоточить  внимание  на      главном в  динамической  связке  «традиционное -  модернистское»   -  на   истоках  патологических(  постмодернистских )  мутаций    последнего…

     Начинается же патология,    похоже, тогда,    когда  возникают  условия,  при  которых  обратная  связь  «традиционное -  модернистское»  меняет  свой   знак.     Он - отрицателен  в  устойчивом состоянии:  структура  традиционного  воспринимает импульсы  модернизации  и постепенно совершенствуется,   тем  самым  снижая уровень  модернизирующих   импульсов.    Но   знак  становится  положительным,   когда структура традиционного   перестает   реагировать    на импульсы,   провоцируя  тем  самым   их  усиление.  Это  постепенно   ослабляет  связи  в традиционном, и в  определенный   момент    в  нем    начинают  формироваться  элементы    некой   альтернативной структуры  -  целостно  модернистской  и  вырванной  из  контекста   традиционного.  Это   она,   постепенно разрастаясь, подавляет  традиционное,  начинает  стягивать  на  себя   компенсирующие функции,  к  чему,  собственно, и  сводится  патологический  процесс.  

              4.         Роль внутреннего    и  внешнего   принуждения.

       Формирование  христианкой  Европы  в качестве   некоторой   псевдоморфозы  на   Европе  языческой  было разворачивалось,  можно  сказать,  как     образцовый   эволюционный   процесс.  Это  был  процесс  формирования и   укрепления    христианской    Церкви,   постепенного  сближения   последней   с  государством.      И,  наверное,     можно обнаружить   немало  патологических (постмодернистких) сбоев    в этой  растянувшейся  на  века    глобальной   модернизации.    Таких, в  частности,   как гностические   атаки    на христианство, в  которых   модернизованному  язычеству   удавалось до  неузнаваемости  переработать  христианскую   идею.  И  совсем  неслучайно,  что        в  качестве   мировоззренческой  опоры    и  в     современной    постмодернистской       трясине     выбираются    именно  ошметки   гностицизма.  

      Но  имели  место  и  такие  сбои,  в  которых  христианская   идея лишь модифицировалась   -   кристаллизовалась  в  тех  или  иных   альтернативных  формах.   Последние    представляют  особый  интерес  и  прежде  всего  потому,  что   являются   результатом  развития    того  родового противоречия,  что  христианская  идея    не  приобрела,  а  унаследовала.

    Это  противоречие  восходит  к  проблеме  «Я -  Другой».  Христианская   трактовка  этой  проблемы,  запустившая   медленный  переход  от  человека  разумного  к  человеку   нравственному, находилась   в  непреодолимом противоречии  с   ветхозаветной,     иудейской   трактовкой,  что,  собственно,  и  выразилось в  дихотомии  Мессия   христианский -  Мессия иудейский.  В  рождении  христианства,  как  новой  мировой   религии как  раз и  отразилась  принципиальная  неразрешимость  этого  противоречия.  И   оно,  естественно, вместе  с  христианской   идеей  было  перенесено   в  языческую   Европу.   Было   перенесено  и  оказывало,  если  разобраться,   постоянное  воздействие  на  становление  христианской цивилизации  в  Европе.

      Разделение   этой   цивилизации  на    западноевропейскую и   восточноевропейскую   является   непосредственным  следствием  существования этого   противоречия.  Нынешние  либеральные  набеги  на  русскую  мысль,  на русское духовное  своеобразие    свидетельствуют об этом  с  особой  убедительностью.

   Как   обычно  проводится   сегодня  граница     между   двумя    этими цивилизациями,  если     не останавливаться   на   бытовых,  а отдать  предпочтение  критериям  отвлеченного   характера?  Вот  характерный  пример,   характерное   заблуждение.

     Русская   мысль   всегда   настойчиво  отрицала «западный либерализм во имя внутренней религиозной свободы. Законность и право как "этические минимумы" человеческой жизни третировались как формы внешнего ограничения и принудиловки». Это, можно  сказать,    одна  из основных    посылок  достаточно  распространенных схем.     И   построена     она       на   небольшой   в общем-то неточности: законность  и право в русской  традиции вовсе  не  третировались,    а   лишь  рассматривались в качестве    вспомогательной      формы   ограничения.  То  есть  ограничения  упрощенного,  тривиального     (поскольку оно  внешнее)  по  сравнению  с идеалами подлинной  духовной  свободы, основанной   на  самоограничении   — на   идее христианской, евангельской,  наиболее  последовательно   выраженной  в  Православии. Внешнее  и  внутреннее ограничения   действительно  противопоставлялись, но не  как     чуждые друг  другу, а  как  соподчиненные.  Совестное, личное самоограничение —как основа;  и  право,  закон—  как  возможное  и несомненно необходимое вспомогательное  средство,  как   его заменитель. Суть  противостояния Запада  и  Востока  христианской   цивилизации   сводится   именно  к  этому.    Или,  если   вести   речь  не  столько   о  противопоставлении  самостеснения  и  права, сколько о характере   смещения  равновесия     между ними  в  идеологиях  России  и Запада, то   в   российской   идеологии  следует  признать  за  самостеснением явный приоритет, тогда  как   западные идеологи     склоняются  к  приоритету   закона.  Но и их  вменяемые    представители  при  этом   всегда достаточно осторожны  и  не   спешат  с     утверждениями,  что   закон  и  право «необходимые внешние условия для внутренних актов свободной личности»… 

   Приблизительно  понятно  и  то,  на  какой основе  возникают подобные заблуждения  Их   авторы,  как  правило,   сбивается   в  своих  размышлениях  с ритма   понимания  проблемы  и  начинают ее      обустраивать      под  себя   именно тогда, когда отказываются  строить  основу межчеловеческих отношений    на  логическом  "сложении"      права  и  самостеснения:    И  то,   И  другое.   Они   их   разводят - логически  «умножают»: Или  то,  Или   другое.   В связи  с таким  крайним, избыточным     смещением   в  сторону   внешнего ограничения    и   возникают    аберрации, в  результате которых внутренняя  свобода,  христианский принцип самоограничения, ориентирующий  человека на само-совершенствование, вдруг  оказывается   чем-то   исключительно   внешне   определенным, тем, что призвано «мерить и ломать человека идеальной геометрией духа, подверстывать и подгонять его под абсолютную форму».  Внешнее  ограничение   становится  настолько  приоритетно, что о  исчезает   сама  идея  взаимодействия внешнего  и внутреннего.  А это   подталкивает   к  совсем уж    неквалифицированным  атакам на российское историческое  бытие.

 Ведь особенности взаимоотношений  светской   и  духовной  власти,  сложившиеся  в истории  России,  есть  следствие все того же смещения, но  уже   в противоположном  направлении — в сторону  внутреннего  ограничения.  В  принципе, различного  рода   отклонения от  равновесия      сами  по  себе нормальны  —    они  и определяют, в  конце  концов,  специфику  российской    и  собственно    западной  цивилизаций.     Опасность  содержат   смещения   избыточные.    В России   такая   избыточность  выразилась в издержках  патернализма, пропитывающего все  стороны ее  жизни,   на  Западе  же      она   обернулась  другой опасной   аномалией  —  абсолютизацией     прав      человека. 

5.   Нагорная  проповедь   Иисуса -  самовыражение  через  самостеснение.

       Нагорная  проповедь  организована   достаточно  сложно   и  свести заложенные  в  ней смыслы  к  какому-нибудь   одному   не  просто.   Несомненно   же  одно,  что         главный     смысл,      нужно  искать   как  раз в  области  идеи  личного   ограничения (  самоограничения,  самостеснения ).  Именно   через  Нагорную проповедь  проходит    собственно этическая граница  между  Ветхим  и  Новым Заветом -  между иудейской  и христианской   версиями монотеизма.  Величие  христианства,    исключительность   его    роли  в  становлении европейской  цивилизации  в  том  и  заключались,  что  в  учении  Иисуса     возникла,   выкристаллизовалась   эта   мощнейшая    связка  «самовыражение- самостеснение».   Первое  ( ранее  свободно  дрейфующее,  а точнее,  исключительно  извне,  через  заповеди  и  законы,  ограниченное  )   было  поставлено  в  прямую  зависимость   от  второго,  что,  собственно,   и открыло  путь    от человека  разумного  к  человеку  нравственному.

Причем, равновесия  в  связке  «самовыражение -  самостеснение»  никогда  не  существовало.  Оно   опять-таки  всегда  было  смещено  к  самостеснению  на  Востоке. Оно  неуклонно  смещалось  в  сторону  самовыражения   на  Западе    Европы  -  смещалось  вплоть  до  надлома,   до  разрыва   гениальной  Иисусовой  связки.     И  именно этот разрыв,  то  есть   освобождение  самовыражения  от   самостеснения,  и    нашел  свое  выражение   в  таких    современных  западноевропейских   тупиках,  как   фетишизм   прав   человека.  

    Для  адекватной  оценки   роли   евангельской   идеи  самостеснения  важно  понимать,  что  она    лишь  по  своему  применению  является   внутренней,  частной, индивидуалистической. Как  внутренняя, она ограничивает    других  от  произвола  единичного,  в  то  время    как  закон   решает важную,  но  совершенно  противоположную   по  смыслу   задачу-  ограничивает  единичного  от  произвола  других.   Регулируя  же  поведение   единичного среди  других, идея  самостеснения   концентрирует  в  себе коллективный  опыт этого  сосуществования.   Как  раз   в   самостеснии «Я»,поскольку  оно построено  на  само-рефлексии,  самооценке, незримо, скрытно  присутствует   «Мы»,  перестающее   быть  внешней  злонамеренной  силой.

Несомненно,  можно  и нужно  согласиться  с    тем  соображением,   что религиозное переживание( впрочем,  как  и нравственное)   «нельзя передать другому человеку как определенное содержание, … а можно только создать, причем глубоко индивидуальным и понимательным образом…» Более  того, это  краткое  высказывание   вполне  можно  принять  в качестве  чрезвычайно   удачной  попытки   передать    процедуру  превращения   внешней   идеи  во внутреннюю—   процедуры  становления загадочного "внутреннего  человека", о  котором  идет  речь  у  Достоевского.

       Но  если  разорвать  связку    «самовыражение -  самостеснение»,   если   даже   лишь  редуцировать    самостеснение  до  стеснения  чисто  внешнего  (ветхозаветный  вариант,  недалеко  уходящий  в  этом  отношении от  варианта   языческого),  то  этика  индивидуализируется,  поскольку  в  ней   либо  исключается  (разрыв),   либо  примитивизируется  (  редукция  до  внешнего    стеснения )  коллективное  начало  нравственного.

       В  Нагорной  проповеди   есть  слова,  которые  с  наибольшей  полнотой    воспроизводят     главную   нравственную   заповедь  христианства: «любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас».     В  этих  словах   очевиден   приоритет обязательств   единичного   в отношении   других   перед  обязательствами  других  в  отношении   единичного.  Первый  тип  обязательств и    составляют   коллективную  систему  нравственности.  Второй  -  систему   права.

   Исключительная, ортодоксальная жесткость   той  формы,  в  которой   выражена   здесь   главная  нравственная заповедь   является источником  одного  из  самых  распространенных   заблуждений  в  отношении  христианства.  А  именно,   представление об  отсутствии   в    христианской  этике    индивидуального.  Но,  во  первых, эта  жесткость  есть  не  более  чем  риторический   прием,  которым  не  может  не  пользоваться   проповедник,  пытающийся   взломать  вековые    стереотипы.  Главное  же  заключается  в  том,  что коллективистский  характер христианских  этических  норм  отнюдь  не  покушается  на индивидуальное  в  этике.  Освоение  этих  норм,  превращение  их  в   систему  своих   личных,  внутренних,   запретов  и  требований  есть  дело  сугубо  индивидуальное.  Роль  христианской  Церкви,  со всеми  ее  службами,  постами,  с  ее святыми  и   монастырями,  к  тому   и  сводится, чтобы   привить  единичному коллективные  правила  в  качестве  его  личного    убеждения.  И    именно в    этом   своем     несомненно  универсальном служение     христианская  Церковь   -  внеконфессиональна,  общекультурна  и,  значит, лишает  всякого конструктивного содержания   проблему « теизм -  атеизм».   В  той  мере,  естественно,  в  какой  она  не  утрачивает  своей  основной    социальной  цели  -  привить.

        Все нравственное  коллективно  по  сути,  но  индивидуально   по  существованию  -  в  этом  все  дело.   Христианство  эту  премудрость приняло  изначально  -    культурологически оно   и  началось  именно   с  нее.   Но  сохранило   свое  влияние эта премудрость    лишь   в пределах  восточной  -  православной -   версии христианской   цивилизации.  В  западной   же     коллективистское  начало    системы   нравственности   стало  одним из  главных объектов  как  интеллектуальных,   так  и  правовых   атак.

   Атак порой   очень  изощренных  и  изысканных.  Таких,  как  попытка  вытеснить  основную  нравственную  максиму  христианства(  золотое  правило)  внешне   вполне  приемлемым,    симпатичным   и  даже  убедительным  правилом    алмазным:   «Делай то, чего могли бы желать все,  включая тебя,  и чего не мог бы сделать никто, за исключением тебя.
Лучший поступок тот, в котором наибольшая способность одного отзывается на наибольшую потребность других.»

И  эту  попытку ничто   не  может  остановить.  Ни  то,  что   торчит  из  этого  правила    коварное, скользкое,    хотя  и вполне  современное,   сближение  нравственного  и…  потребностей,  которые  всегда   последовательно  индивидуальны,  а  значит, по  определению    вне- нравственны. 

          Ни  то,  что  это  сближение  подавляет  в нравственном   «любовь  к  призракам»,  то  есть   собственно  идеальное,     а   значит,   опрокидывает   нравственную  систему  в  материальную    плоскость.  И,   следовательно,  превращает   алмазное  правило  в   скрытый,   упрятанный   в  отвлекающий  камуфляж   проводник  дохристианского      мироустроения.
          Ни  то,  что   в  «восхождении »  от  золотого   правила  к  алмазному   есть  переход  к    принципу  уникальности   в   нравственном,  из  которого  без промедления следует  идея   множественности  морали.   В  то  время  как  в  рамках  христианства    суть  нравственных принципов   как  раз  в  предельной их  банальности,   во  всеобщности. 

6.    О  концепции  «внутреннего   человека».  

      Совершенно  замечательным  образом   специфику  двух типов христианской  цивилизаций  раскрывают     современные    попытки   разобраться  с   Достоевским.   Он  в  своих   чисто  художественных   образах  коснулся  таких  глубин  русской  метафизики,  что  любая  попытка  наспех  подверстать  его  к какой-либо    общей  проблеме   в  современной   упаковке неизбежно    оказывается  разоблачительной  для   верстальщиков.  Очень  показательны  в  этом  отношении    суждения   Достоевского   о «внутреннем   человеке».      Их  сегодня третируют,    как   что-то  механически  перенесенное из  немецкого мистицизма, как  что-то для     России столь  же  чуждое,  как  какой-нибудь    буддизм  Платона  Каратаева.  Более  того,  утверждается,  что  этот  "внутренний  человек",   «одинаково порождает»   идеологию  как князя Мышкина, так   и Великого  Инквизитора. И что  Достоевский, понимая   «опасности претворения идеала в действительность»,  еще  своим  «подпольным  человеком» предупредил  об  рисках  неосмотрительных  игр  с  идеями.Но,  увы,  русский   идеолог,мол, этого   не  заметил  и  упорно  продолжал ( и  продолжает) конструировать человека  из  идей, под  идеи,  а   то  и  самой идеей как  серпом  и  молотом.

  Однако,  у  Достоевского  в  треугольнике  Мышкин- Великий  инквизитор- подпольный  человек   заложена все-таки    иная логика …

Представление   о "внутреннем  человеке" восходит  к  апостольским посланиям: у  ап. Павла  это понятие появляется  в Послании  к Римлянам для  характеристики  существенно  идеальных, находящих «удовольствие  в законе  Божием»  устремлений  человека.  В похожем смысле  употребляет  в  своем  Первом Послании понятие  «сокровенный сердца человек»  и ап. Петр. Это представление  допускает  возможность (крайнюю,   запредельную !)  существования   среди   других  исключительно  по  законам  совести  —   по  скрытым  в  душе  коллективным   законам     нравственности,  когда  любые  внешние ограничения  становятся избыточными, лишними.  Князь  Мышкин  —  художественное  воплощение   именно такой  крайности. И его судьба, его  крестный  путь об опасностях  претворения  идеала  в действительность  говорят  куда   больше,  чем все   реплики подпольного  человека. 

   Идеологию  Великого Инквизитора можно, конечно,  получить  и   из мировоззрения  князя  Мышкина, но  только как   экстраполяцию   в   область  исчезающе  малого самостеснения   и  тотальной внешней  регуляции.   Сама по  себе идеология Великого  Инквизитора  здесь,  конечно, не   появится,  но  именно  в этой  области   с особой  быстротой    воспроизводится публика  с  атрофированным   чувством  идеального,   с    задавленным, неразвитым    "внутренним   человеком"  -  те  самые   подпольные   утилитаристы, которых    только   внешней  силой    и  можно заставить  признать  другого.  То есть    люди  несметного  войска  Великого   Инквизитора.

Что же  касается  Платона Каратаева, то как  раз  на  фоне князя   Мышкина  его  особенность,  как  русского  типа  и  становится  понятной.   Его, конечно,  можно    свести к   попытке   Толстого разобраться   с  буддийскими  извивами   русского  сознания.  Но    Каратаев —  все-таки    христианский,  православный   тип.  Он  также, как  и  князь  Мышкин, — человек самостеснения,  но  только      р е ф л е к т о р н о г о, бессознательного, до- индивидуалистического. Это христианский тип в  условиях, когда  сведена к минимуму   вторая   из двух  основных евангельских   идей—  свобода  выбора,  свобода  уверования    Он  -  искушение для  Пьера, решающего для себя проблему  самостеснения. Для  князя  Мышкина  такой  проблемы попросту не  существует, она   им   решена.

7.    Князь  Мышкин   и Николай  Ставрогин.

Фигура   Николая  Ставрогина   занимает   особое  место   в  ряду индивидуалистов, исследованных   Достоевским.  Он,  как  и  князь  Мышкин  -  из  числа  типов предела.    Но   это      типологическое  сближение остается    все-таки   сближением   двух  принципиально   несовместимых   сущностей  -  князя  Христа  и  князя   мира  сего.    Поэтому  наибольший  интерес  при    их  сопоставлении  представляют   те  их    индивидуальные    особенности,  та  специфика  их  внутреннего  мира,     которые  определяют   суть  их   воздействия   на  мир.

  То,  что  в    такой  крайней, почти   теоретической   индивидуальности  как князь   Мышкин  Достоевского  интересовало прежде  всего  его   воздействие  на   реальный  мир,  кажется  почти  очевидным.  Но  это  далеко не  очевидно  в  случае  второй  крайности.  И  тем  не  менее,  взявшись     под   впечатлением от  нечаевского процесса, за   роман  под названием «Бесы»,    Достоевский,     вне  всякого  сомнения,  завершает   его как   роман   «Бес».   Ибо  все  производные  Ставрогина,  надолго ставшие   пугалом, все  продукты его влияния   на  мир,  в  конце  концов,  тихо  отступили  на  второй план. И даже  Катков, буйно восставший  против  узловой главы романа  «У Тихона», не  сумел    этому помешать.  

 Так  к   чему  же  сводится   специфика  внутреннего   мира   князя  Мышкина   и   Николая   Ставрогина? В  чем   истоки  их    диаметрально противоположного   влияния  на  мир?  Чтобы убедительно  и  коротко  ответить  на  эти  вопросы,  и  одновременно      почувствовать  ту   грань,  которая  разделяет   восточную  и  западную  версии европейской     цивилизации  нам   придется  обратиться  к   разработкам В.А.Лефевра -  к  его   алгебре этики.

 Золотое    этическое сечение:  пять восьмых  добру,   три  восьмых злу…Такова   у  обычного, среднего   человека, по  Лефевру,  статистика восприятия  мира   - непроизвольной,  немотивированной оценки  человеком   событий,  явлений,  данностей.  В  «Идиоте»   Достоевский рассматривает вариант   фактически внеземной  индивидуальности —  восемь  восьмых   в  пользу добра.   В «Бесах» же    предметом    его   художественного исследования    становятся     не  одни  только   злодеи  невольные, то  есть   креатура Петруши Верховенского  -   люди с нарушенной  статистикой  восприятия мира(  пять,  шесть восьмых).  Очевидно,  что  Достоевскому совсем   не интересны   злодеи принципиальные, не выдержавшие тишины  пребывания  наедине  с собой  и  опрокинувшиеся в крайность, в   восемь   восьмых  зла — эти  одноклеточные  либертины   маркиза де Сада. И  также  очевидно,  что главное  внимание автора     в   «Бесах»  концентрируется самым  неожиданным  образом   -  на  личности  мощной, одаренной  способностью беспощадно оценивать   свои  намерения  и поступки (сильнейшая склонность   к рефлексии первого  рода),но не желающая давать  оценку    самим  этим оценкам ( принципиальный  отказ  от   рефлексии второго рода)…

Исчерпывающая  характеристика  рефлексии второго рода    дана   еще  в евангельской притче о фарисее  и мытаре: фарисей, признавший  свои  грехи, покаявшийся  в них   и  полностью удовлетворенный   своими  оценками.  И  мытарь, этот  вечно  кающийся  грешник, так  и не находящий достаточным свое  покаяние…    Достоевский,  естественно, не  использует  таких  понятий,  как  рефлексия  второго  рода,  но  совершенно  определенно  именно  на  этом  понятии, на   связке    кающийся мытарь-  кающийся  фарисей   и  выстроена им     заочное,    гигантское  столкновение   двух выдающихся индивидуалистов  -  князя  Мышкина  и  Николая  Ставрогина.   Ведь, если   разобраться,  то  именно та  крайняя,  беспредельная   -    абсолютная   -   неудовлетворенность  оценками   себя  и   собственных  поступков,   которой  наделил князя  Мышкина Достоевский,  которой   князь     заражает,    насыщает  окружающий   мир   и   является  главной   пружиной   всех  коллизий  романа. 

 Готов у  Достоевского   каяться    и  Ставрогин.  Но оценивать  свое  покаяние   он не  желает  категорически.    И   если    использовать  здесь  лефевровскую терминологию, то  это  вариант четырех  восьмых добра, четырех восьмых  зла  при  восприятии — нравственный  дальтонизм, полное внутреннее  неразличение добра и зла.  Ставрогин  различает отличает  их  по критериям   внешним — отсюда  его намерение каяться ; но  принять эти критерии   за  свои,  оценить  по ним  само свое  покаяние, то есть взять  на себя   ответственность  перед  другими,  он не желает.  Именно  здесь пресловутая теплость Ставрогина.  Именно  здесь источник  его  разрушительного   влияния  на  мир. И именно это промежуточное, истинно  дьявольское, реально  существующее в здоровой  части мира   состояние  желает исследовать Достоевский, любезно оставляя  случай  патологический (восемь восьмых зла )   литераторам  с  дикого Запада  Европы.

    И  указывает Достоевский на  этот   дефект  внутреннего   устроения  Ставрогина  именно  в   главе «   У    Тихона»,  которая   и является   смысловым   центром  романа.  Катков  видит  в  этой  главе,  в подробностях покаяния   Ставрогина,   покушение   на  нравственные  устои  общества,  но  он  определенно  не    замечает,   не чувствует   сути    той  претензии    к Ставрогину,  что   высказана Тихоном. 

  Прошедшие  полтора  века  не   добавили   нам    остроты   восприятия  и  проблема противостояния   Мышкин  -  Ставрогин по- прежнему  остается  тайной   за  семью печатями,   хотя  именно  в  этом  противостоянии  с   нарастающей остротой   проступает    глубинная сущность  противостояния восточной  и  западной версий   христианской   цивилизации.  Неисчезающая   и   ненасытная внутренняя  готовность  к   покаянию.  И фантанирующее,  даже  сквозь  критический  настрой,  внутреннее  самодовольство…

Вы  скажете, что  великие  мироустроители   Горбачев  с  Ельциным  да  Путиным   жесткой   рыночной   метлой   давно   вымели,  и  на  всегда,  эту   реликтовую готовность… По  определенным  признакам  такое  впечатление  вполне  может  сложиться.  Но  не  торопитесь  с  выводами,  господа.  И  вспомните  лучше реакцию   страны  на  лунгинский «  Остров»,  эту  современную  притчу   о  вечно кающемся   грешнике…. 

8.  Россия  как  «внутренний   человек»  Запада.

       Отношение  к  концепту « внутренний  человек»,  как  к  некоторому  фантомному  состоянию,     наверное,     больше  всего  и   мешает увидеть  сущностную  специфику  двух   христианских   цивилизаций  Европы.    Из  этого же  понимания-непонимания    следует        отрицание и  самого   воздействия  христианства на  культуру - самого      превращения  свободно  принятых     идей  христианства во  внутреннюю   идею  цивилизации.  

Воздействие любой идеи,  оставляющее именно  внутренний след  как  раз и сводится  к  ее свободному восприятию.        Отрицание же  самой  возможности свободного  восприятия      означает, что    любая    идея должна оставаться  внешней,  и быть,  соответственно,   источником совершаемого  над  человеком насилия. Таковой,    последовательно    о-внешненной   у    современных  воителей  с  христианством   предстает и   христианская   идея   в  целом. 

Когда  они  говорят о превращении христианской  истины  из  « глубоко внутреннуго акта  приобщения к истине, могущий состояться или не состояться»,  в «идеологический концепт»,  в « систему знаний и институционализированных навыков»,    они, несомненно,  верно,  точно  и  кратко передают   одну  из  тенденций  исторического   христианства,  которая  сводилась   именно  к  чрезмерному   о- внешнению  христианской  идеи. С  чисто  культурологической  точки  зрения раскол христианской Церкви на   католическую и  православную,  а  значит,  и  разделение  самой  христианской  цивилизации  в  Европе,   произошел именно  по  этой линии—  соотношение внутреннего  и  внешнего,  индивидуального  и  абсолютного(  можно показать, что догматические разночтения     отражают и  это). Причем именно католическая церковь о-внешняла  христианскую идею  с особым  размахом  и  рвением(«Великий  Инквизитор»  Достоевского  прежде  всего о  таких  процедурах). Протест  Лютера   был,  по существу, направлен    против  этой  избыточности. Однако  протестантское  снятие избыточно безусловного   в католицизме  шло в  самых опасных  для   такой   процедуры    условиях— в  условиях   столь характерного  для  католицизма  ущемления "внутреннего  человека",  дискредитации     идеи   личного стеснения.  Скорей  всего,  именно поэтому  протестантизм  хотя   и  уходил от  католической    версии  христианства,  но  не  возвращался  к  евангельской,  православной,  а  двинулся  куда-то  вбок,  на  свое  направление,  где   внутреннее  стеснение   уравнивалось  с  чрезмерным  внешним  и  самостеснение,  таким  образом, дискредитировалось  как   таковое.  Да,  это  способствовало  развитию  новых социально-экономических  форм,  но  одновременно   подготавливало почву  для  разрастания  чертополоха прав   человека.

  Но  главное,  этим фактически  разрушалось  ядро христианства  -  то  самое,   которое было  заложено  в  нем  идей Мессии   христианского.  И  если  идея Мессии  иудейского  в   католичестве лишь  обнаруживала   себя, то  в  протестанстве  она   явно победила -  пересилила -  идею Мессии  христианского.  Земное  царство    оказалось  у наследников   Лютера  сильнее царства  Небесного,  и христианский  Мессия с  его  призывом искать  Бога  в  себе,  с  Его   желанием  принять только  с в о б о  д  н о е   уверование, окончательно    уступает  место освободителю  внешнему,  которому    подчиниться можно  только  рефлекторно.   Свободное  уверование  в  Бога  и  выстраивание   на  этой  основе своего «внутреннего  человека»    вытесняется   свободой  выбора внешнего  освободителя.  И  в  качестве    него  может  выступать все,  что  угодно, любая  субстанция -  от  любимой  марки  пива  до   Майкла  Джексона.

Однако,  о-внешненная религиозная   идея     еще  долго   оставалась  на   Западе   хотя  и  внешним,  но  ограничением.    Хотя  право, закон, постепенно занимали  ее  место,    становясь   единственным и  безусловным ограничением,  открывая  тем  самым    эпоху  человека утилитарного —  эпоху его  прав  и  свобод. Так что в своем  «подпольном  человеке»  Достоевский оказался  куда  более прозорливым, чем  в Петруше  Верховенском.  Это «дважды  два -_-пять»,    с  его  демонстративным  намерением(    когда –то  впервые  высказанным «подпольным  человеком»    Достоевского) переопределить на  индивидуальный   манер  любую  истину,     сегодня полностью легализовано,  окончательно  выведено из подполья,     превращено  в  бренд  «истинной   свободы»   и на  разные   мотивы   распевается    на  всех  сми-перекрестках.         Оно  стало,   фактически     главным  символом  современного   человека  — человека,  до-освобождающегося  от бремени  внутренних  ограничений.  

    В  этих   условиях  наше критическое  отношение  к    Западу естественно  воспринимается    исключительно  как "мифологема  для России",      всего лишь  как средство  «идеологического противостояния и самовозвеличивания".    Но такая   оценка  могла  казаться  очевидной  в  19  веке, когда Запад  был еще на  цивилизационном подъеме.  Она  была допустима  и  почти  весь  20  век. Но    после исчезновения  Советского Союза( Советской  России, как  его   иногда   называли),  когда   Запад,   при всей его   " глубине и беспощадности  социальной самокритики и философской рефлексии",   тем не менее утратил ( в  лице России) один  из  сильнейших факторов   воздействия, ситуация коренным  образом  изменилась. Это воздействие  только формально     казалось  внешним, но по  существу    оно всегда   было в н у т р е н н и м —    автономная  часть христианской цивилизации,  Россия,  и  была   для  Запада тем  самым   "в н у т р е н н и м    ч е л о в е к о м ". 

Сегодняшняя Россия    еще  очень  слаба  для    полного возвращения  себе    той   роли в судьбе   христианской  цивилизации, которую  она  призвана  сыграть. Сегодня она   воспринимается  Западом   утилитарно -  исключительно как  источник  сырья  и дешевой  рабочей силы.  И   этот  утилитаризм  может     оказаться   особо    разрушительным  сейчас,   когда   западная христианская  цивилизация     в одночасье  получила,  возможность   с а м о д е р ж а в н о,  без  идеологического  сопротивления  с Востока    вырабатывать  свою  ценностную   шкалу. Сегодня  резко усилилось   ощущение,   что  какой-то  громадный   период   роста  могущества  и  влияния  Запада,  начавшийся  с Нового  времени,   с  первых  буржуазных  революций,  подходит к  концу, что    и   для  Запада  наступает  пора  " считать  варианты". А  их немного.  Гибель  в  противостоянии  с целеустремленными  и  идейными  варварами   Юга.  Тихая капитуляция перед гигантом  с Дальнего Востока. И наконец, попытка  выстоять - выдержать  напор  и с Юга,  и с Востока.  Без  своего  "внутреннего  человека"   - России -   Западу  последнюю  задачу  не решить, поскольку  он   слишком  долго  существовал   в условиях преимущественно внешнего    стеснения  и  в значительной  степени    утратил  вкус   к  любым  формам стеснения  индивидуального,  внутреннего.    Он  стал  на  удивление ЛЕГКИМ,   инерционность  его резко  упала,     и    любой   ублюдок,  автор  какого-нибудь рекламного  ролика   или видеосюжета   в  своем   влиянии  на  общество   может составить  нынче серьезную  конкуренцию     и  проповеднику,  и  мыслителю, и   автору  художественного   шедевра.

Двадцатый   век  изрядно  потрепал  и  Россию. Став  объектом возможно  самых  беспощадных в  истории  гонений  и  истязаний,  Русская  православная  Церковь    не  могла  не  уйти  в  глухую  защиту.   Преодоление  оборонительного синдрома  и связанного  с этим   преодолением   осторожное преобразование социального  бытия   Церкви потребует, несомненно,  исключительных   во  всех отношениях   усилий.   Первые   шаги нового  Патриарха   дают  надежду,  что  такие  усилия  возможны.  А  значит,  не исключен  и российский  православный  ренессанс   - медленное возвращение  всего российского общества  к евангельским  канонам   и ценностям.

  И  тогда  у  Запада   уже  точно  не  окажется  иного   выхода,  кроме  как  двинуться  трусцой за  Россией.  Используя   православный  опыт и  непременно опираясь  на  помощь  государства. 

 Это – единственный   оптимистический  сценарий  для  христианской цивилизации.   Инстинкт самосохранения  может быть  еще и успеет подсказать  христианскому  миру   необходимость   и  неизбежность такого  возвращения…

  А кроме того, я считаю, что Аракчеев должен быть свободен