21 апреля, понедельник
     Обычно я просыпаюсь легко. Меня, как кого-то из джеромовской Троицы, достаточно разок-другой хорошенько пихнуть веслом - и я уже на ногах.
     А нынче ни свет ни заря на меня набросились со всех сторон. Сначала за стеной ожил телевизор - щелкнув, включился, изверг, и сразу вкрадчиво зашипел: "Бандерлоги, хлопцы! Хорошо ли вам слыш-ш-шно?!" - то ли всенощное бдение транслировали, не могли уняться, то ли сосед Рабиндранат крутил любимые былины - вид древних джунглей с утра заряжал энергией, готовил к выходу за дверь, в жуткое наружу.
     Потом нижний соседушка Юмжагин пришел в движение - запрыгал по жилищу, принялся метать топор в потолок, разминаясь.
     И тут же раздался стук в дверь (так судьба, утверждают, так, так...). Я осторожно прокрался в прихожую. Дверь у меня неоднократно выламывали: однажды по ошибке - бухие грибники обмишурились, вроде у них на малине такая же ободранная и сучковатая (после ломки, поостыв, даже извинялись); другой раз ночные патрули - на спор, сапожищем с разбегу - "Кто не спрятался?!" А как-то, помню, совсем уж поутру... какие-то... ранние христиане...
     Последний раз дверь навесили вверх ногами, глазок оказался у пола и к нему стало удобно подползать на четвереньках. Смотришь всегда с интересом, ожидая наконец-то узреть, облизываясь, стройные голые нежные ножки, круглые коленки. Но раз за разом отплевываешься - то смазные сапоги и поддевка квартального охотнорядца, наносящего дежурный визит, то ряса старшего по подъезду, выгоняющего на расчистку домовых свинарен.
     Сегодня наблюдался какой-то неопределенный плащ, какой-то брезент колыхался. На всякий случай я поскребся с разбегу в дверь, заразительно похохотал симбирской гиеной (многие держат), потом закричал, как бы отгоняя домашнюю зверюгу: "Брысь, брысь, Вовка!", с грохотом откинул засовы, приоткрыл щель и выглянул. Небольшая неопасная бабка в замызганной плащ-палатке топталась на площадке. Судя по толстой сумке на ремне и ржавому велосипеду, который она взгромоздила за собой на третий этаж, - почтальонша. Бабка, отдуваясь, достала квиток и принялась разбирать написанное:
     - Улица Миклу-ха-Маклая, скотландского яврея, правильно... Домина 503, обитель 90, здеся...
     Тут она, запинаясь, выговорила по слогам:
     - Юд-штейн-ман-сон, что ли ча? Язык сломаешь с вами... Илья Борисович?
     - Да.
     - Пляшите!
     Делать нечего. Я засунул большие пальцы в прорези жилетки и заплясал присущее.
     - Достаточно, - сказала бабка. - Вы и есть, вижу.
     Она извлекла из сумки плотный пакет, завернутый в клеенку, и вручила мне.
     Я с благодарностью подал ей медный грош, она сунула его куда-то за пазуху и побрела вниз по лестнице, громыхая подпрыгивающим велосипедом.
     А я вернулся в свою крепостцу, с трепетом вскрыл толстый, крепко зашитый нитками пакет и извлек пачку разноцветных листов. Белый - главный, с печатями - лист гласил:
     "Добрый господин! Узник! В этот знаменательный день, на исходе празднеств и торжеств, мы рады сообщить вам, что власти Великой Германии предоставляют вам право постоянного проживания на всем готовом. Приезжайте, Ей-Богу! Для получения вечной визы вам надлежит явиться в наш Консулят, имея при себе смену белья, ложку, кружку и заграничный паспорт".
     В других листах была уже конкретика: "Планета - Земля, земля - Бавария, город - Нюрнберг, адресок - Фейхтвангерштрассе, 33..."
     Заранее строго запрещалось являться нагим и босым, слоняться под окнами и приводить с собой домашний скот.
     "У ворот Нюрнберга сидит прокаженный нищий и ждет. Он ждет тебя", - сразу радостно забубнило в головизне.
     Гм, искушение... Это будет тебе дорога к Пуст-Озеру, а Заманиловки никакой нет... Я, право, на месте барыни просто взяла бы да уехала в Штутгарт... Ведь недаром в утопическом будущем Израиле - "Альтнойланде" Теодора Герцля - все говорят на немецком.
     Вечный в наших палестинах, родимых равелинах вопрос: и что делать? Там: влачить, христарадничать, сотрудничать в газете "Беднота"? Тут: проскрипционные списки по домоуправлениям давно разосланы, крестики мелом на дверях обновлены, вагонетки в мерзлоту и те, говорят, подогнаны, ждут...
     "Ехать, ехать вдаль, надолго, непременно ехать!" - как призывал один опытнейший эмигрант. Натянуть башлык на картуз и поручить себя провидению! Тем паче плакать, сидя на полу, по мне некому. Я одинок, увы (ура?), и сам стираю свой хитон.
    
     Из баллад о заграничном паспорте хорошо известно, что на поиски его отправляются в Овир. Все Овиры с некоторых пор располагаются в подвалах всех домов (как некогда - на чердаках). Обретение паспорта, или, как в Овире говорят, - добыча, дело трудоемкое.
     Сказано же: "Врата Овира мрачны и замкнуты". Облы, узорны... Не лаяй, не кусаяй...
     Пошел в подвал. Овир закрыт на заутреню. Узкая каменная лестница, ведущая вниз, была основательно истоптана грязными башмаками - чувствовалась, ох, чувствовалась когтистая лапа Неотвратимости. Сырость, решетки. Так, вообще, чистенько. Народу немного, но есть. Я занял очередь, дождался следующего, объяснил, что у меня тесто подходит, и побежал домой греться. Скоро снова пойду.
     Ходил. Овир закрыт на уборку.
     Наконец-то - открылась лавочка! Чинно ожидаем в посыпанном хлоркой коридорчике на стульях вдоль стены. За дверь, обшитую стеганым коричневым дерматином, вызывают по одному. Сидящий рядом со мной мужичонка - низенький, рыжеватый, рябоватый, лысоватый (в общем, типичный мастеровой, ходивший под знаменем Башмачкина) - ныл и кряхтел, что вот собирается он в Соединенное Королевство, есть у него задумка - переписывать Островную энциклопедию своими словами, да боится, в ихнем офисе начнут под килем протягивать, скажут - осади назад, официальная формулировка: "На ваше лицо аглицких бритов нет".
     - Не впустят и не подкопаешься - что мы, рыжие? - сумрачно вступила в разговор очередь.
     - В каждом видят беглого сипая... С зашитым в шапке письмом Григория товарищам...
     - Да не больно и надо. У них там, пишут, хрислам и сухой закон.
     - Бардак да кабак! - смачно сплюнул кто-то под ноги. - Жемчужина у моря!
     - А на Русь гадят, дизраэли, давно отмечено...
     - То-то я гляжу... Просвещенные мореплаватели!
     На стенах в коридорчике имелись инструкции, учащие, как заполнять анкету для скромного временного загранпаспорта и для желанного Пашпорта на Вечную Носку, то есть для отъезда на постоянное теплое местечко жительства. Также разъяснялось, что вот, оглоеды, ежели кто продаст мать родную, рванет с концами, а потом вдруг решит вернуться на родное пепелище - пожалуйста, господа, все простим, вот образец для податия соответствующей челобитной. И там же висел плакатик: "Кричали и плакали на корабле, им вторили с берега, и все это сливалось в надрывающий душу стон. Тут только я понял, что это корабль с ссыльными, осужденными плыть в американские колонии. Р.Стивенсон".
     Дошел черед и до меня. Я пхнул брюхом забухшую дверь и вошел. За столом в дальнем углу сидели, как мне, слабовидящему, показалось, Бабушка и Красная Шапочка. Подойдя поближе, я обнаружил, что Шапочка была юная, круглолицая и носила погоны старшего прапорщика. А вот Бабушка оказалась знакомой уже бабкой-почтальоншей! Все в той же плащ-палатке она хмуро громоздилась рядом, вытянув из-под стола ножищи в кирзачах-гуанодавах, заляпанных подъездным навозом. Оробев, я затоптался посреди залы.
     Шапочка грациозно вышла из-за стола - ладные полусапожки, юбочка до колен, полевая сумочка через чудесное плечо (а в ней - явные пирожки! Ну и села бы мне на пенек...)
     - Уезжать зашли? Надумали? - ласково спросила прекрасная овирщица.
     Она непринужденно взяла меня под руку и подвела к столу.
     - А-а! Очухался? Дотумкал? Пришкандыбал? Напекло? - удовлетворенно процедила бабка, угрюмо покачивая головой.
     Я испуганно молчал.
     - Не хотите с нами разговаривать? Вас кто-нибудь обидел? - деликатно вопрошала Шапочка.
     - Плетей дать ему - враз заговорит! - пренебрежительно бросила бабка.
     - Вы наслушались злых, нехороших людей, - горячо говорила Красная, поглаживая меня по шерстистой лапе. - А у нас довольно давно уже в железа не заковывают, всем вольную дали, вам разве Манифест по дворам не читали? Сейчас требуется только разрешение от соседей, что они не имеют к вам претензий, потом сниметесь с учета в военкомате и выпишетесь в домоуправлении, заполните анкеты в двух экземплярах, приложите шесть фотографий альбомного образца, припасете пошлину и все это добро доставите к нам. И мы вам сразу по истечении отведенного срока выдадим паспорт, видите, как хорошо...
     - Ну, хватит нитки на нос мотать! - свирепо заорала бабка. - Аггел Джойнта! Сделал дело, подточил святыни - и домой, в Абвер?!
     Она легким движением сбросила с плеч брезентовый плащ - пуще прежнего старуха вздурилась! - и предо мною, пораженным, заблистал золотым шитьем мундир штабс-ротмистра Отдельного корпуса Овира.
     - Вот вам бланки анкеты, - деловито сказала добрая фея-Шапочка. - С вас трояк, если можно, без сдачи. Спасибо... Знаете, как заполнять?
     - Там же русским по белому написано! - с ненавистью застонала карга-ротмистр. - У тебя русские в роду были? Нерусский, что ли?
     - Вы в коридоре хорошенько изучите, где крестик ставить, где прочерк, ладно? - улыбнулась юница.
     Тут ей попала в глаз соринка, она принялась тереть глазик. Я было взметнулся - набоко-ковским ко-кобелем - выгрызть, вылизать слизистую! Однако бабка строго рявкнула что-то среднее между "Кругом!" и "К ноге!" - и поджавши... несолоно хлебавши... уполз я...
     В коридоре я, конечно, задерживаться не стал - сколько этих анкет на моей памяти поперебывало (чего там заполнять - спин у меня, как у всех, ну там четность, странность, время жизни... Секундное дело!) А двинулся я, побежал собирать бумажки - занятие, тоже знакомое сызмальства, еще в летнем детстве, в скаутско-приходском лагере приучали нас, малолетних, собирать бумажки вокруг корпуса.
     Итак, сначала поскребем по суседям! Сосед Рабиндранат Сбокуживущий пробирался к двери на мой стук сквозь звенящие заросли пустых бутылок, крича: "Иду-у! Вот, отворю перед тобою дверь и никто не сможет затворить ее!"
     - Здра-авствуй, человеческий детеныш...
     - Слышь, Дрон, тут такая шунья-мунья... - начал я скороговоркой (главное - не дать Дрюне закурлыкать: "Карма, она действие оказывает... Кругом себя оправдывает!").
     - Да я, в принципе, знаю твои дела, - задумчиво сказал Рабиндранат, почесывая босой ногой спину. - Претензии? Да ты вообще-то вел себя хорошо... Бутылки, правда, после использования не всегда аккуратно за дверь выставлял, да удавалось спасать их потом на свалке. От неведенья все! Пошли, да поможешь мешок до пункта дотащить, очистишься...
     Заручившись моим согласием, Рабиндранат отправился надевать тапочки и собирать мешок с тарой (она у него, скопившись, уже выползала из комнаты, как вечный хлеб). А я спустился на этаж ниже, откинул полог из шкур, прикрывающий вход, и вступил в жилище Юмжагина. Как раз из туалета, грызя съедобный корень, вылез сам Юмжагин, почесал свои спутанные черные космы, гневно пощелкал выключателем олгой-хорхоя, плюнул и раздраженно засопел:
     - Вот, полюбуйтесь, Илья Борисович, как всегда - огонь умер! Воды же со вчерашнего утра нет. А стул-то не ждет! Под стол ходить прикажете?!.
     Я поздоровался московским присловьем:
     - Зима здорова!
     - Холод большой, - кивнул Юмжагин.
     Пока я излагал дело, Юм терпеливо слушал, узенькие глазки на лунообразном лице непроницаемо помаргивали.
     - Вызов пришлете? - внезапно спросил он. - Припру к вам в киббуц ишачить, собирать сладкие баккуроты.
     - Не туда еду, - объяснил я.
     - Ну, тогда навоз у бауера месить. Тачку пригоню, - мигом сориентировался нижний сосед.
     Он взял у меня бланк, в графе "Претензии" вывел иероглиф "Дань сдан", и вложил мне в шапку заранее заготовленный ярлык со своими данными для вызова.
     - Буду ждать, - обнадежил он с лукавым, добродушным, всем на Руси осточертевшим (за столько-то лет!) прищуром. - А то сам нежданный нагряну! В Европах-то я не был, не дошел.
     ...Ухая и оскальзываясь, волокли мы позвякивающий мешок по мерзлому насту. Моросил мелкий колючий снег. Рабиндранат в тапках на босу ногу производил печальное впечатление...
     - Аж дух захватывает! - сказал я ему.
     - Дух не стынет, - кротко возразил Рабиндранат. - А в нем-то все и дело! Вот, бревно на снегу - и ты легко, косолапо по нему пробегаешь. А возьми это же бревно над пропастью, мостик как бы Кроля Людовика Святого - и мы, впав в коллапс, запланированно проваливаемся (и потом долго еще ошеломленно отряхиваемся), ибо кролики мы, это еще братец Юнипер приметил, а ведь просто надо собраться с духом в связку, взять себя в руки, а бревно в хобот...
     За занесенными снегом развалинами капища "Витязь" ("Слава Тебе, Господи, что ты искоренил этот дом идолов"), под белокаменными стенами чудом сохранившейся "Диеты" ("Слава Те, Го, что Ты длишь свой гнев над злыднями") притулилась яранга, где принимали стеклотару. Возле нее виднелось немало груженых нарт. Хриплый лай псов, отчаянные крики чаек над близлежащей помойкой, дикие вопли лезущих без очереди и изгоняемых людишек - далеко разносились в морозном воздухе.
     Рабиндраната здесь слишком хорошо знали. Все тотчас обратили к нему свои отмеченные экономией мышления лица - с выбитыми передними зубами, гнилыми обрывками веревки на шее, хорошо разработанными кадыками. Алчущие сдать пустопорожнее и махом налить зенки - затихли, какой-то отключившийся старец все просил, чтобы ему помогли приподняться и узреть Яво.
     - Драный явился!.. Драный! - уважительно прокатилось по рядам.
     - Свами с нами!
     - С нами, як с тибетскими братами!
     Рабиндранат сел на снег и принялся извлекать из мешка бутылки и расставлять их перед собой, ге-ге, образуя сложный замысловатый узор, во-во, что выглядело, как некая тайная, да-да, доведенная до виртуозности игра. Бутылки были все чистые, омытые. Некоторые сосуды он неярко раскрасил, в иные вставил стебли растений. К нему стали подходить по очереди, и он оделял каждого бутылкой, сообразуясь с человеком, - кому редкостного зеленого стекла с дымчатым отливом, а кому и просто с немножко отбитым горлышком, зазубренными краями, мол - "пес, лижущий пилу, пьет собственную кровь"...
     Мне, мыкавшемуся неприкаянно поодаль, Рабиндранат, сжалившись, нарисовал в углу бланка солнышко (по-своему, по-санскритскому) - отпустил на свободу, значит.
    
     Хорошо-с. Скитальцем пойду я теперь по земле с моим посохом. Следующая забота у нас такая - военкомат. Бе-егом, арш!...
     Серый бетонный куб военкомата стоял на пустыре, где улочка Маклая плавно переходила в Берег Миклухи - когда-то там высились бушменские университетские поселения, стучали там-тамы, кипели кум-кумы, бурлила жизнь (до сих пор под снегом находят столь крупные яйца, что каков же тогда был эпиорнис - можно себе представить), а сейчас лишь мела поземка у железных ворот. Я проник внутрь, в тепло. Дежурный по военкомату, белобрысый есаул, сидел на лавочке у входа-вертушки и стругал шашку. Я сказал, что уезжаю и хочу сняться с учета. Есаул доброжелательно объяснил, что их благородие обедают, так что надо обождать.
     - В Ташкент едете, конечно? На паровозе? - спросил он вежливо. - Маленько покушать урюк - и цурюк?
     Я вздохнул неопределенно (акум-простота!) и уселся рядом. В подобных заведениях - мобилизационных чумах, сборных пунктах, гарнизонных инквизициях - всегда приходилось долго ждать.
     Есаул, стругая, тянул задумчиво:
    
     Шпацирен, шпацирен,
     Зольдат унд официрен,
     Гуля-я-яй, казачий дон...
    
     На груди его позвякивали вырезанные из консервных банок кресты "За взятие Степана и Флора", "За освобождение негра Джима" - стреляный, значит, гусь!
     Тут снаружи снег заскрипел под полозьями, хлопнула дверца возка и вошел военком.
     Есаул, стряхивая стружку, поспешно нырнул под лавку и, закрывая голову руками, отчаянно закричал:
     - Ложись, смир-на!
     - Нишкни, - успокоил его военком, высокий степенный мужчина крепкого сложения. Значительное лицо, шинель на песцах.
     - Противогаз заштопал? - спросил он у есаула. И укорил: - А хренотенью занимаешься...
     Мы с военкомом потопали в его кабинет - он впереди, я, поспевая, бочком, бочком, чтоб не затоптали. По длиннющим коридорам, бойко постукивая коваными каблучками, сновали грудастые девки-регулировщицы с папками. Допризывники, проходящие комиссию, прикрывая срам, перебегали из кабинета в кабинет. Кучковались в углах угрюмые, дочерна загорелые на склонах ледников, участники последнего Крестового Похода - в сбитых на ухо беретах, пятнистых маскхалатах - грызли макуху, поплевывали - пришли за очередной жалкой юбилейной щепкой от гроба Господня. Толпились старички-ветераны, явившиеся получать бархатные подушечки под ордена. Запахи Прощеной Пехоты, конопляного масла, крепкий смачный военкомат, крики: "В котором году?", "Которого полка?"...
     Наконец входим в большую просторную обитель отчетливо блиндажных очертаний. Я по всей форме представился и испросил разрешения обратиться. Когда я кончил докладывать, Отец Солдатам поинтересовался:
     - Обедали? Шрапнель сегодня хор-роша, рассыпчатая! И тушенка отменная, нежилистая. Компот, правда, подкачал - костистый...
     Он задумался:
     - Значит, в самое логово перебрасывают? Май, значит, встретишь в Берлине?
     Военком полез под дощатые нары, застеленные шинелью, достал флягу и бумажные стаканчики. Разлил из фляжки:
     - Давай! "По сто грамм - и на Курфюрстендам!" - как говаривал священник у нас в полку. Боевой поп!
     Мы испили. Сказывали, сказывали мне старослужащие ребята, что военкомы пьют амброзию, не верил я, а зря. Сушит только сильно.
     - Ведь что врезалось в память, - заговорил военком, выковыривая из зубов застрявший кусочек стаканчика, - широченные витрины магазинов на первых этажах домов - и все разбиты! Вдребезги. Естественно, шли бои за каждый дом. Постепенно образовался у меня металлический ящик бритвенных лезвий "Альберих". Да-а, тебе не понять, что это было по тем временам... Помню, прибегает мой наводчик Васька Чуркин: "Товарищ поручик! - кричит. - Там фрицы в метро! И на всех - "котлы", бочата!"
     Военком любовно посмотрел на свисающий у него с руки старинный часовой механизм с неугасимо светящимся циферблатом.
     - А потом?
     - Потом нелепейшее ранение в мягкие ткани, попал в госпиталь, и свои же ребята в обозе все потырили, растащили. Время было суровое, - сухо закончил военком.
     На стене за его спиной строго серел плакат "Выдай казаку носки!" Там же висела карта полушарий, на которой Область Всевеликого войска Донского занимала чего-то очень много места, охватывая не только, скажем, Москву с городками, но и почему-то гирла бассейна Амазонки.
     Воинский начальник, перехватив мой дивящийся взгляд, тоже посмотрел на карту, почесал ногтем за ухом и крякнул:
     - Эх, младший по званию, все мы немного того, фру-фру... В смысле - казаки. Иногда за день так намаешься, что руки-ноги из стремени забудешь вытащить.
     Он вздохнул и пояснил:
     - Вот ты, к примеру, казак бердичевский, или же - иерусалимский. Есаул, что при дверях, - ямало-немецкий. Несть ария и иудея. Да-а... Так что, с учета тебя снять? Ну давай свою книжку нижнего чина.
     Военком взял у меня потрепанный военный билет, выдрал оттуда все листы, красную липкую обложку уважительно ("В чем это она у тебя?") бросил мне обратно и предложил: "Ну, по единой" и, опорожняя, потряхивая флягу, наполнил стаканчики.
     Мы спели псалмы "В далекий край товарищ улетает", "Едут, едут по Берлину наши казаки", вручен был мне памятный "Набор уезжающего бойца" (вышитый кисет, варежки с одним пальцем, старинный томик Эренбурга), после чего мы торжественно прошествовали к выходу.
     Обняв за плечи, военком вывел меня за порог, прощально перекрестил, спихнул с крыльца и до-олго еще палил вслед из "вальтера" поверх головы, пока я петлял по сугробам...
     В центре нашего двора, возле детской площадки с вырезанными из дерева скульптурами сказочных персонажей с крючковатыми носами и загребущими лапами, исстари раскинулись шатры Домоуправления. С нашей домоуправшей Гюрзой Джалябовной мы были добрые знакомцы. На утреннем обходе, когда, открыв дверь своим ключом, она вваливалась ко мне со своей вечно пьяной свитой сантехников-электриков, и присаживалась на мою кровать, отпихнув горшочек с ночной мочой, - мы беседовали о том, какая из методик тейлоризации Руси все ж таки продуктивнее ("Где сарт прошел, там жиду делать нечего?"), важна ли вежливость при соковыжимании и потогонии, рассуждали, что мясо белых братьев лучше не жарить, а провяливать, нарезав ремнями... Иногда, в пылу спора, в солидной домоуправше проклевывалась бывшая дворничиха-отчаюга Гуля, ходившая с рогатиной на мангусту, и тогда неслось: "Поганой метлой!.. Сорную траву!.. Щас живо Батуханова вызову, насидишься под помостом!"
     Люди свиты, напоминающие капричос, галдели и поддакивали. После их ухода обязательно чего-то не хватало - или прокладку из крана сопрут, или лампочку выкрутят, а бывало и коврик из прихожей утащат. Кисмет!
     В кабинет Гюрзы Джалябовны надо было заходить на карачках, пролезая сквозь ярмо. Ключница наша сидела на пыльной кошме, под лозунгом "Православие. Домоуправление. Народность", и сушила ичиги свои у самовара.
     - А-а, д. 503, кв. 90! Слышала, покидать нас надумали? - спросила она оживленно. - Поздравляю! На запасную нору? Мудрое решение для вас и для всего вашего клубка в целом. Алтын-копф!
     Она спустила со лба очки, хорошенько зацепила их за дряблые уши с погремушками и не спеша извлекла откуда-то из-под себя толстенную домовую книгу в гладкой блестящей коже. Поплевав на пальцы, Гюрза Джалябовна принялась перелистывать засаленные страницы:
     - Та-ак, Чертаново, Беляево, Неурожайка тож... Посмотрим, посмотрим... Ага. Ну что ж, платили, отмечено, исправно, недоимок за вами нет, квитанции нанизаны. На сходах не отмалчивались, выступали, причем выбирая выражения - без излишней картавости. Слободских ходили бить... Похвально! Если в кране нет воды, слесарей всуе не вызывали - удовлетворялись естественным объяснением. Достойно!.. Ладно, что с вами делать, Дом вас отпускает.
     Она взяла вставочку, окунула в непроливайку, сняла ногтями с перышка какую-то бяку и принялась заполнять листок убытия в дальнее небытие. Потом пододвинула к себе мой поношенный внутренний паспорт, раскрыла на страничке регистрации прописки-выписки и медленно, маленькими буковками, высунув от старания чуть раздвоенный язык, вывела: "Прощай, и ежли навсегда, то навсегда прощай", оттиснула свою печатку, промакнула, посыпав песком, полюбовалась и вручила документики мне.
     - Езжайте! Квартиру свою закроете, двери крест-накрест заколотите и мелом напишите... да что душе угодно, то и напишите... "Выгнали в Израиль" или "угнали в Германию", кому какое ежовое дело, это ваши личные проблемы! А сейчас берите вон в углу кайло, лопату, пойдемте наружу, дерево на память будете сажать возле подъезда.
     При нашем приближении из подъезда, гремя цепями, выскочили здоровенные дворняги - Полкан и Жучка (Шарик улетел), узнали, зашлись в радостном лае. Держали их на первом этаже, возле железного дупла, куда клали газеты, чтоб не залез кто чужой.
     "Ух, ух, ух-х-х, - размышлял я, долбя мерзлую дворовую твердь. - Саженец уж больно хилый, прутик какой-то дрожащий... Интересно, что это за древко? Вырастет оно большое-пребольшое, будут к нему стекаться жильцы - снежком укутывать, отгонять серых хищников, скачущих погрызть коры, и назовут это место, как водится, - Илюшкин дрын..."
     А саженец обещающе шелестел на языке родных триффидов: "На первом же суку-у-у..."
    
     Итак, к сумеркам все бумажки были собраны, надлежащим образом свернуты в трубку и обвязаны ленточкой. Оставалось снести их в Овир и получить вожделенный мандат на приобщение к мировому логосу - с приятным ностальгическим привкусом лотоса, сказывают!..
     К бумажкам я приложил шесть фотографий, разнообразно надписанных ("Если любишь, то взгляни, а разлюбишь, так порви", "Любовь - солома, сердце - жар, одна минута - и пожар", "Запомни эту фразу - не люби двух сразу").
     На уплату госпошлины я уготовил бочонок чернослива семилетней выдержки, завернув его в рогожку. Пошлину редко взносили сухими, в конверте, обычно расплачивались дровами и пищей. Привозили на возах сушеную птицу, ершей сопливых, моллюсков в меду, паюсную муку, шкуры моченые с яблоками.
     Я выглянул в окно - уже вечерело, краски тускли. В домах напротив кое-где и светец зажгли. Служилый люд возвращался с работы - привычно горбясь, устало потирая двумя пальцами переносицу, брели бечевой от метро, где добывали мрамор. Грязно-болотной, недогоняемой черепахой ползла вдали вечная колонна мехзавода, тащила мягкую рухлядь, спешила к вечерне. Все больше лыж, воткнутых в сугроб возле подъезда. Лязг отпираемых засовов, скрип половиц, мирная домашняя связующая брань, доброе, с устатку, звяканье стекла. Кто-то из простолюдинов с посвистом и реготом съезжал по перилам, торопясь в овошенную лавку.
     Живу, как на юру! Прустовские стены, обитые пробкой, пушкинские потолки, оббитые пробками. Запахи Петрушки и Миндального Печенья...
     Я спустился в Овир. Дверь закрыта, но из-под нее сочилась тонкая полоска света. Свет, значит, и служба идет! Я приник ухом, прислушался. Из-за двери доносился голос милого старшего прапорщика Шапочки, разговаривающей по телефону.
     - Нет, не я. С капитаном у нас был флирт, - ворковала Шапочка. - Правда? Где же это он, бедняжка?.. Тут не рому надо, а марганцовкой... да... и спринцевания... Нет, в Бискайском мне не понравилось - ветрено, представляешь, к мачте привязывалась, загар слезает... Да... Прошлым летом во Флориде... Так, ничего... Да...
     Я осторожно постучал в дверь ногой, руки у меня были заняты бочонком с госпошлиной.
     - ...Извини, тут ко мне пришли.
     Она положила трубку, но дверь и не подумала открывать, шуршала себе чем-то - то ли юбками, то ли бумажками.
     Я снова робко стукнулся в дверь.
     - По голове себе постучи! Не видишь - на ужин закрыто? - визгливо закричала Шапочка.
     - Да я только документы хотел оставить, - проныл я.
     - Под дверь просунь.
     - Дак пошлина же еще... Не пролезет, - растерялся я, жалобно поскуливая.
     Шапочка недовольно приоткрыла дверь на цепочке.
     - Ах, это вы! - улыбнулась она, поспешно сбрасывая цепочку и распахивая дверь. - А я, вы знаете, думала, опять эти немцы-колонисты... Лезут целыми хуторами, в каких-то волчьих овчинах...
     Она была в летнике цвета травы с полевыми погонами. Одна-одинешенька. Старой грымзы-почтальонши не было - то ли черные метки по квартирам разносила, то ли ушла сидеть с товарками на обледеневшей лавке возле подъезда, грызть железными зубами подсолнухи и плевать вслед всякому проходящему.
     - Только, извините, не прибрано у меня, - сказала Шапочка. - Садитесь в уголке, обождите.
     Помещение было заставлено ящиками и коробками с пошлиной. Я с трудом пробрался в угол. Шапочка принесла ведро талого снега, тряпку и, засучив подол, принялась возбуждающе шваркать по полу, распихивая узлы и корзины. Я, подобрав ноги, сидел на лавке и, как учили схимники, разгорался. Но как-то вяло, тлеюще. Меланхолично слишком. Потом, хорошенько подумавши, я нежно хлопнул ее по чудесному оттопыренному месту. Никакой реакции! Я хлопнул еще раз - уже сильней... (Всю трепетность моего отношения к прекрасному полу вы поймете, ежели я скажу, что любимым моим литературным персонажем является гоголевский штабс-капитан Шамшарев.) Шапочка, не отвлекаясь, как будто так и надо, старательно терла пол. Тогда я аккуратно подтолкнул ее к еловому столу (к себе задом, к лесу передом), невыжатую тряпку мягко отобрал и зашвырнул за печку, ведро, расплескивая, отпихнул ногой.
     "И поворотил он к ней и сказал: войду я к тебе. Ибо был весьма похотлив" (Бытие-Житие, 38:6-16)
     И пока я, сопя, шуршаще задирал, шелковисто стаскивал, разгибал зубами застежку, старательно нащупывал, хлопотливо впихивал - она сносила все это кротко и терпеливо. С тихим снежным спокойствием. Когда же я, запыхтев, приступил к фрикционным движениям, милая овирка принялась внимательно рассматривать лежащие на столе мои бумаги, деловито подчеркивая кое-где карандашиком.
     Я тыкался носом в ее загорелую бархатную спинку с нежными розовыми прыщиками, на которой была вытатуирована церква с тремя куполами и синела наколка: "У Палм-Ки Он получил, что Ему причиталось".
     ...оголодав и вожделея, Серый приплывет, по-темному алея, и ухватит за бачок (малограмотные темные Алеи!), и всучит, чудище, цветочек - милая, милая Шапочка, именно она (пусть сварливо возникают из пены) и есть влекомая коньками Венера (целую ботик!), как ее писал Боттичелли, в морях натрудивший сие полотно, - Марена, зимняя богиня, боярышня Морозова взятого городка, ночная дочь иных овиров, ледяная Снежная Королева, и я, мальчик слева, успел прицепиться к ее саням, запряженным грифонами... Результ... самые утешит...
     - Побыстрее бы, оформить бы, - страстно шептал я, слабо пошевеливая фал, стараясь замедлить, продлить сладостный процесс заверте. - Может, можно?
     Шапочка, застонав, выпрямилась и, не поворачиваясь, впилась ногтями мне в рогожу штанов (на ногу я ей, что ли, невзначай наступил?), крепче прижимая к себе. В стонах этих явственно слышалось: "Не горюй, евреюшка, не печалуйся, ступай себе с Богом, утро вечера мудренее, я тут приму меры, завтра явитесь, зайдете без очереди, все будет готово, отпущу тебя на волю..."
     - Коробчонка сластей и румян с меня, - пообещал я.
     - Лучше - киш мир ин тухес! - застенчиво попросила она.
     Что тут оставалось делать? Конечно же, с удовольствием чмокнул на прощанье!
     Доплелся к себе. Взбежал. Уф-ф... Устал я нынче, намаялся, нагорбатился. И был вечер, и было утро, день один заключен был порцией холодной верблюжатины с тушеной колючкой.
     22 апреля, вторник
     Но для всякого правоверного нынче, конечно, субботник. Так что - за работу, товарищи! - как любил приговаривать товарищ Бланк, в соответствии с жуткими мифами пожирая баранов в пещере - в Шуше, у подножья Алтая.
     Проснулся я оттого, что по лестнице в подъезде ходили славить, при этом носили ритуальное бревно, - двое держатся за талит, а третий размеренно ударяет комлем в двери.
     Хорошее утро. Эволюционное вполне. Станем прямостоящи! Встал и иду. Сошел в Овир. Обшарпанные стены со следами соскобленных инструкций, полустертые надписи, позднейшие напластования. На дерматине двери уже вырезано "Отпусти народ!", и вата торчит из обивки. Хотел я было, как наставляла Шапочка, зайти без очереди, готовый уже к крикам в спину "Самый умный, что ль? Самый избранный?", но сразу понял, что без очереди не получится, потому что никакой очереди сегодня и нет (ну, настроение с утра не то!), все сгрудились ватагой. Хмурые опухшие морды, нетерпеливо бурчат, клокочут. Но тут наконец дверь приоткрылась и в щель пропищали:
     - Мужчины, заходите!
     Несколько тружениц в погонах торопливо дорезали и раскладывали по тарелкам зимний салат. Остальные батальонки поливали блины маслом, украшали тешку кружочками лимона. Накрытые столы представляли собой символ плодородия.
     Окна в подвале распахнуты - чтоб, значит, по обычаю, из распаренного Овира - и сразу в снег!
     Когда все расселись, в красном углу из-под икон встала старая добрая ведьма-ротмистр, оправила плащ-палатку, откашлялась и произнесла:
     - Вот, отщепенцы, и наступил этот волнующий день! Вот Бог, а вон там видите, маргиналы, - порог... Мы желаем вашему выпуску всего самого, самого, самого! Перед вами теперь, бегуны, открывается большой мир! Не забывайте и нас, мякина на ветру, мы всегда тут, на страже... Наш виноградник у нас при себе!
     Торжественно выкликались фамилии - смущенно чеша за ухом, подходили, получали паспорта. Перед бабкой лежал кремовый каравай, и она оделяла подходивших отрезанным ломтем. Паспорт пахнул кислым (щами?). На обложке выткана птица двухголовая какая-то... Халзан? Сип белоголовый?
     Народ, закусывая, довольно переговаривался:
     - Раньше справку об освобождении выдадут в зубы - и пошел!.. А теперь и паспорт оставляют, теперь ты гражданин!
     - Все равно, подержать над огнем не мешает, мало ли чего, помню, мне в дипломе симпатическими чернилами приписали: "Истребить не медля". Ну и являюсь я, значит, по распределению...
     - А пугали нещадно, мол, "Врата Овира суровы и безгласны". А тут!.. "Овир добр", сказал бы Иешуа.
     - Врата, врата... Чешуя все это. За ними-то сидит все то же русское бабье с генетическим стремлением приголубить...
     - А уж душевнее русой синеглазой!..
     - В Овире эта прелесть мне и говорит...
     Потом откуда-то с потолка грянуло "Прощание славянки". Нестройными рядками мы стали покидать помещение. Кричали нам вослед:
     - Ну, не подкачайте там! Не посрамите! Оденьтесь потеплее, поприличнее! Шарфик обязательно!
     Красная Шапочка бежала вдоль этапа, хватала меня за руку и спрашивала:
     - Но ты вернешься? Обещай мне! Из тюрьм выходят иногда...
     Раскрасневшаяся бабка заплетающимся помелом несла:
     - Русская земля крепка березой! Коленкой под зад - и за границу!
     Уходя из Овира, хлопнул я раскрепощенно дверью и вытащил из обивки кусочек ваты - на память.
     Паспорт обретенный упрятал под тулуп, ближе к херцу. Теперь надлежало колонной по одному марширен нах Консулят, дабы получайт добрую немецкую визу. Забежал на минутку домой, ихние бумаги с посулами сложил в ранец, туда же - хлебца на дорогу, ребристые тяжеленькие "кедровки" бережно рассовал по карманам, "машку-шешнашку" свою повесил через плечо дулом вниз, пошел. Спускаясь по лестнице, глянул окрест - и не обрадовался. Грязно-то как, вонюче, неопрятно. Глаза разулись! Ошметки, огрызки, окурки, очистки, лушпайки. Следы кострищ на подоконниках. Запахи дикой конопли и помоев. Как жил среди этого?.. Рептилии в мусоропроводе - утят таскают, в соседнем подъезде буйвола уволокли (сказывают).
     С трудом выбрался на улицу, дверь с натугой еле открыл - придавил ее снаружи пьяный сторож с бердышом, замерзший на самом пороге в позе эмбриона.
     Валил хлопьями густой липкий снег, задувал резкий ветер. Лицо кололо, как иголками, платье сделалось мокрым. Кстати, в Москве, как ни крутись, а все время - лепит в очки да метет в морду. Выталкивает инородное тело!
     Путь до Консулята был не близок и труден. Вокруг лежала занесенная снегами Москва ("Ледяная пустыня, а по ней ходит лихой человек..." Гляциолог!), поделенная Божьими группировками на приходы-околотки, во главе коих стояли Надзиратели, обычно набожные и безжалостные. У нас, беляевских, - естественно, Беляш, где-то Свиблый, Черт, Ясик, Кунц... Оружия басурманского из-под снега столько накопали!.. Чуть подтает, идешь, глядишь - торчит. Тайваньские пластиковые автоматы, формозские разноцветные карабины, сянганские винчестеры, гонконгские лучеметы, шанхайские бластеры... Ох, времена наши - времена самозащиты! Последняя по времени заповедь гласила: "И вот, значит, как его, если кто ударит тебя по левой щеке - не убий, но ваще щека за щеку".
     Многое зависело от того, какими дворами пробираться. Местных-то я всех знал, росли вместе, у Беляша младший брат в нашей школе кантовался. С кем-то я на плавание ходил, барахтались в открытом бассейне, держась за битый лед (у известного Гундосого хронический насморк как раз оттуда). Про других слышал разное. Здоровые обалдуи с Большой Кандидовской были не слишком опасны - у них хоть существовала своеобразная галаха (наваливаться не более, чем трое на одного, по очкам и почкам сапогами не бить). А вот на улице Аптекаренка Ягоды - та-акие гады, иезуиты!
     Общественным же транспортом я как-то не пользовался.
     Только, знаете, захватишь место, усядешься, прикорнешь мирно в уголке, подпрыгивая на сиденье на ухабах, как раздается над тобой ветеранское звяканье медалей и хриплое старческое сипенье: "Встать, ублюдок! Меня четыре раза сбивали, я дотягивал до своих!" И получаешь клюкой, клюкой по загривку. Каково!.. А ведь для нас, беляевских, особенно из первых домов от метро, честь - это все! Уж лучше потихоньку, своим ходом.
     Я обогнул дворовую церквушку Николы-островитянина, протиснулся в щель, образованную выломанным сгоряча православными колом, и выбрался на улицу.
     По обеим сторонам Миклухо-Маклаянной тянулись почерневшие от времени и снега сборно-щитовые многоэтажки. Я бормотнул обычное: "Дома надменных разорит Господь". Да-а, как же, им хоть кол на голове теши!..
     На балконах блестели спертой где-то пленкой теплицы с вызревающими клубнями, курились с плоских крыш дымки кострищ - песцы там ходили на выпасе. Взревывая, с разбойным свистом, проносились явно краденые ярко-красные снегоходы с мешками поживы, поднимая снежные буруны. Проскрежетал угнанный откуда-то гусеничный тягач, тащивший на тросе связку свежесвистнутых пустых металлических бочек, они жизнеутверждающе громыхали.
     Там, где улица родная спускалась к распадку, я сел на ранец и скатился по обледенелому склону, радостно вереща, въехав в результате в сугроб. Выбравшись и отряхнувшись, я снова навьючил ранец, перебросил за спину свое автоматическое ружьишко, чищенное кирпичом, свернул на утоптанную Тверскую и побрел вверх, преодолевая сопротивление ветра. Мостовая становилась булыжной, усыпанной стреляными гильзами, я спотыкался. Навстречу плелись люди с вещмешками, похожие на согбенные каменные фигуры "Очереди в печь" на Низкопоклонной горе. Однако, в отличие от истуканов, люди оживленно бранились в отца, сына и духа, а из карманов ватников у многих торчали бутылки с горючей смесью (насобачились ее пить) - богомольцы тащились от Иверской, с заутреннего камлания. Студено. Холодрыга. Среброснежная зима - запирайте етажи! Вдоль Тверской скакал бухой в сивку хорунжий в белом бешмете, на всем скаку зубами поднимая примерзшие к земле окурки - навострился, стервец! Вон красноносая старушка, наша суровая леди Винтер, дыша духами и сырцом, тащит музейный пулемет на колесиках - веселее, бабка! Нажравшийся мужик в кроличьем треухе, истово прижав молоток к груди, бежит, пошатываясь, куда-то (за хоругвями?..) - анклойф, кролик! У подножья памятника Баскаку Ослобонителю, на приступочке, прямо под бронзовыми копытами, присел заросший небритый лешак в бекеше с трехлитровой банкой медовухи, прихлебывает и читает упоенно, расстелив на коленях, длинную ленту электрокардиограммы - чудь, дичь, быль, поросшая быльем!
     Было заметно, что город постепенно оправляется опосля прошлогоднего потепления, таянья снегов (по-народному - абляции) и затопления Москвы, когда между домами плавали в долбленых бревнах. Хорошеет, жирует. На хлебозаготовках за осьмушками особо не давились.
     Я миновал булошную отца Александра, где за светящимися, заложенными мешками с ситным, витринами приказчики лениво играли в свайку. Громыхнуло где-то негромко. Еврей-меняла высунулся из своей лавочки при храме и спросил: "Уже?"
     Протопало отделение защитников Родного Очага - в мешковатых шершавых шинелях до пят, размахивая рукавами, шаркая стоп- танными сапогами. Отделение гнал кривоногий сержант со злобным дегенеративным лицом, хромовые сапоги у него были смяты гармошкой, с какими-то висюльками на голенищах, каблуки подкованные, обточенные. Ох, кошмар, кошмар... Пузыри земли русской!
     Я перелез через узорную чугунную решетку и пересек редкий кедрач Тверского урмана. Справа, окруженный поваленными фонарными столбами и обрывками цепей, нелепо торчал засыпанный снегом опустевший постамент ("Вознесся!..", как Он, главою непокорный, сам и предупреждал). На углу, на месте взятой народом и разрушенной Проклятой Котлетной, скрипело под ветром и раскачивалось хлипкое сооружение - Памятник Третьему - разлапистая шестиконечная звезда, сварганенная, во-первых, из трухлявых бревен использованных православных крестов, а во-вторых - из сломанных серповидных крышек от мусорных баков.
     Пока я бил поклоны, скакал вокруг Звезды, хохотал, вспомнив (вдруг!) возвращение Ершалаима (всесилен!..), тягуче пел: "По-оле, русское по-оле, я твой тонкий шибболет", они вышли из-за прошлогоднего высокого сугроба и стали вразвалочку приближаться. Были они кряжистые, бородатые, в лохматых меховых шапках.
     - Так. Шибболет, значит... - мрачно произнес один, державший в ручище дряхлый комбедовский обрез. - Сам-то галаадский? Или ефремлянин?
     - Да нет, из Беляева мы, - честно ответил я.
     - Забрел! - удивился другой, направивший мне в живот заржавленную трехлинейку.
     Третий же Тырь Бога, вооруженный пугачом (стреляющим, сколько я знал, пробками с селитрой), аккуратно обошел меня и встал за спиной.
     "Кто ж это такие, - думал я, искательно улыбаясь, при этом соображая, как ловчее ухватить свою винтовочку и уложить их очередью, - похоже, местные фермеры-кержаки, выкопавшие ружья и вышедшие промышлять жида, благо сезон ловли всегда открыт".
     - Ты, беляк, за волыну-то не хватайся, не надо, - прогудел первый. - А то живо... жаканом жахну...
     - Шагай вперед, - подтолкнул меня штыком тот, что с трехлинейкой. - Да не балуй, шмальну без разговору.
     Я только варежками на них замахал.
     - Руки попрошу назад, - неожиданно вежливо попросил последний. - Уж потрудитесь!
     Повели меня!
     Мела поземка, ветер волок вдоль мостовой оборванные троллейбусные провода. Я шел в испареньях мерзлого тумана, переживал, морщился, все-таки, согласитесь, как-то неудобно, могут подумать, что песцов крал. Но никто из прохожих и не вякнул! Потом пригляделся - батюшки, да ведь многих ведут, кого-то даже к прикладам привязав, просто раньше взгляд как-то не останавливался. Какой-то мещанин подошел и сунул мне в рот полкопейки - на перевоз - на, несчастненький!
     - Как там в Беляево, небось, в мыслях убирают уже? - спрашивал меня мужик с обрезом.
     - Снега бы сейчас поболе, - хозяйственно вздохнул другой. - Ноздреватого, со слезой... Матерьялизма!
     - Хорошо взойдут грибы, - мягко включился в разговор вежливый с пугачом. - А вот травку подмочит.
     Мы спустились к Моисеевской площади, где сходились Моховая и Миклухо-Маклая. Посреди площади высилось изваяние: могучий заснеженный каменный Моисей - нос горбатый, сам пархатый, снежком напхатый, борода лопатой - опершись на посох, извлекал занозу - увлекал за собой кучку каменных же сородичей, по пояс занесенных сугробами - из русского плена брели.
     Из Охотного ряда несся запах куриных боен, резники в грязных фартуках палили тушки. Сверху, с Мало-Тымовской, везли убоину на возах. Мы прошли сквозь мелкий нищенский пихтовник и, отряхивая с ног налипший пух и перья, вошли в большой кирпичный, когда-то, видимо, красивый дом цвета бычьей крови. Сейчас он чернел дырами выбитых окон. Обвалившиеся колонны, облупившаяся мозаика на стенах, лестница с выщербленными ступенями. Хрустя по битой штукатурке, мы поднялись на второй этаж и зашли в какой-то нетопленый кабинет. Там стояло глубокое кожаное кресло, застеленное газеткой, полированный стол, на котором были разложены в жирной смазке детали водяного пистолета, тумбочка у дверей, двухъярусная железная койка в углу. Под потолком тлела пыльная лампочка на голом шнуре. Стеклянный круглый плафон от нее стоял на подоконнике.
     Винтовку мою, автоматку, с меня деловито содрали, с треском разломали об колено ("Стрелок, туды же, Богров-внук!"), наказали: "Сиди здесь", - и вышли, прикрыв дверь.
     Сесть в кресло я не решился, на полу дуло, и я уселся на противно заскрипевшую продавленную сетку кровати.
     Немного темновато - окна наглухо забиты старыми стендами с правилами разборки-сборки, подъема-отбоя - но читать все-таки можно. Верный своей привычке на новом месте сразу хвататься за имеющееся чтиво, я извлек из кресла пожелтевшую газету. Это оказался "Информационный бюллетень" (сколько штыков в строю, сколько примкнуто) Общества Свидетелей Бланка - некогда грозной военизированной секты, ставящей своей целью свержение существующего времени года. Эти самые Свидетели ("сами мы не видели, но люди говорят") считали, что неисчислимые беды Руси - от нескончаемой зимы. Поэтому бланкисты назойливо звали на штурм всего зимнего, собираясь, как я понял из "Бюллетня", растопить снега путем перманентного разрыва теплотрасс.
     Я поскорее постелил страшную газету на место, чтобы не могли облыжно прищучить ("Кто ел с моей газетки и помял ее?!"), и с новым чувством оглядел кабинет. Ага, это у них, видимо, была изба-молельня. Со стен проступали древние пятипрофильные лики, какие-то рожи-глыбищи, неразборчиво намалеванные на ободранных обоях. Вон и Старик-основатель виднеется, иконописная лысина!
     Долго скучать мне не пришлось. Дверь распахнулась от удара ногой, и в комнату ворвался наверняка начальствующий сектант. Я только глянул и сразу узнал - ба, сержант с Тверской, сержант кривоногий в сапогах с висюльками! Был он уже без шинели, в коричневой полевой форме с блестящими металлическими лычками на эполетах, обшитых бахромой. Он подскочил к кровати, пнул кованым каблуком меня в валенок и злобно заорал:
     - Нюх потерял, салага? Оборзел вконец? Не видишь - старик перед тобою, дедушка!
     (Милый дедушка вошел с мороза, нечего сказать!)
     Он дунул в сигнальную дудку и завопил:
     - Дневальный!
     Притопал явно разбойный человек с головой Ясна Сокола - рябая рожа, хищный нос. Пластмассовый маузер в деревянной кобуре колотил его по бедру.
     - Салажня борзеет! - пожаловался ему сержант. - Объясни ему, дневальный, кто я буду и какое во мне звание.
     - Вы есть старослужащий старообрядец старец Терентий, - заученно прохрипел Сокол. - А звание у вас гуру-сержант, а достигли вы до этого Учением. И дважды в день вы ядите белый хлеб (дневальный внушительно помолчал, чтобы до меня дошло), в обед щи с мясом, а каши несчетно, а по воскресеньям - банку сгущенки.
     - Теперь, салабон, резко осознал, кто я есть? - строго спросил меня сержант. - Свободен, - бросил он дневальному, и тот скрылся с глаз.
     Сержант небрежно развалился в кресле.
     - Ты, я вижу, службу еще не понял! - сказал он мне угрожающе. - Придется тебя погонять... Ну-ка, мухой, слетай за пузырем. Служи, служи!
     Я было старательно вскочил, но тут же в растерянности затоптался на месте, озираясь.
     - А-а, очки, не видишь! Да вон же он, на окошке, - радостно заржал старец Терентий, тыча пальцем в круглый стеклянный плафон от лампы. Плафон оказался до краев наполнен мутноватой жидкостью с плавающими маслянистым пятнами и несколько резковатым, на мой нюх, запахом. Шибало в нос.
     - Привыкли мы, беляк, из такой посуды пить, - оживленно делился сержант, водружая искомый шар на стол и нарезая добытое из потайного ящика стола сало. - Офицерье, эти маленькие зеленые человечки, нагрянут, все тумбочки перероют - пусто, голову-то задрать не додумаются, на звезды поглядеть, уйдут - а к вечеру все наши в лежку!..
     Он достал из того же ящика две мензурки, дунул в них.
     - Ну, сидай, молодой, - сказал снисходительно. - Черпаком будешь.
     После первой склянки сержант заговорил:
     - Ты, сынок, главное, бланк, службу пойми, ндравственный закон. И тебе, бланк, Истина откроется...
     Речь его была, возможно, излишне эмоциональна, само собой, уснащена, и, естественно, изобиловала. В статском же изложении звучала так: "Все сугубо просто. Зима статична. Сугробы вечны. Продажные околоточные Надзиратели морят народ холодом. Народ, верноподданное топтыгоподобное, традиционно сонно сосет лапу и терпеливо катается, чтоб выбить пробку, - весны не будет, и не надо. Но Надзиратели умеют лишь авторитетно сучить ложноножками, органчик у них не варит. Они и вообще деревянные, оловянные, восковые - снеговики бестолковые. Однако при каждой персоне Надзирателя есть свой евреяшка (ты чего, беляк, вздрогнул?), и вот они-то, лепилы эти, и дергают за ниточки с мясом, всем делом и заправляют, творят, чего хотят по фаршированному щучьему веленью. Народ доедает мороженую брюкву, а они потирают передние лапки, хихикают - устроили себе Яффу-на-Яузе. Мы-то, бланк, зна-аем!.. Нам известно, кто сигнальные костры на снегу раскладывает, кому по ночам апельсины сбрасывают, жуют их потом под одеялом. Боятся гешефтмахеры (ты, беляк, пей, не вздрагивай!) русской правды, Пестеля нет на них, Павла Иваныча, но всех не обвешаете! Евреяки - мировое зло, темное, мистерхайдовское начало, нечистая половина ("Пара Ноя", бормочешь, беляк? Образно!). В каждом из нас сидит евреявол (кстати, дед нашего нынешнего Исправника играл на скрипке во Дворце Пионеров) и искушает - Владимир в свое время, только спьяну спутав, не выбрал подсунутый иудаизм, а, слава Богу, крестил Русь. Владимир II, Кровавый (Палкинд), будучи одержим, уничтожил православие, аки класс, приказал поставить свою статую в Храме и местах гуляний и собирался уже ввести научный иудаизм, как государственную идеологию, буквально все подготовил, открыл пасть, но тут его хватил апоплексический удар!.. Надо по капле выдавливать из себя жида (эй, беляк, колбу уронишь!), после чего тщательно мыть руки. Изгонять Их из русского тела ("Зима. Христьянин, торжествуя...").
     И сразу же - растопит солнце снег долин, зажурчат ручьи, и зацветет земля".
     Сержант тщательно вытер засаленные пальцы об штаны.
     - Форма у нас, как видишь, коричневая, под цвет древнего русского православного медведя - они, докопались мы, бурые были. Это теперь, снег те в ухо, вся Русь у них под майонезом. Сгубили гады-аиды русскую природу! Раньше не то было, старики сказывают (он поклонился темному лику на стене) - дубравы шумели, звери рыскали, птицы порскали, рыбы плескали. Зеленавки хрющали порой. Старики сказывают - выйдешь утречком на кухню капканы проверять - песец, однако! Долбанешь трезубом, положим, в водную гладь - глядь, щучье вымя, гипсовая форель! Старики сказывают, в те годы и Весло стояло...
     Старец Терентий внезапно вылез из кресла, кряхтя, взобрался на тумбочку и затянул: "Старики, спокойной ночи, Путь наш стал на день короче..."
     Он выкинул вперед руку и провыл: "Старики, день прошел! До Трубы осталось всего ничего!.."
     После этого он камнем рухнул с тумбочки вниз. Но не убился, а привычно встал, добрался до стола, принял кусочек сала, запил и обратился ко мне:
     - Давай, салага, шапками сменяемся! Все равно твоя тебе больше не понадобится.
     - Простите, это почему? - забеспокоился я.
     - А мы тебя в жертву принесем, - просто объяснил Терентий. - В день рожденья Вождя мы всегда так. По уставу положено!
     Он треснул ладонью по столу и гаркнул:
     - Дневальный!
     Влетел все тот же небритый Ясный Сокол.
     - Дневальный, готовь станок шамбальный! - загоготал сержант.
     Дневальный оживился:
     - Куда прикажите, старче? На колоколенку, на раскат?
     - Погоди... Стражу вызови.
     Степенно вошли три знакомых мужика-кержака, загасили "козьи ножки" о косяк, стукнули прикладами в пол, встали у дверей.
     - Товарищи дозорные! - обратился к ним сержант. - Выдайте ему вещевое довольствие - одну рубаху и пару онуч. Потом уведите его Туда, и там бросьте.
     На прощанье старец содрал с моей головы теплый малахай и нахлобучил взамен старую ушанку, надписанную хлоркой "Савланут Улаев, 2-й отряд"...
    
    

---

Книгу Михаила Юдсона "Лестница на шкаф" можно приобрести в редакции журнала "22" (тел. 03-739-45-25).
     Цена - 30 шекелей.