Она заговорила об отъезде за несколько дней до конца срока. Все говорила, что ни одной живой душе не скажет, и, конечно, пришлось сказать, что я ей верю, но я знал, что, даже если она и в самом деле не собирается никому говорить, полиция или родители вытянут из нее правду рано или поздно. А она все говорила, что мы будем друзьями и что она поможет мне покупать картины и познакомит со всякими людьми и будет обо мне заботиться. Она была в те дни очень со мной мила; ну, конечно, не без причины.
     Наконец роковой день (десятое ноября; одиннадцатое ноября был день ее освобождения) наступил. Первое, что она сказала, когда я принес ей кофе, может, мы устроим сегодня праздник, прощальный вечер?
     А как насчет гостей? - говорю. Шучу, конечно, хотя не так уж легко было на душе, нечего и говорить.
     - Только вы и я. Потому что... Ну, ведь мы благополучно пережили это время, правда? - Потом говорит:
     - Только наверху, у вас в столовой, ладно?
     Пришлось согласиться, выбора-то не было.
     Она составила список, что купить в самом шикарном магазине в Луисе, и спросила, не соглашусь ли я купить херес и бутылку шампанского, и я, конечно, пообещал. Она была возбуждена и взволнована; я ее такой еще не видел. Думаю, я тоже был возбужден. Даже в тот день. Чувствовал себя так же, как она.
     Чтоб ее посмешить, говорю, в вечерних туалетах, разумеется. А она отвечает, ой, жалко, у меня нет красивого платья. И мне нужно побольше горячей воды, вымыть голову. Я говорю, мол, куплю вам новое платье, только скажите, какого цвета и всякое такое, и я посмотрю, что в Луисе можно достать.
     Странно, я так всегда был осторожен, и вот вам, теперь стою и краснею. А она улыбается мне и говорит:
     - Да я давно знаю, что это Луис. На диванной подушке ярлык остался. А платье... мне хотелось бы черное, или нет, светло-коричневое... нет, подождите, я сейчас. - И пошла к своим краскам, смешала их, как раньше, когда хотела, чтоб я ей шарфик в Лондоне купил какого-то особого цвета.
     - Вот такого цвета, простое, до колен, не длиннее, и рукава вот такие (нарисовала), или совсем без рукавов, что-нибудь вроде этого, или вот такое.
     Мне всегда нравилось, когда она рисовала. Так быстро, легко, будто ей не терпится поскорее нарисовать то, что придумала.
     Ну, естественно, мысли у меня в тот день были совсем не радостные. Всякий другой на моем месте составил бы план. Не понимаю, о чем я думал. Не уверен даже, что не думал о том, чтоб выполнить наше условие, хоть оно и было вырвано силой, а вынужденное обещание вовсе и не обещание, как говорится.
     На самом деле я поехал в Брайтон и обошел там кучу магазинов; и вдруг в одном маленьком магазинчике увидел как раз то, что ей хотелось; сразу было видно, платье высший класс, и сначала они даже не хотели его продавать без примерки, хоть оно было как раз нужного размера. Ну, когда я шел к тому месту, где припарковал свой фургон, я прошел мимо другого магазинчика, ювелирного, и вдруг мне пришло в голову ей подарок сделать, может, понравится; а еще подумал, может, легче будет говорить с ней, когда дойдет до дела. В витрине, на черном бархате, лежало ожерелье - сапфиры с бриллиантами, в форме сердца; то есть я хочу сказать, ожерелье было так уложено, в форме сердца. Я вошел, оказалось оно очень дорогое, триста фунтов, я чуть было не повернулся, чуть было не пошел прочь, но потом более щедрая часть моей натуры одержала верх. В конце концов, деньги-то у меня есть. Продавщица его примерила на себя, оно и в самом деле выглядело красиво, не дешевка какая-нибудь. А она говорит, правда, камни мелкие, но все чистой воды и стиль викторианский. Я вспомнил, Миранда как-то говорила, мол, очень любит вещи в викторианском стиле, это и решило дело. Ну, конечно, начались неприятности из-за чека, продавщица не хотела его принимать, только я заставил ее позвонить в мой банк, она сразу запела по-другому. Конечно, если б я с ней говорил, как какой-нибудь дерьмовый лорд Фу-ты ну-ты, ножки гнуты, поспорить могу, она бы... Ну, у меня времени нет это здесь обсуждать.
     Странно, как одно тянет за собой другое. Когда покупал ожерелье, увидел кольца, и это сразу навело меня на мысль, какой план действий принять. Попрошу ее выйти за меня замуж, а если откажется, ну, тогда мне придется ее оставить у себя. Это будет хороший выход. Я же знал, она не согласится, не скажет "да". Ну и купил кольцо. Приличное, но недорогое. Просто чтоб было что показать.
     Приехал домой и помыл ожерелье (ведь его надевала та женщина в магазине, продавщица, мне даже думать об этом было противно), убрал его подальше, но так, чтоб в нужный момент сразу достать. Потом все приготовил, как она хотела: цветы, и вино на маленьком столике, и стол накрыл, ну прямо тебе Гранд-отель, ну, конечно, и всегдашние предосторожности не забыл. Мы договорились, что я в семь часов за ней спущусь и приведу сюда. После того, как отдал ей свертки с покупками, я не должен был к ней входить. Ну прямо как перед свадьбой.
     Ну, я что решил, я решил, что разрешу ей подняться наверх, и пусть на этот раз руки не будут связаны и рот не заклеен, только на один этот раз. Решил, пусть, пойду на риск, но уж следить за ней буду кинжально и хлороформ с четыреххлористым углеродом приготовлю, чтоб был под рукой, на всякий случай, если что случится. Скажем, кто-то в дверь постучит, так я ее сразу в один момент в кухне усыплю, свяжу и рот заклею, а потом уж и дверь могу отворить.
     Ну, в семь часов я надел свой самый лучший костюм и рубашку и галстук новый - я его специально купил - и пошел вниз, за ней. Шел дождь, это было к лучшему, меньше риска. Она заставила меня ждать, минут десять, потом вышла. Ну, я чуть с катушек не слетел. Мне даже на мгновение показалось, это и не она вовсе, все было другое. От нее пахло французскими духами, я ей их подарил, и она в первый раз за все время, что жила у меня, подкрасилась. И платье это надела, оно ей очень было к лицу, цвет такой вроде кремовый, очень простое и элегантное, руки до плеч и шея открыты. Платье было не девчачье, не молодежное, и она в нем казалась прямо настоящей женщиной. И волосы высоко заколола, тоже очень элегантно, не так, как раньше. Прическа в стиле ампир, так она сказала. Она была точь-в-точь как те девушки-манекенщицы в журналах; потрясающе, как она могла выглядеть, если хотела. Помню, даже глаза были другие, она их обвела черным и казалась взрослой и опытной. Опытной, вот точное слово. Конечно, я сразу почувствовал себя неловким и неуклюжим. У меня было такое чувство, какое бывает, когда следишь, как из кокона появляется имаго, расправляет крылышки, а ты знаешь, что придется его убить. Я хочу сказать, красота сбивает с толку, забываешь, что ты собирался сделать и как тебе следует поступить.
     Она говорит:
     - Ну как? - и поворачивается, показывает себя.
     Очень мило, говорю.
     - И это все? - и смотрит, приподняв брови. Ну, выглядела она - лучше некуда.
     Красиво, говорю. Просто не знал, что сказать, хотелось смотреть и смотреть не отрываясь, но я не мог. И еще - мне было страшно.
     Я хочу сказать, мы вроде как стали еще дальше друг от друга, чем раньше. И я все больше и больше понимал, что не могу ее отпустить.
     Ну, говорю, поднимемся наверх?
     - Как, без связанных рук, без кляпа?
     Это время прошло, отвечаю. С этим покончено.
     - Я думаю, эти два дня - сегодня и завтра - будут одним из лучших периодов в вашей жизни. Из-за того, как вы собираетесь поступить.
     Одним из самых печальных, не удержался я.
     - Нет, не правда. Это начало новой жизни. И новой личности. - Тут она взяла меня за руку и повела наверх по ступеням.
     Лил дождь, и она только раз глубоко вдохнула сырой воздух, прежде чем войти в кухню; потом прошла через столовую в залу.
     - Очень мило, - говорит.
     Мне казалось, вы говорили, что не любите это слово, что оно ничего не означает.
     - Ну почему же? Если вам что-то действительно нравится. Можно, я выпью хереса?
     Я наполнил бокалы. И вот мы так стояли, и я не мог не смеяться - она делала вид, что комната полна народу, и она приветствовала кого-то рукой, и рассказывала мне, кто это и что, а им - о начале моей новой жизни, потом она поставила пластинку, заиграла тихая музыка, а сама она была такая красивая. Она так изменилась, глаза сияли, и вся она была оживлена, и эти французские духи, запах наполнил всю комнату, и херес, и тепло от настоящих поленьев, горевших в камине, так что я заставил себя забыть о том, как собирался с ней поступить. Я даже ухитрялся глупо шутить. Ну, во всяком случае, она этим шуткам смеялась.
     Ну, она выпила еще бокал вина, и мы перешли в другую комнату, где я потихоньку положил свой подарок рядом с ее прибором, только она сразу заметила.
     - Это мне?
     Возьмите посмотрите, говорю.
     Она сняла обертку, и там был футляр из темно-синей кожи, и вот она нажала кнопку замка и не может и слова сказать, смотрит на камешки и молчит. Потом говорит:
     - Настоящие? - и голос такой, восхищенный и испуганный.
     Конечно. Камни мелкие, но высококачественные.
     - Сказочной красоты, - говорит. Потом протягивает мне футляр. - Я не могу это принять. Я понимаю. То есть, мне кажется, я понимаю, почему вы мне это дарите, и я благодарна вам и тронута... только я не могу такой подарок принять.
     Но я хочу, чтобы вы его взяли.
     - Но... Фердинанд, ведь если молодой человек дарит девушке такой подарок, это может означать лишь одно.
     - Что? - спрашиваю.
     - У людей в таких случаях возникают гадкие мысли.
     Я хочу, чтобы оно было вашим. Прошу вас.
     - Я его надену только на сегодняшний вечер. Я сделаю вид, что оно - мое.
     Оно - ваше, говорю.
     Она обошла стол, а футляр держит в руке.
     - Пожалуйста, помогите мне его надеть. Тот, кто дарит девушке драгоценности, сам должен их на нее надеть.
     Стоит и смотрит на меня, близко так, потом, когда я взял ожерелье и надел ей на шею, повернулась спиной. Никак не мог застегнуть, так дрожали руки, это ведь я в первый раз коснулся ее кожи, не считая, конечно, когда руки ей связывал. И так от нее хорошо пахло, я мог бы простоять так весь вечер. Как будто мы в рекламный плакат попали, вроде картинка из журнала ожила. Наконец она повернулась ко мне и смотрит в глаза:
     - Нравится?
     Я только кивнул, ничего не мог сказать. Хотелось сказать ей что-нибудь приятное, какой-нибудь комплимент.
     - Можно, я поцелую вас в щеку?
     Я не ответил, но она положила мне руку на плечо, приподнялась на цыпочки и поцеловала в щеку. Щека у меня, наверное, была как огонь. Я в тот момент прямо как головешка был красный, мною костер можно было разжигать.
     Ну, потом мы ели холодного цыпленка и всякие закуски; я открыл шампанское, оно оказалось очень приятным, я не ожидал. Жаль, что купил только одну бутылку, оно вроде было очень легким, казалось, от него не пьянеешь. Хотя мы очень много смеялись; она острила, притворялась, что разговаривает с гостями и всякое такое, а ведь никого не было.
     После ужина мы вместе пошли на кухню, приготовить кофе (я, конечно, не переставал зорко за ней следить), и отнесли его в залу, и она опять включила проигрыватель, на этот раз джазовую пластинку, я их ей еще когда купил. Мы сидели рядом на диване.
     Потом стали играть в шарады, она изображала разные вещи, части слов и целые слова, и я должен был отгадывать, что это такое. Только у меня не получалось, изображать не мог, и отгадывать тоже. Помню, она загадала слово "бабочка", показывала снова и снова, а я никак не мог догадаться. Я сказал, это самолет, потом всяких птиц называл, какие могли в голову прийти, и в конце концов она бросилась в кресло и сказала, что я совершенно безнадежен. Потом начались танцы. Она пыталась научить меня под джаз танцевать и самбу, но ведь я тогда должен был прикасаться к ней и оконфузился, никак не мог попасть в такт. Она, наверное, и вправду решила, что я тупица.
     Ну, еще ей понадобилось выйти на минутку. Конечно, мне это не очень-то было по душе, но не мог же я отправить ее вниз. Пришлось позволить ей пойти наверх, в ванную, и я остался на площадке и следил, чтоб она там никаких хитростей не устроила со светом, окно-то я не забрал досками, промашку дал. Окно было высоко, я знал, вылезти она так, чтоб я не услышал, не может, да и падать было бы с большой высоты. Во всяком случае, она вышла и сразу меня увидела.
     - Так и не научились мне доверять? - резко так сказала.
     Да нет, я не поэтому, говорю.
     Пошли обратно в залу.
     - Почему же?
     Если вы сейчас устроите побег, вы все-таки сможете обвинить меня в том, что я вас держал в заточении. А если я сам вас отвезу домой, значит, я сам вас отпустил. Понимаю, это глупо, говорю. Ну конечно, я притворялся. Только ведь ситуация была очень трудная.
     Ну, она посмотрела на меня, потом говорит:
     - Давайте потолкуем. Садитесь здесь, рядом.
     Ну, я подошел к ней, сел.
     - Что вы собираетесь делать, когда меня здесь не будет?
     Не хочу об этом думать.
     - Захотите ли вы видеться со мной?
     Конечно, что за вопрос.
     - Вы определенно решили переехать в Лондон? Мы с вами сделаем так, что вы станете по-настоящему современным человеком, с которым всем интересно будет познакомиться.
     Вы станете стыдиться меня перед вашими друзьями.
     Все это было нереально. Я понимал, что она притворяется, так же как я. Голова у меня гудела. Все шло не так.
     - У меня множество друзей. Знаете почему? Потому что я никого из них не стыжусь. Среди них - самые разные люди, и вы далеко не самый странный. Есть, например, один, человек совершенно аморальный, но прекрасный художник, за это ему можно все простить. И он не чувствует себя ущемленным. И вы не должны. Не должны себя стесняться. Это нетрудно, если только захотеть. Я помогу вам.
     Казалось, наступил тот самый момент. Во всяком случае, сил моих не было больше все это терпеть.
     Прошу вас, выходите за меня замуж, говорю. Кольцо лежало у меня в кармане, наготове.
     Наступила тишина.
     Все, что у меня есть, - ваше, говорю.
     - Замуж выходят по любви, - отвечает.
     Я ведь ничего не прошу. Я не прошу ничего такого, чего вам не хочется делать. Вы можете поступать, как вам нравится, изучать искусство и всякое такое. Я ничего не стану требовать от вас, только носите мою фамилию и живите в моем доме.
     Она сидела уставившись на ковер.
     У вас будет отдельная спальня, и вы сможете запирать на ночь дверь.
     - Но ведь это ужасно! Это бесчеловечно! Мы же не понимаем друг друга и никогда не поймем. И сердца наши воспринимают мир совсем по-разному.
     Мне кажется, вы просто забываете, что и у меня есть сердце.
     - Видите ли, для меня мир не делится на то, что прилично и что неприлично. Для меня главное в жизни - красота. Я воспринимаю жизненные явления не как хорошие или плохие, а как прекрасные или уродливые. Понимаете, мне многое из того, что вы считаете хорошим, приличным, представляется уродливым, а многое такое, что вы считаете непристойным, мне кажется прекрасным.
     Это все слова, говорю, просто вы играете словами.
     Она не ответила, только посмотрела на меня пристально, улыбнулась, встала и отошла к камину. Стоит у огня, такая красивая, но совсем чужая. Надменная.
     Я думаю, вы просто влюблены в этого Пирса Брафтона, говорю. Мне хотелось чем-нибудь ее поразить. Она и правда очень удивилась.
     - Откуда вы о нем знаете?
     Ну, я сказал, мол, про это было в газетах. Писали, что вы с ним неофициально помолвлены.
     Только я сразу понял, что ничего подобного. Она рассмеялась:
     - Вот уж за кого ни за что бы не вышла. Скорее уж за вас.
     Тогда почему не за меня?
     - Потому что я не могу выйти замуж за человека, который мне не близок ни в чем. Понимаете, я должна чувствовать, что могу принадлежать ему целиком, так же, как и он мне. Умом, сердцем, телом.
     Я весь принадлежу вам.
     - Да нет же! Близость должна быть обоюдной. Оба отдают себя и оба принимают этот дар. Вы не можете принадлежать мне, потому что я не могу принять вас. И не могу ничего дать вам взамен.
     Мне ведь не много нужно.
     - Я знаю. Вам нужно лишь то, что я отдаю независимо от воли и желания. То, как я выгляжу, как говорю, как двигаюсь. Только ведь это - не вся я. Я ведь могу еще дарить и дарить. Но не вам, потому что я не люблю вас.
     Я говорю, тогда это все меняет, верно? И встал. В голове у меня стучало. Конечно, она сразу же поняла, я по выражению ее лица увидел, но сделала вид, что не понимает.
     - Что вы хотите сказать?
     Вы сами знаете что.
     - Хорошо. Я выйду за вас замуж. Когда захотите.
     Ха-ха.
     - Разве вы не этого хотели?
     Думаете, я не знаю, что вам даже не нужны будут свидетели и всякое такое?
     - И что же?
     Да я не верю вам ни на грош.
     Меня прямо затошнило от ее взгляда. Ну, вроде я и не человек, а так, непонятное что-то. С другой планеты. Не издевается, а с интересом так смотрит.
     Думаете, я не вижу, как вы тут мягко стелете, да потом-то что? - говорю.
     Она только сказала: "Фердинанд", умоляюще так. Еще одна из ее штучек.
     И нечего меня Фердинандом звать, говорю.
     - Вы же дали слово. Вы же не можете его нарушить.
     Я могу сделать все, что пожелаю.
     - Но я же не знаю, чего вы от меня хотите. Как смогу я доказать, что я вам друг, если вы не даете мне возможности это сделать?
     Заткнитесь вы, говорю.
     И тут вдруг она взялась действовать. Я знал, что-то случится, был к этому готов, только вот к чему я не был готов, что автомобиль в это время по дороге пойдет. Приблизился к самому дому, и в этот самый момент она протянула к огню ногу, вроде погреть, и вдруг выбросила на ковер из камина горящую головешку, закричала и бросилась к окну, а когда увидела, что ставни на засов заперты, к двери. Но я ее успел сзади схватить. Хлороформ-то я не успел из ящика достать, тут важнее было действовать быстро. Держу ее, а она бьется, царапается, прямо как когтями рвет, и кричит не переставая. Только у меня настроение быть добрым да мягким прошло, я ей дал по рукам как следует и рот ладонью зажал. Она попыталась из-под ладони вывернуться, и кусалась, и лягалась, но я уже запаниковал. Обхватил ее и подтащил к шкафу, где в ящике тампон с хлороформом был приготовлен. Она сразу поняла, попыталась вывернуться, головой мотала из стороны в сторону, но я достал тампон и со всей силы прижал ей к лицу. Ну и конечно, прислушивался все время, может, стучит кто. И за головешкой следил. Она все горела, и комната была вся в дыму. Ну, как только ее сморило, я ее на пол опустил и пошел огонь заливать. Вылил на головешку воду из вазы с цветами. Надо было действовать быстро, решил, снесу ее вниз, пока время есть, снес, положил на кровать, и снова наверх, проверить, погас огонь или нет, и убедиться, что вокруг никого.
     Открыл наружную дверь как ни в чем не бывало, вокруг никого, так что все было о'кей.
     Ну, пошел снова вниз.
     Она все еще не пришла в себя, лежала, как я ее положил. Ну и вид был у нее, платье съехало все на одну сторону. Не могу объяснить, только я почему-то весь взволновался, мысли всякие в голову полезли, смотрю на нее, она лежит на кровати, бесчувственная, без сознания. Такое чувство было, что вот доказал ей, кто здесь настоящий хозяин. Платье у нее съехало с плеча, и один чулок до самого верха был виден. Не знаю даже, почему я вспомнил, только я вспомнил один американский фильм (а может, это в каком журнале было), там человек один привел девчонку пьяную к себе на квартиру, раздел ее и уложил в постель, ничего непристойного, только в постель уложил и ничего такого не сделал, а она утром проснулась в его пижаме.
     Ну, я тоже так сделал. Снял с нее платье и чулки, но некоторые предметы на ней оставил, ну там лифчик и еще кое-что, чтоб уж не до самого конца. Ну, она была как картинка, лежала на покрывале почти без ничего, вроде на пляже в бикини; тетушка Энни говорила, теперешние женщины одни тесемки вместо белья носят (от этого и раком в большинстве болеют).
     Вот я и дождался, наконец-то мне представился шанс. Взял свой фотоаппарат и сделал несколько снимков; я бы и еще всякие сделал, только она зашевелилась, и пришлось упаковаться и давай бог ноги.
     Сразу проявил и отпечатал. Очень прилично получилось. Не художественная фотография, зато интересно.

***

     Так в ту ночь и не заснул, в таком был состоянии. Временами даже думал, спущусь к ней, дам наркоз и еще другие сделаю снимки, вот до чего дошел. На самом-то деле я совсем не такой, только в тот вечер на меня такое нашло из-за всего, что случилось, и от нервного напряжения. Еще на меня шампанское плохо подействовало. И все, что она наговорила. Это была, как говорится, кульминация всех обстоятельств.
     Потом еще много чего было, только уже ничто не могло идти так, как раньше. Как-то так стало ясно, что мы никогда не сможем приблизиться друг к другу, она никогда не сможет меня понять, и я думаю, она тоже сказала бы, что я не могу или не хочу понять ее.
     Ну а если про то, что я с ней сделал, ну, в смысле, что ее раздел, я когда потом думал про это, то ведь не так уж плохо я поступил; не всякий бы смог, как я, держать свои чувства под контролем, пофото-графировать - и все; так что это даже говорит в мою пользу.
     Думал, думал, что дальше делать, решил, лучше всего письмо написать. И написал вот что:
     "Я сожалею о том, что случилось вчера вечером, смею думать, Вы считаете, что никогда не сможете меня простить.
     Я действительно говорил, что не применю силу, если Вы меня не вынудите к этому. Думаю, Вы согласитесь, что своим поведением Вы вынудили меня к этому.
     Пожалуйста, поймите, что я сделал только самое необходимое. Я снял с вас платье, т.к. боялся, что вам будет опять нехорошо.
     Я выказал вам всевозможное почтение, какое в подобных обстоятельствах было возможно. Пожалуйста, отдайте мне должное в том, что я при этом не зашел настолько далеко, насколько могли бы другие.
     Я ничего больше не скажу вам. Только что вы должны пробыть здесь еще некоторое время.
     Искренне Ваш и т.д.".
     Письмо получилось без обращения. Я никакого обращения не мог придумать, не решился написать: "Дорогая Миранда", это могло показаться слишком фамильярным.
     Ну, я спустился вниз, отнес ей завтрак. Все так и вышло, как я думал. Она сидела в кресле и пристально так на меня поглядела. Я говорю, доброе утро, она не отвечает. Спрашиваю о чем-то, ну, вроде вам хрустящие хлебцы принести или кукурузные хлопья? - молчит и смотрит. Так что я оставил ей завтрак вместе с письмом на подносе и вышел в наружный подвал; подождал там, а когда снова вошел, вижу, она так ни к чему и не притронулась, письмо не вскрыто и она по-прежнему сидит молча и смотрит на меня. Я знал, что нет смысла с ней заговаривать, она затаила на меня на веки вечные, это уж точно.

***

     И так тянулось несколько дней. Насколько я знаю, она только воду пила, и то совсем немного. Ежедневно, по меньшей мере раз в день, когда еду приносил, а она есть отказывалась, я пытался ее уговорить. Снова принес ей письмо, и она, видно, его все-таки прочла, по крайней мере разорвала, так что хотя бы в руках его подержала. Я все перепробовал: ласково с ней говорил, притворялся сердитым, огорченным, просил, умолял - все напрасно. Чаще всего она сидела ко мне спиной, вроде и не слышит. Я ей чего только не приносил, и шоколад не наш, заграничный, и икру, самые лучшие продукты, какие только можно за деньги достать (в Луисе), но она ни к чему не прикасалась.
     Я уже начал по-настоящему беспокоиться. Но тут как-то утром, когда я пришел, она стояла у кровати ко мне спиной, однако, как только я вошел, обернулась и сказала "доброе утро". Только тон был какой-то странный. Злобный.
     Доброе утро, говорю. Как приятно снова слышать ваш голосок.
     - Приятно? Сейчас станет неприятно. Лучше бы вам никогда его не слышать.
     Это еще как посмотреть, отвечаю.
     - Я убью вас. Я поняла, вам безразлично, что я могу тут умереть от истощения. Может быть, вы именно этого и хотите. С вас станется.
     Я, как видно, ни разу за последние дни не приносил вам никакой еды?
     Ну, на это ей нечего было сказать, она только стояла и смотрела на меня в этом своем обычном стиле.
     - Учтите, теперь вы держите в тюрьме не меня. Вы держите в тюрьме свою смерть.
     Ну, вы все-таки позавтракайте, говорю.
     С этого дня она стала есть нормально, только все теперь шло не так, как раньше. Она почти все время молчала, и если и говорила, то всегда очень резко, саркастично, такая стала раздражительная, так что и думать нечего было с ней посидеть. Случайно задержусь на минуту дольше, чем надо, она прямо как выплюнет: "Уходите". Как-то, вскоре после этого разговора про смерть, принес ей поджаренные хлебцы с печеными бобами, очень здорово они в тот раз получились, а она как швырнет их в меня. Ну, мне очень хотелось врезать ей по уху. Я уже по горло сыт был всем этим и смысла уже не видел в этой истории. Я-то ведь все для нее старался, и так, и этак, а она затаила на меня с того вечера. Мы вроде как зашли в тупик.
     Ну, а потом как-то она вдруг меня о чем-то попросила. Я уже привык после ужина сразу уходить поскорей, пока она на меня не закричала, а тут она говорит, мол, задержитесь на минутку.
     - Мне нужно принять ванну.
     Сегодня это неудобно, говорю. Не готов был к этому.
     - А завтра?
     Почему бы и нет? Под честное слово.
     - Я, конечно, дам вам честное слово. - И так она это сказала отвратительно, жестко так. Ну, я-то знал, чего стоит это ее честное слово.
     - И мне надо походить в наружном подвале. - И рывком руки сложенные подает, я их, конечно, связал. Первый раз за много дней до нее дотронулся. Ну, как всегда, я сел на ступеньки у двери в сад, а она начала ходить взад-вперед по подвалу, такая у нее была странная манера - ходить взад-вперед. Было очень ветрено, даже внизу, в подвале, было слышно, как завывает в саду ветер, а здесь только ее шаги по каменным плитам и ветер там, наверху. Она долго ходила молча, только я знал, сам не знаю почему, что заговорит.
     - Наслаждаетесь жизнью? - вдруг спрашивает.
     Не очень, осторожно так отвечаю.
     Она еще походила, взад-вперед, взад-вперед. Потом стала напевать что-то про себя.
     Милый мотивчик, говорю.
     - Вам нравится? - спрашивает.
     Да.
     - Тогда мне - нет.
     Еще походила. Потом говорит:
     - Расскажите что-нибудь.
     Про что?
     - Про бабочек.
     Что - про бабочек.
     - Зачем вы их коллекционируете? Где находите. Ну же. Рассказывайте.
     Ну, это может показаться странным, только я начал рассказывать, и как только замолчу, она опять: "Ну же, продолжайте". Я, наверно, целых полчаса говорил, а она все ходила. Потом остановилась и говорит, хватит, мол, достаточно. Она пошла в свою комнату, я развязал ей руки, и она сразу села на кровать, ко мне спиной. Я спросил, может, она чаю хочет, она не ответила, и тут я понял, что она плачет. Ну, это было ужасно, я не мог этого выдержать, со мной всегда что-то такое делалось, когда она плакала. Подошел к ней и говорю, скажите, что вам нужно, я все, что хотите, вам куплю. Ну, тут она повернулась, резко так, плачет, но глаза прямо сверкают, встала и двинулась на меня и повторяет: "Вон отсюда, вон!" Ужасно. Прямо как сумасшедшая.
     На другой день она была какая-то притихшая. И молчала. Ни слова. Я забрал окно в ванной досками и все приготовил, и она, конечно, дала мне понять, что готова идти наверх, после того как походила по наружному подвалу (на этот раз молча). Ну, я рот ей заклеил, руки связал и отвел наверх, и она приняла ванну и вышла и сразу подошла и руки протянула, чтоб я связал и пластырь наклеил.
     Из кухни я всегда первым выходил, а рукой ее за плечи придерживал, на всякий пожарный, но там снаружи ступенька была, я даже как-то сам оступился и упал, может, из-за этого, когда она упала, я ничего такого не подумал, и понятно было, что щетки, расчески, разные там бутылочки и всякое такое - она их несла в полотенце (руки-то я ей теперь связывал впереди, не за спиной, и она все эти вещички к груди прижимала) - в самом деле выпали у нее из рук и с грохотом покатились по дорожке. Она поднялась вроде бы взаправду, наклонилась и коленки трет, ну а я как дурак на камнях ползаю, всю ее дребедень подбираю. Конечно, я ее за халат держал, руку не отпускал, но глаза отвел, и это была ужасная ошибка.
     В следующий момент я что почувствовал - почувствовал страшный удар в висок. Ну, к счастью, в висок этот удар не попал, попал в плечо, даже не в плечо, а в воротник пальто со всей силы пришелся. Во всяком случае, я упал на бок, хотел уйти от второго удара. Конечно, равновесие потерял и за руки ее схватить не мог, но за халат держал крепко. Вижу, она в руках что-то такое держит, и узнал старый топор, он у меня для всяких мелких дел в саду и во дворе, я как раз в то утро ветку обрубал на яблоне, ее ветром в ту ночь сломало. Ну, меня в один момент озарило, понял, где я наконец маху дал. Оставил топор у кухни, на подоконнике, и она его углядела. Вот так, раз промахнешься, тут тебе и конец.
     На какой-то момент я оказался в ее власти, чудо еще, что она меня не пришила. Снова ударила: я еле успел руку поднять, только хотел прикрыться, как почувствовал ужасный удар, в голове прямо зазвенело, и мне показалось, что хлынула кровь. Не знаю, как мне удалось, просто, наверно, инстинкт какой-то был, я извернулся и ударил ногами, и она упала, прямо чуть не на меня, и я услышал, как топор звякнул о камень.
     Я дотянулся до топора и выдернул его у нее из рук и отшвырнул подальше на газон, а потом схватил ее за руки, чтоб она пластырь со рта не сорвала, ей-то только этого и надо было. Ну, пришлось опять с ней бороться, только недолго, она, видно, поняла, что смысла нет, был у нее шанс, да она его упустила, и прекратила борьбу, и я втащил ее в дверь и вниз, в подвал. Грубо с ней обошелся, я ведь плохо себя чувствовал и кровь текла по лицу. Втолкнул ее в комнату, но прежде, чем дверь закрыл и засовы задвинул, она на меня странно так взглянула. Я не стал ей руки развязывать и пластырь снимать, не хотел. Подумал, пусть потерпит, это будет ей хороший урок.
     Ну, пошел наверх, промыл рану. Чуть без сознания не грохнулся, когда в зеркале себя увидел, все лицо было в крови. Ну, все-таки мне здорово повезло, топор был не больно острый, он только скользнул по коже, и рана страшная была только на вид, края рваные, но совсем не глубокая. Прижал к ране полотняную тряпочку и долго сидел так. Ну, я в тот вечер прямо сам себе удивлялся: я и не думал никогда, что так спокойно вид крови могу переносить.
     Чего говорить, конечно, я из-за всего этого огорчился. И если бы не чувствовал себя немножко ослабевшим после всего, не знаю, что бы я с ней сделал. Просто это была чуть не последняя капля, которая переполнила чашу, как говорится, и мне всякие такие мысли стали в голову приходить. Не знаю, что бы я с ней сделал, если б она так же себя и дальше вела. Ну, теперь-то уж чего об этом говорить.
     На следующее утро голова у меня все еще болела, и, когда я пошел вниз, я решил, покажу ей, где раки зимуют, если она опять будет фордыбачить. Ну, когда я вошел, я чуть не помер от удивления, потому что она что сделала, она сразу встала и спрашивает, как, мол, голова. Ну, я сразу понял по ее тону, она старается вести себя по-другому. По-доброму.
     К счастью, пока не помер, говорю.
     Она была очень бледная. И серьезная такая. Руки мне протянула. Пластырь-то она отклеила, но, видно, всю ночь провела со связанными руками, шнур был тугой. (И не раздевалась, в халате была, как вчера.) Я развязал ей руки.
     - Дайте я посмотрю, как ваша рана.
     Я сделал шаг назад. Она меня здорово напугала.
     - У меня же нет ничего в руках. Вы промыли рану?
     Да.
     - Продезинфицировали?
     Все нормально.
     Ну, тут она пошла и взяла с полки пузырек с Деттолом, смочила вату и вернулась.
     Ну а теперь вы что задумали? - говорю.
     - Хочу смазать. Сядьте. Ну сядьте же.
     Как-то так она говорила, я сразу понял, что у нее ничего дурного на уме. Странно, только иногда сразу было видно, что она не врет, не умеет.
     Она сняла с раны повязку, сначала пластырь, потом бинт, очень осторожно, я почувствовал, как у нее дрогнули руки, когда она все это увидела, не очень-то это было приятно видеть, но промыла все так осторожно, не больно совсем, и снова наложила повязку.
     Премного благодарен, говорю.
     - Мне очень жаль, что так случилось. Что я так поступила... И я хочу поблагодарить вас за то, что вы не постарались отплатить мне... Вы были бы вправе это сделать.
     Не так-то легко было удержаться, так вы себя повели.
     - Я не хочу об этом говорить. Просто прошу меня извинить.
     Я принимаю ваши извинения.
     - Благодарю вас.
     Все это было сказано как-то официально, она отвернулась и принялась за свой завтрак, а я остался ждать в наружном подвале. Когда я постучался в дверь, чтоб узнать, можно ли забрать поднос с посудой, она уже переоделась и кровать была застелена как следует; я спросил, может, ей чего надо, она сказала "нет". Только добавила, что мне нужно для себя купить трикрезоловую мазь, и отдала мне поднос, и губы у нее как-то дрогнули, то ли улыбнулась, то ли - нет. Ну конечно, ничего особенного, но все опять здорово изменилось. Я даже подумал про голову, что, мол, стоило того. И был по-настоящему счастлив. В то утро мне показалось, что вроде снова солнце светит.

***

     Два или три дня прошло, а все было как-то ни то ни се. Она почти не разговаривала со мной, но не злилась и вовсе не старалась меня оборвать. А потом как-то после завтрака пригласила меня посидеть, как раньше, мол, она нарисует мой портрет. Ну, я так понял, это только предлог был, чтоб поговорить.
     - Я хочу, чтобы вы мне помогли, - говорит.
     Ну-ну, говорю, дальше что?
     - У меня есть одна подруга, а у нее - молодой человек, который в нее влюблен.
     Ну, дальше, говорю. Потому что она тут остановилась. Думаю, чтоб посмотреть, попадусь я на эту удочку или нет.
     - Он так ее любит, что решил ее похитить. И теперь она его пленница.
     Какое совпадение.
     - Не правда ли? Ну, естественно, она хочет вырваться на свободу, но не хочет причинить ему никакого вреда. И просто не знает, как ей следует поступить. Что бы вы ей посоветовали?
     Иметь терпение, отвечаю.
     - Что должно случиться, прежде чем этот человек отпустит ее на свободу?
     Всякое может случиться.
     - Ну хорошо. Оставим эту игру. Скажите мне, что я должна сделать, чтобы вы меня отпустили?
     Я не мог ей ответить, я подумал, если скажу ей: "Останьтесь со мной навсегда", мы просто вернемся к тому, с чего все началось.
     - Мы не можем стать мужем и женой. Вы мне не доверяете.
     Пока нет.
     - А если я соглашусь просто так? - Она перестала рисовать. Я не хотел отвечать на это.
     - Так что же?
     Я не думал, что вы тоже из таких.
     - Но я же просто хочу выяснить, какую вы требуете плату.
     Ну прямо как новую стиральную машину покупает, выясняет все "за" и "против".
     Вы знаете, чего я требую.
     - Но ведь именно этого-то я и не знаю!
     Да знаете вы все прекрасно.
     - О Господи. Послушайте. Ну отвечайте просто "да" или "нет". Вы хотите, чтобы я отдалась вам?
     Когда мы в таких отношениях - нет.
     - В каких мы таких отношениях?
     Я думал, это вы у нас самая умная.
     Она вздохнула, глубоко так. А мне нравилось ее дразнить.
     - Вам кажется, я только ищу способа, как бы сбежать? Что бы я ни сделала, будет только ради этой цели? В этом все дело?
     Я сказал "да".
     - А если бы вы чувствовали, что я поступаю так из-за чего-то другого? Потому что вы мне нравитесь? Или потому, что мне этого хочется? Тогда бы вы этого хотели?
     То, о чем вы говорите, я могу купить в Лондоне сколько угодно и когда угодно, лишь бы деньги были.
     Это заставило ее замолчать. Она снова принялась рисовать. Потом говорит:
     - Вы меня здесь держите вовсе не потому, что я кажусь вам привлекательной. Как женщина.
     Я нахожу вас очень привлекательной. Самой привлекательной из всех.
     - Вы - как китайская шкатулка. Вынимаешь одну коробочку, а в ней другая. И так без конца.
     И продолжала рисовать. Больше мы не говорили. Я попытался было, только она сказала, это портит позу. И я замолчал.
     Я знаю, что многие могут подумать: многие могут подумать, что я вел себя странно. Я знаю, многие мужчины только и думали бы, как воспользоваться ситуацией, и возможность была, и не один раз. И я мог бы воспользоваться этим своим тампоном. Усыпил бы и сделал все, что хотел, но я не из таких, вот уж точно, что не из таких. С ней было как, с ней было вроде как с гусеницей, которую до окукливания надо выкармливать три месяца, а ты пытаешься за три дня успеть. Я знал, ничего хорошего у нас не выйдет, она все время торопилась, спешила. Все теперь торопятся все поскорей заполучить, только подумать успеют о чем-нибудь, уже им хочется это заиметь, хоть в руках подержать, но я не такой, я старомодный, мне нравится думать о будущем и чтоб все шло своим чередом, всему свое время. Как дядя Дик, бывало, говорил: тише едешь - дальше будешь. Это когда большую рыбину вытягивал.
     Вот чего она никогда не понимала, это что для меня самое важное было иметь ее при себе. При себе иметь - и все, этого мне было довольно. И ничего больше не надо было. Просто хотел при себе ее иметь и чтоб все волнения наконец кончились, чтоб все было спокойно.

***

     Прошло еще два или три дня. Она теперь совсем мало говорила, но как-то после обеда спрашивает:
     - Это ведь пожизненное заключение?
     Ну, я видел, она это просто так сказала, поэтому не ответил.
     - Может, нам все-таки попробовать восстановить дружеские отношения?
     О'кей, отвечаю.
     - Мне хотелось бы принять ванну.
     О'кей.
     - Сегодня? И можно, мы посидим наверху? Все дело в этом подвале. Иногда я здесь просто рассудок теряю, так хочется отсюда выбраться.
     Посмотрим.
     Ну, на самом-то деле я, конечно, дрова в камине разжег и все приготовил. Убедился, что все везде в порядке и ей ничего под руку не попадется, чтоб на меня наброситься. Нет смысла притворяться, что я ей по-прежнему доверял.
     Ну, она пошла наверх, ванну принимать, и все было вроде как раньше. Когда она вышла, я связал ей руки, рот не стал заклеивать и спустился следом за ней в залу. Я еще обратил внимание, что она надушилась теми французскими духами и волосы в высокую прическу уложила, как тогда, и халатик на ней был темно-вишневый с белым, я ей его в Лондоне купил. Ей хотелось выпить хереса, мы его тогда так и не допили (оставалось еще целых полбутылки), и я налил вино в бокалы, а она стояла у камина, глядела на огонь и протягивала к огню то одну босую ногу - погреть, - то другую. Так мы стояли и пили, молча, ни слова не говоря, только она пару раз глянула на меня странно так, вроде она знает что-то, о чем я не догадываюсь, и я из-за этого ужасно заволновался.
     Ну, она выпила еще бокал, очень быстро, и минуты не прошло, и еще попросила.
     Потом говорит: "Сядьте". И я сел на диван, она сама показала куда. И все смотрит на меня так странно. Через минуту подошла и встала передо мной и переминается с ноги на ногу. Потом вдруг как-то извернулась, раз - и оказалась у меня на коленях. Ну, прямо застала меня врасплох. Как-то удалось ей руки мне за голову закинуть, и - хлоп - она меня уже целует, да прямо в губы. Потом голову мне на плечо положила. И говорит:
     - Ну что же вы совсем застыли? Не надо так. Постарайтесь расслабиться.
     Я словно остолбенел. Никак такого не ждал. А она говорит:
     - Обнимите меня. Вот так. Разве вам неприятно? Я не слишком тяжелая?
     И опять голову мне на плечо положила, а мне пришлось руки ей на талию положить, чтоб не упала. Она была вся такая теплая, душистая, и надо сказать, ворот халатика у нее раскрылся довольно низко и подол распахнулся до колен, но ей вроде было все равно, вроде и не замечает, и ноги положила на кушетку.
     Что это вы затеяли? - спрашиваю.
     - Вы очень напряжены, - отвечает. - Не надо так. И не волнуйтесь так, не нужно.
     Ну, я попытался расслабиться. Она тихонько так лежала, только я чувствовал, что-то во всем этом было не правильно.
     - Поцелуйте меня, - говорит.
     Ну, тут я понял, она и правда что-то затевает. Растерялся, не знал, как быть. Поцеловал ее в маковку.
     - Не так.
     Не хочу, говорю.
     Она села, но с колен моих не слезает и глаза на меня подняла.
     - Не хотите?
     Я отвернулся. Это было трудно, ведь она связанными руками обнимала меня за шею, и я не знал, что сказать, как ее остановить.
     - Почему же? - спрашивает и вроде смеется надо мной.
     Боюсь, я могу слишком далеко зайти.
     - Но ведь и я могу.
     Я понял, она опять смеется надо мной, издевается.
     Я знаю, какой я, говорю.
     - Какой же?
     Не такой, какие вам нравятся.
     - Разве вы не знаете, что бывают моменты, когда каждый мужчина становится привлекательным? Нет?
     И как-то вроде потрепала меня по голове, ну, как если бы я глупость сказал.
     Не знал до сих пор, говорю.
     - Так в чем же дело?
     В том, к чему все это может привести.
     - Зачем думать о том, к чему это может привести? О Господи, что же вы, совсем ничего не понимаете?
     И вдруг опять стала меня целовать, и губы приоткрыла, даже язык чувствовался.
     - Вам неприятно? - спрашивает.
     Ну, пришлось сказать, мол, да, конечно, приятно. Но я же не знал, что она на самом деле затеяла, и из-за этого все время нервничал, плюс к тому, что и так уже весь изнервничался, все эти поцелуи и всякое такое кого хочешь выбьют из колеи.
     - Ну, поцелуйте меня. Не бойтесь. - И потянула мою голову вниз, к себе. Пришлось ее поцеловать. Губы у нее были очень приятные. Нежные.
     Я знаю, я слабовольный. Надо было ей тогда же прямо сказать, чтобы перестала, что она ведет себя отвратительно. С ней я был слабовольным. Вроде и не хотел, а все делал против воли, вроде кто меня на аркане тащил.
     Она опять прислонилась щекой к моему плечу, лица стало не видно.
     - Неужели вы до меня ни с кем не целовались? Я - первая?
     Глупости какие.
     - Перестаньте же волноваться, не думайте ни о чем. И стесняться не надо, ничего стыдного в этом нет. - И опять лицо ко мне подняла, и опять стала меня целовать и глаза закрыла. Конечно, надо помнить, что она ведь хереса целых три бокала выпила. Ну, тут совсем уж такое получилось, что я прямо не знал, куда деваться. Я весь так ужасно возбудился, а ведь прекрасно знал (еще в армии от кого-то слышал), что если ты настоящий джентльмен, то должен держаться до самого главного момента, так что я просто не знал, как быть. Я подумал, она оскорбится, и постарался сесть попрямее, чтоб она ничего не заметила, и колени повыше поднял. Она отстранилась и спрашивает:
     - Что-нибудь не так? Я сделала вам больно?
     Да, говорю.
     Она слезла с моих колен и руки свои связанные с моей шеи сняла, но все еще сидела очень близко.
     - Вы руки мне не развяжете?
     Я поднялся с дивана. Мне было так стыдно, что пришлось отойти к окну и сделать вид, что поправляю штору. Все это время она внимательно за мной наблюдала, встала на коленки на диване, на спинку оперлась и смотрит.
     - Фердинанд, что случилось?
     Ничего, говорю.
     - Не нужно бояться.
     Я и не боюсь.
     - Ну, тогда идите сюда. И свет погасите. Пусть останется только огонь в камине.
     Я сделал, как она хотела. Выключил все лампы, но вернулся и снова встал у окна.
     - Ну идите же сюда. - И таким тоном зовет, что трудно не поддаться.
     Я говорю, все это не то, вы притворяетесь.
     - Вы так думаете?
     Вы и сами это знаете.
     - Ну как мне убедить вас, если вы даже не хотите ко мне подойти.
     Я не двинулся с места. Я тогда уже понял, что все это - ужасная ошибка. Тогда она подошла к камину и встала перед огнем. Я уже не чувствовал возбуждения, только какой-то холод, вроде внутри у меня все замерзло. Удивительно. А она говорит:
     - Давайте посидим у огня.
     Мне и тут хорошо, отвечаю.
     Ну, тут вдруг она подошла ко мне, взяла мою руку в свои и повела к камину. Я уступил, позволил ей это сделать. У камина она протянула мне руки и так посмотрела на меня, пришлось их развязать. Она сразу подошла близко-близко и опять меня поцеловала, ей для этого пришлось на цыпочки встать.
     А потом она совершила свой самый отвратительный поступок.
     Я глазам своим поверить не мог, она отступила на шаг от меня, развязала халатик, а под ним - совсем ничего. Стоит совсем голая. Я только взглянул мельком и сразу отвернулся, а она стояла так, улыбалась и ждала. Понятно было, ждала, чтоб я сделал следующий шаг. Подняла руки, стала шпильки из прически вынимать, чтоб волосы распустить. Это все специально, чтоб меня спровоцировать, стоит так, совсем раздетая, и тени на ней и блики от огня в камине. Я своим глазам не верил. Приходилось верить, конечно, только я никак не мог поверить, что это все на самом деле происходит, что это в самом деле она.
     Это было ужасно, мне было нехорошо, я весь дрожал, и хотелось очутиться на краю света, подальше отсюда. Это было хуже, чем с той проституткой, ту ведь я нисколько не уважал, а с Мирандой не знал, куда деваться от стыда.
     Так мы стояли у камина, она прямо передо мной, и тут она головой встряхнула, и волосы рассыпались по плечам, а я прямо сгорал от стыда. Что она дальше сделала, подошла поближе и стала стягивать с меня пиджак, потом галстук, потом стала пуговицы на рубашке расстегивать, одну за другой. Я был как воск у нее в руках. Потом стала стягивать с меня рубашку.
     А я все думал, прекратите, прекратите, это все не правильно, это не то, но сказать вслух - воли не хватило. Я с ней был совсем слабовольный. Ну а дальше что было, дальше я оказался совсем раздетый рядом с ней, и она прижалась ко мне, обняла, только я весь застыл, будто это и не я вовсе, и она уже не она, а кто-то другой. Я знаю, я повел себя не так, как ведут все нормальные мужчины в таких случаях, я не сделал, чего от меня ждали, а она... не буду говорить здесь, как она себя повела, только я от нее в жизни такого не ожидал. Легла рядом со мной на диван и всякое такое, а у меня внутри все сжалось и ком к горлу подступил.
     Из-за нее я выглядел полным дураком. И я знал, что она подумала, она подумала, вот почему я к ней всегда уважительно относился. Я хотел ей доказать, что могу, что не поэтому, что я по-настоящему ее уважал. Я хотел, чтоб она поняла, что я все это умею, только не хочу, потому что это унижает меня и унижает ее, что мы должны быть выше этого, потому что все это отвратительно.
     Ну, мы лежали так довольно долго, молчали, и я представлял, как она меня презирает, считает, что урод какой-то.
     Потом она встала с дивана, опустилась на колени передо мной и стала гладить меня по голове.
     - Это все не важно, - говорит, - это случается со многими мужчинами, не огорчайтесь.
     Послушать ее, так она прямо уж такая опытная, опытнее не бывает.
     Опять отошла к камину, надела халатик и села у огня, а сама все смотрит на меня, глаз не сводит. Я оделся. Сказал ей, мол, знаю, у меня это никогда не получится. Сочинил длиннющую историю, чтобы она меня пожалела. Конечно, все это было сплошное вранье, не знаю, поверила она или нет, только я ей наговорил такого... Что вроде я могу испытывать глубокое чувство любви и желание могу испытывать, но не могу его на деле осуществить, что, мол, поэтому не могу ее отпустить, она должна быть всегда со мной.
     - Но разве вам неприятно, когда вы прикасаетесь ко мне? Мне кажется, вам хотелось меня поцеловать.
     Я сказал, все дело в том, что следует за поцелуями.
     - Это я виновата. Я напугала вас. Я не должна была этого делать.
     Да нет, вы не виноваты. Просто я не такой, как другие. Никто этого не понимает.
     - Я понимаю.
     Я во сне часто вижу, как я это делаю. Только на самом деле я на это неспособен.
     - Танталовы муки, - говорит. Потом объяснила, кто такой Тантал.
     Потом долго молчали. Мне ужасно хотелось дать ей наркоз. Отнести вниз, освободиться от всего этого. Хотелось остаться в одиночестве.
     - А что за доктор сказал вам, что вы никогда не сможете стать мужчиной?
     Обыкновенный доктор. (Это все было вранье, я в жизни ни у какого врача не был.) - Психиатр?
     Еще в армии. Да, психиатр.
     - А меня вы видите во сне?
     Конечно.
     - Как?
     По-разному.
     - И эротические сцены вам тоже снятся?
     И все продолжает на ту же тему, никак не слезет со своего конька.
     Ну, снится, что я вас обнимаю. И все. Что мы спим вместе, бок о бок, а за окном ветер и дождь. Всякое такое.
     - Хотите, мы так и сделаем? Хотите, попробуем сегодня?
     Это все равно не поможет.
     - Я останусь с вами, если вы этого хотите.
     Не хочу, отвечаю. Лучше бы вы этого вообще не затевали.
     Она замолчала надолго. Казалось, целую вечность молчала. Потом говорит:
     - Как вы думаете, почему я так поступила? Чтобы купить себе свободу?
     Ну, не из любви же.
     - Сказать вам? - И встала. - Поймите, сегодня я поступилась всеми своими принципами. Да, конечно, чтобы купить себе свободу. Конечно, я думала об этом. Но я действительно хочу помочь вам. Прошу вас, поверьте мне. Я хочу, чтобы вы поняли, я хотела показать вам, что секс - это полноправная часть жизни, ну, если хотите, род деятельности, такой же деятельности, как и всякая другая. В этом нет ничего постыдного, грязного, просто двое дарят друг другу свои тела. Это - как танец. Как игра.
     Кажется, она ждала, что я скажу что-нибудь, ждала ответа, но я промолчал, пусть выскажется.
     - Знаете, я для вас сделала то, чего никогда в жизни не делала ни для одного мужчины. И... ну, я думаю, вы тоже должны что-то для меня сделать.
     Я, конечно, сразу понял, к чему она ведет, какую хитрую игру затеяла. И все это в кучу слов обернула, чтобы заставить человека почувствовать себя и вправду должником перед ней, вроде и не она первая все это затеяла.
     - Пожалуйста, не молчите, скажите что-нибудь.
     Что? - говорю.
     - Ну, хотя бы, что вы понимаете, что я хотела сказать.
     Я понимаю.
     - И все?
     Мне не хочется разговаривать.
     - Вы ведь могли сразу мне сказать. Могли остановить меня в самом начале.
     Я пытался.
     Она опустилась на колени перед огнем.
     - Фантастика какая-то. Мы теперь еще дальше друг от друга, чем были.
     Я говорю, вы раньше меня терпеть не могли, а теперь небось еще и презирать стали.
     - Мне жаль вас. Мне жаль, что вы такой и что вы не видите, какая я.
     Я очень хорошо вижу, какая вы. Не думайте, что я и на это неспособен.
     Очень резко я ей это сказал, сыт был по горло. Она обернулась ко мне, потом согнулась вся, лицо в ладони спрятала. Вроде бы слезу пустила. Думаю, опять притворялась. Наконец сказала, тихо так:
     - Пожалуйста, отведите меня вниз.
     Ну, мы отправились вниз. Когда уже были у нее в комнате, я руки ей развязал и собирался уйти, она повернулась ко мне и говорит:
     - Мы же видели друг друга обнаженными, наши нагие тела соприкасались. Мы не можем, не должны стать еще более чужими друг другу!

***

     Когда я от нее вышел, я был все равно как сумасшедший. Не могу толком объяснить. Не спал всю ночь. Все вспоминал и вспоминал, как на картинке видел, вот стою голый, вот лежу, и как себя вел, и что она могла подумать. Прямо видел, как она смеется надо мной там, у себя внизу. Стоило только об этом подумать, как все тело начинало гореть, вроде я весь становился красный. Хотелось, чтоб навеки осталась эта темнота.
     Я ходил и ходил у себя наверху, много часов подряд. В конце концов сел в свой фургон и помчался к морю. Здорово быстро ехал, было все равно, что со мной может случиться.
     Я был на все способен. Мог запросто ее убить. Все, что я потом сделал, все было из-за этой ночи.
     Получалось вроде, что она была глупая, глупая как пробка. Конечно, на самом-то деле это было не так, просто она не понимала, какая любовь мне нужна. Как правильно со мной себя вести. На самом-то деле много было способов доставить мне удовольствие.
     Она была как все женщины, ничем не отличалась. Шарики у нее в одну только сторону крутиться могли.
     Я ее больше не уважал. Она меня разозлила, я долго не мог успокоиться.
     Потому что я все это прекрасно мог.
     Эти фотографии (когда я ей наркоз дал) - я на них иногда смотрел. С ними-то мне не надо было торопиться. И они мне не дерзили. Так что я все мог.
     Этого она так никогда и не узнала.

***

     Ну, на следующее утро я спустился к ней, и все было так, вроде ничего и не случилось. Она ни словечка об этом, и я тоже. Я принес ей завтрак, она сказала, ей в Луисе ничего не нужно, потом она вышла в наружный подвал походить, потом я ее запер и ушел. На самом-то деле я пошел и лег спать.
     Вечером все было по-другому.
     - Я хочу с вами поговорить.
     Да? - говорю.
     - Я все способы перепробовала. Остался только один. Я решила опять начать голодовку. Не буду есть, пока вы меня не отпустите.
     Спасибо за предупреждение, говорю.
     - Если только...
     Ах, имеется еще "если только...".
     - Если только мы не придем к соглашению.
     И вроде бы ждет чего-то.
     Что ж, послушаем, говорю.
     - Я готова согласиться с тем, что вы не сразу меня отпустите. Но я не согласна больше жить здесь, в подвале. Если уж я пленница, я хочу быть пленницей наверху. Мне нужен дневной свет и свежий воздух.
     Всего-навсего, говорю.
     - Всего-навсего, - отвечает.
     И, полагаю, прямо с сегодняшнего вечера?
     - Во всяком случае скоро.
     Полагаю, мне следует пригласить столяра и декораторов и всякое такое.
     Она вздохнула, видно, до нее стало доходить.
     - Не надо так. Пожалуйста, не надо так. - А сама смотрит так странно. - Откуда этот сарказм? Я ведь не хотела вас обидеть.
     Все это было бессмысленно. Она всю романтику во мне убила, стала для меня такой же, как все женщины, я ее не мог больше уважать, ничего в ней не осталось достойного уважения. И видел я, к чему вся эта игра, стоило ее только выпустить из подвала, и с концами, считай, сбежала.
     Ну, все-таки я что подумал, я подумал, ни к чему мне опять все эти дела с голодовкой и всякое такое, лучше выиграть время.
     Как скоро? - говорю.
     - Вы могли бы держать меня в одной из спален. Можно ведь все окна забить и запереть. Я бы там спала. И может быть, вы иногда разрешали бы мне посидеть у открытого окна, связанной и с кляпом во рту. Это все, о чем я прошу.
     Это все, говорю. Интересно, что скажут люди, когда я окна в доме забью?
     - Я лучше умру от голода, чем останусь жить в этом подвале. Ну, держите меня в цепях там, наверху. Я на все согласна. Только позвольте мне дышать свежим воздухом и видеть свет дня.
     Я подумаю.
     - Нет, ответьте сейчас.
     Вы забыли, кто здесь хозяин.
     - Сейчас.
     Не могу ответить вам сейчас. Мне надо подумать.
     - Хорошо. Завтра утром. Либо вы скажете, что я могу пойти наверх, либо я не прикоснусь к пище. И это будет равносильно убийству.
     Она была прямо в ярости. Злая такая. Я повернулся и вышел.

***

     В ту ночь я все хорошенько обдумал. Я знал, надо протянуть время, сделать вид, что я на все согласен. Только надо, как говорится, проделать все необходимые телодвижения.
     И еще кое-что обдумал, такое, что мог сделать, когда дело до дела дойдет.
     На следующее утро, когда я к ней спустился, я сказал, мол, все как следует продумал, что, мол, ее можно понять, и я всесторонне это все рассмотрел и всякое такое, и что одну комнату наверху можно переделать, только на это понадобится неделя. Я думал, опять начнет дуться, но все прошло о'кейно.
     - Только учтите, если это всего лишь новая отсрочка, я объявлю голодовку.
     Завтра же начну этим заниматься, говорю. Но ведь понадобятся доски и специальные засовы. Их достать тоже не так просто, пару дней придется только на это потратить.
     Она только взглянула, жестко так, ну а мне-то что, я взял ведро и пошел выносить.
     После этого все шло нормально, исключая, что я все время должен был притворяться. Мы не так уж много разговаривали, но она мне больше не дерзила.
     Раз вечером она заявила, что ей нужно принять ванну и заодно посмотреть на ту комнату и что уже сделано. Ну, я знал, что так случится, приготовил доски, все так устроил, чтоб выглядело, вроде я всерьез в этой спальне окном занимаюсь (оно выходило в сад). Она сказала, что ей хотелось бы поставить в этой комнате старое виндзорское кресло (совсем как в прежние времена попросила меня о чем-то), ну, я на следующий день купил и принес к ней в подвал - показать. Она говорит, нет, сюда не нужно, его место там, наверху. И все эти вещи (в смысле обстановки), которые у нее в подвале стояли, ей наверху не нужны, их место здесь. После того, как она увидела ту комнату и дырки для винтов уже просверленные, она вроде поверила, что я такой дурак и разрешу ей перебраться наверх.
     План был такой, что я спущусь за ней, отведу ее наверх, мы поужинаем, а потом она проведет свою первую за все это время ночь наверху и утром увидит дневной свет.
     Иногда она даже бывала веселой, а мне было смешно. Ну, смеяться-то я смеялся, а только когда срок наступил, я ужасно разволновался.
     Первое, что она заявила, когда я к ней пришел в шесть часов вечера, это что она заразилась от меня насморком, который я подцепил в парикмахерской в Луисе.
     Но она была веселая, острила, распоряжалась и, конечно, торжествовала, смеялась надо мной исподтишка. Только ведь известно, хорошо смеется тот, кто смеется последний.
     - Вот, я собрала вещички для сегодняшнего вечера. А все остальное вы сможете перенести завтра. Все уже готово?
     Она уже спрашивала об этом за обедом, и я сказал "да".
     Да, говорю, готово.
     - Тогда пошли, - говорит, - вы хотите меня опять связать?
     Вот что, говорю, есть одно условие.
     - Условие? - и прямо с лица спала. Видно, все сразу поняла.
     Я вот все думал, говорю.
     - Да? - и глаза прямо огнем горят.
     Мне хотелось бы сделать несколько снимков.
     - Еще? Но вы уже много раз меня фотографировали.
     Мне нужны другие снимки.
     - Не поняла, - говорит. Только я видел, все она прекрасно поняла.
     Я хочу сфотографировать вас в том виде, в каком вы были тогда вечером, говорю.
     Она села на край кровати.
     - Продолжайте.
     И вы должны выглядеть так, будто вы позируете с удовольствием. И позы должны быть, какие я скажу.
     Ну, она сидела там, на краешке кровати, и молчала - ни слова. Я думал, она хотя бы рассердится. А она сидит, платком нос утирает, и все. Потом говорит:
     - И если я соглашусь?..
     Тогда и я выполню свою часть договора. Я должен иметь средство защиты, говорю, обеспечить свою безопасность. Мне нужно так вас сфотографировать, чтоб вам стыдно было, если кто эти снимки увидит.
     - Вы хотите сказать, что, если вы меня фотографируете в непристойных позах, я не посмею обратиться в полицию, когда вырвусь отсюда?
     Да, примерно так. Только зачем же в непристойных. Просто чтоб вам было стыдно эти фотографии обнародовать. Это будут вполне художественные фотографии.
     - Нет.
     Я ведь только прошу вас сделать то, что вы без всякой просьбы сами сделали несколько дней назад.
     - Нет, нет, нет.
     Теперь-то я раскусил, какую игру вы затеяли, говорю.
     - Я знаю, в тот вечер я повела себя не правильно. Я это сделала потому... Я была в отчаянии оттого, что между нами - только злоба, подозрительность, ненависть. А то, о чем вы просите, - совсем иное. Это гнусно.
     Не вижу разницы.
     Она встала и отошла в глубь комнаты, подальше от меня.
     Вы ведь уже сделали так разок, говорю, что вам стоит сделать это еще раз?
     - Господи, прямо сумасшедший дом какой-то, - говорит и оглядывает комнату, вроде к кому другому обращается, а меня тут и нет вовсе или вроде сейчас она все стены тут разнесет.
     Или вы это сделаете, или вам придется сидеть взаперти. Обходиться без прогулок, без хождений наверх, без ванн. Без ничего.
     Говорю ей, вам на какое-то время удалось меня надуть. Больше не выйдет. Вы только и мечтаете, как бы удрать отсюда. Одурачить и полицейских на меня напустить. Чем вы лучше уличной девки? Я вас уважал, думал, вы выше этого, а вы что сделали? Я-то думал, вы не такая, как все. А вы не лучше других. На все готовы, на любую гадость, только бы заполучить то, что вам надо.
     - Перестаньте, - кричит, и слезы у нее льются.
     В Лондоне я могу сколько угодно таких иметь, да еще и поопытнее вас. И делать с ними могу все, что душе угодно.
     - Вы - грязный, гадкий, отвратительный выродок.
     Валяйте, валяйте. Какой язык - вполне в вашем стиле.
     - Вы попираете все законы человечности, извращаете нормальные отношения, втаптываете в грязь все то прекрасное, что может происходить между мужчиной и женщиной...
     Уж чья бы корова мычала, говорю, лучше вспомните-ка, кто первый одежки-то снял. Сами напросились, вот и получайте.
     - Вон отсюда, - прямо криком кричит.
     Да или нет, говорю.
     Она схватила со стола пузырек с тушью и швырнула в меня. С тем я и ушел. Запер дверь на засов. Ужин ей не понес, решил, пусть пар повыпустит сначала. Сам съел курицу, которую ей на всякий случай приготовил, и выпил шампанского, а остатки вылил в раковину.

***

     Не могу толком объяснить, только я был доволен. Я понял, раньше я был слабовольный, теперь - отплатил за все, что она мне говорила, за все, что обо мне думала. Походил у себя наверху, заглянул в ту комнату - даже посмеялся, что она так и осталась внизу: подумал, теперь-то ты ниже меня во всех смыслах, так теперь и будет всегда. Может, раньше она такого и не заслуживала, но потом-то так себя повела, что вполне это все заслужила. Теперь у меня были веские причины ее проучить, чтоб знала что к чему.

***

     Ну, в конце концов я заснул. Сначала посмотрел на ее старые фотографии, в кое-какие книжки заглянул, кое-каких идей поднабрался. Была одна такая книжка, называлась "Туфельки", с очень интересными фотографиями: в основном женские ноги, в разных туфельках, а на некоторых снимках во весь рост девушки в туфельках, и больше ничего на них, иногда только туфельки и поясок. Очень необычные снимки - настоящее искусство.
     Однако утром, когда я спустился в подвал, я постучал и подождал какое-то время, как всегда делал, а когда вошел, очень удивился: она была еще в постели, заснула прямо в чем была, только покрывалом накрылась, и в первый момент вроде не могла сообразить, где она и кто я такой; ну, я стоял и ждал, что она на меня накинется, как раньше, но она села на край кровати, согнулась, руки на колени положила и лицо в ладони опустила, вроде все вокруг сплошной кошмар и она не хочет, не желает просыпаться.
     Потом закашлялась. Грудной такой кашель. Вид у нее был кошмарный.
     Ну, я решил, ничего не буду пока ей говорить, пошел принес ей завтрак. Она выпила кофе и кашу съела, так что тема голодовки была закрыта, и снова села, как утром, согнулась, голова опущена на руки. Ну, я знал, все это игра, чтоб вызвать жалость. Конечно, вид у нее был как у побитой собачонки, но я думал, это всего-навсего поза, чтобы заставить меня на коленях ползать, прощения просить, а может, еще какая хитрость.
     Я спросил, может, ей таблетки от простуды принести, видел, она в самом деле не в форме.
     Ну, она кивнула, а голову не поднимает, прячет лицо в ладонях; я сходил за таблетками, пришел, она все в этой же позе сидит. Всякому понятно, что спектакль разыгрывает. Вроде злится. Ну, я подумал, пусть, позлится, позлится и перестанет. Могу и подождать. Спросил, может, ей чего надо, она помотала головой, и я ушел.

***

     В обед, когда я пришел вниз, она лежала в постели. Одеяло высоко натянула, только глаза видны, и сказала, мол, съест немного супа и выпьет чаю. Ну, я все это принес и ушел. Примерно то же самое было в ужин. Попросила аспирину, почти ничего не ела. Но ведь она не первый раз такой спектакль устраивала. За весь этот день мы с ней и десятком слов не обменялись.
     На следующий день все повторилось снова. Она не поднялась с постели, когда я вошел. Но уже не спала, лежала и наблюдала за мной.
     Ну что? - спрашиваю.
     Она не ответила, лежала молча.
     Я говорю, если вы думаете меня за нос водить всякими такими штучками, в постельке отлежаться, ничего у вас не получится.
     Это заставило ее ротик-то раскрыть.
     - Вы не человек. Вы - выродок, гадкий, гнусный, скользкий, как червяк. Только на то и способны, что детским грехом по ночам заниматься.
     Я сделал вид, что не слышу. Пошел приготовил ей завтрак. Когда вернулся с чашкой кофе, она сказала:
     - Не приближайтесь ко мне. - Да таким злющим тоном, прямо куда там.
     Предположим, я вас здесь оставлю одну, говорю ей, чтоб подразнить. Что с вами будет?
     - Если бы у меня только хватило сил, я бы убила вас. Раздавила бы. Как скорпиона. Я это сделаю, вот только поправлюсь. Я бы даже и не пошла в полицию: тюрьма для вас - слишком мягкое наказание. Я бы вас своими руками убила.
     Я знал, она злится, потому что поняла: спектакль ее провалился. Она же от меня заразилась, а у меня был всего-навсего насморк.
     Что-то вы много болтаете, говорю ей. Забыли, кто тут хозяин. А вот я возьму и забуду, что вы тут. Никто в жизни не узнает.
     Она на это только глаза закрыла.
     Ну, после этого я ушел. Поехал в Луис, за продуктами. В обед пришел, она вроде спала, ну, я сказал, мол, еда готова, она только чуть шевельнулась, так что я оставил ее в покое.
     В ужин она оставалась в постели, но сидела и читала своего Шекспира (я ей когда еще купил).
     Я спросил, может, ей получше, ну конечно, тон был саркастический. Ну, она продолжала читать и не подумала ответить, я чуть было Шекспира этого у нее не выхватил из рук, чтоб не забывалась, но сдержался. Через полчаса, когда я сам поужинал, снова спустился к ней, а она и не притронулась к еде, а когда я этот факт прокомментировал, она сказала:
     - Меня тошнит. Я очень плохо себя чувствую. У меня, видимо, грипп.
     И все же глупости у нее хватило тут же сказать:
     - А как вы поступите, если мне понадобится врач?
     Поживем - увидим, отвечаю.
     - Очень больно кашлять.
     Это всего-навсего простуда, говорю.
     - Нет, это не простуда, - а сама прямо криком кричит.
     Самая настоящая простуда. И бросьте притворяться, тут дураков нет.
     - Да не притворяюсь я.
     Ну конечно же, нет и ни разу в жизни не притворялись. Никогда.
     - О Господи, вы же не человек, не мужчина. Если бы только вы были мужчиной.
     А ну повторите, что вы сказали, говорю. Я за ужином выпил еще шампанского, нашел в Луисе магазинчик, где его полбутылками продавали, так что я был не настроен ее глупости терпеть.
     - Я сказала, вы не человек, не мужчина.
     Ах так, говорю, а ну вылезай из постели. Давай, давай, нечего разлеживаться. Теперь я тут командую.
     С меня было достаточно, я и так долго терпел. У других на моем месте давно бы терпение лопнуло. Подошел к ней и сдернул одеяло, потом схватил ее за руку повыше локтя и потянул, а она начала драться и царапаться, все пыталась до лица дотянуться.
     Ну подождите, говорю, я покажу вам, где раки зимуют, узнаете что почем.
     Веревки были у меня в кармане, и хоть и пришлось с ней немного повозиться, я все-таки ей руки связал и рот заклеил. Может, слишком туго связал, только она сама напросилась. И к кровати ее привязал, веревку покороче приспособил, а сам пошел за фотоаппаратом, вспышку принес и всякое такое.
     Конечно, она сопротивлялась, и головой трясла, и глазами сверкала, и волком смотрела, и даже притворялась, что в обморок падает, но я не отставал. Снял с нее, что было надето, и хоть она сначала отказывалась, в конце концов стала делать все, как я велел, и лежала и стояла как надо. (Я до тех пор не начинал фотографировать, пока она не соглашалась сотрудничать.) Так что я сделал все снимки, какие хотел. Снимал, пока все лампы не вышли.

***

     Моей вины тут нет. Откуда я мог знать, что она хужее больна, чем кажется. Казалось, что у нее всего-навсего простуда.
     Снимки я проявил и отпечатал в ту же ночь. Самые лучшие те, где я лицо отрезал. Да и все равно с заклеенным ртом она не больно-то смотрелась. Самые лучшие были, где она стоит в туфельках на высоких каблуках, вид со спины. Привязанные к спинке кровати руки создавали, что называется, интересный ракурс. Должен сказать, я был очень доволен, как все получилось.
     На следующий день, когда я к ней пришел, она уже встала, в халате была, вроде меня ждала. Что она сделала, очень меня удивило, она сделала шаг ко мне и опустилась передо мной на колени. Все равно как пьяная. Я заметил, что лицо у нее красное, прямо горит, она глаза ко мне подняла и плачет, прямо до истерики себя довела.
     - Я очень больна, - говорит, - у меня воспаление легких. Или плеврит. Вы должны вызвать врача.
     Я говорю, встаньте с пола и ложитесь в постель. Потом пошел приготовить ей кофе.
     Когда вернулся, сказал, вы же сами видите, что не больны, если б у вас было воспаление легких, вас бы ноги не держали.
     - Я задыхаюсь по ночам. И вот здесь очень болит, я могу лежать только на левом боку. Пожалуйста, давайте смеряем температуру, сами посмотрите какая.
     Ну, я измерил ей температуру, было 38, 9, но я знал, что есть всякие способы набивать температуру.
     - Здесь душно, нечем дышать.
     Здесь вполне достаточно воздуха.
     Она сама была виновата, нечего было меня раньше разыгрывать.
     Ну, все равно я поехал в Луис и взял в аптеке какое-то лекарство от приливов крови и от гриппа и еще ингалятор, и она все это взяла, не отказалась. Попыталась поесть за ужином, но не смогла, ее вырвало, и вы-глядела она совсем плохо, так что, должен сказать, я первый раз поверил, что, может, она и вправду больна. Лицо у нее было красное, потное, пряди волос намокли и прилипли ко лбу, но ведь все это она могла и нарочно сделать.
     Я убрал за ней, дал ей лекарства и собирался уже уйти, но тут она попросила меня сесть к ней на кровать, чтоб ей не надо было громко разговаривать.
     - Вы думаете, я могла бы заговорить с вами, если бы не была тяжело больна? После того, что вы сделали?
     Сами напросились, говорю.
     - Вы же видите, я в самом деле больна.
     Это грипп. В Луисе очень многие болеют.
     - Это не грипп. Это воспаление легких. Или еще какая-нибудь тяжелая болезнь. Очень трудно дышать.
     Все будет хорошо. Эти желтые таблетки сделают свое дело. Аптекарь сказал, это самое лучшее лекарство.
     - Если вы не вызовете врача, это будет равносильно убийству. Вы меня убьете.
     - Да все у вас будет в порядке. Просто температура поднялась.
     Как только она заговорила о враче, я опять стал ее подозревать.
     - Пожалуйста, оботрите мне лицо платком.
     Как-то странно было. Я сделал, что она просила, и в первый раз за все последнее время мне стало ее немножко жалко. Я делал для нее женскую работу. Ну, я хочу сказать, в такие моменты женщине нужна помощь женщины. Она сказала "спасибо".
     Ну, я тогда пойду, говорю.
     - Не уходите. Я скоро умру, - и попыталась удержать меня за руку.
     Хватит глупить, говорю.
     - Послушайте, послушайте же, вы должны меня выслушать. - И опять плачет, я вижу - глаза у нее полные слез, и головой мотает по подушке из стороны в сторону. Ну, я уже сказал, мне в тот момент стало ее жалко, так что я сел опять к ней на край кровати, дал ей платок и говорю, мол, неужели бы я не вызвал к ней врача, если б она по-настоящему была больна. Я даже сказал, что все еще ее люблю и что прошу меня простить и всякое такое. Но слезы у нее лились и лились, и она почти ничего не слушала. Даже когда я ей сказал, что она сегодня гораздо лучше выглядит, чем вчера, что, конечно, было не совсем так.
     Ну, в конце концов она успокоилась, полежала немного с закрытыми глазами, потом, когда я сделал какое-то движение, спрашивает:
     - Вы выполните мою просьбу?
     Какую? - говорю.
     - Побудьте со мной здесь, внизу, и дверь в тот подвал оставьте открытой. А то нечем дышать.
     Ну, я согласился, и мы выключили свет в ее комнате, только в наружном подвале горела лампа, и вентилятор работал, и я сидел рядом с ней довольно долго. Она вдруг задышала как-то странно, часто-часто, вроде бежала вверх по лестнице, ну, ведь она говорила, что задыхается, потом что-то сказала несколько раз, раз я расслышал "не надо", потом вроде мое имя произнесла, только нечетко, ну, я понял, она заснула, и после того, как позвал ее несколько раз, а она не ответила, вышел, запер все двери и будильник поставил, чтоб назавтра пораньше встать. Я думал, она так хорошо заснула. Откуда мне было знать. Я думал, все это к лучшему, думал, таблетки сделают свое дело и назавтра ей будет лучше, что самое худшее уже позади. Я даже чувствовал так, что вот эта ее болезнь к лучшему, потому что, если бы она не заболела, было бы опять много всего такого, что раньше было.
     Я что хочу сказать, я хочу сказать, что это все случилось для меня неожиданно. Я знаю, то, что я назавтра сделал, было ошибкой, но до самого этого дня я думал, все, что я делаю, - к лучшему, и считал, что я в своем праве.

Продолжение следует...