http://zavtra.ru/cgi//veil//data/zavtra/08/765/71.html

     Страница "Имперский стиль" — не для констатации заданного величия имперской идеи. В Империи нам важны факторы движения и направления. Посему нащупать векторную динамику культуры — значит, перекинуть мосты в грядущее.

     Мы продолжаем фиксировать и исследовать импульсы, возникающие в различных сегментах культурного поля. Данный цикл, начавшись с обсуждения книги Александра ПОТЁМКИНА "Человек отменяется", на этот раз продолжен беседой с одним из постоянных и любимых собеседников газеты, главой издательства "Ad Marginem" Александром Ивановым.

     

     "ЗАВТРА". Александр Терентьевич, наивно фазы развития культуры привязывать к периодам правления того или другого президента. Но всё же… Обладал ли, по-вашему, собственной феноменологией в области культуры период "путинской мобилизации"?

     Александр ИВАНОВ. Была надежда, что путинский застой как-то отыграется в культуре, и некие рефлексы на этот застой действительно появились. Одним из них стала неплохая книга Дмитрия Быкова "Пастернак", мораль которой в том, что какая бы власть ни была, есть правда поэта. И никакие компромиссы поэта с властью на эту правду не действуют, есть внутренняя подпольная или же какая-то небесная жизнь творца. И это очень согрело душу людям, представляющим обломки старой аэропортовской культуры, увядающей либеральной жимолости. Но проблема в том, что путинская власть — власть менеджеров. А современный менеджмент — это не классический суровый фордистский менеджмент. Сегодня нами управляет "менеджмент счастья". Для него главная цель — не извлечение прибыли через производственный цикл, а ее получение через гармонизацию внутрикорпоративных отношений. Современный менеджер больше похож на тренера типа Гуса Хиддинка, чем на инженера, имеющего дело с конвейером. Корпорация постфордистского типа производит не товар, а "счастье", "гармонию". Только эта гармония является сегодня условием любого экономического успеха. Старая фордистская модель предполагала, что есть более рационально-механический способ достижения успеха — концентрация, мобилизация ресурсов и т. д.

     На бытовом уровне новая модель мешает все старые карты. С одной стороны, мы слышим в речах властителей мобилизационные нотки, а с другой, вскрывается факт, что вторым местом жительства кремлевской администрации является Лондон.

     Любые мобилизационные стратегии упираются в эту мягкую пластичную модель современного мира. Сегодня стойкие оловянные солдатики вынуждены с этим считаться и играть против правил. Любая мобилизационная риторика сильно оттеняется сверхгедонистической структурой жизни. Путин — это такой Сталин, который не только не казнил Бухарина, но сделал его членом политбюро, и с новой пятилетки бухаринский тезис "Обогащайтесь!" становится главным лозунгом страны.

     Одна из центральных проблем современной политики в том, что в ней очень мало гуманитарных людей. Если мы говорим о связи политики и культуры, то лет тридцать назад эта связь была абсолютно органичной и в Европе, и в СССР.

     Брежневу было важно, что он был "автором" книг, Андропов писал стихи, Помпиду составлял антологию русской поэзии, Кеннеди дружил с Синатрой.

     А сегодня? Возьмём того же Буша. Видно, что буквы для него — это камень преткновения. Картинки — да, цифры — отлично, но буквы… Я боюсь, что наши правители тоже мало чем отличаются от общего мирового тренда. Поэтому появление сегодня гуманитарных людей во власти это событие. В чем преимущество Уго Чавеса? В том, что он гуманитарный человек. Это видно на раз. Вот он выступает на митинге: "Мне говорят: делай, Уго, ядерную бомбу. А мне не нужна ядерная бомба, я сам ядерная бомба!" Явно человек чувствует, что такое выразительное слово, что значит перформативное высказывание. В больших странах таких лидеров нет. Когда они говорят — возникает ощущение радио, которое забыли выключить.

     "ЗАВТРА". Современный менеджмент — продукт массовой культуры. Вернее, неотъемлемая часть её…

     А.И. Советский Союз проиграл гедонизму массовой культуры. В СССР существовали архаичные, причем массовые формы высокой культуры. Они до сих пор дают о себе знать, до сих пор работают. Например, значительная часть населения страны знает, кто такой Пушкин. И довольно ощутимый процент может процитировать хотя бы несколько его строк. Однажды я ехал на поезде из одного австрийского города в другой. Поезд назывался "Георг Тракль". Всё равно, что поезд "Москва-Воронеж" назывался бы "Осип Мандельштам". Я обрадованно прокомментировал этот факт австрийскому другу. Он ответил: ты, наверное, был единственным человеком в этом поезде, знавшим, кто такой Тракль. Пушкин — это триумф воображения, т.е. той способности, которую массовая культура уничтожает в первую очередь. Массовая культура — это самая агрессивная форма борьбы с воображением. Стоит тебе что-то вообразить, массовая культура тут же даёт тебе это в виде реальной вещи. Эта атака на воображение чудовищна. Советский Союз за счёт изоляционизма, за счёт огромного культурно-экономического ресурса, который этот изоляционизм обеспечивал, породил невероятное число интеллигентов-эскапистов. Они открывали для себя страну, имели огромный внутренний опыт, работали с воображением. Как только массовая культура начинает побеждать, наносится огромный урон советскому космосу, именно за счёт атаки на воображение. Была иллюзия в девяностые годы, когда массовая культура только проникала в страну, что с ней можно будет себя вести авангардно — как-то издеваться над ней, игрово эксплуатировать ее. Но ничего не вышло. Ведь массовая культура — обольстительный монстр. Ты с ней воюешь, а она улыбается и незаметно затягивает в себя…

     "ЗАВТРА". Зашел Иван-Царевич в глубокую пещеру и кричит: "Змей-Горыныч, готовься к смерти, я пришел побить тебя!". И слышит далекий голос: "Сначала выйди из моей ж…". Это про отношения с массовой культурой.

     А.И. В СССР было массовое освоение классического наследия и могучий класс ИТР, феноменальный в культурном смысле. Именно инженеры, сотрудники НИИ являлись основными зрителями Тарковского, движителями православного ренессанса семидесятых, открывали для себя древнерусскую архитектуру, собирали фантастические библиотеки, которые не снились иному западному профессору. У технолога с завода — дома полное собрание исландских саг. Это была огромная гуманитарная энергия.

     "ЗАВТРА". Это были дети вчерашних крестьян. Люди, еще не утерявшие способности удивляться.

     А.И. Это первое поколение людей с высшим образованием, как мои родители. Эти люди и стали движителями культуры, их слезами была омыта культурная революция семидесятых годов. Они выдумали замечательную Европу, которую населили своими богами. И, конечно, контакт с реальной Европой зачастую их разочаровывал. Помню, как отправлял свою мать в качестве подарка на ее юбилей в Париж. Предупредил: "Приготовься к тому, что часть твоих иллюзий будет низвергнута". Мама не поверила, пока не увидела сама. Париж как культурная столица мира — это во многом советское изобретение. Хотя изобретение довольно важное, которое до сих пор дает свои плоды. Романтизированное отношение к мировой культуре — очень ценное завоевание советского мира. Не скажу, что оно исчезает полностью, оно трансформируется, становится частично более циничным, частично более рациональным, в чем-то более скептичным. Потому что прямой контакт с этой культурой показывает наличие множества разочаровывающих нюансов.

     В романтизации Европы мы очень похожи на тех же латиноамериканцев, которые боготворили Париж как образ мечты, чистого счастья. Западный миф во многом не принадлежит Западу. Он подпитывается энергией латиноамериканцев, азиатов, русских во всех его, этого мифа, измерениях — от крайне примитивного потребительского — до высочайшего метафизического. Мы — огромное зеркало, в которое Запад может посмотреться и понять, чем он когда-то был и чем мог бы стать.

     Советская интеллигенция культивировала преклонение перед мировой культурой. Культивировала ее образ как чего-то чистого, праздничного, нециничного. В этом проявил себя едва ли не самый главный феномен Нового времени — советский идеализм. Наряду с немецким идеализмом (который нужно понимать не узко философски, а как целое умонастроение эпохи конца XVIII — начала XIX веков) советский идеализм базировался на массовой вере в то, что лучший мир возможен, что он рядом, буквально здесь. Это удивительное настроение воспитало несколько генераций советского мыслящего слоя. И этот слой очень сильно пострадал от так называемой "реальности". От того, что наступило после исчезновения изоляции.

     Оказалось, что высокая культура давно исчезла. Для большинства — исчезла. В Европе ходить, например, регулярно в Венскую оперу могут себе позволить люди, доход которых начинается примерно от ста тысяч евро в год. Или возьмем симфонические концерты в Карнеги-холл, билеты на которые стоят сотни долларов.

     Тот западный миф, который существовал в интеллигентском изводе, для своего времени был очень продуктивен. Важно, что это не был потребительский миф, это был миф, связанный с идеальной структурой жизни. Он способствовал очень высокому градусу работы воображения. Ни у кого нет лучше картин всемирной жизни, чем у "невыездного" Пушкина. С другой стороны, значительная часть великих русских романов делается в очень приличной географической дистанции от родины. И первый том "Мёртвых душ", и "Игрок" Достоевского, и тургеневские повести. Они делаются в состоянии, когда Россия в дымке, когда эти ужасы обыденной жизни, то, что Герцен именовал "абсолютный тулуп", удаляются и становятся чем-то ностальгически милым. Тут рука тянется к перу.

     Западнический миф очень важен даже для современной России. То, что мы имеем сейчас — трансформация, содержательное обеднение этого мифа — связано с тем, что носителем данного мифа становится, например, Ксения Собчак, которая пишет путеводитель по западным брэндам, объясняя девочкам из глубинки, как правильно сочетать джинсы от "Dolce&Gabbana" с босоножками "Jimmy Choo". И, конечно, это серьезное поражение западнического мифа.

     Для меня очень важны семидесятые. Это были годы невероятно сложной жизни страны. Если мой сегодняшний спич воплотить в некий культурный лозунг, то он бы звучал так: "Верните нам нашу сложность!". К сожалению, мы эту сложность упустили. И возвращение этой сложности, в том числе сложности западнического мифа — наша общая культурная задача. Всё время себя соотносить с Западом, отталкиваться от него и притягиваться к нему. В России никогда не будет окончательного решения "западного вопроса". Всё время будем мучаться дилеммой — кто мы, азиаты или европейцы. Эта ситуация внутреннего мучения прекрасно передана в романах турецкого писателя Орхана Памука. Одновременная тяга к Западу и ненависть к нему. Очень напоминает наши русские проблемы.

     "ЗАВТРА". Но сложность нельзя получить из чужих чьих-то рук. Это то, что идет от состава почвы, от культурного плодоносного слоя, который мы продолжаем накачивать химическими удобрениями.

     А.И. Как-то однажды я познакомился с Дымовым, колбасным магнатом, который открыл книжный магазин "Республика" на 1-й Тверской-Ямской. Сам Дымов подошёл к делу с искренним энтузиазмом, взял за образец лучшие парижские, лондонские магазины. Хороший магазин получился. Но как всегда в случае с русским капитализмом, всё взяли, но главное забыли. Это книжный магазин, а не Макдоналдс. Здесь не нужны живиальные мальчики и девочки с бессмысленными глазами и в маечках с логотипом фирмы. Должны быть другие люди, иная атмосфера. Книжный — это не магазин необходимых вещей. Он не относится к прагматической стороне жизни. Чем больше там странных людей, особой атмосферы, непохожей на атмосферу за окном с проносящимися шикарными авто, с кабаками, тем лучше для этого магазина.

     Советская грёза о Европе была сложной мечтой. Сложно социально структурированной, сложно организованной. Сначала эта мечта сменилась продуктовыми пакетами времён Горбачёва, потом бешеной жеребячьей радостью по поводу открытия первых супермаркетов. Этим мифом мы пожертвовали ради того, что сегодня составляет главное, наиболее употребимое слово в языке — ради "реального". Мы взяли от Запада его материализм в самом вульгарном смысле слова. А западный миф, западную идеальную структуру жизни — мы никак с ней решили не соотноситься. Более того, мы признали его никчемной добавкой к потребительскому раю. А он есть, и гораздо глубже корреспондирует с нашим мифом, с русской мечтой, чем этот мир грубой материи. Потому что наша "материя" всегда была похуже, чем их "материя". А вот симпозиум мифов — русского, немецкого, французского — всегда существовал. Мифам всегда проще договориться друг с другом, чем ботинкам или автомобилям. Посему нам жизненно нужна мифологическая составляющая сознания и медленное, но неуклонное восстановление территории воображения. К сожалению, думаю, что её реанимацию естественным порядком вещей уже не обеспечить. Должна произойти какая-то невероятная катастрофа, которая вернёт мир к ценности абсолютно простых вещей. Когда культура материальных множеств и материальных различий сменится линией водораздела между жизнью и смертью, духом и материей. Это не обязательно катастрофа на манер голливудских апокалипсисов или глобальных потрясений вроде Второй Мировой войны. Возможно, это будет какая-то странная экологическая, климатическая, миграционная катастрофа, Бог его знает. Она станет ценой, которую нам всем нужно будет заплатить за обретение новой надежды.

     "ЗАВТРА". Мечта России о Европе имела свои провалы и взлёты. Мечта России о России не менее дифференцируема. Нынешняя эпоха именно русский миф подвергла страшному испытанию. И не потому, что мы пережили крах империи. Просто теперь не совсем ясно, какими мы должны быть. Историю нашу можно представить как анфиладу величественных залов, каждый из которых велик как век. Эти залы, украшенные византийскими орнаментами или барочной лепниной или красной символикой, — завершатся балконом… Мы вышли на балкон и увидели землю и небо. И никакого декора.

      А.И. Кажется, у Хайдеггера была такая мысль, что нельзя доверять постижение истории историкам. Та историческая анфилада, которую вы нарисовали, принадлежит очень мощным русским умам середины девятнадцатого века. Сама архитектура русской истории — не архитектура ее камней и монументов, а ее смысловая архитектоника — была создана тогда. От пушкинского "Пугачёвского бунта" до глинковской "Жизни за Царя", от всемирного образа наполеоновского нашествия в "Войне и мире" до "Хованщины", этот абсолютно гармоничный образ русской истории — всё это девятнадцатый век, и топология нашей истории была выкроена по канонам этого века. Ты сейчас описываешь огромную русскую национальную оперу. Прохановская "пятая империя" — во многом оперная концепция. Например, концепция итальянского двадцатого века воплощена в тоже абсолютно оперном фильме — "Крестный отец". Весь итальянский двадцатый век показан здесь как оперная драма, как история восхождения и гибели героев.

     Это вопрос метафизики, морфологии, образности той исторической панорамы, которую мы рисуем в своих попытках понять себя. Мне кажется, у Проханова сама возможность так оперно представить себе русскую историю связана с той ролью, которую играла высокая культура в советском обществе. Мы до сих пор так можем представить себе собственную историю именно потому, что наши отцы были плоть от плоти культа высокой культуры советского космоса.

     Русский миф — очень важная вещь, которая по-разному для нас моделирует анфиладу, перспективу. Здесь очень важна тема перспективы. Вопрос об истории — вопрос, в какой перспективе мы этот вопрос ставим и решаем.

     "Пятая империя" — классическая модель, которая порождена духом, который Проханов почувствовал в сегодняшней России. Дух абсолютного девятнадцатого века, становления и формирования идеи национального государства. Это Пушкин, Глинка, Мусоргский.

     Как-то в прошлом году помощник Кондолизы Райс выразился в том отношении, что Россия свою самостоятельность понимает очень архаично. Это как раз то, о чём мы сейчас говорим.

     "Пятая империя" — это большая историческая опера, дошедшая до наших дней. Если так понимать историю, грандиозно, полифонично, то у нас одна перспектива.

     Но я не могу сказать, что это единственно возможная перспектива — так сегодня смотреть на историю. Во многом правы Негри и Хардт, подметившие в своей "Империи" момент, который стал одной из причин гибели Союза. В разные периоды в любой стране работают иные доминанты сил. Одно дело мобилизационная стратегия Сталина и Берии, передовая для своего времени. Так же действовал Рузвельт или, допустим, Шпеер с Гитлером. Другое дело — стратегия постфордистского типа. Это то, что Хардт и Негри называют множеством, имея в виду странные, очень временные образования, комбинации сил. Например, историю всех успешных бизнес-проектов последних двадцати лет они связывают почти с кавээновской ситуацией, когда два чувака собираются и придумывают идею, которая приносит им пятьдесят миллиардов долларов. Так образована компания "Google", так образована IKEA и прочие мастодонты современной экономики. Советский Союз удлинил становящуюся с каждый годом всё архаичнее мобилизационную стратегию и упустил момент, когда экономические центры силы стали образовываться не из мобилизации, а из децентрированной энергии этих самых множеств. Странных людей, компактных социальных групп — программистов, интеллектуалов-одиночек, дизайнеров. Появились необычные бизнес-конфигурации, которые сделали капиталоёмкими те зоны, которые раньше считались абсолютно некапитализуемыми. Возникла новая экономическая дигитальная опера, в которой мы все являемся по-своему актёрами и зрителями. Этот тип мизансцены, по крайней мере, не менее важен, чем мизансцена "глинковской" и "мусоргской" оперы. Возможно, источники силы, источники нового русского мифа, лежат в тех социальных силах, в тех центрах энергетики, которые сейчас опознаются многими как антинациональные. Возьмем, в качестве примера к тому, о чем я пытаюсь говорить, недавний военный парад на Красной площади 9 мая. Разумеется, всем нам очевиден его пропагандистский, "духоподъемный" смысл. И в то же время мы все понимаем, что современная война не может выглядеть столь архаично — это не война железа с железом, это уже вообще не война стихий (воды, земли, воздуха и огня), а поединок дигитальных воль — мобильных и компактных, в пределе — вообще не имеющих "физического" измерения.

     В мобилизационной стратегии, о которой говорит власть, меня также смущает идея конкурентоспособности. Эта идея автоматически значительную часть населения и территории страны делает излишней. То есть, всем спасибо, все свободны, идите помирать. Приемлемой может быть только такая идея национального возрождения, которая, например, совершенно умирающий северный город Белозёрск и растущий рядом Череповец сделают частью единого национального проекта. Причём, не путём того, чтобы владельца "Северстали" просто заставили давать деньги Белозёрску...

     "ЗАВТРА". То есть сам критерий пресловутой конкурентоспособности должен быть собственный, наш, а не импортный.

     А.И. Как говорится, у победы всегда много отцов… Если мы в каком-то смысле победим — не в смысле мировой конкуренции, а локально, победа всегда исторически ограничена — если победим в плане прорыва, культурного, метафизического и сможем совладать с этой победой, быть соразмерными ей, то, что сейчас нам кажется абсолютно неприемлемым, может войти в общий космос победы. Полезно иногда становиться на такую холистскую логику. Условно говоря, — это, конечно, сукин сын, но наш сукин сын.

     Африка (Сергей Бугаев) рассказывал, как в конце девяностых он привёз в Питер Марка Алмонда. В клубе "Онегин" собралась серьёзные пацаны, братва. А тут на сцену выходит лондонский перверт и начинает что-то петь. Народ как-то заволновался. И вдруг Алмонд затягивает песню "Журавли" ("Мне кажется порою, что солдаты…"). И братва стала-таки подпевать, все согласились даже с подобным вариантом исполнения.

     Холистские модели о враге позволяют сказать, что это наш враг. Есть совсем "не наш", а есть "наш", и мы его держим.

     У нас в голове очень много синкопических исторических ритмов. Мы мыслим собственную историю очень короткими промежутками времени. Или, наоборот, такими длинными, что там все различия исчезают. Можно мыслить историю как более целостное образование. Не сменой эпох, а через раскрытие некоторого ядра. Возвращаясь к западническому мифу: он для меня является глубиннейшей частью русской идеи, её сердцевиной. Повторюсь, есть разные варианты этого мифа. Есть Хомяков, который рефлексирует Запад как страну святых могил. Есть Европа как родина освежающих воздух, дезодорирующих революций по Герцену или страна великих шедевров Духа, как считал Тарковский. А есть западничество Ксении Собчак и её покойного папы. Они воспринимают Запад просто как место, где сладко, как зону тотального потребления.

     Русская драма девяностых привела к упрощению русского западничества, его вульгаризации, банализации. Вместо того, чтобы выполнять функцию, которую он всегда нёс: что для Герцена, что для советского итээровца как части нашего самосознания, — Запад предстал в виде вульгарной витрины с красивыми упаковками. И естественной реакцией патриотического слоя стало раздражение, негатив. Упрощение — большая беда, которая коснулась всех полюсов русской жизни. Полюс западничества стал примитивным, отстойным — как гайдаровский неолиберализм. А русскость стала реактивной, этнографической, "деревянной". И это сильно обеднило русский мир, ударило по той универсальности, которая стоит как за русским западничеством, так и за нашим славянофильством.

Сергей Кургинян. МЕДВЕДЕВ И РАЗВИТИЕ —   часть 24

 http://zavtra.ru/cgi//veil//data/zavtra/08/772/51.html

(выдержки)

    …. Какие бы конкретные шаги ни осуществлялись, единственный стратегический ответ на вызов фундаментально новой ситуации, сложившейся к концу августа 2008 года, — ЭТО СОЗДАНИЕ СВЕРХДЕРЖАВЫ. Только создав сверхдержаву, мы сможем:

     — остановить наползающую на мир ядерную войну;

     — сохранить свое государство и проживающие в нем народы;

     — не допустить множественных этноцидов, являющихся неизбежным следствием превращения произвольных административных границ, доставшихся в наследство от СССР, в границы государственные, не допустить повторения эксцессов такого рода, уже имевших место в процессе территориального переустройства Османской и Австро-Венгерской империй (пресловутая балканизация, и не только);

     — не допустить новых саморазмножающихся эксцессов (в Крыму, Приднестровье и на том же Северном Кавказе);

     — придать какое-то другое содержание (а значит, и направление) историческому процессу, который сегодня лишен любых "непрагматических" оснований, все больше напоминает грызню звериных стай, оголенную и потому обезумевшую чисто силовую конкуренцию, избавленную от социальной и культурной легитимации.

     Я мог бы еще перечислять причины, по которым альтернатив созданию сверхдержавы нет. Но и этих достаточно. Я понимаю, что создания сверхдержавы не хочет никто. Но мало ли чего не хотел никто еще несколько месяцев назад.

     Если система, построенная за эти годы, выдержит новые нагрузки — пусть она отстаивает себя. Я буду рад этому. И помогу всем, чем смогу. Но если она их не выдержит, то погибнет нечто, несопоставимое по ценности с этой системой, этой элитой, этим классом. Погибнет народ, история, возможно, и человечество. Цена вопроса именно такова. Она обнажилась со всей неумолимостью. Эта новая цена вопроса была бы очевидна всем, если бы так страстно не цеплялось нутро за вожделенные радости комфортного бытия.

     

   …  Можно ли создать сверхдержаву? Не знаю. Но сначала надо сказать, что хотим этого, что спасительно только это, что без этого нельзя. А дальше будем думать, как. Ясно, что такая задача находится ПО ТУ СТОРОНУ ВСЯЧЕСКОГО ПРАГМАТИЗМА. ЧТО ОНА ТРЕБУЕТ ФУНДАМЕНТАЛЬНЫХ ИДЕЙ, СВЯЗАННЫХ С РАЗВИТИЕМ. ГДЕ СВЕРХДЕРЖАВА — ТАМ И ЭТИ ИДЕИ. ЕСЛИ СВЕРХДЕРЖАВА НУЖНА — ТО ОНИ СВЕРХАКТУАЛЬНЫ. А ЕСЛИ ОНА НЕ НУЖНА — ТО ОНИ УПРАЖНЕНИЯ УМА. И ВОТ СЕЙЧАС Я УБЕЖДЕН, ЧТО ОНА НУЖНА, КАК НИКОГДА. А ПОТОМУ ИССЛЕДОВАНИЯ САМЫХ ФУНДАМЕНТАЛЬНЫХ ПРОБЛЕМ РАЗВИТИЯ ПОД ПОЛИТИЧЕСКИМ УГЛОМ ЗРЕНИЯ — НАСУЩНЫЙ ХЛЕБ, А НЕ ПИРОЖНЫЕ НАШЕЙ ПОЛИТИКИ.



    … Мы — в Постцхинвалье. Еще недавно казалось слишком многим, что "всё в шоколаде", и Россия вот-вот будет в Европе. А теперь мы в Постцхинвалье. Сгоряча это еще не осознано в полной мере. Говорится о каком-то кризисе отношений с Западом, который надо разруливать. Конечно, надо… Только это не кризис. И чтобы ЭТО разруливать, следует признать, что ЭТО такое. Мужество решать конкретные проблемы — есть. Найдется ли мужество для ответа на фундаментальные вопросы? Вот ведь от чего зависит судьба страны!

          
     …Может быть, кто-то считает, что, мол, "рассосётся". Но пусть этот "кто-то" объяснит мне, как это рассосется, так сказать, на девятом месяце? Политические лидеры откажутся от признания Абхазии и Южной Осетии? И Дума откажется? И Совет Федерации? Нет, миленькие, не рассосется! Произошедшее необратимо и будет двигаться по своему пути. Мятеж? Глубокая зачистка? Не вижу ресурса! Но даже если он есть — это все равно Постцхинвалье. А если его нет — это тоже Постцхинвалье. По факту это новая жизнь России. По факту это новый формат политики. Выпустите вы сейчас хоть сто Ходорковских — это не отменит Постцхинвалья. Его уже ничто не отменит.

     Всё! Вы понимаете, господа гедонисты, — всё! Я не злорадствую, не ликую. Я констатирую то, что вы бы и сами поняли, если бы вам не было так страшно и больно. Двадцатилетие закончено. Дело не в том, чтобы с кем-то сводить счеты, упаси бог! Я просто не хочу, чтобы уже постучавшаяся в дверь беда пришла к неподготовившемуся народу и растерянной элите.

     …Говорится, что не надо пугать народ войной. А народ — он что, "кукукнулся" до такой степени, что не понимает значения маячащих на рейде чужих боевых кораблей? Если бы даже это был народ, доведенный либеральными реформами до состояния позднего палеолита, он бы всё равно понял.

     

     …Я крайне позитивно оцениваю интервью Путина CNN. В этом интервью есть и достоинство, и страсть, и адекватность происходящему. Внутренний некрикливый пафос очевиден — мы не хотим быть рабами американских господ. Этот пафос нашел глубокий отклик в сердцах многих. НО ТОГДА ПРИ ЧЁМ ТУТ ПАЦИФИСТСКОЕ СОЗНАНИЕ?

     Либо-либо. Либо борьба с этим сознанием, либо отказ от продемонстрированных интонаций. И ползанье на брюхе. Но сочетание "мы не рабы" с "боже мой, только не пугайте наш народ угрозой войны!" — это нонсенс, причем губительнейший. Россия материально слабее НАТО. Но не фатально слабее. А главное — дух решает в войне очень многое. Решение о начале войны возможно по многим причинам. Это будет не наше решение. Но оно уже прорабатывается. И остановить его можно только одним — всем известным — образом. Положить на другую чашу весов контрпотенциал, состоящий и из материального, и из духа. Но не из пацифистского же сознания, которое будет только распалять потенциального противника, внушая ему уверенность в безнаказанности.

     Остановить войну — не значит сюсюкать, прятать голову под крыло. А сила духа не в том, чтобы закатывать милитаристские истерики. Но продемонстрировать мобилизационный духовный потенциал абсолютно необходимо. И не только продемонстрировать. Эпоха пиара позади. Этот потенциал надо разбудить в народе, которому двадцать лет внушали, что любая мобилизация — это отвратительная и почти преступная затея.

     Но главное — соединить мобилизацию с развитием. Не противопоставить — а соединить. Иначе сверхдержавы не будет. Ну, будет рычащее деградирующее чудовище. Кого-то оно чуть-чуть напугает, а кого-то раззадорит. Мало ли что этот раззадоренный "кто-то" может соорудить, помимо прямого ведения боевых действий?

… И сейчас лишь фиксирую: чем именно отличается Южная Осетия от вековой давности "выстрела в Сараево", — понять невозможно. Если кто-то сумеет мне это объяснить, то этот "кто-то" — виртуоз по части ухода от правды жизни.

     Страна должна встряхнуться. Проснуться. Осознать новую реальность. В стране должен произойти страшно важный ВНУТРЕННИЙ ПЕРЕЛОМ. Вы слышите? Внутренний!

     Я не призываю ни к 1937 году, ни к каким бы то ни было ВНЕШНИМ коренным переломам. Любой ВНЕШНИЙ перелом — абсолютно катастрофичен. Щас — начнем всех загонять в военный коммунизм, карточки раздавать, национализации проводить и черные воронки гонять почем зря! Не дождетесь. Какие-то практические шаги, конечно, необходимы. Но их можно осуществить без всякого ВНЕШНЕГО перелома — спокойно и деловито. Это-то действующая власть вполне сможет.

     Дело в другом. Необходим коренной ВНУТРЕННИЙ ПЕРЕЛОМ. Он должен быть, повторяю, ВНУТРЕННИМ. Но он ДОЛЖЕН БЫТЬ. Если его не будет — нам всем хана. Этот внутренний перелом предполагает отказ от всякой подражательности, от любого обезьянничанья на чужой манер. Он предполагает не прагматический, а иной отказ от заданной двадцатилетием модели "вашингтонского обкома".

     Можно поносить американский империализм почем зря (что уже делается и будет делаться еще громче) и при этом находиться в абсолютной психологической зависимости от этого империализма, его моделей, концептуальной власти, задаваемой этими моделями. Надо показать не только, что это кончено — исчерпано, дискредитировано самим американским империализмом. Надо показать, что у нас есть свое фундаментальное послание миру в том, что касается понимания развития. И что на основе этого фундаментального понимания мы собираем вокруг себя народы, готовые его разделить.

     Я не призываю ни к каким реставрациям, ибо они бессмысленны. Позорно отказываться от своего опыта и своей самости. Но ничуть не менее позорно оказываться ностальгирующими "бобиками", не способными посмотреть в будущее. Я с методологических, а не идеологических, ценностных позиций предлагаю осмыслить то, что советская Россия при Ленине была неизмеримо слабее нынешней России в плане вооружений, экономической мощи и прочего. Но у нее было некое фундаментальное послание миру. И только это помогло ей выстоять.

     Так уж устроен мир, что Россия, перестав ползать на брюхе, оказывается перед выбором — или собирать сверхдержаву, или быть уничтоженной. Сказал А (перестал ползать на брюхе), говори Б, В и так далее. Ищи послание — да обрящешь.

 

    … А вот что нужно было для того, чтобы говорить о передышке? О мирных десятилетиях, в течение которых мы будем неуклонно развиваться и одновременно делать нашу жизнь все более и более нормальной? Для этого нужно было быть людьми именно той генерации, к которой относятся и Путин, и Медведев. К генерации людей, твердо убежденных, что Россия — может и должна стать великим государством, входящим в великий западный мир.

     Это и есть российское державное западничество. Именно державное и именно западничество. И петербургский генезис здесь имеет существенное значение, и человеческий опыт. Путин работал в Германии, смотрел вокруг, видел ухоженность, опрятность, НОРМАЛЬНОСТЬ окружающей жизни и хотел, чтобы так было в России. Ему были абсолютно ясны две вещи. Первая — что именно в этом благо для России. Вторая — что это благо достижимо.

     Он и отнесся ко всему происходившему соответственно. Как советский офицер и патриот, он острейшим образом пережил распад СССР и начавшийся демократоидный дурдом. Как человек с российскими державно-западническими убеждениями, он твердо верил, что коммунизм — это красивая, но вредная сказка. Что нужно добиваться нормальности. Что СССР развалился потому, что советские лидеры не дали народу вожделенной для него нормальной жизни. Они не дали! А мы… Мы добьемся этой нормальности, станем нормальной (и великой) державой и войдем в этом качестве в нормальный (и великий) западный мир.

     Он в это верил, как офицер, переживший катастрофу конца 80-х. Он в это верил, как начинающий постсоветский менеджер. Он в это верил, как крупный администратор. Он в это верил, как человек, рискнувший всем, давая отпор в Чечне. Он в это верил, как утвердившийся политический лидер. И он выбрал преемника, который верил в то же самое.

     
     …Выбрал же он Медведева потому, что он видел в нем два слагаемых, которые ему особо дороги — державность и западничество. Всё, что касается надежности, взаимных личных симпатий, — это уже третье. Или, как говорят математики, необходимое, но не достаточное. Достаточным же было именно то, что я назвал. Путин — это офицер конца 80-х годов. У меня есть друзья с подобными же представлениями. И я знаю, что это даже не мировоззрение, а нечто большее. Это глубокая светская вера. Не мешающая её обладателям быть, например, православными или кем-либо еще. Или же не быть оными.

     
     …Потом начались химеры Евразии. Мы объединимся с Европой. Возникнет единая Евразия. Мы "уделаем" Штаты. Станем хозяевами мира. А для начала развалим СССР и хитренько так, нормализовавшись, освободившись от "совкового безумия", в это всё запрыгнем. Запрыгнули?

     Я адресую этот вопрос не вороватому быдлу, не любителям роскошных особняков, а серьёзным державникам-западникам. Так запрыгнули или нет? Стали частью Евросоюза?.. Вошли в НАТО?.. Вышвырнули американцев из Европы или поделили с ними мир?.. НИЧЕГО ЭТОГО НЕ ПРОИЗОШЛО. И Постцхинвалье — время, когда всем придется признать, что этого не произошло. Классу придется признать. "Базису", то есть. А высшей политической "надстройке" — в первую очередь. Потому что если она этого не признает и не сделает выводов — её сдаст класс.

     

     …СССР был сверхдержавой. Холодная война — это противостояние сверхдержав с разными идеологиями. Не религиями! Когда конфликтуют религии, да еще поднагретые эсхатологическими ожиданиями, то это не холодная война, а конфликт цивилизаций. На языке офицеров, о которых речь, — "фул абзац" (говорю культурно).

     Конфликт же идеологий — не ахти какой ужас. Возможна дивергенция идеологий, возможна конвергенция. Есть общая база, есть глубокие расхождения. Возможна разрядка, а возможно нарастание напряженности. И что? Если силы равны, то мир спокоен. Это и называлось Ялтинский мир. Кому-то он не нравился. Но нам-то он почему не нравился? Не нас разгромили и на обломках построили против нас какой-то там мир. Мы этот мир строили! Мы получили в нем больше, чем когда-либо имела Российская империя.

     Почему мы этот мир сдали? Нам нужно было рынок внедрять, будь он неладен? Обогащаться нужно было нашей номенклатуре? А что, китайская номенклатура не обогатилась? Не внедрила рынок, сохранив при этом стране все, что та имела, в смысле державности? Или у Андропова не лежали на столе записки о китайском опыте, о том, куда Китай поворачивает после Мао Цзэдуна? Лежали, лежали! Но была какая-то мечта — очень давняя и очень опасная мечта. Мечта "слиться". И невозможно было объяснить, почему нельзя слиться. Невозможно было объяснить, что уже Ленин понял: победи он под Варшавой — и всему конец.

     Россия — это альтернативный Запад. Именно Запад и именно альтернативный. Пока она будет — будет так. Когда же ее не будет, то мир рухнет в ходе "войны за русское наследство". Россию даже развалить "культурненько" нельзя — она так устроена. Отдайте китайцам Сибирь — и нет никаких США как сверхдержавы! Все начнут учить иероглифы. Я имею в виду тех, кто останутся живы.

     На этой историософской проблеме сходили с ума русские цари и советские генсеки. Очень и очень неслабые люди. Наконец, страсть по вхождению в Европу стала настолько сильна, что все политические инстинкты оказались временно подавлены. Я подчеркиваю — временно подавлены.

     

    … Прошло тридцать лет. Тридцать лет мечтаний, интриг, спецпроектов, национальных несчастий, личных катастроф, колоссальных жертв, положенных на алтарь того, чтобы все-таки слиться с Европой, зажить вместе с ней этой самой "нормальной жизнью".

     Постцхинвалье — это время, когда надо подводить черту под давней мечтой. Для многих это страшно болезненно. Потому что эти многие — не твари, не циники. Верю, что, во всяком случае, часть из них руководствовалась своими представлениями о национальном благе, а вовсе не желанием похоронить страну, получив в обмен возможность пить вино по тридцать тысяч евро бутылка.

     В момент, когда Путин был офицером, эти люди были руководителями совсем другого ранга, хотя и сходного профиля. Жизнь прожита, принесена на алтарь несостоявшегося проекта. Что они думают, а главное, чувствуют теперь, когда трутся бок о бок в Черном море соответствующие "изделия"? Они же не дети! Они же понимают, что уже проблема военной конкуренции турецкого и нашего черноморского флота не имеет, так сказать, однозначного ответа! Они же понимают, что ради вхождения в Европу мы разоружились в одностороннем порядке!

     Нам надо избежать холодной войны? Да холодная война была бы неимоверным благом по сравнению с тем, что нависло! Нам надо бы мечтать о холодной войне. А религиозным людям — молиться каждый день за то, чтобы войти в ее формат. Потому что она-то ничем не угрожает ни нашим народам, ни всему, что мы любим. Мир стал бы равновесен.

     Он перестал им быть сразу после распада СССР. СССР, как тяжеленная плита, придавил и держал под спудом сконструированный для его подрыва радикальный исламизм (прошу не путать с исламом). СССР фактом своего существования, своей миросистемной ролью нарушил так называемый закон неравномерности развития империализма, выведя за пределы этого самого империализма существенную часть человечества. Теперь человечество оказалось целиком объято "неравномерностью империализма" и готовится к неизбежному последствию данной неравномерности — американо-китайской ядерной войне (уже "назначенной" некими прогнозистами на 2017 год).


     …Мы что, не говорили о том, что малые империи гораздо свирепее, чем большие? И что Грузия своей репрессивностью покроет все рекорды советской эпохи, которые так было принято смаковать? Мы что, не пытались пробить ваши овечьи лбы элементарной аргументацией, предсказывая, что каждому "свободолюбивому народу, освобождающемуся от русского имперского сапога", немедленно придется лизать другой имперский сапог?

     Мы что, не показывали — и количественно, и качественно, — что мир не отказывается от империй, а наоборот, рвется к их созданию в XXI веке? Что империей (и именно Четвертым Римом) мнят себя и США, и Евросоюз? Что раньше или позже возникнет еще пара кандидатов на имперское сверхдержавие? Причем именно такое, которое не будет совместимо ни с каким другим? И что нам в каждом из этих сверхдержавий места уже не будет? Что мы попадём между молотом и наковальней? Что отказаться от сверхдержавы ради евроутопии может только человек, разучившийся отличать мечту от действительности?



     Западничество и державность вошли в клинч. Нужна не прахтическая милитаристская щетина, одевшая тело страны, млеющей от желания слиться в экстазе с Европой (Западом). Такая милитаристская щетина только погубит все на свете — и себя, и других. Себя — в первую очередь. Нужны рыцарские латы, под которыми — сверхдержавный дух.

     

…. В трагедии Эсхила "Прикованный Прометей" фигурируют два символических персонажа, ведущих Прометея к скале. Эти персонажи — Сила и Власть. Подчеркиваю, их два, и они отличны друг от друга. Власть имеет онтологически другую природу, нежели Сила. Власти-то в современном мире и нет! Потому что — и это давно показано (сошлюсь хотя бы на наиболее известного Кожева) — власть может быть сакральной, по сути теократической (власть Отца), нормативной (власть Судьи), проектной (власть Вождя) и экзистенциальной (власть Господина над рабом по Гегелю). Можно приводить другие классификации — ничто от этого не изменится.

     Теократическая власть предполагает а) накаленную религиозность всего населения и б) вытекающий из этой накаленной религиозности конфликт цивилизаций ("фул абзац" в приведенной выше лингвистике).

     Власть Судьи предполагает императив права. Настоящего права, не ориентированного на одностороннюю выгоду, а имеющего абсолютное значение. Эта власть преступно растоптана Клинтоном в Югославии и добита Бушем за счет признания Косова. Ее нет. Миром правит не право (жесткое или мягкое), миром правит беспредел. Кто силен — тот и прав. Но это уже не власть, это сила.

     Власть проекта (и Вождя) предполагает наличие проекта. Проект растоптан в Ираке. Не потому, что Ирак стали бомбить. А потому, что, разгромив Ирак, не стали строить на пепелище модернизированное сильное национальное государство (как это делали, победив Японию или Германию). Вместо этого под жалкие и пошлые вопли о демократии соорудили хаос, наполненный суперрадикалами. Сооруженный же хаос, по сути, обрушили на своего союзника Турцию, воткнув ей в спину нож под названием "курдская проблема".

     С этого момента стало ясно, что цезари обезумели. А обезумевший цезарь — это уже не цезарь. "Король голый!" — шептались придворные в сказке Андерсена. Голый король — это все же еще король, хотя и странный. То, что мы лицезреем по части "цезарей", делится для меня на нечто привычно безнадежное и ужасно странное. Привычно безнадежное — это Маккейн. Ужасно странное — это Обама.

     Голые короли? Это бы было еще полбеды! Но король, не видя, что он голый, апеллирует, тем не менее, к своему сакралитету. Тут же апеллируют только к силе. Сила — очень серьезное слагаемое. Но когда ею подменяют, а не дополняют власть, это конец королю — голому, одетому... Любому. Его место занимает громила. У громилы весьма впечатляющая мускулатура. И дубина — о-го-го какая. Но он не король. Не рыцарь. Он громила. И это все видят. Власти Проекта под названием "Модерн" — нет. Буш, который отрекомендовался его защитником, сам же его и похоронил в Ираке.

     Что есть еще? Власть Господина над рабом по Гегелю. Еще это называется признанием. Господин не боится смерти, а раб боится. Когда Господин доказывает рабу, что не боится смерти, — раб, понимая, что сам-то он боится, признает Господина, делая его таковым фактом своего понимания.

     Кто-то хочет сыграть по этим правилам? Но по ним уже сыграли без нас. И если у режиссеров драмы под названием "шахиды" была большая цель, то она состояла именно в этом. Люди, демонстрирующие, что они идут на очевидную смерть за идею, тем самым подчеркивают, что это они не боятся смерти, а не те, кто хотят стать их господами. И если они не боятся смерти, то факт господства по Гегелю отменен.

     А раз так, то обрушена и четвертая, последняя схема власти Запада. Он НЕ избранник Бога, НЕ справедливый судья, НЕ создатель Проекта Модерн и даже НЕ господин по признаку бесстрашия. Так кто он?

     И НЕУЖЕЛИ НЕПОНЯТНО, ЧТО МАЛО-МАЛЬСКИ ПОЗИТИВНЫЙ ВЫХОД ИЗ КОЛЛИЗИИ, ЗАДАВАЕМОЙ ЭТИМИ ЧЕТЫРЬМЯ "НЕ", СВЯЗАН С РАЗВИТИЕМ? РАЗ-ВИ-ТИ-ЕМ! СТРАНА, КОТОРАЯ, ПЕРЕСТАВ КОПИРОВАТЬ ИСЧЕРПАННОЕ, СКАЖЕТ НЕЧТО НОВОЕ О РАЗВИТИИ, — ТЕМ САМЫМ СОЗДАСТ ПРОЕКТ. СОЗДАВ ПРОЕКТ, ОНА ВЕРНЕТ (ЛИШЬ ПРОЕКТОМ И ПОРОЖДАЕМУЮ) ВЛАСТНУЮ ЛЕГИТИМНОСТЬ. В ПРОТИВНОМ СЛУЧАЕ МИР ПОГИБНЕТ В ЯДЕРНЫХ СУДОРОГАХ БЕЗВЛАСТНОЙ, ТО ЕСТЬ ЧИСТО СИЛОВОЙ КОНКУРЕНЦИИ.

     Что же касается России, то, конечно, кого-то может запутать паскудный лепет на тему о "тысячелетней рабе". А также казусы последнего двадцатилетия. Но Россия не раба. Что угодно, но не это. Она полюбила Запад, как Татьяна Ларина Евгения Онегина. Полюбила, считая, что у него есть эгрегор, дух, высшая идеальная правда. Когда она видит, что этого нет, происходит то, что описано у Пушкина. Губы шепчут: "Уж не пародия ли он?" И… Постцхинвалье.

     Восстановить проект! Восстановить проект и вместе с ним что-то, адресующее к власти. Восстановить проект и сверхдержаву. Внести в нынешнее "безумие сильных" нечто, адресующее к идеальному, нечто сверхпрагматическое. Вот в чем спасение и России, и мира. Только в этом, и ни в чем другом. Опомнитесь, откройте глаза! Повторяю — вы в Постцхинвалье. Так случилось. Теперь придется исходить из этого и либо гибнуть, либо… переходить в иной, сверхпрагматический, проектный формат. А там уж… удастся — фрак, не удастся — латы. Все лучше и даже безопаснее, чем милитаристская щетина.

     Проект — вы слышите! Или это — или конец российской истории. Выносить такой вердикт до признания Абхазии и Южной Осетии было рано. Вчера было рано. Завтра будет поздно.

     Что случилось? К чему готовиться? Случилось Постцхинвалье. Оно обрушилось на неподготовленную страну, на неподготовленную элиту ("базис"). Если бы только на "базис"! Постцхинвалье обрушилось на "надстройку", абсолютно не подготовленную к альтернативе между западничеством и державностью.

     Это ясно, как божий день. С каждым часом, с каждой очередной телевизионной программой, с каждой газетной статьей и радиодискуссией это будет все яснее. Но элита этого не хочет понимать. И дико злится на тех, кто ей пытается объяснить нечто, теперь уже категорически очевидное.
…. Ответьте на это себе! Быстрее! Скажите правду! Успейте ее осмыслить и сделать выводы! Не за оружие хватайтесь быстрее. Не на него уповайте. Оно необходимо, но недостаточно. Найдите в себе духовные силы для принципиально другого пути. Для проекта.

     Нет проекта без идеи развития. В каком-то смысле югоосетинский вызов связан еще и с попыткой России перейти к развитию. Этих попыток — даже самых мягких и деликатных — Запад боится больше всего. Сколь бы эти попытки ни были западническими — они пугают. Хотите правду? Они пугают ТЕМ БОЛЬШЕ, ЧЕМ БОЛЕЕ ОНИ ЗАПАДНИЧЕСКИЕ. Очень неудобно и горько говорить об этом, но это так.