Отправляет email-рассылки с помощью сервиса Sendsay

Литературное чтиво

  Все выпуски  

Джек Керуак "На дороге"



 Литературное чтиво
 
 Выпуск No 70 (937) от 2014-09-15

Рассылка 'Литературное чтиво'

 
   Джек Керуак "На дороге"

Керуак
Скачать книгу

Роман "На дороге", принесший автору всемирную славу. Внешне простая история путешествий повествователя Сала Парадайза (прототипом которого послужил сам писатель) и его друга Дина Мориарти по американским и мексиканским трассам стала культовой книгой и жизненной моделью для нескольких поколений. Критики сравнивали роман Керуака с Библией и поэмами Гомера. До сих пор "На дороге" неизменно входит во все списки важнейших произведений англоязычных авторов ХХ века.



Часть
4
  


1
  

Я получил кое-какие деньги от продажи своей книги. Выплатил всю теткину ренту за квартиру до конца года. Всякий раз, когда в Нью-Йорк приходит весна, я не могу устоять против намеков земли, которые доносит ветром из-за реки, из Нью-Джерси, и мне надо ехать. Вот я и поехал. Впервые в нашей жизни я попрощался с Дином в Нью-Йорке и оставил его там. Он работал на стоянке на углу Мэдисон и 40-й. Как всегда, носился в своих растоптанных ботинках, майке и болтающихся на животе штанах - сам по себе, разгребал невероятные дневные наезды автомобилей.

Когда я обычно в сумерках приходил навестить его, делать там было нечего. Он стоял в будке, подсчитывал билетики и потирал себе живот. Радио там никогда не выключалось.

- Чувак, ты врубался хоть раз в этого безумного Марти Гликмана, который комментирует баскетбол? - на-середину-площадки-отскок-обманный-финт-бросок, ш-ш-ш-шух, два очка. Абсолютно величайший комментатор из всех, кого я слышал. - Дин был низведен до таких вот простых удовольствий. Они с Инез жили в квартирке без удобств где-то в Восточных 80-х Улицах. Когда он по вечерам возвращался домой, то снимал с себя все, надевал китайскую шелковую куртку до бедра и садился в кресло покурить кальян, заряженный травой. Таковы были его домашние радости - да еще колода неприличных карт. - В последнее время я сосредоточился вот на этой двойке бубен. Ты заметил, где у нее вторая рука? Спорим, никогда не догадаешься. Посмотри подольше и постарайся разглядеть. - Он попытался всучить мне эту двойку бубен, на которой высокий унылый мужик и похотливая убогая шлюха на кровати примерялись к какой-то позиции. - Давай, чувак, я пользовался ею много раз! - Инез в кухне что-то готовила и выглядывала оттуда с косой улыбкой. С нею все было в порядке. - Врубаешься? Врубаешься в нее, чувак? Вот тебе Инез. Видишь, вот все, что она делает - лишь сует в дверь голову и улыбается. О, я поговорил с нею, и мы все выяснили самым расчудесным образом. Мы этим летом поедем и будем жить на ферме в Пенсильвании - у меня будет фургон ездить обратно в Нью-Йорк оттянуться, хороший большой дом, и в следующие несколько лет - куча детишек. Эхем! Гаррумф! Эхыд! - Дин выпрыгнул из кресла и завел пластинку Вилли Джексона "Хвоот крокодила". Он стоял перед вертушкой, сцепив ладони, раскачиваясь и отбивая коленями ритм. - Х-х-ху! Вот сукин сын! Когда я в первый раз его услышал, то думал, он помрет на следующую ночь, а он до сих пор жив.

Точно то же самое он делал с Камиллой во Фриско на другом краю континента. Тот же самый ободранный чемодан высовывался из-под кровати, готовый лететь. Инез то и дело названивала Камилле и подолгу беседовала с нею по телефону; они даже обсуждали его член, или это Дин просто трепался. Они обменивались письмами о причудах Дина. Конечно, каждый месяц ему приходилось отсылать Камилле часть своего заработка, или он на полгода загремел бы в работный дом. Чтобы компенсировать такие траты, он финтил на стоянке - артист высшего порядка по части сдачи. Я видел, как он настолько многословно желал зажиточному горожанину счастливого Рождества, что про пятерку сдачи с двадцатки тот даже и не вспомнил. Мы пошли и истратили ее в "Бёрдлэнде" - боповой точке. На сцене был Лестер Янг, и на его громадних веках - вечность.

Как-то ночью мы проговорили с ним на углу 47-й улицы и Мэдисон до трех часов утра.

- Ну, Сал, ч-черт, я не хочу, чтобы ты уезжал, я действительно не хочу, это у меня будет первый раз в Нью-Йорке без моего старинного кореша. - И еще он сказал: - Нью-Йорк, я только останавливаюсь в нем, Фриско - вот мой родной город. Все то время, что я пробыл здесь, у меня не было ни одной девчонки, кроме Инез - так со мною бывает только в Нью-Йорке! Черт! Но одна лишь только мысль о том, чтобы снова ехать через этот ужасный континент... Сал, а мы уже давно не говорили с тобой о том, чтобы пересечь континент. - В Нью-Йорке мы постоянно неистово прыгали по пьянкам с толпами друзей. Дину, казалось, это не очень подходило. Он гораздо больше бывал сам собой, когда ёжился в холодной туманной мороси ночью на Мэдисон-Авеню. - Инез меня любит: она сама мне так сказала и пообещала, что я могу делать все, что захочу, а хлопот от нее никаких не будет. Видишь, чувак: годы летят, а хлопот все больше. Настанет день, и мы с тобой пойдем вместе по переулку и будем заглядывать в урны.

- В смысле - мы под конец станем бичами?

- А почему бы и нет, чувак? Конечно, станем, если захотим, и все такое. Что плохого в таком конце? Всю жизнь живешь, не вмешиваясь в желания остальных, включая политиков и богачей, никто тебя не достает, а ты хиляешь себе дальше и поступаешь, как тебе заблагорассудится. - Я согласился с ним. Он приходил к своим решениям Дао по-простому и напрямик. - Что у тебя за дорога, чувак? - дорога святого, дорога безумца, дорога радуги, дорога рыбки в аквариуме, она может быть любой. Это дорога куда угодно для кого угодно как угодно. Куда кого как? - Мы кивали друг другу под дождем. - Ч-чео-орт, надо ведь посматривать по сторонам по части мальчика-то. Он не мужчина, коли не прыгает - поэтому уж что доктор скажет. Говорю тебе, Сал, как есть говорю: где бы я ни жил, мой чемодан всегда высовывается из-под кровати, я готов к тому, чтобы свалить самому, или же меня выкинут. Я решил отстегнуться от этого всего. Ты сам видел, как я старался и жопу рвал, чтобы все получилось, и ты сам знаешь, что разницы никакой нет, а мы познали время - как замедлять его, и как ходить и врубаться, и просто, по-старинке, не по-модному оттягиваться, а какой же еще оттяг бывает? Мы-то знаем. - Мы с ним вздыхали под дождем. Дождь падал той ночью по всей долине Гудзона. Великие мировые пирсы реки, широкой, как море, были мокры от него, причалы старых пароходов в Покипси были мокры от него, старое озеро Сплит-Рок-Понд в верховьях было мокро от него. Гора Вандервакер была мокра от него.

- Поэтому, - сказал Дин, - я хиляю по жизни так, как она ведет меня. Знаешь, я недавно написал своему старику в тюрьму, в Сиэттл - на днях получил от него первое письмо за все эти годы.

- Да ну?

- Да-а, да-а. Он сказал, что хочет увидеть "бэбби" - так и написано, с двумя "б", - когда доберется до Фриско. Я нашел квадрат без удобств на Восточных Сороковых, всего за тринадцать в месяц; если смогу выслать ему денег, он приедет и будет жить в Нью-Йорке... если доберется. Я никогда тебе много не рассказывал о своей сестре - у меня ведь есть еще милая маленькая сестренка; мне бы хотелось, чтоб она тоже приехала и пожила со мной.

- А где она?

- Вот в том-то и дело, что не знаю... он, правда, собирается поискать ее, но ты же знаешь, что он на самом деле сделает.

- Значит, он поехал в Сиэттл?

- И угодил прямиком в грязную тюрягу.

- А где он был?

- В Техасе, в Техасе... вот видишь, чувак, моя душа, состояние вещей, мое положение... ты заметил, что я малость поутих?

- Да, это правда. - Дин в Нью-Йорке стал тише. Ему хотелось выговориться. Под холодным дождем мы замерзали до полусмерти. Мы договорились встретиться на квартире у моей тетки до того, как я уеду.

Он приехал днем в следующее воскресенье. У меня был телевизионный приемник. Одна игра шла у нас по телевизору, другая - по радио, мы постоянно переключались на третью и следили за всем, что там происходит каждую минуту.

- Запомни, Сал, Ходжес - на втором в Бруклине, поэтому пока к "Филликам" подходит запасной подающий, мы переключимся на "Гигантов" - Бостон, и в то же время заметь, что у ДиМаджио там счет в три мяча, а подающий балуется с резиновым мешком, поэтому мы скоренько посмотрим, что случилось с Бобби Томсоном, когда мы бросили его тридцать секунд назад с чуваком на третьем. Да!

Позже днем мы вышли на улицу и поиграли в бейсбол с пацанами на закопченной площадке рядом с лонг-айлендским депо. Еще мы поиграли в баскетбол - да так неистово, что мальчишки помладше сказали:

- Эй, потише, вы что - убиться хотите? - Они подпрыгивали повсюду вокруг и разгромили нас играючи. Мы с Дином взопрели. Один раз Дин упал и проехал носом прямо по бетону. Мы фукали и пыхтели, пытаясь отнять у мальчишек мяч: те финтили и уволакивали его от нас. Другие стремительно вклинивались и легко закладывали его у нас над головой. Мы прыгали к корзине, как полоумные, а молодые мальчишки просто вытягивались и выхватывали мяч из наших потных рук, и дриблингом уводили его прочь. Как если бы гениальный чернопузый тенор Безумец боевой музыки американских трущоб попытался сыграть в баскет против Стэна Гетца и Четкого Чарли. Они думали, что мы чокнулись. Потом мы пошли домой, перебрасываясь мячом с тротуаров по обе стороны улицы. Мы пробовали сверхспециальные броски, ныряя по кустам и едва уворачиваясь от столбов. Когда мимо проезжала машина, я побежал рядом и кинул Дину мяч сразу из-за движущегося бампера. Он ринулся вперед, перехватил его и покатился по траве, швырнув его мне обратно, за стоявший хлебный фургон. Я еле успел поймать мяч бросковой рукой и заспустил им обратно так, что Дину пришлось крутнуться, попятиться и повалиться спиной на забор. Дома Дин достал бумажник, похмыкал и вручил моей тетке пятнадцать долларов, которые задолжал ей с той поры, когда нас оштрафовали в Вашингтоне за превышение скорости. Тетка была совершенно изумлена и довольна. Мы закатили большой ужин.

- Ну, Дин, - сказала моя тетушка, - я надеюсь, ты сможешь хорошенько позаботиться о своем будущем маленьком и на этот раз останешься женатым человеком.

- Да, да-а, да.

- Ведь нельзя же вот так разъезжать по стране и делать детей. Бедняжки вырастут совершенно беспомощными. Ты должен предоставить им возможность жить. - Дин смотрел себе под ноги и кивал. В кроваво-красных сумерках мы попрощались на мосту через сверхскоростную автостраду.

- Надеюсь, ты еще будешь в Нью-Йорке, когда я вернусь, - сказал я ему. - Единственная моя надежда, Дин, - это что однажды мы с тобой сможем жить на одной улице вместе с нашими семьями и вместе превратимся в пару старперов.

- Это правильно, чувак: ты же знаешь, что я молюсь об этом, совершенно осознавая все горести, что у нас были, и все горести, что у нас будут, как это знает твоя тетка и напоминает об этом мне. Я не хотел нового ребенка, Инез настояла, и мы поссорились. Ты знал, что Мэрилу во Фриско вышла за автомобильного старьевщика, и что у нее будет ребенок?

- Да. Мы все туда забираемся. - Рябь на перевернутом вверх тормашками озере пустоты - вот что мне следовало бы сказать. Донышко мира - из золота, а сам мир перевернут. Он вытащил фото Камиллы во Фриско с девочкой-малышкой. Ребенка на солнечной мостовой пересекала тень мужчины - две длинных брючины в печали. - Кто это?

- Это всего-навсего Эд Данкель. Он вернулся к Галатее, и они уехали в Денвер. А там весь день фотографировались.

Эд Данкель... его сострадание прошло незамеченным, как сострадание святых. Дин вытащил другие снимки. Я понял, что это такие фотокарточки, которые наши дети однажды станут рассматривать с удивлением, считая, что их родители прожили гладкие, упорядоченные, хорошо сбалансированные - в рамках картинки - жизни, что они вставали по утрам, чтобы гордо пройти по жизненным мостовым, - и никак не представляя себе драное безумие и буйство наших подлинных жизней, нашей подлинной ночи, ее преисподней - бессмысленной, кошмарной дороги. Всю ее внутри бесконечной и безначальной пустоты. Жалкие формы невежества.

- До свиданья, до свиданья. - Дин зашагал прочь в долгих красных сумерках. Локомотивы дымили, и колеса кружились над ним. За ним тянулась его тень, передразнивала его походку, его мысли и само его существо. Он обернулся и стеснительно, смущенно помахал. Потом, как заправский железнодорожник, дал мне сигнал "путь свободен", подпрыгнул и что-то завопил - я не уловил, что. Побегал по кругу. Все время он приближался и приближался к бетонному углу опоры железнодорожного переезда. Вот он выдал последний сигнал. Я помахал ему в ответ. Он вдруг склонился перед своей жизнью и быстро скрылся из виду. Я пялился в унылость собственных дней. Мне тоже нужно было пройти ужасно долгий путь.


2
  

Следующей полночью, распевая такую вот маленькую песенку:

Дом есть в Миссуле,
Дом есть в Траки,
Дом есть в Опелузах -
Но я не буду там.
Дом есть и в Медоре,
Дом есть в Вундед-Ни,
Дом есть в Огаллале,
Лишь я бездомный сам,

- я сел в вашингтонский автобус; некоторое время побродил по городу; отклонился от своего пути, чтобы посмотреть Голубой Хребет, послушал птиц Шенандоа и посетил могилу Джексона - "Каменной Стены" ; в сумерках поплевывал в речку Канаву и хиллбилльной ночью гулял по Чарльзтону, Западная Виргиния; в полночь - Эшленд, Кентукки, и одинокая девушка под навесом уже закрывшегося цирка. Темный и таинственный Огайо и Цинциннати на заре. Затем снова поля Индианы и Сент-Луис - как всегда, в своих громадных полуденных облаках долины. Булыжники, все в грязи, и бревна из Монтаны, разваленные пароходики, древние знаки, трава и веревки у реки. Бесконечная поэма. К ночи - Миссури, канзасские поля, канзасские ночные коровы на тайных просторах, городки размером с коробку из-под печенья и с морем вместо конца каждой улицы; рассвет в Абилине. Травы Восточного Канзаса становятся угодьями Западного Канзаса, что карабкаются в высь Западной Ночи.


Томас Джонатан Джексон - (1824–1863) – генерал армии конфедератов в Граждаской войне США. Считался выдающимся полководцем и умелым тактиком. Прозвище «Каменная Стена» получил в битве при Булл Ране (1861), где его войска стояли против армии северян, «подобно каменной стене». По ошибке застрелен своими солдатами

В автобусе со мной ехал Генри Гласс. Он сел в Терр-От, Индиана, и теперь говорил мне:

- Я уже сказал тебе, почему ненавижу костюм, который сейчас на мне, он паршивый - но это еще не всё. - Он показал мне документы. Его только что выпустили из федеральной колонии; срок ему пришили за угон и перепродажу автомобилей в Цинциннати. Молодой кучерявый пацан лет двадцати. - Как только доеду до Денвера, моментом сдам эту дрянь в ломбард и достану себе джинсы. Ты знаешь, что они со мной сделали в этой тюряге? Карцер в компаний с Библией; я подкладывал ее, чтобы сидеть на каменном полу; когда они это засекли, то забрали ее и выдали ма-а-хонькую, карманного размера, во какую. На нее уж никак не сядешь, поэтому я прочел всю Библию и весь Завет. Хей-хей... - Он ткнул меня в бок, жуя конфетку, он постоянно ел конфеты, потому что в колонии ему угробили желудок, и тот больше ничего не принимал. - ...а знаешь, в этой самой Би-бли-и есть кой-чего действительно горяченькое. - Он рассказал мне, что означает "высказываться": - Тот, кто скоро кидается и начинает много болтать о дне своего освобождения, тот "высказывается" остальным зэкам, кому еще сидеть. Мы тогда берем его за жабры и говорим: "Ты мне не высказывайся!" Это плохо - высказываться, слышишь меня?

- Я не буду высказываться, Генри.

- Пусть кто мне попробует высказаться - мне моча в голову стукает, и я могу убить даже. Знаешь, почему я всю жизнь в тюрьме просидел? Потому что когда мне было тринадцать, я вышел из себя. Пошли мы с одним пацаном в кино, а он чего-то сострил про мою мать - ну, знаешь этот гнилой базар - а я вытащил свой складной нож и по шее ему, вообще убил бы, если б меня не оттащили. Судья говорит: "Вы знали, что делали, когда нападали на своего друга?" "Да, сэр, Вашчесть, знал - я хотел прикончить эту падлу и до сих пор хочу." Поэтому условно срок мне не дали, и я пошел прямиком в исправительную колонию. Потом мне еще накрутили за сидение в карцере. Никогда не попадай в федеральную колонию - хуже нет ничего. Вот черт, я 6ы всю ночь говорил, так давно ни с кем не разговаривал. Ты просто не представляешь, как хорошо выходить оттуда. Вот ты сидел в этом автобусе, когда я сюда влез, ехал через Терр-От - о чем ты думал?

- Просто сидел и ехал.

- А вот я - я пел. Я и к тебе сел, потому что боялся, что если сяду к какой-нибудь девчонке, то сойду с ума и сразу полезу к ней под платье. Надо немного обождать.

- Еще один срок - и тебе дадут пожизненное. Ты бы сейчас полегче, а?

- Вот-вот, я как раз так и собираюсь, беда только, что мне моча в голову бьет, и я тогда сам не знаю, что делаю.

Он собирался жить сое своим братом и его женой: у них для него в Колорадо была работа. Билет ему купили за казенный счет, он ехал туда на химию. Вот сидит молодой пацан, как и Дин: его кровь кипит чересчур сильно; ему моча бьет в голову; но в нем нет той прирожденной странной святости, которая могла бы спасти его от железной судьбы.

- Будь другом, Сал, последи, чтобы в Денвере мне моча в голову не стукнула, а? Может, я до брата нормально доберусь.

Когда мы приехали в Денвер, я за руку отвел его на Латимер-стрит заложить его тюремный костюм. Старый еврей немедленно унюхал, в чем дело, не успели мы и наполовину его развернуть.

- Не хочу я здесь вашего проклятого тряпья: мне его и так парни с Каньон-Сити каждый день таскают.

Вся Латимер-стрит так я кишела кинувшимися зэками, которые пытались сплавить свои казенные шмотки. Генри закончил это дело с костюмом в бумажном пакете подмышкой - он уже щеголял в новеньких джинсах и спортивной рубашке. Мы пошли в старый бар Дина, "Гленарм" - по пути Генри швырнул костюм в урну - и позвонили Тиму Грэю. Был уже вечер.

- Ты? - хмыкнул Тим Грэй. - Сейчас буду.

Через десять минут он вприпрыжку примчался в бар вместе со Стэном Шепардом. Они оба съездили во Францию а были невероятно разочарованы своим существованием в Денвере. Они полюбили Генри и купили ему пива. Тот начал сорить своими тюремными деньгами направо и налево. Я снова оказался в мягкой, темной денверской ночи с ее святыми проулками и чокнутыми домами. Мы дернули по всем барам в городе, по придорожным кабакам на Западном Колфаксе, по негритянским барам "Пять Точек", по всей фигне.

Стэн Шепард ждал встречи со мною много лет, и вот теперь мы впервые замерли с ним в преддверии нового предприятия.

- Сал, с тех самых пор, как я вернулся из Франции, я не имею ни малешего понятия, что мне делать с собой. Это правда, что ты едешь в Мексику? Ч-ерт возьми, а можно мне с тобой? Я могу достать сотню, а когда мы туда приедем, я подпишусь на солдатский чек в Городском Колледже Мехико.

Ладно, заметано, Стэн едет со мной. Он был длинноногим, стеснительным, гривастым денверским мальчишкой с широкой жуликоватой ухмылкой и медленными беззаботными повадками Гэри Купера.

- Ч-черт возьми! - сказал он, воткнул большие пальцы себе за ремень и неторопливо двинулся вниз по улице, покачиваясь из стороны в сторону - но тоже медленно. Они подрались с дедом. Тот сперва возражал против Франции, а теперь возражал против мысли поехать в Мексику. Стэн, как бродяга, валандался по всему Денверу из-за этой своей драки с дедом. В ту ночь, после того, как мы свое выпили и удержали Генри в "Хот-Шоппе" на Колфаксе от того, чтобы ему моча в голову ударила, Стэн улегся спать на полу в комнате Генри над "Гленармом".

- Я даже домой поздно не могу прийти - дед лезет в драку, а потом переключается на мать. Говорю тебе, Сал, мне надо сматываться из Денвера побыстрее, а не то я сойду с ума.

Ну а я остался у Тима Грэя, а потом, попозже, Бэйб Роулинс пустила меня в чистенькую комнатку у себя в цоколе, и мы все запали там, устраивая вечеринки всю неделю подряд. Генри испарился к своему брательнику, и мы его больше не видели - и так никогда и не узнали, высказался ли ему кто-нибудь с тех пор, и упрятали ли его снова за решетку, или у него обмотки горят на свободе.

Тим Грэй, Стэн, Бэйб и я провели всю неделю в милых денверских барах, где официантки носят брючки и рассекают, стыдливо и любовно поглядывая на тебя, - не заскорузлые официантки, а те, что влюбляются в своих клиентов: у них взрывные романы, они пыхтят, надрываются и страдают из одного бара в другой; а ночи на этой неделе мы проводили в "Пяти Точках" - слушали джаз, киряли в сумасшедших негритянских салунах и трепались до пяти утра у меня в подвале. В полдень нас обычно можно было найти у Бэйб на заднем дворе - мы возлежали посреди денверских мальцов, которые играли в ковбоев и индейцев и грохались прямо на нас с цветущих вишен. Мне было чудесно: весь мир раскрывался передо мною, поскольку я не видел никаких снов. Мы со Стэном задумали уломать Тима Грэя ехать с нами, но Тим слишком залип на своей жизни в Денвере.

Я уже собирался было ехать в Мексику, когда однажды вечером мне позвонил Денвер Долл и сказал:

- Ну-ка, Сал, догадайся, кто сейчас едет в Денвер? - Я не имел понятия. - Он уже в пути, мне моя сорока на хвосте принесла. Дин купил машину и едет к тебе. - Я вдруг увидел перед собою Дина - пылающего, содрогающегося, пугающего Ангела, пульсирующего ко мне через всю громадную даль дороги, надвигающегося, как туча, с громадной скоростью, преследующего меня, как Странник В Саване на равнине, обрушивающегося на меня. Над просторами я видел гитантское лицо с его безумной костлявой целеустремленностью и сверкающими глазами; я видел его крылья; я видел его допотопный драндулет - колесницу с прыгающими по ней тысячами огоньков-искорок; я видел след, который она выжигала на дороге: она торила и свой собственный путь - по кукурузе, сквозь города, разрушая мосты, испаряя реки. Она надвигалась на Запад гневом Госпдним. Я знал, что Дин снова обезумел. Никак уже не послать было денег никакой из его жен, если он забрал из банка все свои сбережения и купил машину. Все пропало - и игра проиграна, и все дела. За ним дымились опаленные руины. Он снова рвался на Запад по кряхтящему и жуткому континенту и теперь уже скоро приедет. Мы спешно приготовились встретить Дина. Говорили, что он повезет меня в Мексику.

- Как ты думаешь, он разрешит и мне поехать? - трепеща, спрашивал Стэн.

- Я с ним поговорю, - сурово отвечал я. Мы не знали, чего вообще ожидать.

- Где он будет спать? Что он будет есть? Есть ли для него девчонки? - Это походило на неминуемый приезд Гаргантюа: надо было подготовиться - расширить сточные канавы Денвера и упразднить некоторые законы, чтобы соответствовать его страждущему туловищу и рвущимся наружу экстазам.


3
  

Дин приехал, как в старомодном кино. Золотым полднем я сидел дома у Бэйб. Пару слов про дом. Мать ее была в Европе. Надзирательницу-тетку звали Черити; ей было семьдесят пять, живая и проворная, как цыпленок. В семействе Роулинсов, которое расселилось по всему Западу, она постоянно курсировала от одного дома к другому, повсюду принося общую пользу. Когда-то у нее были десятки сыновей. Теперь их уже не осталось: все они ее бросили. Она была стара, но живо интересовалась всем, что мы делали и говорили. Она сокрушенно качала головой, когда мы залпом глотали виски в гостиной:

- За этим вы могли бы выйти и на задний двор, молодой человек. - Наверху - а этим летом дом стал чем-то вроде пансиона - жил парень во имени Том, безнадежно влюбленный в Бэйб. Он приехал из Вермонта, говорили, из богатой семьи, и там его ждала карьера и все такое, но он предпочел быть там, где Бэйб. По вечерам он сидел в гостиной, и лицо его пылало за газетой, и всякий раз, когда кто-нибудь из нас что-нибудь говорил, он слышал, но виду не подавал. Особенно он краснел, когда рот открывала Бэйб. Когда мы все-таки вынуждали его опустить газету, он смотрел на нас с несметной скукой и страданием:

- Э? О да, я полагаю. - Больше обычно он ничего не говорил.

Черити сидела у себя в углу, вязала и наблюдала за всеми нами своими птичьими глазками. Ее работа состояла в том, чтобы надзирать, она должна была следить, чтобы никто не матерился. Бэйб сидела, хихикая, на кушетке. Тим Грэй, Стэн Шепард и я развалились в креслах. Бедняга Том мучился. Вот он встал, зевнул и сказал:

- Ну что же, еще день - еще доллар, спокойной ночи. - И скрылся наверху. Как любовник он был Бэйб совершенно без надобности. Она была влюблена в Тима Грэя; тот, извиваясь угрем, выскальзывал из ее хватки. Вот так вот мы и сидели весь день до ужина, когда перед домом на своей колымаге затормозил Дин и выскочил наружу в твидовом костюме, жилетке и при часовой цепочке.

- Хоп! хоп! - услышал я с улицы. С ним вместе был Рой Джонсон, который только что вернулся из Фриско со своей женой Дороти и опять жил в Денвере. Как и Данкель с Галатеей, как и Том Снарк. Все снова были в Денвере. Я вышел на крыльцо.

- Н-ну, мой мальчик, - произнес Дин, протягивая руку, - я вижу, на этом конце палки все в порядке. Привет привет привет, - сказал он всем. - О, да, Тим Грэй, Стэн Шепард, здрасьте! - Мы представили его Черити. - О да-а, здрась-сте. Это мой друг Рой Джонсон, он был так добр, что сопроводил меня, гаррумф! эгад! ках! ках! Майор Хупл, сэр, - протянул он руку Тому, который тихо пялился на него. - Да-а, да-а. Ну, Сал, старина, что тут слышн, когда мы отчаливаем в Мексику? Завтра днем? Прекрасяо, прекрасно. Эхем! А теперь, Сал, мне осталось ровно шестнадцать минут, чтобы доехать до дома Эда Данкеля, где я собираюсь заиметь обратно свои старые железнодорожные часы, которые можно заложить на Латимер-стрит, пока там ничего не закрылось, а тем временем надо жужжать очень быстро и как можно тщательнее, насколько позволит время, посмотреть, нет ли случайно моего старика в "Буфете Джиггса" или в каком-нибудь другом баре, а затем у меня назначено с парикмахером, которому, Долл всегда говорил мне, надо покровительствовать, а сам я за все эти годы нисколько не изменился и продолжаю такую политику - ках! ках! В шесть часов ровно! - ровно, слышишь? - я хочу, чтобы ты стоял прямо вот здесь, а я прилечу забрать тебя и быстренько заехать домой к Рою Джонсону, послушаем Гиллеспи и всякий-разный боп, часок расслабимся перед какими бы то ни было дальнейшими мероприятиями, которые ты, и Тим, и Стэн, и Бэйб могли запланировать сегодня на вечер вне зависимости от моего приезда, каковой, по случаю, произошел ровно сорок пять минут назад в моем старом тридцать седьмом "форде", который, как видишь, стоит вон там, я пригнал сюда вместе с долгой паузой в Канзас-Сити, куда заехал повидать двоюродного брата - не Сэма Брэди, а того, что помоложе... - И говоря все это, он деловито перелатывался из костюма обратно в майку в алькове гостиной, где его не было видно, и перекладывал часы в другие штаны, которые достал из того же самого побитого чемодана.

- А Инез? - спросил я. - Что произошло в Нью-Йорке?

- Официально, Сал, эта поездка - получить мексиканский развод, что дешевле и быстрее, чем какой-либо другой. У меня, наконец, есть согласие Камиллы, все четко, все прекрасно, все мило, и мы знаем, что мы теперь ни о чем абсолютно не беспокоимся, разве не так, Сал?

Ну ладно, я всегда готов идти за Дином, поэтому мы перетусовались согласно новым планам и организовали грандиозную ночь - то было незабываемо. Пьянка проходила в доме брата Эда Данкеля. Двое других его братьев - шоферы автобуса. Они сидели, с почтением взирая на все, что происходит. Стол накрыли очень миленько - торт и напитки. Эд Данкель выглядел счастливым и преуспевающим.

- Ну, а у тебя с Галатеей теперь все улажено?

- Да, сэр, - ответил Эд. - Конечно, всё. Я собираюсь поступать в денверский увивер - мы с Роем вместе.

- И чем вы собираетесь заниматься?

- О, социологией, ну и вот в этой области, короче. Слушай, а Дин с каждым годом все больше с ума сходит, верно?

- Еще как.

Галатея Данкель тоже там была. Она пыталась с кем-то поговорить, но Дин захватил всеобщее внимание. Он стоял и актерствовал передо мной, Шепардом, Тимом и Бэйб - мы рядком сидели на кухонных табуретках вдоль стенки. За ним нервно возвышался Эд Данкель. Его бедного брата оттеснили куда-то назад.

- Хоп! хоп! - говорил Дин, дергая себя за рубашку, потирая живот и подпрыгивая. - Ага, ну это... мы сейчас все вместе, а годы соответственно укатились назад, но вы же видите: никто из нас, на самом деле, не изменился, вот что так изумительно - это дол-го-... долго-вре-мен-ность... а в действительности, чтобы доказать это, у меня тут есть колода карт, с помощью которой я могу предсказывать разнообразное будущее. - То была его неприличная колода. Дороти Джонсон и Рэй чопорно сидели в углу. Это была скорбная вечеринка. Затем Дин вдруг затих, сел на табуретку между Стэном и мной и уставился прямо перед собой с окаменевшим выражением собачьего удивления на лице, и не обращал ни на кого внимания. Он просто на какое-то мгновение исчез, чтобы скопить побольшие энергии. Если бы его тронули, он закачался бы, как валун, уравновешенный на одном-единственном камушке на краю утеса. Он мог рухнуть вниз, он мог просто качаться себе дальше. Потом валун взорвался и весь расцвел, его лицо осветилось милейшей улыбкой, он огляделся, будто только что проснулся, и сказал:

- Ах, взгляните только на этих славных людей, что сидят здесь со мною. Ну не клево ли? Сал, слушай, я как-то сказал Мину, слушай... эррг, ах, да! - Он встал и прошелся по комнате, протянул руку одному из водителей автобуса, что были в компании: - Здрасьте. Меня зовут Дин Мориарти. Да, я хорошо вас помню. У вас все в порядке? Ну-ну. Посмотрите, что за милый тортик. О, можно мне немного? Всего лишь мне? Несчастному мне? - Сестра Эда сказала, что да. - О, как чудесно. Люди так милы. Торты и прелестные вещицы, выложенные на стол - и всё ради чудесных маленьких радостей и восторгов. Хмм, ах, да, отлично, великолепно, харрумф, эгад! - И остановился, покачиваясь, посреди комнаты с куском торта в руке, благоговейно всех рассматривая. Потом оглянулся и посмотрел, что у него за спиной. Всё изумляло его - всё, что он видел. По всей комнате люди беседовали небольшими группками, и он произнес: - Да! Правильно! - При виде картины на стене он застыл, весь внимание. Потом подошел и вгляделся в нее, отступил, сгорбился, подпрыгнул, он хотел рассмотреть ее со всех возможных уровней и углов, он дернул себя за майку, воскликнув: - Вот дьявол! - Он не представлял себе, что за впечатление производит, ему это было глубоко безразлично. Люди теперь начали смотреть на Дина с материнской и отцовской симпатией - она проступала у них на лицах. Наконец, он стал Ангелом, каким, я всегда знал, он и станет; но, как и всякий Ангел, он до сих пор еще иногда ярился и неистовствовал, и в ту ночь, когда мы все ушли с вечеринки и направилиь в бар "Виндзора" одной большой громкой кодлой, Дин неистово, демонически, серафически надрался.

А вы помните, что "Виндзор", некогда великий денверский отель времен Золотой Лихорадки и во многих отношениях заслуживающее внимания место - в большом нижнем салуне там до сих пор в стенах дырки от пуль - был когда-то Дину родным домом. Он жил здесь со своим отцом в одной из комнат наверху. И теперь он не был праздным туристом. Он пил в этом салуне, как призрак своего отца; он глотал вино, пиво и виски как воду. Его лицо побагровело и покрылось крупными каплями пота, он ревел и визжал у стойки бара, и шатался по танцевальному пятачку, где шныранты Запада отплясывали со своими девицами, и пытался играть на пианино, и лез обниматься к бывшим уголовникам, и кричал вместе с ними в общем бедламе. А в нашей компании все тем временем сгрудились вокруг двух огромных столов. Здесь были Денвер Д.Долл, Дороти и Рой Джонсоны, девушка из Буффало, Вайоминг, - подруга Дороти, Стэн, Тим Грэй, Бэйб, я, Эд Данкель и кто-то еще, всего тринадцать человек. Доллу было клево: он взял машинку, выдававшую орешки, поставил на стол перед собой, одну за другой совал туда монетки и жевал ядрышки. Он предложил нам всем написатъ что-нибудь на открытке за пенни и отправить ее Карло Марксу в Нью-Йорк. Мы писали всякие безумства. Скрипка просто гремела в ночи на Латимер-стрит.

- Ну не клево ли? - вопил Долл. В мужской комнате мы с Дином ломились в дверь и даже пытались вынести ее вообще, но она была в дюйм толщиной. У меня в среднем пальце треснула косточка, но я этого даже не понял аж до следующего дня. Мы ужрались вусмерть. Однажды на наших столах зараз стояло пятьдесят стаканов пива. Можно было просто подбегать и отхлебывать из любого. Зэки из Каньон-Сити отирались вокруг и трепались с нами вместе. В вестибюле за дверью салуна сидели старики - бывшие старатели - и грезили, опершись на свои палки под тиканье старых часов. Такая ярость была им ведома в более славные дни. Всё кружилось. Везде случались какие-то разметанные попойки. Попойка была даже в замке, куда мы поехали - кроме Дина, который куда-то сбежал, - и в этом замке все сидели за огромным столом и орали. Снаружи там был бассейн и гроты. Я, наконец, нашел тот замок, где должен был восстать великий змей мира.

Потом, поздно ночью, в одной машине оказались лишь Дин, я, Стэн Шепард, Тим Грэй, Эд Данкель и Томми Снарк, а остальные нас обогнали. Мы ехали в Мексиканскую Слободку, мы ехали в "Пять Точек", мы кружили по городу. Стэн Шепард был вне себя от радости. Он не переставал вопить:

- Сук-кин кот! Чер-рт подер-ри! - своим высоким визгливым голосом и шлепал себя по коленям. Дин просто с ума от него сходил. Он повторял все, что бы тот ни сказал, фыркал и стирал со лба пот:

- Ну, мы и оттянемся, Сал, по пути в Мексику вместе с этим кошаком Стэном! Да! - То была наша последняя ночь в святом Денвере, мы сделали ее большой и дикой. Все окончилось вином в подвале при свечах, а Черити кралась по верхнему этажу в ночнушке и с фонариком. С нами теперь был цветной парень, который называл себя Гомесом. Он плавал по "Пяти Точкам" и плевал на все. Когда мы его увидели, Томми Снарк крикнул:

- Эй, тебя не Джонни зовут?

А Гомес лишь попятился, потом прошел мимо нас снова и переспросил:

- Не повторите ли вы, что вы только что сказали?

- Я сказал: это не ты тот парень, которого зовут Джонни?

Гомес отплыл назад и сделал еще одну попытку:

- А может, вот так на него чуть больше похоже? Я ведь стараюсь изо всех сил быть Джонни, но просто не могу найти пути.

- Ну, чув-вак, давай с нами! - закричал Дин, и Гомес прыгнул к нам, и мы отчалили. Мы неистово шептались в подвале, чтобы не доставлять беспокойства соседям. В девять утра все ушли, кроме Дина и Шепарда, которые все еще тараторили, как полоумные. Люди уже вставали готовить завтрак и тут слышали странные подземные голоса, повторявшие:

- Да! Да! - Бэйб сделала большой завтрак. Приближалось время отваливать в Мексику.

Дин пригнал машину на ближайшую автозаправку, и ему все сделали в лучшем виде. У него был "форд-37", правая дверца без петель, просто привязана к раме. Правое переднее сиденье тоже раскурочено, и сидеть на нем можно было только лицом к ободранному потолку.

- Совсем как Мин с Биллом, - сказал Дин. - Мы дочихаем и доскачем до Мексики; у нас это займет много-много дней. - Я посмотрел на карту: больше тысячи миль - главным образом, по Техасу до границы в Ларедо, а затем еще 767 миль через всю Мексику до великого города у треснувшего Истмуса и Оахаканских Высот. Я не мог себе представить этой поездки. Она была самой сказочной из всех. Это уже было не просто восток-запад, но волшебный юг. Мы мысленно видели, как все Западное Полушарие ребрами скал нисходит к самому Тьерра-дель-Фуэго, и мы такие летим по кривой мира в иные тропики и иные миры.

- Чувак, вот что приведет нас, наконец, к ЭТОМУ! - сказал Дин с окончательной верой в голосе. Он похлопал меня по руке. - Вот погоди, и увидишь сам. Хуу! Уии!

Я пошел с Шепардом заканчивать последние из его денверских дел и встретился с его бедным дедом, котормй стоял в дверях дома, повторяя:

- Стэн... Стэн... Стэн...

- Что такое, дедушка?

- Не езди.

- Ох, да все уже решен, теперь я просто должен ехать; зачем ты так делаешь? - У старика были серые волосы, крупные миндалевидные глаза и напряженная, безумная шея.

- Стэн, - сказал он просто, - не езди. Не заставляй своего старого деда плакать. Не бросай меня еще раз. - У меня сердце разрывалось при виде этого.

- Дин, - сказал старик, обращаясь ко мне, - не забирай от меня моего Стэна. Когда он был маленьким, я, бывало, водил его в парк и объяснял ему про лебедей. Потом в том же самом пруду утонула его маленькая сестренка. Я не хочу, чтобы ты забирал моего мальчика.

- Нет, - ответил Стэн, - мы уже уезжаем. До свиданья. - Внутри его всего просто раздирало.

Дед схватил его за руку:

- Стэн, Стэн, Стэн, не езди, не езди, не езди.

Мы бежали оттуда, склонив головы, а старик по-прежнему стоял в дверях своего домика на боковой улочке Денвера, и штора из бус болталась в проеме, и в гостиной стояла набивная мебель. Он побелел, как полотно. Он все еще звал Стэна. Двигался он, будто парализованный, и он никуда не уходил с порога, а лишь стоял и бормотал "Стэн" и "Не езди", да тревожно смотрел нам вслед, пока мы сворачивали за угол.

- Господи, Шеп, я не знаю, что и сказать.

- Не обращай внимания, - простонал Стэн. - Он всегда такой был.

В банке мы встретили мать Стэна, она там брала для него деньги. Милая седая женщина, до сих пор очень моложавая. Они с сыном стояли на мраморном полу банка и шептались. На Стэне был ливайсовский прикид - с курткой и всеми делами, и он выглядел точь-в-точь как человек, едущий в Мексику. Таково было его нежное существование в Денвере, а теперь он сбегал вместе с пылающим новичком Дином. Дин выскочил из-за угла и встретился с нами как раз вовремя. Миссис Шепард настояла на том, чтобы угостить нас всех кофе.

- Берегите там моего Стэна, - говорила она. - Никогда нельзя сказать, что может случиться в этой стране.

- Мы будем следить друг за другом, - ответил я. Стэн с матерью пошли вперед, а мы с чокнутым Дином чуть остали; тот рассказывал мне про надписи, вырезанные на стенах туалетов Востока я Запада:

- Они совершенно разные: на Востоке острят, похабно шутят, пишут очевидные намеки, скатологические куски информации и рисуют; на Западе просто оставляют свои имена - Рыжий О'Хара из Рыгтауна, Монтана, был здесь, дата, очень серьезно все, типа, ну, скажем, Эда Данкеля, а причина - в громаднейшем одиночестве, которое лишь на оттенок, лишь на срезанный волосок отличается, стоит только переехать Миссиссиппи. - Ну вот, перед нами был как раз такой одинокий парень, ибо мама Шепарда была очень милой мамой, ей страшно не хотелось, чтобы ее сын уезжал, но знала, что тот должен ехать. Я видел, что он бежит своего деда. И вот нас тут было трое: Дин искал своего отца, мой умер, а Стэн сбегал от своего старика, - и все мы уезжали в ночь вместе. Он поцеловать мать в спешивших толпах на 17-й, та села в такси и помахала нам. До свиданья, до свиданья.

Мы сели в машину у Бэйб и попрощались с нею. Тим ехал с нами до своего дома за городом. Бэйб в тот день была прекрасна: длинные волосы, светлые и шведские, а на солнце выступили веснушки. Она выглядела в точности как та маленькая девочка, которой она, в сущности, и была. В ее глазах стояла дымка. Может, она с Тимом приедет к нам позже - но она не приехала. До свиданья, до свиданья.

Мы рванули. Оставили Тима у него во дворе на Равнинах за городом, и я оглянулся посмотреть, как Тим Грэй уменьшается на этой равнине. Этот странный парень стоял там полных две минуты, смотрел, как мы уезжаем, и Бог знает какие горестные мысли бродили у него в голове. Он становился все меньше и меньше, однако, стоял без движения, положив одну руку на натянутую бельевую веревку, будто капитан, а я весь перекрутился, чтобы только подольше видеть Тима Грэя, пока от него не осталось ничего, кроме возраставшего отсутствия в пространстве, а пространство открывалось на Восток, к Канзасу, который уводил все дальше назад, к моему дому в Атлантиде.

Теперь мы направили наше дребезжавшее рыдо на юг, целясь на Кастл-Рок, Колорадо, а солнце краснело, и скалы к западу выглядели как бруклинская пивоварня в ноябрьских сумерках. Высоко в их лиловых тенях кто-то все шагал, шагал, но нам было не разглядеть; может, тот старик с седыми волосами, которого я ощутил в вершинах много лет назад. Закатеканский Джек. Но он приближался ко мне. Если вообще не стоял всегда сразу за спиной. А Денвер отступал сзади - как город из соли, его дымы разламывались в воздухе и растворялись у нас на глазах.


4
  

Стоял май. И как только могут такие уютные деньки в Колорадо с его фермами, оросительными канавами и тенистыми лощинами - куда малышня бегает купаться - рожать на свет насекомых типа того, что цапнуло Стэна Шепарда? Рука его свисала по ту сторону дверцы, он ехал и счастливо молол языком, как вдруг какая-то тварь со всего маху впилась ему в руку и засадила свое длинное жало - да так, что тот взвыл. Она прилетела из этого американского денечка. Стэн дернулся, шлепнул себя по руке и извлек жало, а через несколько минут рука начала распухать и болеть. Мы с Дином не могли определить, что это такое. Нужно было лишь подождать и посмотреть, не спадет ли опухоль. Вот они мы какие - едем к неизведанным южным землям, и трех миль не отъехали от родимого городка, старого бедного городка детства, как странное. Лихорадочное, экзотическое насекомое откуда ни возьмись возникает из какой-то тайной порчи и вселяет страх в наши сердца.

- Что это такое?

- Я никогда не слыхал, чтобы здесь водились жуки, которые оставляют такую опухоль.

- Вот черт! - Поездка от этого стала казаться зловещей и обреченной. Мы ехали дальше. Стэну становилось все хуже. Остановимся у первой же больницы и вколем ему пенициллин. Проехали Кастл-Рок, уже в темноте подъехали к Колорадо-Спрингс. Огромная тень пика Пайк высилась справа от нас. Мы быстро катились по шоссе в Пуэбло.

- Я стопарил по этой дороге тысячи раз, - рассказывал Дин. - Как-то ночью прятался вот за этой самой проволочной изгородью, когда меня ни с того ни с сего по шугани прибило.

Мы все решили рассказывать истории своей жизни, но по очереди, и Стэну выпало первым.

- Ехать нам далеко, - сделал такое вступление Дин, - поэтому ты должен очень сильно постараться и вспомнить как можно больше деталей - но и тогда всего не расскажешь. Легче, легче, - предостерег он Стэна, - ты при этом сам должен расслабиться. - Стэн пустился в свой рассказ, пока мы летели сквозь темень. Он начал с житья во Франции, но чтобы преодолеть громоздившиеся одно на другое пояснения, вынужден был вернуться и начать с отрочества в Денвере. Они с Дином стали припоминать те разы, когда видели друг друга рассекающими на великах по городу.

- А вот еще раз ты забыл, я знаю, - гараж "Арапахо". Помнишь? Я кинул в тебя мяч с отскока на углу, а ты кулаком его отбил, и он укатился в канализацию. В первом классе. Теперь вспомнил? - Стэн нервничал, его лихорадило. Он хотел рассказать Дину все. Дин теперь был арбитром, стариком, судьей, слушателем, он одобрял, он кивал:

- Да, да, продолжай. - Мы проехали Вальзенберг; потом неожиданно - Тринидад, где в каком-то месте далеко от дороги, перед костром, возможно, с кучкой других антропологов сидел Чад Кинг и, как в старину, тоже рассказывал историю своей жизни, и даже присниться ему не могло, что мы проезжаем по шоссе именно в это мгновенье, направляясь в Мексику и рассказывая собственные истории. О печальная Американская Ночь! Затем мы оказались в Нью-Мексико, миновали округлые скалы Ратона и остановились у закусочной, голодные как волки, наелись гамбургеров и еще завернули с собой в салфетку, чтобы съесть потом у границы внизу.

- Перед нами сейчас лежит весь Техас по вертикали, Сал, - сказал Дин. - Раньше мы делали его по горизонтали - расстояние такое же. Мы будем в Техасе через несколько минут и выедем из него лишь завтра в это же самое время, а останавливаться не будем вообще. Только подумай.

Мы поехали дальше. По другую сторону гигантской равнины ночи залег первый техасский городок - Далхарт, который я уже проезжал в 47-м. Он лежал, поблескивая на темном полу земли в пятидесяти милях от нас. Земля в лунном свете была сплошными зарослями мескитов и пустошами. На горизонте стояла луна. Она набухала, она становилась огромной и ржавой, она таяла и катилась, пока не вмешалась утренняя звезда, и роса не начала залетать нам в окна, - а мы все мчались. После Далхарта - пустого крохотного городка - мы погнали в Амарилло и въехали туда утром, оплетенные травами-попрошайками, бурными на ветру, которые всего лишь пару лет назад волновались вокруг бизоньих палаток. Теперь же повсюду стояли бензоколонки и новые музыкальные автоматы образца 1950 года с громадными изукрашенными рылами, щелями под десять центов и жуткими песнями. Всю дорогу от Амарилло до Чилдресса мы с Дином сюжет за сюжетом вколачивали в Стэна те книги, что прочли сами, - тот нас об этом попросил, поскольку очень хотел знать. В Чилдрессе под горячим солнцем мы повернули прямо на юг по второстепенному шоссе и пронеслись по бездонным пустошам к Падуне, Гатри и Абилину, Техас. Дину теперь надо быле поспать, и мы со Стэном сели вперед и повели машину. Наш шарабан чадил, подскакивал и изо всех сил пробивался вперед. Огромные тучи ветра с песком обдували нас из мерцавших пространств. Стэн катил себе дальше с историями про Монте-Карло, Кань-сюр-Мер и голубые местечки под Ментоной, где темнолицые люди бродят меж белых стен.

Техас неоспорим: мы, медленно дымя, вкатились в Абилин и все проснулись посмотреть на него.

- Представь, что живешь вот в этом городишке в тыщах миль от больших городов. Хуп, хуп, вон там у рельсов - старый городок Абилин, куда свозили коров, где отстреливались от сыщиков и лакали сивуху. Эй, берегись! - завопил Дин из окна, скривив рот, как У.К.Филдс. Ему было плевать и на Техас, и на любое другое место. Краснолицые техасцы были на него не в обиде - они спешили себе дальше по пылавшим тротуарам. Мы остановились поесть на шоссе к югу от города. Вечер, казалось, маячил за миллион миль от нас, когда мы тронулись в сторону Коулмена и Брэди - к сердцу Техаса: только глухомань низких кустарников вокруг, да изредка домик у ручейка, страдающего от жажды, да пятидесятимильный объезд по грунтовой дороге, да бесконечная жара.

- Старая добрая Мексика еще далеко-о, - сонно протянул Дин с заднего сиденья, - поэтому давайте, парни, гоните, и к утру будем целоваться с сеньоритами, потому что этот "фордик" может гонять, ежели знать, как с ним разговаривать и как его подстегивать - только задок вот-вот отвалится, но вы не волнуйтесь, пока мы дотуда не доедем. - И он уснул.

Я сел за руль и доехал до Фредериксберга, и здесь опять пересек свой старый маршрут - в этом же месте мы с Мэрилу держались за руки снежным утром в 1949-м, а где Мэрилу теперь?

- Дуй! - закричал Дин во сне; наверное, ему снился джаз во Фриско или грядущее мексиканское мамбо. Стэн все говорил и говорил: Дин завел его предыдущей ночью, и теперь он вообще не собирался затыкаться. К этому времени он уже перебрался в Англию и повествовал о своих приключениях на английском автостопе из Лондона в Ливерпуль - длинноволосый, в рваных штанах, и странные британские шоферы грузовиков подбрасывали его в хмарях европейской пустоты. У нас у всех от постоянных мистралей старого Техаса покраснели глаза. В каждом животе было по камню, и мы знали, что медленно, но верно приближаемся, куда нужно. Машина, содрогаясь от напряжения, еле выжимала сорок. От Фредериксберга начался спуск по широченным западным высокогорьям. О ветровое стекло забились бабочки.

- Опускаемся в пекло, мальчики, к пустынным крысам и текиле. Я так далеко на юге Техаса впервые, - прибавил Дин с восхищением. - Вот же черт! вот куда, оказывается, мой старик сбегает каждую зиму, хитрющий бичара.

Мы неожиданно очутились в совершенно тропической жаре у подножия холма с пятимильным подъемом, а впереди виднелись огоньки Сан-Антонио. Было такое ошущение, что все это действительно когда-то было мексиканской территорией. Дома по обочинам - другие, бензоколонки - побитее, меньше фонарей. Дин с восторгом схватился за руль, чтобы ввезти нас в Сан-Антонио. Мн въехали в город и сразу попали в южный ералаш из рахитичных мексиканских хибар без погребов, с креслами-качалками на крылечках. Мы остановилиеь на безумной заправке поменять масло. Повсюду стояли мексиканцы - под жарким светом ламп над головой, которые были просто черны от летних насекомых долины; они совали руки в ящики с прохладительными напитками, вытаскивали оттуда бутылки с пивом, а деньги швыряли служителю. Вокруг околачивались целые семейства и ничего больше не делали. Нас со всех сторон окружали халупы, поникшие деревья и запах дикой корицы в воздухе. Со своими мальчиками подходили неистовые мексиканские девчонки-подростки.

- Ху-у! - вопил Дин. - Си! Маньяна! - Со всех сторон летела музыка, всевозможная музыка. Стэн и я выпили несколько бутылок пива и заторчали. Мы уже почти что выбрались из Америки, но все же вполне определенно пока оставались в ней, да еще и в самой сердцевине ее безумия. Мимо неслись четкие машины. Сан-Антонио, ах-хаа! - А теперь, люди, слушайте меня: мы с таким же успехом можем пару часов повалять дурака в Сан-Антоне, поэтому пошли найдем Стэну поликлинику, а мы с тобой, Сал, порассекаем тут и поврубаемея в улицы - посмотри только вон на те дома через дорогу, там можно заглянуть прямо в гостиную, а всякие дочурки разлатались там с журнальчиками типа "Настоящей Любви", уиии! Давай, пошли!

Сначала мы бесцельно покатались по городу и поспрашивали народ, где тут ближайшая поликлиника. Та располагалась поблизости от центра, где всё больше лоснилось и выглядело по-американски: несколько полунебоскребов, много неона и типовых забегаловок, - но машины все же ломились вдоль по улицам из тьмы, окружавшей город, как будто не существовало никаких правил уличного движения. Мы поставили машину в проезде к поликлинике, и я пошел со Стэном к доктору, а Дин остался в кабине переодеваться. В вестибюле было полно бедных мексиканок, некоторые беременные, некоторые больные, некоторые привели маленьких больных детишек. Это было грустно. Я подумал о несчастной Терри: что же она делает сейчас? Стэну пришлось ожидать целый час, пока дежурный врач не дошел до него и не осмотрел его распухшую руку. Его инфекция как-то называлась, но ни один из нас не смог выговорить названия. Ему вкололи пенициллин.

Тем временем мы с Дином отправились врубаться в улицы мексиканокого Сан-Антонио. Там было ароматно и мягко - мягчайший воздух, которым я когда-либо дышал, - и темно, и таинственно, и беспокойно. В гудящей темноте возникали фигуры девушек в белых платках. Дин, онемев, крался по улицам.

- О, здесь слишком чудесно, чтобы что-то делатъ! - шептал он. - Давай проползем чуть дальше и все увидим. Смотри! смотри! Чокнутая бильярдная хибара! - Мы вошли. За тремя столами дюжина парней расписывала пульку - все мексиканцы. Мы купили кока-колы, напихали никелей в музыкальный автомат и стали слушать Винонию Блюз Харриса, Лайонела Хэмптона и Лаки Миллиндера и угорать. Дин тем временем предупредил, чтобы я наблюдал повнимательней: - Врубись - вот, сейчас, краем глаза, пока мы слушаем, как Винония лабает про пудинг своей бэби, пока нюхаем вот этот мягчайший, как ты говоришь, воздух: врубись в пацана, в этого калеку, который мечет пульку за первым столом, он - козел отпущения всей здешней компании, всю жизнь им был. А остальные парни безжалостны, но они его любят.

Увечный пацан был каким-то плохо сформировавшимся карликом с огромным прекрасным лицом, слишком большим для него, на котором влажно поблескивали громадные карие глазищи.

- Разве ты не видишь. Сал, это здешний мексиканский Том Снарк - та же самая история по всему свету. Видишь, они лупят его по заднице кием? Ха-ха-ха! - слышишь, как они смеются? Видишь, он хочет выиграть эту игру, он поставил четыре монеты. Следи! следи же! - Мы наблюдали, как ангельский молодой карлик нацелился сорвать банк. Промазал. Парни взревели. - Эх, чувак! - сказал Дин. - А теперь смотри. - Они взяли мальчишку за шиворот и стали шутя терзать его. Тот визжал. Потом выбежал наружу, в ночь, но кинул назад смущенный ласковый взгляд. - Ах, чувак, как бы мне хотелось поближе узнать этого забойного кошака, о чем он думает, какие у него девчонки... ох, чувак, я просто улетаю по этому воздуху! - Мы немного пошлялись и облазили несколько темных, таинственных кварталов. Бесчисленные домики прятались в пышных дворах - почти что джунглях; мы подмечали девчонок в гостиных, девчонок на верандах, девчонок в кустах с мальчишками. - Я никогда не знал этого безумного Сан-Антонио! А подумай, какой тогда окажется Мексика! Пой-ехали! Пой-ехали! - Мы рванули обратно в больницу. Стэна уже выпустили, и он сказал, что ему намного лучше. Мы обняли его и рассказали все, что мы тут успели.

Теперь ничто не мешало нам сделать последние сто пятьдесят милъ до волшебной границы. Мы прыгнули в машину и дернули. Я настолько выбился из сил, что проспал всю дорогу через Дилли и Энсиналь до Ларедо и не просыпался до тех пор, пока они не поставили машину перед столовой в два часа утра.

- Ах, - вздохнул Дин, - конец Техаса, конец Америки. Ничего более нам уже не ведомо. - Было грандиозно жарко: с нас ведрами лил пот. Ни ночной росы, ни дуновения воздуха - ничего, кроме миллиардов бабочек, бившихся везде о лампочки, да низкого, густого запаха жаркой реки в ночи неподалеку - Рио-Гранде, которая начинается в прохладных распадках Скалистых Гор, а заканчивается тем, что образует одну из величайших пойм мира и мешает свой жар с грязями Миссиссиппи в великом Заливе.

Ларедо в то утро оказался зловещим городком. Вокруг бродили всевозможные таксисты и пограничные крысы, ища, чем бы поживиться. Шансов выпадало немного: слишком поздно. Здесь было дно и опивки Америки, куда опускались все тяжелые мерзавцы, куда приходилось идти всем заблудшим, чтобы оказаться поближе к своему личному "где-то там", куда можно проскользнуть незамеченными. В тяжелом сиропе воздуха высиживалась контрабанда. Фараоны были краснорожими, хмурыми и потными - не подступись. Официантки - грязными и омерзительными. Сразу за всей этой мерзостью ощущалось присутствие великой Мексики, почти доносился запах миллиарда жареных тортилий, дымившихся в ночи. Мы не имели ни малейшего понятия, какой она на самом деле окажется. Снова мы находились на уровне моря, а когда попытались перекусить, то едва смогли проглотить хотя бы кусочек. Я все равно завернул свой обед в салфетки на дорогу. Мы чувствовали себя ужасно и тоскливо. Но все изменилось, стоило лишь пересечь реку по таинственному мосту, и наши колеса покатились по официальной мексиканской почве, хоть та и была не чем иным, как асфальтом, ведущим к пограничной инспекции. На противоположной стороне улицы уже начиналась Мексика. Мы с любопытством смотрели туда. К нашему изумлению, она в точности походила на настоящую. Три часа утра, а мужики в соломенных шляпах и белых штанах дюжинами колбасятся перед оббитыми рябыми магазинчиками.

- Посмотри... на... этих... кошаков! - прошептал Дин. - Ууу, - тихо выдохнул он, - погоди, погоди. - Ухмыляясь, вышли мексиканские власти и попросили нас пожалуйста извлечь наш багаж. Мы извлекли. Мы не могли оторвать глаз от той стороны улицы. Нам не терпелось рвануть прямо туда и затеряться в таинственных испанских улочках. То было всего лишь Нуэво-Ларедо, но для нас и оно - Священная Лхаса.

- Бож-же, парни ведь не спят всю ночь, - прошептал Дин. Мы поспешили оформить свои бумаги, нас предупредили не пить сырой воды - теперь, когда мы пересекли границу. Мексиканцы бессвязно обсмотрели наши пожитки. Они ничем не напоминали официальных лиц. Они были ленивы и нежны. Дин не сводил с них глаз. Он повернулся ко мне:

- Видишь, какие в этой стране легавые? Не могу в это поверить! - Он протер глаза. - Я сплю. - Потом пришло время менять деньги. На столе мы увидели большущие столбики песо и узнали, что восемь их составляют один американский дуб или что-то около того. Мы обменяли большую часть бабок и с восторгом рассовали пачки по карманам.


5
  

Затем мы обратили лица к Мексике с робостью и изумлением, а десятки мексиканских кошаков наблюдали за нами из-под таинственных полей своих шляп в ночи. Дальше была музыка и ночные рестораны, из дверей которых валил дым.

- Ух ты! - очень тихо прошептал Дин.

- Это все, - ухмыльнулся чиновник-мексиканец. - Вы, парни, оформлены. Валяйте. Добро пожаловать в Мехику. Хорошо отдыхайте. Не зевайте с деньгами. Не зевайте на дороге. Это я вам лично говорю, я Рыжий, меня здесь все зовут Рыжий. Спросите Рыжего. Хорошо кушайте. Не волнуйтесь. Все прекрасно. Развлекаться в Мехике нетрудно.

- Д-да! - вздрогнул Дин, и мы рванули через дорогу как на крыльях. Оставили машину у тротуара и все трое в ряд зашагали по испанской улочке в середину тусклых бурых огней. Старики сидели прямо в ночи на стульях, похожие на восточных торчков и оракулов. Прямо никто на нас не смотрел, но никто не пропускал и ни одного нашего движения. Мы резко свернули налево, в закопченную забегаловку и погрузились в музыку гитар кампо, несшуюся из американского музыкального автомата тридцатых годов. Мексиканские таксисты в рубашках с короткими рукавами и мексиканские хипстеры в соломенных шляпах сидели на табуретах, поглощая бесформенные массы тортилий, бобов, тако и чего-то еще. Мы взяли три бутылки холодного пива - название его было "cerveza" - каждая стоила что-то около тридцати мексиканских центов или десяти американских. Накупили мексиканских сигарет по шесть центов за пачку. Мы не могли налюбоваться на наши дивные мексиканские деньги, которые так преумножились, мы играли ими, озирались по сторонам и всем подряд улыбались. За нами лежала вся Америка и всё, что Дин и я прежде знали о жизни - причем, о жизни на дороге. В конце концов дорога все-таки привела нас в волшебную страну - мы и мечтать не могли о таком волшебстве.

- Подумай только, эти коты не спят всю ночь напролет, - прошептал Дин. - Подумай, какой большой континент перед нами, и эти высоченные горы Сьерра-Мадре, которые мы видели только в кино, и эти бесконечные джунгли внизу, и целая высокогорная пустыня, такая же большая, как и наша, она тянется до самой Гватемалы и еще Бог знает докуда, фуу! Что же нам делать? Что же нам делать? Покатили дальше! - Мы вышли оттуда и вернулись к машине. Последний мимолетный взгляд на Америку поверх жарких огней моста через Рио-Гранде - и мы повернулись к ней спиной и багажником и с ревом умчались.

Мгновенно мы оказались в пустыне, и по всей плоскости ее на пятьдесят миль вокруг - ни единого огонька, ни единой машины. И вот тут над Мексиканским Заливом забрезжил рассвет, и со всех сторон выступили призрачные очертания кактусов юкки и "органных труб".

- Что за дикая страна! - вскрикнул я. У нас с Дином сна не было ни в одном глазу. В Ларедо же мы были полумертвыми от усталости. Стэн, который и прежде бывал за границей, мирно дрых на заднем сиденье. Вся Мексика лежала у наших с Дином ног.

- Теперь, Сал, мы все оставляем позади и вступаем в новую и неизвестную фазу вещей. Все годы, все заморочки и оттяги... а теперь вдруг вот это!.. с тем, чтобы мы спокойно могли больше ни о чем не думать, а просто идти себе дальше, открыв лица вот так вот, видишь, и понимать мир так, как, если уж на то пошло, другие американцы до нас его не понимали - а они тут уже побывали, верно? В Мексиканскую войну. Прорубались тут с пушками.

- Кроме того, - сказал я ему, - эта дорога - излюбленный маршрут всех американских изгоев, которые тикали от закона через границу и спускались к старому Монтеррею, поэтому если всмотришься вот в эту седую пустыню, и тебе явится призрак какого-нибудь старинного гробового удальца, что одиноко скачет в изгнание навстречу неведомому, и ты увидишь дальше...

- Это же весь мир! - перебил Дин. - Боже мой! - вскричал он, ударяя ладонью по рулю. - Весь мир! Мы можем доехать аж до Южной Америки, если дорога доведет. Подумать только! Сук-кин сын! Черт возь-ми! - Мы неслись дальше. Заря разливалась моментально, и уже можно было различить белый песок пустыни и редкие хижины в отдалении. Дин замедлил ход, чтобы как следует рассмотреть их. - Настоящие битовые хижины, чувак, такие можно найти только в Долине Смерти, да и то вряд ли. Эти люди не чешутся по части внешнего вида. - Первый городок впереди, удостоившийся увековечиться на карте, назывался Сабинас-Хидальго. Нам ужасно хотелось добраться до него поскорее. - А дорога ненамного отличается от американской, - воскликнул Дин, - если не считать одной безумной штуки, если ты ее заметил, вот тут прямо: на дорожных столбах отмечены не мили, а километры, и они меряют расстояние до Мехико. Видишь, это единственный большой город на всю страну, все дороги к нему ведут. - Нам оставалось всего 767 миль до столицы, в километрах же - больше тысячи. - Черт! Я должен жать! - закричал Дин. Я ненадолго прикрыл глаза в полном измождении и только слышал, как Дин колотит по рулю кулаками и говорит: "Черт!" - или "Какой оттяг!" - или "Ох, что за земля!" - или "Да!" Мы пересекли всю пустыню и приехали в Сабинас-Хидальго около семи утра. Чтобы рассмотреть его, мы совершенно сбросили скорость. Растолкали Стэна на заднем сиденье. Все выпрямились, чтобы хорошенько врубиться в городок. Главная улица была немощеная и вся в выбоинах. По обеим сторонам тянулись грязные, полуразрушенные глинобитные фасады. Шли ослики с поклажей. Босоногие женщины наблюдали за нами из темных провалов дверей. Улица кишела пешеходами: в мексиканской земле начинался новый день. Старики с закрученными кверху усами, похожими на рули велосипедов, глазели на нас. Вид троицы бородатых, замызганных американских парней вместо обычных хорошо одетых туристов необычайно их заинтересовал. Подпрыгивая на ухабах, мы тащились вдоль по главной улице со скоростью десять миль в час, стараясь ничего не пропустить. Прямо перед нами шла стайка девушек. Когда мы протряслись мимо, одна спросила:

- Куда катите, чуваки?

Я в изумлении обернулся к Дину:

- Ты слышал, что она сказала?

Дин сам так обалдел, что лишь медленно ехал дальше, повторяя:

- Да, я слышал, что она сказала. Я прекрасно слышал, черт возьми, ох Боже мой, ох Господи. Я не знаю, что делать, мне так чудно, так сладко в этом утреннем мире. Мы, наконец, попали на небеса. Чётче и быть не могло, не могло быть великолепнее, не могло быть по-другому.

- Так давай же вернемся и снимем их! сказал я.

- Да, - ответил Дин, продолжая ехать на пяти милях в час. Он был сбит с толку: тут не нужно было поступать так, как он привык в Америке. - Их там миллионы по всей дороге! - сказал он. Однако, все-таки развернулся и вновь подъехал к девушкам. Те шли работать в поля; они улыбались нам. Дин немигающе уставился на них своими каменистыми глазами. - Черт! - еле слышно вымолвил он. - Ох! Это слишком грандиозно, так не бывает. Девчонки, девчонки. И вот прямо сейчас, в моем состоянии и положении, Сал, я врубаюсь во внутренности этих домов, что мы проезжаем... Дверей-то нет, и это четко - заглядываешь внутрь и видишь соломенные подстилки, и там спят маленькие смуглые пацанчики, и ворочаются перед тем, как проснуться, их мысли сгущаются в пустом разуме сна, сознание восстает, а матери готовят им завтрак в железных котелках, и я врубаюсь в эти ставни, которые у них вместо окон, и в стариков - их старики такие невозмутимые и величественные, их ничто не беспокоит. Здесь нет подозрительности - ничего такого. Все бесстрастны, все смотрят на тебя такими честными карими глазами и ничего не говорят, они лишь смотрят, и в этом взгляде все человеческое - оно смягчено, приглушено, но все же оно есть. Только врубись, что за идиотские рассказы ты читал про Мексику, про спящего гринго и всякую разную дребедень про черномазых мексов и так далее - и сравни, что на самом деле: люди здесь прямые и добрые, и никого пальцем не тронут: просто поразительно. - Вымуштрованный суровой дорожной ночью, Дин явился в мир, чтобы увидеть его новыми глазами. Он согнулся над баранкой, он смотрел по сторонам и медленно катился дальше. Выезжая из Сабинас-Хидальго, мы остановились заправиться. Здесь, перед допотопными колонками, ворчливо перебрасывались шутками собравшиеся ранчеры в соломенных шляпах и с усами как велосипедные рули. Подальше в полях старик пахал на ослике, подгоняя его хлыстом. Над чистыми, извечными трудами человеческими ясно всходило солнце.

Мы продолжали путь к Монтеррею. Перед нами громоздились великие горы под снежными шапками; мы летели прямо на них. Раскрылся горный проход, дорога начала виться на перевал, и мы следовали ее изгибам. За считанные минуты осталась позади мескитовая пустыня, и мы уже карабкались в холодных потоках воздуха по дороге, отгороженной от пропасти каменной стенкой, а на скалах известкой было крупно выведено имя президента - АЛЕМАН! На этой высокой дороге мы не встретили никого. Она, извиваясь, бежала меж облаков и вывела нас на обширное плато на вершине. Большой промышленный город Монтеррей на противоположной его стороне слал столбы дыма к голубым небесам, а гигантские облака, поднимаясь с Залива, разрисовывали чашу дня барашками Въезд в Монтеррей был совсем как въезд в Детройт - меж нескончаемых высоченных фабричных стен, вот только ослики грелись на травке перед ними, да взгляд останавливался на скученных саманных кварталах города с тысячами хипстеров-ловкачей, что околачиваются у дверей домов, со шлюхами, что выглядывают из окон, с диковинными лавчонками, где торгуют неизвестно чем, да с узенькими тротуарчиками, на которых бурлит человечество почище гонконгского.

- Йоуу! - завопил Дин. - И всё под этим солнцем! Ты врубился в это мексиканское солнце, Сал? От него просто торчишь. Фу-у! Я хочу все дальше и дальше - дорога просто гонит меня!! - Мы заикнулись было о том, чтобы задержаться в монтеррейской вакханалии, но Дину не терпелось за сверхкороткое время доехать до Мехико, а кроме этого, он знал, что дорога будет становиться все интереснее - особенно впереди, всегда впереди. Он гнал как одержимый, не отдыхая ни минуты. Мы со Стэном были совершенно измочалены, поэтому сдались и решили вздремнуть. Выехав из Монтеррея, я выглянул наружу и увидел зловещую гигантскую пару пиков за Старым Монтерреем. Туда-то и уходили всегда преступники.

Впереди лежал Монтеморелос, новый спуск в более жаркие широты. Становилось все жарче и страннее. Дину во что бы то ни стало понадобилось разбудить меня, чтобы я на все это взглянул:

- Посмотри, Сал, только не пропусти! - Я посмотрел. Мы ехали по болотам, а вдоль дороги то тут, то там шли странные мексиканцы в лохмотьях, на веревочных поясах у них болтались мачете: некоторые рубили кусты. Все они останавливались и провожали нас ничего не выражавшими взглядами. Сквозь чащобу кустов мы время от времени замечали крытые соломой хижины с бамбуковыми стенками, типа африканских - палки и больше ничего. Странные молодые девочки, темные как луна, смотрели из таинственно зеленевших проемов. - Ох, чувак, как я хочу остановиться и чутка побаловаться с этими малышками, - закричал Дин, - да только видишь, какой-нибудь старик или старуха обязательно крутятся поблизости, обычно на заднем плане, иногда ярдах в ста, собирают хворост или присматривают за скотиной. Девчонки никогда не бывают одни. Никто никогда не бывает один в этой стране. Пока ты спал, я врубался в эту дорогу и в эту страну, и если бы я только мог рассказать тебе обо всем, что мне приходило в голову, чувак! - Он весь покрылся потом. Глаза у него были воспаленными, безумными, но покорными и нежными: он нашел людей, себе подобных. Мы неслись прямо по бескрайней стране болот на постоянннх сорока пяти. - Сал, я думаю, местность не изменится еще очень долго. Если ты сядешь, я посплю.

Я сел за руль и погрузился в свои собственные грезы; я ехал через Линарес, сквозь жаркие, плоские болота, через дымящуюся Рио-Сото-ла-Марина под Хидальго, и дальше. Великая зеленая долина - джунгли и длинные поля, на которых зеленеют всходы, - раскрылась передо мной. С узкого ветхого моста люди наблюдали за тем, как мы едем. Струилась горячая река. Затем мы вновь стали подыматься, пока на нас не начало наступать что-то типа пустыни. Впереди был город Грегориа. Мальчишки спали, и я был один за рулем перед лицом вечности, а дорога бежала, прямая как стрела. Совсем не так едешь по Каролине, или по Техасу, или по Аризоне, или по Иллинойсу; но так мы ехали по миру туда, где, наконец, сможем познать самих себя среди индейцев-феллахов мира - того племени, что есть сама суть основного, первобытного, воющего человечества, племени, охватившего поясом экваториальный живот мира от Малайи (длинного ногтя Китая) до Индии - великого субконтинента, до Аравии, до Марокко, до тех же пустынь и джунглей Мексики, по волнам до Полинезии, до мистического Сиама, укутанного в желтый халат, и снова по кругу, по кругу, так что слышишь один и тот же надрывный вой и у вросших в землю стен Кадиса в Испании, и за 12.000 миль оттуда - в глубинах Бенареса, Столицы Мира. Сомнений быть не могло: эти люди - настоящие индейцы, а вовсе не Педры и Панчи из глупых баек цивилизованной Америки - у них высокие скулы, раскосые глаза и мягкие повадки; они не дураки, они не шуты; они - великие, суровые индейцы, они - источник человечества и отцы его. Пусть волны морские принадлежат китайцам, суша - владение индейцев. Они в пустыне, именуемой "историей", - такая же суть, как камни - в пустыне земной. И они знали это, когда мы проезжали мимо - якобы значимые толстосумы-американцы, приехавшие порезвиться в их землю, они знали, кто отец, а кто сын извечной жизни на земле, но ничего не говорили. Ибо когда опустошение нагрянет в мир "истории", и Апокалипсис феллахов снова возвратится - уже в который раз, - люди будут все так же неподвижно глядеть теми же самыми глазами и из пещер Мексики, и из пещер Бали, где все начиналось, где нянчили Адама и учили его знать. Так росли во мне мысли, пока я вел машину в жаркий, пропеченный солнцем городок Грегорию.

До этого, еще в Сан-Антонио, я в шутку пообещал Дину, что раздобуду ему девчонку. Это был спор, вызов был принят. Когда я притормозил у бензоколонки около солнечной Грегории, через дорогу на сбитых ногах перебежал паренек с огромным солнцезащитным козырьком для ветрового стекла и спросил, не хочу ли я купить его:

- Тебе нравится? Шестьдесят песо. Habla Espanol? Sesenta peso. Мое имя Виктор.

- Не-а, - в шутку ответил я. - Сеньориту куплю.

- Конечно-конечно! - возбужденно закричал тот. - Достану тебе девушек, любое время. Сейчас слишком жарко, - с отвращением добавил он. - Нет хорошие девушки, когда жарко день. Подожди вечер. Тебе нравится тень?

Козырька я не хотел, я хотел девчонок. Я разбудил Дина:

- Эй, чувак, в Техасе я обещал, что найду тебе девчонку; все нормально, разомни косточки и просыпайся парень; девчонки нас уже ждут.

- Что? что? - вскричал тот, подскакивал, весь растрепанный. - Где? где?

- Вот этот парень, Виктор, покажет нам, где.

- Ну так поехали же, поехали! - Дин выпрыгнул из машины и изо всех сил стиснул Виктору руку. Поблизости от заправки околачивалась компания других мальчишек - они скалились, половина босиком, но все в обвисших соломенных шляпах. - Чувак, - сказал мне Дин, - ну разве плохо провести денек вот так? Гораздо круче, чем в денверской бильярдной. Виктор, у тебя есть девчонки? Где? А donde? - закричал он по-испански. - Врубись, Сал, я говорю по-испански.

- Спроси, нет ли у него травы? Эй, пацан, у тебя есть ме-ри-уа-на?

Тот серьезно кивнул:

- Конечно, любое время, много. Пошли со мной.

- Хии! Уии! Хуу! - завопил Дин. Он совсем проснулся и теперь прыгал вдоль и поперек этой сонной мексиканской улочки. - Поехали все. - Я раздавал "лаки-страйки" остальным пацанам. Они получали массу удовольствия от нас, а особенно - от Дина. Они поворачивались друг к другу и, прикрывшись ладошками, тараторили свои соображения по поводу безумного американского кошака. - Врубись в них, Сал, как они говорят про нас и врубаются. Ах ты, Господи Боже мой, что это за мир! - Виктор влез к нам в машину, мы дернулись и поехали. Стэн Шепард крепко спал, но под это безумие проснулся.

Мы заехали далеко в пустыню по другую сторону городка и свернули на разбитую грунтовую дорогу, в глубоких колеях которой машина подскакивала как никогда раньше. Впереди виднелся дом Виктора. Он стоял на краю кактусовых равнин в тени нескольких деревьев - простой глинобитный ящик из-под печенья: несколько человек слонялось по двору.

- Кто это? - весь в возбуждении вскричал Дин.

- То мои братья. Моя мать тоже там. Моя сестра тоже. То моя семья. Я женат, я живу в городе.

- А как насчет твоей матери? - струхнул Дин. - Что она говорит по части марихуаны?

- О, она мне достает. - Пока мы ждали в машине, Виктор вышел, проскакал к дому и сказал несколько слов пожилой даме, которая живо повернулась и ушла в садик, где стала собирать макухи конопли, уже сорванные и оставленные сушиться на солнце пустыни. Братья Виктора тем временем скалились нам из-под дерева. Они пытались подойти и познакомиться, но подняться и пройти до нашей машины заняло бы у них некоторое время. Виктор вернулся, дружелюбно ухмыляясь.

- Чувак, - сказал Дин, - этот Виктор - самый милый, самый клевый, самый неистовый котяра из всех, кого я встречал за всю свою жизнь. Ты только посмотри на него, посмотри, как медленно и четко он ходит. Здесь не нужно спешить. - Постоянный, настойчивый ветер пустыни задувал в машину. Было очень жарко.

- Видишь, как жарко? - спросил Виктор, усаживаясь рядом с Дином на переднее сиденье и показывая на раскаленную крыщу "форда". - Возьми ма-ри-гану - и больше не жарко. Подожди.

- Да, - ответил Дин, поправляя темные очки, - я подожду. Будь спок, Виктор, мальчик мой.

Вот неторопливо подошел долговязый брат Виктора с кучкой травы на газетном листе. Он высыпал ее Виктору на колени и мимоходом облокотился на дверцу машины, чтобы лишь кивнуть, улыбнуться нам и сказать:

- Привет. - Дин тоже кивнул и приветливо улыбнулся. Никто не разговаривал; это было прекрасно. Виктор начал сворачивать громаднейший бомбовоз, который кто-либо в жизни видел. Он сделал из коричневой оберточной бумаги примерно такую сигару "корона" из всего этого чая. Косяк получился огромным. Дин, выпучив глаза, смотрел на него. Виктор как ни в чем ни бывало поджег самокрутку и пустил ее по кругу. Затягиваться ею было так, словно нагибаешься над дымовой трубой и вдыхаешь. В горло ворвалась одна грандиозная волна жара. Мы задержали дыхание и выпустили дым почти одновременно. Улетели все моментально. Пот заледенел у нас на лбу, все вдруг стало как на пляже в Акапулько. Я выглянул в заднее окно машины - там стоял еще один, самый странный брат Виктора, скорее перуанец, а не индеец, высокий, с шарфом через плечо - стоял, прислонившись к столбику, и ухмылялся, слишком стесняясь подойти и пожать нам руку. Казалось, вся машина окружена братьями, поскольку еще один появился со стороны Дина. Потом произошло самое удивительное. Все настолько закинулись, что обычные формальности были отброшены, и все сосредоточились на вещах, вызывавших немедленный интерес, и теперь в этом явилась вся странность американцев и мексиканцев, пыхающих вместе посреди пустыни, больше того - странность видеть в тесной близости лица, и поры кожи, и мозоли на пальцах, и вообще сконфуженные скулы иного мира. И вот братья-индейцы начали говорить о нас тихими голосами - обсуждали: заметно было, как они смотрят, оценивают и сравнивают впечатления, или же исправляются и меняют мнение:

- Да, да. - А Дин, Стэн и я обсуждали их по-английски.

- Ты только врубись в этого дьявольского брата позади, который не сдвинулся от своего столбика ни на шаг и ни на волосок не уменьшил интенсивность радостной, смешной застенчивости своей улыбки, а? А тот, что у меня слева, постарше, больше уверен в себе, но такой печальный - типа завис, может даже, типа бича в городе, а Виктор солидно женат... он как этот чертов египетский фараон, видишь? Эти парни - настоящие кошаки. Никогда ничего подобного не видал. Они же про нас говорят и нам удивляются, типа видишь? Типа нас, но со своими собственными приколами, их интерес, возможно, вертится вокруг того, как мы одеты - совсем как у нас, на самом деле - если бы не странность вещей, которые у нас в машине, и странная манера смеяться не как они, и даже, может быть, то, как мы пахнем по сравнению с ними. Тем не менее, я зуб бы дал узнать, что они про нас говорят. - И Дин попытался. - Эй, Виктор, чувак... что твой брат только что сказал?

Виктор обратил на него свои скорбные карие глаза:

- Да-а, да-а.

- Нет, ты не понял. О чем вы, парни, говорите?

- О, - ответил Виктор в великом смятении, - тебе не нравится мар-гуана?

- Ох нет, да, прекрасно! О чем вы говорите?

- Говорить? Да, мы говорить. Как вам нравится Мехика? - Трудно без общего языка. Все затихли, остыли и улетели по новой - и лишь наслаждались ветерком из пустыни и обдумывали свои отдельные национальные, расовые и личные соображения о высокой вечности.

Настало время для девочек. Братья отползли в свое пристанище под деревом, мать наблюдала за нами из залитых солнцем дверей, а мы медленно попрыгали по кочкам обратно в город.

Но теперь это уже не доставляло неудобств; теперь это стало приятнейшим и грациозным путешествием по волнам мира как по голубому морю, и лицо Дина было залито неестественным сиянием, что было как золото, когда он велел нам впервые постичь амортизаторы автомобиля и врубиться в езду. Вниз-вверх - мы подскакивали, и даже Виктор понял весь кайф этого и рассмеялся. Потом он показал налево - куда ехать к девчонкам, а Дин, глядя в ту сторону с неописуемым восторгом и весь подаваясь туда, крутнул руль и мягко и уверенно покатил нас к цели, между прочим слушая попытки Виктора изъясниться и величественно и высокопарно повторяя:

- Да, конечно! Я в этом и не сомневался! Определенно, чувак! О, в самом деле! Н-ну, елки-палки, ты говоришь самое дорогое для моих ушей! Разумеется! Да! Продолжай, пожалуйста! - В ответ на это Виктор продолжал говорить - сурово и с превосходным испанским красноречием. На какой-то безумный миг я усомнился: а не понимает ли Дин все до единого слова по какому-то чисто дикому наитию, внезапным гением откровения, вдохновленным его сияющим счастьем? В тот момент он выглядел точь-в-точь как Франклин Делано Рузвельт - какое-то помрачение у меня в пылающих очах и плывущем мозгу - настолько, что я чуть не подскочил на сиденье и не ахнул от изумления. В мириадах уколов небесного излучения я лишь усилием воли мог различить фигуру Дина, и он был похож на Бога. Я так высоко улетел, что пришлось откинуть голову на спинку сиденья; от скачков машины меня пробивало дрожью экстаза. Просто подумать о том, чтобы выглянуть в окно и посмотреть на Мексику - которая у меня в уме теперь уже стала чем-то иным - было как отпрянуть от некоего причудливо изукрашенного ларца с драгоценностями, на который боишься взглянуть из-за собственных глаз - те смотрят внутрь, богатства и сокровища - слишком много, чтобы вместить в себя сразу. Я сглотнул слюну. Я видел, как с неба стекают потоки золота, прямо сквозь драную крышу нашей колымаги, прямо сквозь мои зрачки, а на самом деле - сразу внутрь них: они были везде. Я смотрел в окно на жаркие, солнечные улицы и видел женщину в дверях, и подумал, что она слушает каждое слово, что мы говорим, и сама себе кивает - обычные параноидальные видения после чая. Но поток золота не иссякал. В своем нижнем разуме я надолго потерял сознаняе того, что мы делаем, и пришел в себя лишь несколько позже, когда оторвал взгляд от огня и молчания, будто пробудился от сна навстречу миру или пробудился от пустроты навстречу сну, и мне сказали, что мы стоим возле дома Виктора, а сам он был уже в дверях машины со своим маленьким сыном на руках, он нам его показывал:

- Видишь мой бэби? Его имя Перес, его шесть месяцев.

- Ну и ну, - сказал Дин, и лицо его все еще было преображено в ливень высшего удовольствия и даже блаженства, - он самый хорошенький ребенок, которого я видел. Посмотрите на эти глаза. А теперь, Сал и Стэн, - сказал он, поворачиваясь к нам с серьезным и нежным видом, - я хочу, чтобы вы в о-со-бен-но-сти увидели глава этого мексиканского мальчугана, сына нашего чудесного друга Виктора, и заметили, как он станет мужчиной со своей особенней душою, которая выразит себя через окна - его глаза, ведь такие прелестные глаза, конечно же, пророчат и указывают на прелестнейшую из душ. - То была прекрасная речь. И прекрасный ребенок. Виктор скорбно глядел на своего ангела. Нам всем хотелось бы себе таких сыновей. Так велика была сила наших чувств по отношению к душе ребенка, что он что-то почувствовал, и его личико начало кривиться: хлынули горькие слезы, и какую-то неведомую печаль утишить у нас не было средств, поскольку она простиралась слишком далеко назад, в бесчисленные тайны и время. Мы испробовали всё: Виктор обхватил его за шею и стал укачивать, Дин курлыкал, я дотянулся и начал гладить ему ручки. Плач только становился громче.

- Ах, - произнес Дин, - мне ужасно жаль, Виктор, что мы опечалили его.

- Он не печальный, бэби плачет. - В дверях, за спиной у Виктора, слишком робея, чтобы выйти к нам, стояла его маленькая босоногая жена, с тревожной нежностью дожидаясь, пока малютку вернут ей в руки, такие смуглые и мягкие. Виктор, показав нам ребенка, забрался обратно в машину и гордо ткнул куда-то вправо.

- Да, - сказал Дин, развернул "форд" и направил его по узким алжирским улочкам, и лица со всех сторон наблюдали за нами с легким любопытством. Мы приехали в бордель. Это было величественное оштукатуренное сооружение под золотым солнцем. На улице, облокотившись о подоконники, манившие вглубь заведения, стояла пара фараонов в мешковатых штанах, сонных, изнывавщих от скуки, которые одарили нас короткими заинтересованными взглядами, когда мы входили внутрь; они оставались на месте все три часа, что мы куролесили там, у них под самым носом, пока мы в сумерках не вышли и по настоянию Виктора не одарили каждого суммой, равной двадцати четырем центам, единственно ради проформы.

А внутри мы обнаружили девчонок. Некоторые возлежали на кушетках по ту сторону танцплощадки, некоторые киряли у длинной стойки бара справа. Арка в центре уводила к крохотным конуркам, похожим на раздевалки на общественнмх пляжах. Конурки эти располагались на залитом солнцем дворе. За стойкой стоял владелец - молодой мужик, который немедленно выбежал вон, едва услышал, что мы хотим послушать мамбо, вернулся с кипой пластинок, в основном - Переса Прадо, и свалил их все на колонку. Через мгновение весь город Грегориа уже мог слышать, как веселятся в "Сала-де-Байле". В самом зале грохот музыки - ибо именно так надо по-настоящему крутить пластинки в музыкальном автомате, именно для этого он и был с самого начала предназначен, - был настолько оглушителен, что Дина, Стэна и меня на мгновение потрясло осознание того, что мы ни разу в жизни не осмеливались слушать музыку так громко, как нам этого хотелось - а именно так громко нам этого и хотелось. Она ревела и содрогалась прямо нам в лица. Через несколько минут добрая половина этой части города была у окон и смотрела, как "американос" пляшут с девчонками. Все они стояли там, рядышком с фараонами на земляном тротуаре, небрежно и безразлично облокотясь на подоконники. "Еще Мамбо-Джамбо", "Чаттануга де Мамбо", "Мамбо Нумеро Охо" - все эти великолепные номера разносились и пылали в золотом таинственном дне как те звуки, что ожидаешь услышать в последний день мира при Втором Пришествии. Трубы казались настолько громкими, что я думал, их слышно аж в пустыне, откуда, в любом случае, они и ведут свое происхождение. Барабаны обезумели. Бит мамбо - это бит конги из Конго, с реки Африки, всесветной реки; на самом деле, это всемирный бит. Уум-та, та-пуу-пум - УУМ-та, та-пу-пум. "Монтунос" пианино ливнем изливались на нас из динамиков. Лидер кричал так, будто неимоверно задыхался, финальные припевы труб, которые шли вместе с оргазмами ударных на конгах и бонгах в великой безумной записи "Чаттануги" заморозили Дина намертво на какое-то мгновение, а затем он содрогнулся и его прошибло потом; после, когда трубы впились в сонный воздух своим подрагивавшим эхом, словно в гроте или в пещере, его глаза округлились, будто он узрел дьявола, и он крепко зажмурился. Меня самого это потрясло как марионетку: я слышал, как трубы излохматили тот свет, что я узрел, и я затрясся до самых пят.

Под быстрый "Мамбо-Джамбо" мы неистово плясали с девчонками. Сквозь свои бредовые видения мы уже начали различать разнообразие их личностей. Это были замечательные девчонки. Странным образом, самая дикая была наполовину индианкой, наполовину белой, родом из Венесуэлы, и было ей всего восемнадцать. Похоже, она происходила из хорошей семьи. Зачем она, с ее утонченной и нежной наружностью, пошла на панель в Мексике, одному Богу известно. Ее привело сюда какое-то ужасное горе. Пила она выше всякой меры. Она глотала напитки, когда уже казалось, что ее вот-вот вырвет. Она постоянно опрокидывала стаканы - еще и затем, чтобы заставить нас истратить здесь как можно больше. В своем легоньком домашнем халатике среди беда дня она яростно отплясывала с Дином, вешалась ему на шею и просила, просила всего на свете. Дин был настолько обдолбан, что не знал, с чего начать - с девчонок или с мамбо. Они с ней сбежали в раздевалки. Меня со всех сторон осадила толстая и неинтересная девушка со щенком, которая разозлилась на меня за то, что я невзлюбил ее песика, поскольку тот все время пытался меня цапнуть. В конце концов, она согласилась куда-то его унести, а когда вернулась, меня уже подцепила другая девчонка - на вид получше, но тоже не фонтан; она повисла у меня на шее как пиявка. Я пытался вырваться, чтобы пробиться к шестнадцатилетней цветной девчонке, что сидела на другой стороне зала, угрюмо созерцая собственный пупок через вырез в коротеньком платье-рубашечке. У Стэна была пятнадцатилетняя малютка с миндальной кожей, в платье, которое чуть-чуть было застегнуто сверху и чуть-чуть снизу. Это было безумно. Человек двадцать просунулись с улицы в окно и смотрели на все это.

Один раз зашла внутрь мать моей цветной малышки - сама не цветная, а темная - и коротко и скорбно посовешалась о чем-то с дочерью. Когда я это заметил, мне стало очень стыдно пытаться сделать то, чего я на самом деле так желал. Я позволил пиявке утащить себя в задние комнаты, где, как во сне, под грохот и рев динамиков мы полчаса раскачивали кровать. То была просто квадратная комната со стенками из деревянных реек и без потолка; в одном углу - икона, в другом - умывальник. По всему темному вестибюлю девушки кричали:

- Аgua, agua caliente! - что означает: "Горячей воды!" Стэна и Дина тоже не было видно. Моя подруга запросила тридцать песо - около трех с половиной долларов, и стала клянчить еще десятку и про что-то длинно рассказывать. Я не знал цены мексиканских денег: может, я у них вообще миллионер. Я швырнул ей бабки. Мы снова рванули плясать. На улице уже собралась толпа побольше. Легавые, похоже, скучали как обычно. Хорошенькая венесуэлочка Дина схватила меня за руку и притащила в странный бар в соседней комнате, очевидно, принадлежавший самому борделю. Здесь разговаривал и протирал стаканы молодой бармен, а старик с велосипедными усами что-то горячо с ним обсуждал. В громкоговорителе тоже ревело мамбо. Казалось, включили целый мир. Венесуэлочка повисла у меня на шее и стала просить меня купить ей выпить. Бармен наливать ей не хотел. Но та все клянчила и клянчила, а когда он все-таки дал ей стакан, она его опрокинула, но на этот раз не специально, потому что в ее бедных, ввалившихся, потерянных глазах я заметил досаду.

- Давай полегче, бэби, - сказал я ей. Мне пришлось поддерживать ее на табуретке - она постоянно соскальзывала. Я никогда не видел пьяных женщин, да еще к тому же и восемнадцати лет от роду. Я купил ей выпить еще: она просила о снисхождении, дергая меня за штаны. Стакан она хватила залпом. У меня не доставало силы духа попробовать ее. Моей девчонке было лет тридцать, и она лучше о себе заботилась. Венесуэлочка корчилась и страдала у меня в объятьях, а мне хотелось утащить ее в глубину дома, раздеть и просто поговорить - так твердил я себе. Я просто бредил от желания обладать ею - и другой темной малюткой тоже.

Бедный Виктор - все это время он простоял, опираясь спиной о латунные поручни стойки бара и радостно подпрыгивая при виде того, как куролесят трое его американских друзей. Мы покупали ему выпить. Его глаза блестели от желания женщины, но он не принимал никого, храня верность жене. Дин совал ему деньги. В этом безумном вертепе я смог рассмотреть, что же творится с Дином. Он настолько шизанулся, что не соображал, кто я такой, когда я заглянул ему в лицо.

- Да-а, да-а! - Вот все, что он твердил. Казалось, этому не будет конца. Как призрачный арабский полуденный сон в иной жизни - Али-Баба, закоулки и куртизанки. Снова я со своей подругой ринулся к ней в комнату; Дин и Стэн обменялись девчонками; все скрылись на какой-то миг на виду, и зрителям пришлось дожидаться продолжения спектакля. День удлинялся и становился прохладнее.

Скоро в старую клевую Грегорию придет таинственная ночь. Мамбо ни на минуту не смолкало, оно неистовствовало дальше, словно бесконечное путешествие сквозь джунгли. Я не мог отвести глаз от темной малышки - от того, как по-королевски она ходит, даже когда хмурый бармен унижает ее каким-нибудь лакейским занятием, типа принести нам выпивку или подмести за стойкой. Из всех девчонок в заведении деньги больше всего нужны были ей: может, мать приходила как раз за деньгами для ее братишек и сестренок. Мексиканцы бедны. Ни разу, ни разу не пришло мне в голову просто подойти и дать ей денег. У меня такое чувство, что она взяла бы их с определенной долей презрения, а презрение от таких, как она, приводит меня в трепет. В собственном безумии я на самом деле влюбился в нее на те несколько часов, что мы там провели: та же самая безошибочная резь разума, те же вздохи, та же боль и превыше всего прочего - то же нежелание и страх приблизиться. Странно, что Дину и Стэну тоже не удалось подойти к ней; ее непроницаемое достоинство - вот отчего она была бедна в старом диком борделе, подумать только. Один раз я заметил, что Дин, как статуя, наклонился к ней, готовый лететь, и на лице у него отразилось, насколько он сбит с толку - так холодно и высокомерно глянула она в его сторону; он бросил чесать себе живот, разинул рот и, наконец, склонил перед нею голову. Ибо она была королевой.

Вдруг в общем сумбуре Виктор стал хватать нас за руки и отчаянно жестикулировать.

- В чем дело? - Он, как мог, старался нам втолковать. Потом подбежал к бару, выхватил у оскалившегося бармена чек и притащил нам показать. Счет вырос до трех сотен песо, или тридцати шести американских долларов, а это большие деньги в любом борделе. Но нам пока не удавалось протрезветь и не хотелось уезжать; хоть мы и были уже на исходе, но по-прежнему желали побарахтаться тут с нашими любезными подружками - в этом странном арабском раю, который, в конце концов, обрели после трудной, трудной дороги. Но надвигалась ночь, и надо было закругляться; Дин тоже это видел и уже начал хмуриться, задумываться и пытаться прийти в себя, а я, наконец, высказал идею уехать отсюда раз и навсегда:

- У нас столько всего впереди, чувак, никакой разницы не будет.

- Правильно! - крикнул Дин с остекленевшим взглядом и повернулся к своей венесуэлочке. Та все-таки отрубилась и теперь лежала на деревянной лавке, и ее белые ноги торчали из-под шелка. Галерка в окне наслаждалась зрелищем; за ними уже начинали ползти красные тени, и я услышал, как где-то взвыл маленький ребенок, и вспомнил, что я не где-то на небесах, а в Мексике, и вовсе не в каких-то там порнографических гашишных грезах.

Мы вывалились наружу; забыли Стэна; бегом вернулись за ним и увидели, как он очаровательно раскланивается с вечерними шлюхами, которые только что заступили в свою ночную смену. Он хотел начать все заново. Когда Стэн напивается, то тяжелеет, как здоровенный мужик, а от женщин его вообще невозможно оторвать. Больше того - бабы сами льнут к нему, цепко как плющ. Он настаивал на том, чтобы остаться и попробовать новых, странных и более искусных сеньорит. Мы с Дином настучали ему по спине и вытащили наружу. Он обильно махал всем ручкой - девчонкам, фараонам, толпе, детишкам на улице; рассылал во все стороны воздушные поцелуи под гром аплодисментов Грегории и гордо покачивался, окруженный местными бандами, пытаясь заговорить с ними и передать всем свою радость и любовь ко всему без исключения в этом прекрасном дне его жизни. Все смеялись: некоторые хлопали его по спине. Дин рванулся и заплатил полицейским четыре песо, пожал им руки, разулыбался и раскланялся с ними. Затем прыгнул в машину, и все девчонки, которых мы знали, даже венесуэлочка, проснувшаяся к прощанью, собрались вокруг, столпились в своих легоньких нарядах, и тараторили что-то на прощанье, и целовали нас, а венесуэлочка даже расплакалась - хоть мы и знали, что плакала она не по нам, ну, не совсем по нам, но ничего, и так сойдет. Моя сумрачная любовь растворилась в тенях внутри дома. Все было кончено. Мы выехали, оставив радости и праздник в несколько сот песо за спиной, и нам отнюдь не казалось, что мы плохо потрудились. Мамбо призрачно следовало за нами еще несколько кварталов. Все кончилось.

- Прощай, Грегориа! - вскричал Дин, посылая городку воздушный поцелуй.

Виктор гордился нами и гордился собой.

- Хочешь сейчас баню? - спросил он. Да, мы все хотели чудесную баню.

И он повез нас в самое невероятное место на свете: то была обычная баня американского типа, она стояла прямо на шоссе в миле от города; там было полно детишек, плескавшихся в бассейне и душевых кабинках внутри каменного здания, всего за несколько сентаво, мыло и полотенца выдавал служитель. Кроме того, там имелся еще я унылый детский парк с качелями и сломанной каруселью, и в тускневшем свете красного солнца он казался таким странным и таким прекрасным. Мы со Стэном сразу взяли полотенца и прыгнули прямо под ледяной душ, и вышли оттуда посвежев и обновившись. Дин не стал суетиться с баней - мы видели его далеко на другой стороне грустного парка: он рука об руку прогуливался с нашим добрым Виктором, многословно и любезно болтал с ним, даже возбужденно наклонялся к нему, чтобы что-то подчеркнуть, и рассекал воздух кулаком. Затем они снова брали друг друга под ручку и шли дальше. Подходила пора прощаться с Виктором, вот Дин и пользовался случаем побыть с ним наедине, исследовать парк, разузнать его взгляд на вещи вообще - короче говоря, врубиться в Виктора так, как мог только он.

Теперь Виктор был очень печален от того, что нам надо было ехать:

- Когда снова приедешь Грегориа, увидишь меня?

- Конечно, чувак! - ответил Дин. Он даже пообещал захватить Виктора с собою в Штаты, если тот захочет. Виктор сказал, что ему надо подумать.

- Есть жена и бэби... нет денег... я посмотрю. - Его милая вежливая улыбка светилась в красноватых сумерках, когда мы махали ему из машины. У него за спиной оставались печальный парк и детишки.


6
  

Сразу за Грегорией дорога пошла под уклон, по обеим сторонам вставали громадные деревья, и чем ближе подступала темнота, тем громче раздавался в их кронах рев миллиардов насекомых - он звучал как один непрерывный высокочастотный скрежет.

- Фу-у! - сказал Дин, включил фары, и те не работали. - Что такое? что? черт подери, что такое? - Он психовал и колотил по панели. - Ох, Господи, нам придется ехать по джунглям без света, только подумай, что это за кошмар, я смогу видеть, только когда будет проезжать другая машина, а здесь просто нет никаких машин! И фонарей, конечно, тоже. Ох, что же делать, черт бы все это побрал?

- Да поехали и всё. Хотя, может, вернемся?

- Нет-нет, никогда! Поехали дальше. Я еле вижу дорогу. Прорвемся. - И вот мы рванули в чернильную темень сквозь визг насекомых, и мощный, густой запах опустился на нас, почти что запах гнили, и мы вспомнили и осознали, что сразу за Грегорией по карте начинается Тропик Рака. - Мы в новых тропиках! Не удивительно, что такой запах! Нюхайте. - Я высунул голову из окошка; жуки ударялись мне в лицо; невообразимый скрежет поднялся в тот момент, когда я навострил слух на ветер. Вдруг фары у нас заработали и ткнулись вперед, освещая одинокую дорогу, бежавшую меж сплошных стен поникших, змеистых деревьев до ста футов высотой.

- Сук-кин кот! - вскричал Стэн на заднем сиденье. - Черт возь-ми! - Он до сих пор был в улете. Мы вдруг поняли, что он все еще торчит, и ни джунгли, ни наши беды не составляют для его счастливой души никакой разницы. Мы расхохотались - все втроем.

- К чертовой матери! Мы просто кинемся на эти проклятые джунгли и будем спать до самого утра, погнали! - завопил Дин. - Старина Стэн прав. Старина Стэн плевать хотел! Он так улетел по тем бабам, и по чаю, и по тому сумасшедшему, неземному, непостижимому мамбо, которое ревело так, что у меня до сих пор барабанные перепонки трясутся ему в такт... уии! он так торчит, что знает, что делает! - Мы скинули майки и, гологрудые, с ревом понеслись по джунглям. Ни городов, ничего - затерянные джунгли на мили и мили вокруг, и спуск, и все жарче и жарче, и насекомые вопят все громче, и заросли все выше, и запах все мощнее и жарче, пока мы не начали привыкать к нему, и он не стал нам нравиться.

- Как хочется просто раздеться и кататься, и кататься по этим джунглям, - сказал Дин. - Нет, к чертям, чувак, я это как раз и сделаю, лишь только найду подходящее местечко. - Как вдруг перед нами показался Лимон - лесной городок, несколько бурых огоньков, темные тени, необъятное небо над головой, да кучка людей перед кучкой сараюшек - тропический перекресток.

Мы остановились в невообразимой мягкости. Было жарко, как в духовке у булочника июньской ночью в Новом Орлеане. По всей улице сидели в потемках целыми семьями и болтали; подходили случайные девчонки - но крайне юные и лишь посмотреть, что мы собою представляем. Они были босы и грязны. Мы прислонились к деревянному крылечку разломанного продуктового магазина с мешками муки и ананасами, гнившими на засиженном мухами прилавке. Внутри горела одна-единственнай масляная лампа, а снаружи - еще несколько бурых фонарей, все остальное - черно, черно, черно. Сейчас, конечно, мы так устали, что спать надо было просто немедленно, и мы подвинули машину еще на несколько ярдов дальше по дороге, на городские задворки. Стояла такая невероятная жара, что невозможно уснуть. Поэтому Дин взял одеяло, разложил его на мягком горячем песке прямо на дороге и обрубился. Стэн разлегся на переднем сиденье "форда", открыв для вентиляции обе дверцы, но все равно не чувствовалось ни малейшего дуновения. Я на заднем сиденье мучился в луже пота. Потом вылез из машины и встал, покачиваясь, среди этой черноты. Весь город мгновенно отправился баиньки; шумели только собаки. Как вообще я мог теперь уснуть? Тысячи москитов уже искусали нас всех в грудь, руки и лодыжки. Затем мне в голову пришла блестящая мысль: я запрыгнул на железную крышу машины и растянулся там на спине. Ветра по-прежнему не было, но в стали есть какой-то элемент прохлады, и пот на спине просох, и там запеклись в комки тысячи раздавленных насекомых, и я понял, что джунгли - они захватывают, ты просто становишься ими. Лежать на крыше машины лицом к черному небу - словно лежать в закрытом чемодане летней ночи. Впервые в жизни погода не просто касалась меня, не просто ласкала, морозила или бросала в жар - погода стала мною. Атмосфера и я превратились в одно. Мягкие, бесконечно малые ливни микроскопических жучков омывали мне лицо, пока я спал - несказанно приятно и покойно. Небо было беззвездным, крайне невидимым и тяжелым. Я мог лежать там всю ночь напролет, подставив лицо небесам, и мне это причинило бы вреда не больше, чем укрывавший меня бархатный полог. Мертвые насекомые смешивались с моей кровью; добавлялись порции живых москитов; по всему телу у меня пошел зуд, и повсюду запахло удушливыми, жаркими, гнилыми джунглями - от корней волос, от лица до пяток и пальцев ног. Я был, разумеется, босиком. Чтобы осушить пот, я надел майку - всю в пятнах от насекомых - и снова улегся. Клякса тьмы на черневшей дороге указывала, где спит Дин. Я слышал его храп. Стэн тоже храпел.

Время от времени в городке мелькал тусклый свет - это шериф нес службу со слабеньким фонариком, бормоча что-то себе под нос в ночных джунглях. Потом я увидел, как его фонарик подергивается в нашу сторону, услышал его шаги, мягко падавшие на подстилку из песка и растительности. Он остановился и осветил машину. Я сел и посмотрел на него. Дрожащим, почти жалобным и совершенно нежным голосом он спросил:

- Dormiendo? [Спит?] - показав на Дина посреди дороги.

- Si, dormiendo. [Да, спит.]

- Bueno, bueno, [Хорошо, хорошо…]- пробормотал он, неохотно и печально отвернулся и отправился дальше в свои одинокие обходы. В Америке таких милых полицейских Господь никогда не создавал. Никаких подозрений, никакой суеты, никаких придирок: он - хранитель спящего городка, и точка.

Я снова отправился на свою стальную постель и распластался на ней, раскинув руки. Я не знал даже, что именно - прямо надо мной: ветви или открытое небо, и мне это было безразлично. Я открыл рот и глубоко вдыхал аромат джунглей. То был не воздух, вовсе не воздух, а осязаемая и живая эманация деревьев и трясины. Мне не спалось. Где-то в чаще петухи начали кукарекать зорю. По-прежнему ни воздуха, ни ветерка, ни росинки - та же самая тяжесть Тропика Рака прижимала нас всех к земле, которой мы и принадлежали до зуда. В небе не было ни намека на рассвет. Вдруг я услышал, как в темноте яростно залаяли собаки, а затем раздалось слабое чоканье конских копыт. Все ближе и ближе. Что за безумный ночной всадник это может быть? И тут я увидел привидение: дикая лошадь, белая как призрак, рысью бежала по дороге прямо на Дина. За нею, не отставая, бежали и тявкали собаки. Их не было видно: старых, грязных лесных собак, - но лошадь была белой как снег и огромной, и почти светилась, и видеть ее было очень легко. Я совершенно не испугался за Дина. Лошадь увидела его, переступила рядом с его головой, прошла, как корабль, мимо машины, мягко ржанула и ушла сквозь город, досаждаемая собаками, - прочокала к себе в джунгли на другой стороне, и слышал я только, как слабый бой копыт таял в лесах. Собаки успокоились и сели вылизываться. Что это была за лошадь? Что за миф и что за призрак, что за дух? Я рассказал о ней Дину, когда тот проснулся. Он подумал было, что мне приснилось. Затем и сам припомнил слабый сон о белой лошади, а я сказал ему, что это был не сон. Медленно проснулся Стэн Шепард. Малейшие движение - и мы вновь начали обильно потеть. По-прежнему стояла непроглядная темень.

- Давайте заведем машину и слегка проветримся! - закричал я. - Я подыхаю от жары.

- Правильно! - Мы с ревом вынеслись из городка дальше, по безумной трассе, с разверающимися волосами. В серой дымке быстро наступил рассвет, явив нам по обеим сторонам провалы густых болот с ветхими лесинами, заплетенными лианами, кренившимися и клонившимися над запутанными зарослями на дне. Некоторое время мы мчались прямо вдоль железнодорожных путей. Впереди возникла странная антенна радиостанции в Куидад-Манте, как будто мы оказались в какой-нибудь Небраске. Мы нашли бензоколонку и залили полный бак, а последние ночные насекомые джунглей черной массой бросались на лампочки и падали, трепеща, к нашим ногам большими корчившимися грудами: у некоторых бабочек крылья размахом в добрые четыре дюйма, другие ужасные стрекозы так огромны, что им впору питаться птичками, тысячи гигантских москитов, всевозможных безымянных паукообразных. Я скакал по всей мостовой, боясь на них наступить; все закончилось тем, что я засел, поджав ноги, в машине, испуганно поглядывая на землю, где они копошились вокруг наших колес.

- Ну поехали же! - вопил я. Дина и Стэна жучки вовсе не беспокоили: они спокойно выпили по паре бутылочек апельсинового сока и отшвырнули их подальше от холодильника. Их майки и штаны, как и у меня, были мокры от крови и черны от раздавленных тварей. Мы глубоко вдыхали вонь нашей одежды.

- Знаешь, мне этот запах начинает нравиться, - сказал Стэн. - Я себя уже больше не чувствую.

- Этот запах - странный и хороший, - сказал Дин. - Не буду снимать майку до самого Мехико, я хочу впитать его в себя и запомнить. - И мы понеслись дальше, творя воздух для своих горячих, запекшихся лиц.

Потом впереди стали неясно вырисовываться горы, сплошь в зелени. Одолев этот подъем, мы снова окажемся на огромном центральном плато, а там уж дорога поведет нас прямо к Мехико. Одним махом мы воспаряли на высоту пять тысяч футов - по окутанным туманом перевалам, что вьются над дымящимися желтыми ручейками в миле под нами. То была великая река Моктесума. Индейцы вдоль дороги стали крайне зловещими на вид. Они были нацией в себе - горные индейцы, оторванные от всего, кроме Панамериканского Шоссе. Они были низкорослы, приземисты и темны, со скверными зубами; на спинах они перетаскивали невообразимые тяжести. На другой стороне бездонных, заросших зеленью ущелий, на отвесных склонах мы видели лоскутки огородов. Индейцы ползали вверх и вниз по этим кручам и обрабатывали землю. Дин ехал со скоростью пять миль в час, чтобы лучше все видеть.

- Ух ты, никогда не думал, что такое еще бывает! - В вышине, на самой высокой вершине, величественной, как любой из пиков Скалистых Гор, мы увидели заросли бананов. Дин даже вылез из машины, чтобы показать их нам, и стоял, потирая себе живот. Мы были на горном уступе, где над мировой пропастью прилепилась крытая соломой лачужка. От солнца загоралась золотистая дымка, заволакивая собой вид на Моктесуму, - теперь до реки было больше мили вниз.

Во дворике перед хижиной стояла индейская девочка годиков трех, засунув пальчик в рот и разглядывая нас широко открытыми карими глазами.

- Вероятно, за всю ее жизнь здесь еще никто ни разу не останавливался! - выдохнул Дин. - При-вет, малютка. Ну, как дела? Мы тебе нравимся? - Малютка застеснялась, отвернулась и надула губки. Мы заговорили между собой, и она снова стала нас изучать с пальчиком во рту. - Эх-х, жалко, у меня нет ничего, чтобы ей подарить! Подумай только, родиться и жить всю жизнь на этом уступе: этот вот уступ и есть вся твоя жизнь. Ее отец, наверное, спускается по веревке в ущелье и вытаскивает из пещеры свои ананасы, и рубит дрова на восьмидесятиградусной круче, а под ним такая бездна. Она никогда, никогда отсюда не уедет и никогда ничего не узнает об окружающем мире. Вот это народ! Вообрази, какой у них, должно быть, дикий вождь! Вдали от дороги, вон за тем утесом, за много миль отсюда они, возможно, еще дичее и страннее, да-а, потому что Панамериканское Шоссе несет хоть какую-то цивилизацию этому придорожному народу. Ты заметь капельки пота у нее на лбу, - показал мне Дин со страдальческой гримасой. - Не такой пот, как у нас, он маслянистый, и он никогда не высохнет, потому что здесь жарко круглый год, и она не знает ничего про не-пот, она с потом родилась, с потом и умрет. - Капли у нее на лобике были тяжелыми, вялыми, они не стекали вниз: они просто застыли и поблескивали очищенным оливковым маслом. - А что это способно сделать с их душами! Как они должны отличаться от нас в своих личных заботах, и в оценках, и в желаниях! - Дин ехал дальше, раскрыв благоговейно рот, на десяти милях в час, полнясь желанием разглядеть буквально каждое человеческое существо на этой дороге. Мы взбирались все выше и выше.

Пока мы карабкались вверх, воздух становился все холоднее, и девочки-индианки на дороге уже кутали головы и плечи в платки. Они отчаянно махали нам; мы остановились узнать, в чем дело. Они хотели продать нам маленькие кусочки горного хрусталя. Своими огромными, карими, невинными глазами они смотрели на нас с такой душевной силой, что ни у кого не возникло ни малейшего грешного помысла, более того - они были еще очень юны, многим - лет по одиннадцать, а выглядели на все тридцать.

- Посмотри на эти глаза! - выдохнул Дин. Как глаза Пречистой Девы, когда та была ребенком. Мы видели в них нежный и всепрощающий взгляд Иисуса. Они, не отрываясь, заглядывали нам прямо в дущу. Мы протирали свои бегавшие голубые глаза и встречали блеск их взгляда вновь - он все же проникал в нас, гипнотизируя и сожалея. Когда они начинали говорить, то становились вдруг назойливыми и почти что глупыми. В своем молчании они оставались сами собой. - Они совсем недавно научились торговать этими кристаллами, ведь шоссе проложили лишь каких-то десять лет назад - а до этого времени весь народ, должно быть, просто молчал.

Девочки с причитаниями обступили машину. Одна, особенно грустная и настойчивая, вцепилась Дину в потную руку. Она лепетала что-то по-индейски.

- Ах да, ах да, милая, - ответил Дин нежно и почти печально. Он вышел из машины, покопался в багажнике в своем драном чемодане - все в том же старом измученном американском чемодане - и извлек оттуда наручные часы. Потом показал их ребенку. Та заскулила от радости. Остальные столпились в изумлении вокруг. Затем Дин стал рыться в маленькой ладошке, ища "самый милый, самый чистый, самый маленький хрусталик, который она сама нашла в горах для меня". Он нашел такой камушек - не больше ягодки. И протянул ей покачивавшиеся на ремешке часы. Их рты округлились как у детишек в хоре. Счастливица прижала часы к лохмотьям на груди. Они дотрагивались до Дина и благодарили его. Тот стоял среди них, запрокинув изможденное лицо к небу, ища глазами следующий - высочайший и окончательный - перевал; он казался Пророком, сошедшим к ним. Потом снова сел в машину. Девочкам так не хотелось, чтобы мы уезжали. Невероятно долго, пока мы взбирались по прямому отрезку дороги, они всё махали нам и бежали следом за машиной.

- Ах, у меня сердце разрывается! - воскликнул Дин, ударив себя кулаком в грудь. - Сколько они еще будут выражать нам свою признательность и восхищение? Что станет с ними? Неужели они попытаются бежать за машиной до самого Мехико, если мы поедем достаточно медленно?

- Да, - ответил я, ибо я знал.

Мы достигли головокружительных высот Восточной Сьерра-Мадре. Банановые деревья золотом поблескивали в дымке. Великие туманы разверзались за каменными стенами, что тянулись вдоль края пропасти. Моктесума тонкой золотой ниткой вилась внизу по зеленой подстилке джунглей. Мимо прокатывались странные городки на перекрестках этой вершины мира, индейцы в накидках наблюдали за нами из-под полей своих шляп и rebozos. Жизнь была плотной, темной, древней. Ястребиными глазами они смотрели на Дина, торжественного и обезумевшего за своим неистовым рулем. Все они протягивали к нам руки. Они сошли с дальних гор и из высоких селений, чтобы протянуть руки за тем, что, по их мнению, могла предложить цивилизация - им никогда и присниться не могли ее уныние и жалкие разбитые иллюзии. Они не знали, что появилась бомба, от которой могут треснуть и превратиться в кучи мусора все наши мосты и дороги, а мы можем однажды сами стать такими же нищими, как и они, и тянуть свои руки точно, точно так же. Наш поломанный "форд", старенький "форд" шедшей к процветанию Америки тридцатых годов, продребезжал сквозь них и скрылся в облаке пыли.

Мы достигли подступов к последнему плато. Солнце стало червонным, воздух - остро синим, а пустыня с ее случайными речонками - буйством песчаного жаркого пространства и внезапных библейски тенистых куп. Дин теперь спал, а Стэн вел машину. Появились пастухи, одетые как в первые времена - в длинные колышущиеся хламиды, женщины несли золотые тюки кудели, мужчины - посохи. Пастухи сидели под громадными деревьями посреди мерцающей пустыни и совещались, овцы толпились на солнцепеке и вздымали за собою пыль.

- Чувак, чувак, - завопил я Дину, - проснись и посмотри на пастухов, проснись и посмотри на этот золотой мир, из которого пришел Христос, - ты же можешь это увидеть своими глазами!

Он оторвал голову от сиденья, окинул одним беглым взглядом всю эту картину в угасавших лучах красного солнца и упал назад. Проснувшись, он мне ее всю подробно описал и добавил:

- Да, чувак, я рад, что ты велел мне это посмотреть. Ох, Господи Боже мой, что же мне делать? Куда же я пойду? - Он тер себе живот, возводил покрасневшие глаза к небесам, он почти что плакал.

Неотвратимо близился конец нашего путешествия. По обеим сторонам простирались широкие поля; благородный ветер насквозь продувал огромные деревья в разбросанных рощах и пролетал над старыми миссионерскими постройками, становившимися оранжево-розовыми в позднем свете солнца. Облака были близки, громадны и розовы.

- Мехико к закату! - Мы одолели их - эти девятнадцать сотен миль, от полуденных дворов Денвера до сих необозримых ветхозаветных просторов мира, - а теперь приближались к концу дороги.

- А не снять ли нам насекомые майки?

- Не-а, давай въедем в них прямо в город, и ну его все на фиг. - И мы въехали в Мехико.

Недлинный горный проход неожиданно вывел нас на высоту, с которой открывался вид на весь Мехико, распростертый в своем вулканическом кратере под нами, извергая столбы городского дыма, обозначенный огоньками, зажегшимися в ранних сумерках. Вниз, к нему ринулись мы, по Бульвару Инсургентов, к самому сердцу города, к Реформе. На громадных, унылых площадках пацаны играли в футбол и поднимали тучи пыли. Нас нагоняли таксисты и интересовались, не нужны ли нам девочки. Нет, девочки нам сейчас были не нужны. По равнине тянулись длинные, полуобвалившиеся глинобитные трущобы; в быстро гасших переулочках мы видели какие-то одинокие фигуры. Скоро настанет ночь. Но вот город взревел, и мы вдруг поехали мимо забитых людьми кафе, театров, мимо множества огней. Нам что-то вопили мальчишки-газетчики. Мимо слонялись механики - босиком, с разводными ключами и ветошью. Безумные босоногие индейцы-шоферы проскакивали у нас под самым радиатором, окружали нас, гудели и превращали уличное движение в настоящий кавардак. Шум стоял неописуемый. На мексиканские машины не ставят глушителей. На клаксоны все жмут злорадно и подолгу.

- Уии! - вопил Дин. - Берегись! - Он зигзагом бросил наш "форд" сквозь общий поток, он играл со всеми. Он вел машину как индеец. Он выехал на круглый парадный проезд по Бульвару Реформа и покатился по нему, а все восемь спиц этого гигантского колеса выстреливали в нас машинами во всех направлениях - слева, справа, izquiedra, прямо в лоб, а он вопил и подпрыгивал от восторга: - Вот о таком уличном движении я всегда мечтал! Все едут! - Мимо вихрем пронеслась карета скорой помощи. Американские скорые рвутся вперед и лавируют в потоке машин с завывающими сиренами, великолепные знаменитые же кареты индейцев-феллахов просто проносятся по городским улицам на восьмидесяти милях в час, и остальным приходится лишь уворачиваться, а те не тормозят ни перед кем и ни при каких обстоятельствах и летят прямо насквозь. Мы видели, как скорая, виляя, скрылась из глаз в расступившейся плотной уличной толчее на своих расшатанных колесах. Все водители были индейцы. Пешеходы, даже старушки, бегом бежали к автобусам, которые никогда не останавливались. Молодые дельцы Мехико на спор целыми взводами догоняли автобусы и атлетически заскакивали в них на ходу. Шоферы автобусов были босы, безумны, они криво ухмылялись и, сгорбившись, плотно сидели в своих майках за здоровенными низкими рулевыми колесами. Над ними горели иконки. Свет в автобусах был коричневым и зеленоватым, и темные лица на деревянных скамьях были четко очерчены.

В центре Мехико со главному променаду канали тысячи хипстеров в обвисших соломенных шляпах и пиджаках с длинными лацканами, надетых на голое тело: некоторые торговали распятиями, а в переулках - травой, некоторые молились в битовых часовенках рядом с сараями мексиканских варьете. Некоторые тупички были просто помойками с открытыми сточными канавами, и маленькие дверцы вели с них прямо в саманные бары размером со стенной шкаф. Чтобы взять стакан, приходилось перепрыгивать канаву, а на дне этого рва лежало древнее озеро ацтеков. Из бара на улицу можно было выбраться, лишь прижимаясь спиной к стене. Кофе здесь варили с ромом и мускатным орехом. Отовсюду ревело мамбо. Сотни шлюх выстраивались вдоль темных и узких улочек, и их скорбные глаза блестели нам в ночи. Мы бродили как в лихорадке, как лунатики. Ели прекрасные бифштексы по сорок восемь центов в мексиканском кафетерии, выложенном странным кафелем, где несколько поколений музыкантов стояли за одной громадной маримбой - и пели бродячие гитаристы, и старики на углах дудели в трубы. По кислой вони узнавались забегаловки, где давали пульку - граненый стакан кактусового сока, всего за два цента. Ничего не останавливалось; улицы жили всю ночь. Спали нищие, завернувшись в содранные с заборов афиши. Целыми семьями они сидели на тротуарах, играя на маленьких дудочках и хмыкая себе всю ночь напролет. Торчали их босые пятки, горели их мутные свечки, все Мехико было одним огромным табором богемы. На перекрестках старухи разрезали вареные говяжьи головы, оборачивали кусочки тортильями и подавали их с горячим соусом на салфетках из газет. Таков был великий и окончательно дикий, не знающий запретов город детей-феллахов, который, как мы знали, мы обязательно обретем в конце дороги. Дин проходил сквозь это все, и руки болтались у него по бокам как у зомби, рот был раскрыт, глаза блестели - это было его драное и святое паломничество, длившееся до самой зари, когда посреди поля какой-то мальчишка в соломенной шляпе хохотал, болтал и хотел погонять с нами мячик, ибо ничего никогда не кончается.

Потом у меня сделался сильный жар, я стал бредить и потерял сознание. Дизентерия. Я вынырнул из темной круговерти своего разума и понял, что лежу на кровати в восьми тысячах футов над уровнем моря, на крыше мира: я знал, что прожил целую жизнь и еще множество других жизней в бренной атомистической шелухе собственной плоти и что перевидел уже все сны. И еще я видел, как Дин склонился над кухонным столом. Это было несколько ночей спустя, и он уже уезжал из Мехико.

- Чего ты делаешь, чувак? - простонал я.

- Бедняжка Сал, бедняжка, захворал. Ничего, Стэн о тебе позаботится. А теперь слушай, если можешь услышать в своей болезни: здесь я все-таки получил развод от Камиллы и теперь возвращусь к Инез в Нью-Йорк, еду сегодня вечером, если машина выдержит.

- И все это заново? - вскричал я.

- И все это заново, дружище. Надо возвращаться к собственной жизни. Хотелось бы остаться с тобой. Буду молиться, чтобы попробовать вернуться. - Меня схватили спазмы в животе, я скорчился и застонал. Когда же я снова поднял глаза, благородный храбрый Дин стоял со своим старым поломанным чемоданом и глядел на меня сверху. Я больше не знал его, и он знал это, и сочувствовал мне, и натянул одеяло мне на плечи.

- Да, да, да, я сейчас же должен ехать. Старая горячка Сал, до свиданья. - И он ушел. Двенадцать часов спустя, в своей жалкой лихорадке я, наконец, пришел к пониманию того, что его нет. К тому времени он в одиночестве уже гнал машину обратно по банановым горам, именно в это ночное время.

Когда мне стало лучше, я осознал, что он за крыса, но тогда же мне пришлось понять и невообразимую сложность всей его жизни: как он должен был меня здесь бросить, больного, чтобы сладить со своими женами и со своими бедами.

- Ладно, старина Дин, я ничего не скажу.

Часть
5
  

Дин уехал из Мехико и в Грегории снова встретился с Виктором, и допихал свою колымагу до самого Лейк-Чарльза, Луизиана, где задняя часть, в конце концов, действительно отвалилась прямо на дорогу, как он всегда и ожидал. Поэтому Дин послал Инез телеграмму, и та отправила ему денег на авиабилет, и остаток пути он пролетел. Прибыв в Нью-Йорк со свидетельством о разводе на руках, он взял Инез, и они немедленно отправились в Ньюарк и там женились, и той же самой ночью, сказав ей, что все в порядке, и чтобы она не беспокоилась, и делая логичным то, в чем не было ни порядка, ни логики - а только не поддающиеся оценке прискорбные напряги, он прыгнул в автобус и отчалил через весь ужасающий континент в Сан-Франциско - снова к Камилле и к двум девочкам-малышкам. Итак, он был теперь трижды женат, дважды разведен и жил со своей второй женой.

Осенью я и сам двинулся из Мехико домой, и как-то ночью, сразу за ларедской границей, в Дилли, Техас, стоял на горячей дороге под дуговой лампой, о которую бились летние бабочки, как вдруг услышал шаги из темноты за кругом света, глядь - мимо ковыляет высокий старик с развевающимися сединами и мешком за спиной; завидя меня, он произнес:

- Иди, стенай по человеку, - и сгинул в свою тьму. Означало ли это, что мне, наконец, следует пешком отправиться в свое паломничество по всем темным дорогам Америки? Я затрясся и поспешил в Нью-Йорк, и однажды ночью стоял на темной улочке Манхэттена и кричал в окно квартиры, где, как я полагал, пьянствуют мои друзья. Но из окна высунулась головка хорошенькой девушки и спросила:

- Да? Кто там?

- Сал Парадайз, - ответил я и услышал, как имя мое эхом разнеслось по печальной и пустой улице.

- Поднимайся сюда, - позвала она. - Я как раз варю горячий шоколад. - И вот я поднялся, и там была она - девушка с чистыми и невинными милыми глазами, которые я всегда искал, и так долго к тому же. Мы уговорились любить друг друга безумно. Зимой мы собирались переехать в Сан-Франциско со всеми нашими битыми пожитками и ломаной мебелью на каком-нибудь грузовичке-драндулете. Я написал Дину и рассказал ему об этом. В ответ он прислал громаднейшее письмо в восемнадцать тысяч слов длиной - всё про свои молодые годы в Денвере, и сказал, что приедет за мною, и лично выберет нам старый грузовик, и отвезет нас домой. У нас оставалось шесть недель, чтобы скопить на машину, мы начали работать и считать каждый цент. Как вдруг Дин все равно приехал, на пять с половиной недель раньше, и ни у кого не было никаких денег, чтобы осуществить этот план.

Я вышел как-то погулять среди ночи и вернулся к моей девочке, чтобы рассказать ей, чего я надумал за прогулку. Она встретила меня в темной маленькой прихожей со странной улыбкой. Я что-то начал ей рассказывать, как вдруг заметил необычную тишину в комнате, осмотрелся и увидел на радиоприемнике потрепанную книжку. Я знал, что это была "высокая полуденная вечность" Дина - Пруст. Словно во сне я увидал, как он и сам выходит на цыпочках из комнаты в одних носках. Он уже не мог разговаривать. Он подпрыгивал и смеялся, он заикался, махал руками и говорил:

- Ах... ах... вы должны слушать и услышать. - Мы слушали, навострив уши. Но он забыл, что хотел сказать. - На самом деле, послушайте... кхм. Смотри, дорогой Сал... милая Лаура... я приехал... меня нет... но погодите, ах да. - И он с каменистой печалью уставился на свои руки. - Не могу больше говорить... вы понимаете, что это... или может быть... Но слушайте! - Мы слушали. - Вы же видите... больше не нужно разговаривать... и далее.

- Но почему ты приехал так рано, Дин?

- Ах, - ответил он, взглянув на меня как будто впервые, - так рано, да. Мы... мы узнаем... то есть, я не знаю. Я приехал поездами... в теплушках... в старых жестких вагонах... Техас... всю дорогу играл на флейте и на деревянной окарине. - И он вытащил свою новую дудочку. На ней он сыграл несколько скрипучих нот и подпрыгнул в носках. - Но, конечно же, Сал, я могу разговаривать так же скоро, как всегда, и мне есть много чего тебе сказать, на самом деле, я со своим куцым умишком все читал и читал этого четкого Пруста всю дорогу по всей стране и врубался в огромное число вещей, о которых рассказать тебе у меня просто не будет ВРЕМЕНИ, а мы ВСЕ ЕЩЕ не поговорили о Мехико и о том, как мы там расстались с тобой в лихорадке - но не нужно ни о чем говорить. Абсолютно уже, да?

- Ладно, не будем. - И он начал рассказывать историю о том, чем занимался в Л.А. все это время, со всеми мыслимыми подробностями, как он навещал какую-то семью, обедал, разговаривал с отцом, с сыновьями, с сестрами - как они выглядели, что ели, какая у них обстановка, их мысли, их интересы, сами их души; такое подробное истолкование заняло у него три часа, а закончив, он сказал:

- Ах, но видишь ли, то, что я НА САМОМ ДЕЛЕ хотел тебе сказать... гораздо позже... Арканзас, когда я ехал по нему на поезде... играл на флейте... играл с парнями в карты, моей неприличной колодой... выиграл денег, выдал соло на окарине... для моряков. Долгое, долгое, ужасное путешествие, пять дней и пять ночей, только чтобы увидеться с тобою, Сал.

- А как насчет Камиллы?

- Разрешила, конечно... ждет меня. У нас с Камиллой теперь все правильно на веки вечные...

- А Инез?

- Я... я... я хочу, чтобы она вернулась со мною во Фриско и жила бы на другом конце города - как ты думаешь? И зачем я только приехал? - Позже он сказал во внезапное мгновенье ошалелого изумления: - Н-ну, и да, конечно, я хотел увидеть твою милую девочку и тебя... рад за вас... люблю вас, как и прежде. - Он пробыл в Нью-Йорке три дня, торопливо готовился сесть на обратный поезд, доставал железнодорожные билеты, чтобы снова пересечь весь континент, пять дней и пять ночей в пыльных вагонах и купе с жесткими полками, а у нас, конечно, не было денег на грузовик, и мы не могли поехать с ним вместе. С Инез он провел одну-единственную ночь - объяснял, потел и дрался, и она его вышвырнула вон. Ему пришло письмо на мой адрес. Я его видел. От Камиллы. "Мое сердце не выдержало, когда ты ушел через рельсы со своей сумкой. Я все молюсь и молюсь, чтобы ты вернулся невредимым... Я очень хочу, чтобы Сал и его подруга приехали и жили бы на нашей улице... Я знаю, что у тебя все получится, но не могу не волноваться - теперь, когда я все решила... Дорогой Дин, это конец первой половины века. С любовью и поцелуями добро пожаловать к нам прожить вместе и вторую половину. Мы все ждем тебя. /Подпись/ Камилла, Эми и Малютка Джоани." Итак, жизнь Дина утряслась с его самой постоянной, вкусившей больше всего горечи и лучше всех прочих знающей его женой Камиллой, и я возблагодарил Господа за него.

В последний раз я увидел его в печальных и странных обстоятельствах. В Нью-Йорк приехал Реми Бонкёр - после того, как несколько раз обошел на судах вокруг света. Я хотел, чтобы они познакомились, и он узнал бы Дина. Они действительно встретились, но Дин уже не мог говорить и ничего не сказал, и Реми отвернулся от него. Реми достал билеты на концерт Дюка Эллингтона в Метрополитен-Опере и настоял, чтобы Лаура и я пошли туда с ним и его подружкой. Реми сейчас стал толстым и печальным, но по-прежнему оставался тем же порывистым и учтивым джентльменом и хотел делать все по-правильному, как он это постоянно подчеркивал. Поэтому он заставил своего букмекера подвезти нас на концерт на "кадиллаке". Стоял холодный зимний вечер. Мы сидели в машине, собираясь отправляться. Дин со своей сумкой стоял снаружи, готовый ехать на вокзал Пенн-Стэйшн и дальше, через всю землю.

- До свиданья, Дин, - сказал я. - Жалко, что мне надо ехать на концерт.

- Как ты думаешь, можно мне с вами доехать до Сороковой Улицы? - прошептал он. - Я хочу побыть с тобой подольше, мой мальчик, а кроме этого, здесь такая дьявольская холодина в этом вашем Ню-Ёке... - Я шепнул пару слов Реми. Да нет же, зачем ему это, ему нравлюсь я, а не мои друзья-идиоты. Не собираюсь же я снова губить его запланированные вечера, как я это уже сделал в 1947 году у "Альфреда" с Роландом Мэйджором.

- Об этом не может быть никакой речи, Сал! - Бедняга Реми, он специально для этого вечера заказал себе галстук - там были изображены билеты на концерт, подписанные по именам: Сал, Лаура, Реми и Вики, его подруга, - вместе с кучей тоскливых приколов и его любимых поговорок, типа "Старого маэстро новой песне не научить".

Итак, Дин не мог доехать с нами до окраины, и мне оставалось единственное - помахать ему с заднего сиденья "кадиллака". Букашка за рулем тоже не хотел с ним никаких дел. Дин, оборванный, в изъеденном молью пальто, которое привез специально для восточных морозов, ушел прочь один, и последнее, что я видел - это как он свернул за угол Седьмой авеню, снова устремив взгляд на улицу, и я покорился этому опять. Бедная маленькая Лаура, моя малышка, которой я все про Дина рассказал, чуть не расплакалась.

- Ох, нельзя же было, чтобы он вот так ушел. Что же нам делать?

Старины Дина нет, подумал я, а вслух произнес:

- С ним будет все в порядке. - И мы безо всякой охоты поехали на тот унылый концерт, глаза б мои его не видели, и я все время думал про Дина, про то, как он снова садится в поезд и едет три тысячи миль по этой ужасной земле, толком и не зная, зачем вообще приезжал, кроме как повидаться со мной.

Поэтому в Америке, когда заходит солнце, а я сижу на старом, поломанным речном пирсе и смотрю на долгие, долгие небеса над Нью-Джерси, и ощущаю всю эту грубую землю, что перекатывается одним невероятно громадным горбом до самого Западного Побережья, и всю ту дорогу, что уводит туда, всех людей, которые видят сны в ее невообразимой огромности, и знаю, что в Айове теперь, должно быть, плачут детишки, в той земле, где детям позволяют плакать, и сегодня ночью на небе высыпят звезды, и разве вы не знали, что Господь Бог - это плюшевый медвежонок Винни-Пух? вечерняя звезда наверняка уже клонится книзу и льет свою мерцающую дымку на прерии, что как раз ждут прихода полной ночи, которая благословляет землю, затемняет все реки, венчает вершины и обертывает последний берег, и никто, никто не знает, что со всеми случится, если не считать позабытого тряпья старости, я думаю о Дине Мориарти, я даже думаю о Старом Дине Мориарти, об отце, которого мы так никогда и не нашли, я думаю о Дине Мориарти.

 

Конец.


  Читайте в рассылке   Обратная связь
   со следующего выпуска
Кочергин
Эдуард Кочергин
"Ангелова кукла. Рассказы рисовального человека"

Рассказы художника Эдуарда Кочергина - удивительное повествование об удивительных людях, оказавшихся "на дне" в 1940-е-1960-е годы. Дети без отцов, юродивые и калеки, нищие и проститутки стали персонажами впечатляющего жизненного полотна, воссозданного пером "рисовального человека".

Сын репрессированных родителей, воспитанник детприемников и спецучреждений НКВД Э.С.Кочергин - народный художник России, лауреат Государственных Премий, действительный член Российской Академии художеств. Его рассказы - память об оттесненных на обочину жизни людях с их достоинствами и талантами.

В оформлении книги использованы рисунки автора.

На обложке фотография работы Ивана Костыля, василеостровского уличного светописца.

 

http://subscribe.ru/archive/lit.writer.worldliter/201409/15060546.html
http://subscribe.ru/archive/lit.writer.worldliter/nav/prev//archive/lit.writer.worldliter/201409/15060546.html

   скоро
Фицджеральд
Фрэнсис Скотт Фицджеральд
"Великий Гэтсби"

Роман "Великий Гэтсби" был опубликован в апреле 1925 г. Определенное влияние на развитие замысла оказало получившее в 1923 г. широкую огласку дело Фуллера - Макги. Крупный биржевой маклер из Нью - Йорка Э. Фуллер - по случайному совпадению неподалеку от его виллы на Лонг - Айленде Фицджеральд жил летом 1922 г. - объявил о банкротстве фирмы; следствие показало незаконность действий ее руководства (рискованные операции со средствами акционеров); выявилась связь Фуллера с преступным миром, хотя суд не собрал достаточно улик против причастного к его махинациям известного спекулянта А. Ротстайна. Изображенная в романе ситуация, линия Гэтсби - Вулфшима и образ главного героя перекликаются с историей Фуллера.


Литературное чтиво
Подписаться письмом

Текст сообщения: *

Ваш адрес электронной почты:

Вы можете оставить это поле пустым.

Для получения ответа   указывайте  реально существующий e-mail.




В избранное