1.
    Илья проснулся от холода. Самодельная железная печка к утру остыла, а отопление нынче по Москве на ночь отключали. Кучи угля во дворах охраняли добровольцы из жильцов - отважно топтались в тулупах, жгли костры, стучали колотушками - отгоняли нечисть ночи, лезущую погреться. Да и днем батареи чуть теплились. Что, впрочем, внушало надежду - заваленная сугробами Свято-Беляевская Котельная пыхтит, едва пышет, но (нашими молитвами!) не сдается. Глядишь, когда и подаст, обогреет... Бог, конечно, есть, хотя и не всегда. Временами, высыпаниями.
    Было еще безвидно. Говоря языком Книги, розоперстое Шемешко не спешило ишшо итти из яранги по насту небесному. Темно, как в мешке. А ведь у нас, между прочим, пока что малотемный бок года. Сильнотемный, однако, впереди.
    Илья полежал, прислушиваясь. Привычно выло за окном - весенняя пурга пугала, разбойничала, вьюжила, швыряла снегом, заметала тропинки к подъездам. Сказано же - сделалась метель.
    За стеной ворочался, скрипел циновкой сосед Рабиндранат, трудолюбивый дервиш в высоком колпаке, обычно трясущий миской для подаяний подле метро "Беляево". Рано еще. Ранехонько. Но пора в школу.
    Илья часто представлял себе, как неким славным утром он, умеренно дрожа, входит в класс с журналом под мышкой и учащиеся лениво встают, нехорошо переглядываясь: "Очередной отец Учитель пришел!" Как это где-то: "Гимназистки румяные в белых пелеринах стоят шпалерами". Да уж. Приветственно машут шпицрутенами!
    Он откинул лохматые шкуры, которыми укрывался, спрыгнул с кровати и, ежась, пробежал босиком на цыпочках к выключателю. Лампочка зажглась, что означало - повезло. Заслужил свет. Хотя, естественно, расслабляться не следовало - вон сосед снизу, Юмжагин высчитал, что за последние пол-луны гасло зна-ачительно больше разов, нежели пальцев по норме на человечьих конечностях (ну, кто, не приведи, вблизи Котельной живет или, наоборот, под Пилорамой - тех отбрасываем). Юмжагин все записывает, узелки делает, зарубки ставит - пытается уловить закономерность. И в буран тухнет, и в затишье, и в сумерки, и на рассвете. Э-эх, мерзлота наша вечная! И трубы лопнут, и калоши сопрут - было, было все и ничего не будет нового...
    Илья сунул ноги в обрезанные валенки и пошел к печке, за занавесочку, где стояло нужное ведро. Это сосед, который за стенкой, Рабиндранат, все звал, помнится, одно время - а пойдем, сагибы, выдолбим возле подъезда общий сортир - тепло, уютно, благовоние, светильник возожжем, замочек навесим, никто посторонний не заползет, а у своих у каждого к ючи - пользуйся, воспаряй!
    Фаланстер такой! Куда там. Лампочку же сразу выкрутят, замок заест в самый напряженный момент, дверь постепенно выломают, и будут на обледеневшем полу расти сортирные сталагмиты, и придется, установив поквартирную очередность, скалывать их ломом... Вcе это легко предугадывается. Да и не стоит изощряться, проще надо, оккамней. Вон есть ведерко за занавеской, ну и славно. Выносить вот только... В окно бы хорошо выплескивать (тоже простое решение), да потом греха не оберешься.
     Илья приподнял край мешковины, которой было завешено окошко, и выглянул на улицу. С высоты третьего этажа терема открывался давно знакомый вид: заснеженный двор-свалка со смерзшимися в диковинные кубы и пирамиды отходами. Возле подъезда - старый снежный идол с ведром на голове - для отпугивания мелких летающих гадов, обыкновенно роющихся на помойке и повадившихся что-то забираться в подъезд - надо полагать, гадить.
     Мело, но не очень. Не завывало. Стихало постепенно.
    
    Он снял с батареи завернутую в одеяло кастрюльку с вареными клубнями, сел на кровать и принялся завтракать, одновременно просматривая потрепанную тетрадку с Планом Урока - плодом длинных холодных вечеров, раздумий и скрипений песцовым перышком.
     После еды он быстро и привычно собрал заплечный мешок (пара одеял, фляжка с компотом из снежевики, несколько клубней в тряпочке, письменные принадлежности, еще кое-какие нехитрые пожитки) и пошел в прихожую.
    Там Илья, кряхтя, влез в тулуп, обязательный топор аккуратно прикрепил под мышку в веревочную петлю, снял с вешалки из песцовых рогов мохнатую шапку и нахлобучил на голову - так, чтобы хвосты с шапки свисали на спину. Зачерпнул напоследок кружкой воды со льдинками из питьевого ведра, напился, умываться не стал - на мороз идти, отодвинул засов и выбрался на лестничную площадку.
     Тут все было привычно. За ночь кто-то навалил в углу, поленившись дойти до обугленной шахты давно сгоревшего лифта. Мезузу на дверном косяке снова расковыряли гвоздиком, на самой же двери тем же гвоздем было свеженацарапано: "Сивонисты Чесночные - вон отсель! И станет так...". С добрым утром, ребята!
     Соседские двери, обитые шкурами и мехами, увешанные подковами, смотрели мрачновато, вроде как молчаливо гневались - живет, живет один такой, затесался.
     Илья решительно поправил топор под мышкой и, натягивая на ходу толстые рукавицы, стал спускаться по лестнице. Ступеньки были по обычаю заплеваны, перила замысловато изрезаны и старательно вымазаны жиром и кровью, стены в подъезде сплошь изрисованы сценами удачной охоты и счастливого собирательства.
     Вон и сам Илья изображен - взгляни и вспомни: "Группа жильцов поймала песца" (они, значит, грозно подъяв топоры, стоят на четвереньках на краю Хитрой Ловушки, а песец хрипло ревет и мечется по дну).
     ...Ша-а-а-рахх!!! Струя горячих помоев шваркнулась сверху в лестничный пролет, обдав Илью вонючими брызгами. Он взревел раненым песцом и мгновенно отпрянул к стене.
     - Ты что же это творишь, ничтожество?! - растерянно бубнили наверху. - Ты же это аккурат кого-то того этого! Нам же потом за это, это самое...
     - А ничего подобного! - бойко отвечал женский голос. - Ничего и не стряслось! Это ж наш еврейчик подъездный. Нехай...
     Илья на цыпочках спустился вниз, быстренько просмотрел накарябанный на фанерке график дежурств по расчистке входа от снежных завалов (не его очередь, хорошо ), перешагнул вечную неиссыхающую лужу мочи у двери в подъезд, осторожно вышиб дверь и вышел, как и предлагалось выше, вон.
    
    2.
    С серого неба падал снежок. Белый пепел. Потихоньку курились трубы Котельных. По тропинкам от дома брели к метро закутанные люди, тянули детские саночки с лопатами, обернутыми в мешковину, ведрами и кошелками - выкапывать из-под снега клубни, собирать запорошенную ягоду, искать по сугробам съедобные коренья на варенье.
     Илья шел быстро, обгоняя плетущихся бедолаг. Это напоминало легендарный поход с тазами на Ледяной ручей, походило на Исход наперегонки. Вперед, вперед! Он торопился в школу.
     В учительскую семинарию Илья попал уже по возращении из Войска Русского. Сразу после школы он поступал в Университет на механико-математический факультетишко, на отделение "небесная механика", и срезался на устном экзамене (что-то не мог вспомнить какие-то гнусные свойства двух взаимно перевернутых треугольников), еще тополиный пух шел со снегом, как сейчас помню, добавляя беспросветности. Его вытолкали взашей и следом шапку в коридор выкинули. Он ее подобрал, отряхнул о колено, плюнул на прощанье на стенд с местными угодниками и ушел: да не хотите - и не надо! Устроился до армии в пролы на ближайшее коптящее предприятие, в основном что-то поднося или что-либо оттаскивая. Пил в перекур хвойный отвар, обсасывая попадавшиеся иголки, сидя на корточках в углу бытовки и передавая помятую кружку по кругу замызганным коллегам. Пел с ними псалмы, потихоньку раскачиваясь, а после работы посещал кружок, где читали Книгу, - пытался, ребе побери, разобраться в происходящем.
     Потом загребли в армию, в Могучую Рать, где многое пересмотрелось, переоценилось (армия быстро просветляет оптику мирным очкарикам - нарядами на мытье очков), сложное выражение "механико-математический" уже с трудом выговаривалось, а сокращение "мехмат" просто казалось чурбанским заклинанием, а уж учиться там!.. И, взяв в котомку демебельский альбом, он бодро пошел в педагогический (на экзамены являлся, конечно, в грубой шинели, на костылях!) - тут тоже была, хотя и зачаточная, математика, но кроме того - много девочек, что после казармы казалось чудесным и важным - цветник-с! К последнему курсу по ряду причин Илья ввел новое определение - террариум. Студент ты наш Ансельм!
     А сейчас у него начиналась практика, и этим морозным морозно-мужицким утром он поспешал по тропинке, как дружные герои Питера Старшего, - в школу, в школу...
     "Девчонка-практикантка входила в класс несмело", - вспомнилось ему внезапно жалостливое песнопение. "Я вам, козявкам, покажу - несмело! - зарычал тут же проснувшийся в Илье бравый Сержант Старший. - Ух, я вас!.."
     В армии Илья, иноверец, дослужился до широкой лычки, прошел боевой путь в хозяйственном взводе - командиром отделения хлеборезчиков. В отделении у него было два бойца - Ким и Абдулин. Да, выпала такая доблестная служба - разгружать лотки, нарезать буханки, выдавливать из маслица строгие кругляши (по десять на тарелку), раскладывать сладости - по сорок кусочков туда же...
     И пока роты гремели сапожищами на плацу ("Хаотическое движение манипул, - меланхолично бормотал сноб Абдулин. - Копошащаяся каша... Планктон мне друг...") они резали, резали, выдавливали, раскладывали. С рвением дровосеков кромсали на кусочки просвирки к увольнительным воскресным причащениям. И мечтали они, что когда вернутся домой - несомненно окрепшие, как ни странно - отощавшие, но пространством и временем полные, и в окружении радостных родственников прилягут за пиршественный стол, то прежде всего схватят горбушку, четыре кусочка сладкого, кругляш масла - все такое родное! - и только тогда приступят к приему пищи. Хозвзвод мало отражен в летописях, а жаль. Не всем же дано усмирять племена, кому-то приходится р-рэзать хлеб, раздумывая, как об этом написать девушкам в берестяных грамотках.
     О, окошко хлеборезки, обитая железом амбразура в стене, в которую нощно и денно долбили "деды", так что уже надоело закрывать ее грудью, и Илья, ничтоже сумняшеся, вывесил апокрифическое: "Вот вы матом ругаетесь, а потом теми же руками хлеб берете", но втуне...
     Кстати, об девушках. Надо бы позвонить Люде, вон как раз телефонная будка. Предупредить, что могу задержаться, молить о снисхождении, просить не отменять долгожданной встречи.
     Люда Горюнова, староста его группы, была сероглазой, строгой и красивой. А он был страшила мудрый, истребитель клубней в тряпочке. Ему давно хотелось постоянно быть рядом и, скажем так, касаться. Целовать края одежды, полы полушалка. Облизываясь. Ух, Людоед! Однако он должен был каждый раз заново трудоемко завоевывать это сладкое право. Его как бы спокойно отталкивали, равнодушно отпихивали, холодно не дозволяли.
    Обыкновенная скучная история. Утешало лишь то, что ей не нравился никто. Возникала зыбкая гипотеза, что надо просто расстараться и угораздить оказаться рядом в нужный момент. Илья вспомнил, как на Красную горку он прыгал через глубокий сторожевой ров с кипятком возле ее дома - был морозный летний вечер, скользко, довольно-таки внизу чернели разрытые трубы, оттуда поднимался тухлый пар, он загадал, что получится с Людой ("Трах-тах-тах в мерцаньи красных лампад", как писал Сан Саныч, пугая эстетов), если перепрыгнет, - и, разогнавшись, сиганул, ну и не сварился, а благополучно перемахнул, вроде как даже обновленный - кожа с валенок слезла. Но ничегошеньки не изменилось! Не допрыгался! Страдания. Ему совершенно необходимо было видеть ее каждый день или хотя бы звонить ей.
     В телефонной будке стекла были изначально выбиты и заделаны фанерой, жестяная дверь хлопала на ветру, на полу намело снегу. Илья втиснулся внутрь и увидел, что аппарата нет. Вернее, он был вырван с мясом и валялся в углу, где его вдобавок еще и добивали ломом. Кто, зачем? Адепты-приятели бедного древнего ткацкого подмастерья? Эх-х, хамовники!.. Он носком валенка слегка поворошил разрушенное. А следующая будка теперь только возле метро, у подземного перехода. Илья расстроенно вышел и аккуратно прикрыл за собой дверь.
     Вниз по Маклаянной, держась ближе к домам, протрусил конный разъезд Армии Спасения Руси: "дикие архангелы" - пятеро всадников с пиками за спиной, с нагаечками - патрулировали, цепко оглянулись на Илью, покачивались крылья с боков лошадиных седел, навоз дымился на асфальте.
     Проваливаясь по колено в снег, Илья торопливо вскарабкался по обледенелым наклонным мосткам на положенную ему дорогу. Передохнув и отдышавшись, он затопал по обшитым досками трубам теплотрасс, перешагивая через флегматичных лохматых лаек, дремавших на проглянувшем тусклом весеннем солнышке.
     Справа вдоль трассы тянулись жилые многоэтажки с обвалившимися балконами, ржавыми водостоками, вывешенными за окно авоськами с приманкой, старыми покосившимися крестами на крышах. Слева на пустыре дико чернело заброшенное здание половецкого культурного центра, из-за него поднимался густой жирный дым - жгли покрышки, выкуривали песцов из их хаток.
     Сторожевой вертолет на коротких широких лыжах прошел низко над крышами, дал гудок на утреннюю молитву, тарахтя, улетел по направлению к Теплому Становищу.
     Илья остановился и протер очки, слегка занесенные снегом. Вот, наконец, и знакомый столб с дощечкой "Беляево", и все вокруг, как и подобает, белым-бело, маленькая часовенка, грустный ряд сгоревших киосков за оградками, а за ними - искомая телефонная будка.
     Он проник в нее и немедленно горестно плюнул. Здесь аппарат присутствовал, висел, приваренный насмерть, на месте, зато трубка была срезана. Э-хе-хе, Яхве ж ты мой... Он машинально потрогал огрызок провода. Ну что же это за безобра...
     Тут Илью грубо схватили сзади за воротник и выдернули наружу. Он чуть не потерял очки, они свалились у него с носа и повисли на шнурке. Давешний патруль "диких архангелов" окружил будку. От морд лошадей валил пар, на уздечках позвякивали скальпы по скифскому обычаю. Перегнувшись с седла, огромный усатый мужик с черными имперскими цифрами двухсотника на эполетах Армии Спасения Руси держал Илью за шиворот и зорко в него вглядывался. Потом заговорил тихо и страшно, тяжело дыша в лицо Илье грибным перегаром и прокисшей травой:
    - Ты што ж, ж-жидюга, по будкам ползаешь?! Трубки православные режешь?!
    - Не я это, батюшка двухсотник! - отчаянно вскричал Илья. - Было так. Отец-Командир, уже так было, я только зашел...
    Спас Илью толстый тулуп, спас мешок за плечами, да подшитый тряпками малахай на голове - отведал он плеточки сполна!
     Бежал Илья к подземному переходу, к спасительным ступенькам вниз, изо всех сил бежал, закрывая руками жалкую свою рожу, исковерканную страхом, и причитая "Ой, Зверь в мир!", а батюшка двухсотник скакал сбоку и лупил, лупил с оттяжкой нагайкой под веселые крики чубатых патрульных.
     Не помня себя, Илья ссыпался в подземный тоннель и, загнанно дыша, кинулся к тяжелой вращающейся двери - входу на станцию, расталкивая по пути спешащих посадских с кошелками, отпихивая теток, торгующих болотной ягодой в кулечках, спотыкаясь о греющихcя местных морлоков, тихо сидевших у стен на корточках. На станции тускло горели плафоны. Илья зубами стянул правую рукавицу и показал в окошечко дрожащий мизинец с выколотым на нем проездным на нисан месяц.
     Старушка открыла узенькую железную калитку, он протиснулся боком. Эскалатор медленно уползал в теплую темноту. Оттуда несло сыростью, со стен гулко капала вода. Илья плюхнулся прямо на ржавые ступеньки - ноги не держали, трясущимися руками стянул с головы малахай, вытер песцовым хвостом мокрый лоб. Уф-ф... Замела поземка, да мила подземка... Эскалатор, поскрипывая, тащил его вниз, к поездам.
    
    3.
    Прокуренный самосадным ладаном вагон подземки швыряло и раскачивало, дуло в разбитые двери, стекла дребезжали. Звеня, перекатывались по полу пустые баклаги из-под песцовки.
     Илья сидел в углу на перевернутом ящике, возле бака с кипятком, уцепившись за свисавшую сверху веревочную петлю. Звякало дырявое мусорное ведро в ногах. Соломонова звезда Давида, одна заветная, была намалевана на вагонной стене прямо перед ним, под табличкой "Места для отходов и иудеев". Коряво и старательно каким-то Книжником от руки было приписано: "O foetor judaicus!"
     По вагону то и дело бродили личности в потертых власяницах, упирали в кадык жертве кружку для пожертвований, гнусаво требовали: "Пода-айте, люди добрые, на Третий Храм!"
     На остановках заходили страшные слепые патрули с псами, проверяли на ощупь проездные тавра, вслушивались, смотрели, кто где сидит, как себя ведет. На Илью только повели белыми пустыми глазницами, принюхиваясь - передвигается ли строго вдоль стенки - но не трогали, даже не укусили, слава тебе, Яхве!..
     Вокруг миряне, сняв шапки, истово хлебали чай, расплескивая при толчках вагона, хрустели вприкуску, говорили о том, что вчера в церкви Вынесения Всех Святых опять заплакала угнетенно чудотворная икона Василья Египтянина, а с малых губ Пресвятой Вульвы-великомученицы слетел вздох; что в Раменском экзархате на звоннице колокол, отбивавший точное время, сам собой ударил в семь сорок и остановить бесовские перезвоны было весьма непросто; в Охряной Лавре же кой-какие мощи, источавшие по сей день благовонную мирру, запахли вдруг чесночищем; и, наконец, шо при ремонте шпал на станции Охотный ряд нашли глубоко замурованную капсулу с заветами некоего Лазаря Моисеевича сыну своему Еруслану и планом тайных ходов под всей Москвой, чтоб, значит, отсидеться, когда грянет час расплаты, мужик перекрестится и придут громить.
     Сходились все, утирая вспотевшие шеи, на том, что это видано ли, льды небесные, какие мучения на русской земле от проклятых недоверков, и не дивиться надо, а давить давно этих выползней до последнего-с!
     Илья, скорчившись, сидел на своем ящике и пытался задремать. Печку в вагоне топили кизяком, дым шел с дополнительным запахом.
    "Осторожно, православные, двери закрываются! - выл вагонный кликуша. - Следующая станция - Площадь Жидов-та-Комиссаров!.."
     Люди, подходившие за кипяточком, пихали Илью коленями. Лампада над головой несмазанно скрипела и раскачивалась. Стучали колеса. Он ехал в школу.
     Собственно, вчера вечером Илья уже наведывался туда - к директору. Внизу, в школьном вестибюле, веничком обил с себя снег, испытывая понятное волнение, поднялся по широкой лестнице на второй этаж, причесался у висевшего на стене зеркала, заправил пейсы за уши и осторожно постучал в дверь с надписью "Директор". Раздались быстрые шаркающие шаги, и дверь распахнулась.
     Директор, внушительный мужчина, в отличие от большинства чиновничества, видимо, никогда не подкрадывался к двери, не приникал ухом, не спрашивал дребезжаще: "Хто-й там?", не вглядывался изнуряюще в специально просверленную дырку, замаскированную сучком. Не-ет, он широко распахнул дверь и радостно забасил: "Кто к нам, однако, пришел! Илья Борисыч к нам пришел, однако!"
     - Вы меня знаете, владыка? - изумился Илья.
     - Да уж сообщили, что придет на практику... некий... - помрачнел директор. - Трудно ошибиться, мда... Ну, вытирайте ноги, проходите в келью, однако...
     Илья прошел, озираясь. Стены директорских палат были расписаны аллегорическими сюжетами на мотивы Книги - виденьями светлого Леса (где, как известно, все мы будем, если будем хорошо себя вести), Лугов Счастливой Охоты - "глянь, ягель вечно зеленеет". С потолка свисали вязки сушеных грибов, торчали из-за икон пучки сухих трав.
     Директора звали Иван Лукич, и был он Книжник - в подобающих длинных одеждах и в мягких юфтевых калошках с опушкой. Он усадил Илью на табуреточку возле заваленного тетрадками и дневниками стола, а сам неспешно опустился в роскошное продавленное кресло с оторванными подлокотниками.
    - Значит, на практику к нам? - начал он, ласково улыбаясь и внимательно рассматривая Илью. - Хотите, выходит, на нас попрактиковаться? Та-ак.
    Он посуровел, побарабанил пальцами по столу, выудил из-под бумаг пакетик с толченым грибом, забил в ноздрю щепотку серого порошка, втянул, покрутил головой: "Ум-гм". Потом вытер заслезившиеся глаза и внезапно ухмыльнулся и подмигнул Илье:
    - А что ж вы, Илья Борисович, уж простите старичка за назойливость, не уезжаете к себе подобным? Чего ждете - очередного Яузского погрома? Ox, смотри-ите, так ведь скоро уже не в городскую управу, а в юденрат придется обращаться!..
    Он перегнулся через стол и горячо зашептал: - Декрет, слыхали, готовится касательно вашего брата - жить вам теперь дозволяется только на чердаках и в подвалах - так-то! Балагур - народ наш уже прозвал этот указ: "В лесах и на горах".
     Директор радостно шипел и брызгал слюной:
     - Так что скоро наступит Песец вам - поднимется мозолистая нога и раздавит шестиглавую гадину!.. В пустых горелочных бочках не отсидитесь! А вот тут у нас, Илья Борисович, детские поделки...
    Сопровождаемый сипло дышащим директором, Илья подошел к тумбочке в углу и тупо рассматривал расставленные изделия из желудей, вышитые подушечки для иголок, выточенные из песцовой кости фигурки - Патриарх на лыжах, Протопоп на Марковне...
    Директор сопел в ухо рядом. Потом он вздохнул глубоко, возвел очи горе и, дабы успокоиться, принялся перебирать четки из песцовых клыков. Илья тоже смотрел на потолок - потолок был сильно закопчен и покрыт фресками "Мучения Учителя".
    - Я ведь, дорогой мой человек Илья, в педагогике давно, - неожиданно спокойно заговорил директор. - Еще со времен разрушения Второго Храма Христа Спасителя. Ты еще в хедер бегал - засранцем с ранцем, - когда я уже в медресе гремел!... И каких только веяний не пережил, не насмотрелся - то метла новая, то собачья голова другая...
    Он включил настольную лампу в виде песца, стоящего на задних лапках, и в кабинете стало совсем уютно.
    - Да вы садитесь, садитесь, - махнул он Илье, - чай, умаялись юлить за день...
     За узким высоким окном медленно падал снег. Директор, расслабленно улыбаясь и почесывая нос, делился с Ильей опытом. Он, Ван Лукич, принадлежал к "старой школе", к старым мастерам, и все эти новомодные штучки - линейкой по рукам, коленями на бисер, сосульку за шиворот - он не признавал. Только хорошо вымоченная, выдержанная - мореная, так сказать, хворостина - вот его метода! Благая весть от Лукича! Розга есть розга есть розга...
     Илья вежливо слушал, уставясь на стенку, по которой вприпрыжку бежали к Реке счастливые нарисованные обитатели Леса - доброго безопасного Леса, где едят мед и траву, и вечный досуг заполнен смехом (потом он рассмотрел подпись под сюжетом - эта была притча про Пятачка, в которого вошли бесы).
     - Я, надо вам сказать, не сторонник пресловутых процентных норм, - журчал тем временем директор, копаясь в носу, тщательно там утрамбовывая. - Сидеть, вычислять... Пусть, Илья Борисович, могучие, величавые, плавно несущие свою капусту Щи будут отдельно, а юркие, пронырливые, поналезшие, чтоб им, Тараканы - отдельно. В щелях, так сказать, обетованных! Традиции, знаете ли, русской национальной гигиены, труды доктора Дубровина...
     Он неожиданно резко направил настольную лампу Илье в лицо и заорал:
    - Покажь язык, язык-то - высунь, высунь - желтый, небось, язык, картавый! Ну-ка, скажи быстро народную мудрость: "Жаден жидок до наживы, да жидок на расправу", - а-а, не можешь!
    Ошеломленный Илья чуть не свалился с табуретки.
    - Та-ак, значит, не хотишь показывать эту часть тела, - удовлетворенно заявил директор, сжимая подушечку для иголок. - Так и запишем, занесем - язык обрезанный, речь нечленораздельная. Чего ерзаешь - стигматы на заду? Ох, скользкий ты, как я погляжу, мойшастый, изворотливый... Но на ваши хитрые тухесы у нас есть кое-что с винтом!..
    Он полез в стол, достал ветеранский "поплавок" Черной Тыщи и принялся привинчивать себе на грудь. Закончив это доброе дело, он снова подмигнул Илье и ласково заулыбался:
     - Ну, не хотите язык показывать - и не надо! Это я так. Любопытно ж просто - вот, говорят, у вас и смегмы нет, совсем даже не скапливается... А вы к нам, как я догадываюсь, на практику прибыли? Так, так. Превосходно. Шлют и шлют. Доколе?! Мда. Ну что ж, выползайте прямо завтра с рассветом на математику в десятый "в", поучите их, хе-хе, различным вычислениям. Циркуль им покажите, угольник, отвес. Классы у нас сильные, дети своеобразные (директор вздрогнул, перекрестился). Урок проведете, внеклассное мероприятие организуете - ну, скажем, поход в Лес - за грибами там, за ягодами... Дерзайте, что поделать!.. Практикант познается на практике.
     Илья старательно записал у себя на запястье: "10 "в", завтра утром".
    - Сейчас чаек будем пить, - пообещал удивительный директор. - На травках! Пойду самовар поставлю. С ржаными сухариками и монастырскими бубликами. Вот мацы, правда, нет, чего нет, того... Не держим! Уж не взыщите!..
     - Да ну что вы, владыка директор, я пойду! - смущенно замахал руками Илья. - Готовиться надо.
     - Ну, ступай себе с Богом! - согласился Иван Лукич, рефлекторно делая из полы свиное ухо и показывая на прощанье Илье. Затем он подошел к окну, скрестил руки на груди и задумчиво выглянул на подворье Директории: - Погода, погода-то какая - благодать! Лужицы уже сковал мороз. Снежок! "И день стоит как бы хрустальный..." А уж про ночи я и не говорю, Илья Борисыч! Так что завтра у вас прекрасный волнующий день - начало вашей практической педагогической деятельности!.. Не проспите!
    
    4.
    И вот, вот - он едет нынче в школу. Друг мой, тернист наш путь, как сказано в одной зимней сказке...
    "Ох, чтоб тебе, - мысленно плюнул Илья, - опять изрекаю!" Из провалов памяти, как покрытая паром бадья из обледенелого колодезного сруба поднимались, выползали чужие слова и выговаривались, становясь своими. Называлось это - "книжная речь", припадков и судорог особо не вызывало, на ножичек озаренно не падали, а лечили битьем "под вздох" и окунаньем в снег. Шло это, нашептывалось из той жизни, что была на Руси до Нового Крещения...
    "Станция Храм-на-Большой Ордынке! Переход на станции Архипово и Астапово, - сурово объявил голос кликуши.
    Илья, очнувшись, сорвался со своего ящика в углу вагона и бросился к выходу.
    Открытая клеть, впритык набитая людьми, тяжело тащилась на поверхность из шахты метро. Натужно скрипели ржавые тросы. Вокруг кашляли, сплевывая в ладонь мокроту, терли гноящиеся, воспаленные глаза. Угрюмые лица, изъеденные "желтой сарой". Злоба утра, текущая в ненависть вечера. Мужик справа от Ильи, клерк в кухлянке, досыпал на ходу, бережно прижимая к груди складной алтарь, острым углом заезжая Илье под ребра. Слева на Илью навалилась божья старушка, державшая в одной руке кошелку с очистками, собранными на помойках (из них пекли целебные лепешки и продавали с молитвой - многим помогало), а другой рукой сжимавшая ручонку в варежке внучонка в потрепанном тулупчике. Старушка, поджав губы, степенно рассказывала: "...Ну, полез Богдан-богатырь в нору, а там еврейчата, мал-мала меньше, пищат, поганцы... Подавил их всех Богдахан-батыр, забрал ясак, вернулся к себе в деревню и стал с Марьей-царевной жить-поживать да добра наживать..."
     В морозном тумане слепым пятном висело солнце. Тускло сверкали обледеневшие купола церквей (по слухам, все до единой - у жидов на аренде). Двое послушников у входа в метро ломиками выкалывали вмерзшую корягу - на дрова.
     Илья осторожно оглядывался. Места были нехорошие и задерживаться тут было не надо. Позвонить бы Люде...
     Вон и будка. Правда, она уже занята. В будке находилась девка - в крашеных розовых песцах и ополченской шапке-ушанке. Илья немного подождал, пугливо бродя вокруг, зябко поеживаясь, сунув руки под мышки. Нисантябрь-брь-брь...
     Народишко сновал к метро и обратно, волокли всякое-разное. Видел Илья, как из мешка просыпались мороженые клубни и закатились в сугроб, но не ринулся подбирать, солидно отошел, запомнив место.
     Послушники у крыльца тщились поддеть корягу ломиком, пыхтели, поминая мать Отца Нашего, утирали пот с татуированных лбов.
     К сожалению, девка в будке устроилась основательно - она и слушала, поддакивая, и сама что-то весело бубнила в трубку, потом даже в азарте стащила с себя ушанку и оказалась почему-то стриженой наголо...
     Илья вежливо постучал в стекло. Девка скосила на него зеленый глаз, отмахнулась шапкой и повернулась задом.
     Илья вздохнул и, пересиливая себя, робко потянул дверь будки, чуть-чуть приоткрыв ее...
     Ах ты ж, дочь ночи, спаси и помилуй, Яхве, люди твоя - девка была НА КОНЬКАХ!
     Сухой снежной крупой летели мысли Ильи - не связываться, не рассусоливать, немедленно и без раздумий - убегать, да поздно, вляпался уже, зацепился...
     По ледяным пустырям Замоскворечья, среди черных пней сгнивших световых опор, среди всего выломанного, выбитого, загаженного метались "команды" подростков всех возрастов - с кистенями и железными палицами, и на всех - бойцовые коньки, страшные сверкающие лезвия - одним ударом ноги, говорят, путника на спор перерубают. "Ночные кони". Проходу от них никому не было, пощады - никакой, и спасались только пробираясь глубокими сугробами.
     - Эй, хрен песцовый! - раздался наглый звонкий голос.
     Спрашивается, ну вот почему он обязан реагировать на подобное обращение!..
     Илья отступил от злосчастной будки и обернулся. Трое "коней", зажав под мышками бамбуковый шест, в боевом порядке - конкой - неслись прямо на него.
    Они резко затормозили, так что взвизгнула сталь, ледяная крошка брызнула Илье в лицо, залепила очки. Илья стащил их и, протирая рукавицей, подслеповато всматривался в окружавших его монстров. С одного боку топтался белобрысый прыщавый поганец с длинными сальными волосами, в блестящем панцире с выбитым изображением толстощекой мертвой головы и надписью "Плохиш - Главный Жидовин!" На поясе у него болтался заточник в меховых ножнах. Прыщавец то и дело хватался за ножны, разевая слюнявый рот, блаженно полузакрывал глаза, покачивался на коньках - как бы в такт неслышной внутренней музыке - явно обожрался, сволочь, вареных подснежников.
     С другой стороны Илью теснил к будке узкоглазый темнолицый злодей в камуфляжном комбинезоне и рогатой каске времен прусско-хазарской резни. На руках у него были толстые от впаянного свинца кожаные перчатки с раструбами и иглами, а через плечо был перекинут волосяной аркан.
    Илья, наконец, нацепил очки и убедился, что преужаснее всех был третий Подросток - благообразный, с длинной седой бородой, опирающийся на бамбуковый шест. Он смотрел на Илью и улыбался. Глазки у него были голубенькие, застывшие. Он смотрел на Илью, и он смотрел в Илью, и он смотрел сквозь Илью.
    - Вы еврей, не так ли? - вежливо спросил он.
    Илья утвердительно кивнул, сокрушенно развел руками - что поделаешь, планида такая. Потом, поразмыслив, низко, с безоружным вызовом, поклонился.
    - А где же ваш капюшон, еврей? - тихо продолжал бородатый. - Где ваш обязательный капюшон с колокольчиком? Который предупреждает о вашем зловонном приближении?
    Насаженными на пальцы железными когтями он соскреб сосульку с бороды.
     - Холодно, - сказал он задумчиво. - Крещенские морозы. Русь. Мы вас крестим, еврей. Знаете как? Мы сделаем прорубь и опустим вас в воду. Скупнем разок! А потом вытащим и отпустим - нагим и босым - таким, какими пришли мы все в этот мир - и вы пойдете побежите, попрыгаете - отныне с Богом, а нам сорок грехов простят...
     Дверца телефонной будки за спиной Ильи распахнулась, девка вылетела оттуда и штеко будланула Илью коленкой под зад. Рухнув на карачки, он проскользил немного по льду и въехал шапкой прямо в бритвенные лезвия коньков. Из развязавшегося мешка посыпалос барахлишко. Седобородый брезгливо отпихнул копошащегося Илью шестом.
    - Энтот рвался ко мне, прикиньте, короче, пацаны! - хрипло докладывала девка. - Хочу, орет, в тебя!
    Илья тихо ползал, собирал родное рванье обратно в сидор.
    - Жиды к нашим бабам лезут! - звонко взъярился белобрысый мальчиш. - Девок в полон берут!
    Узкоглазый снял с плеча аркан, начал ладить петлю Илье на шею - тащить за собой. И в тот же момент, выхватив согретый под тулупом топор, рванулся с коленок Илья - сразу во всех направлениях - "пусть распускаются все лепестки", как терпеливо учил улыбчивый рядовой Ким в армейской хлеборезке, разрубая сухой ладошкой очередную буханку. Белобрысому - обухом под горло, где панцирь кончается; монголоиду - лезвием сверху по каске, сразу видно - ржавая, смялась, потекла; девке - эх-ма, милка! - не оборачиваясь, слегка валенком в живот, - чтобы вмазалась обратно в будку и уселась там на полу, раскорячив ноги.
    А вот велеречивый старец ловко уклонился, съездил Илье бамбуковым шестом по уху и, разом потеряв всю вальяжность, разбойно засвистал, заухал, призывая подкрепление: "Ко мне! Дети вдовы местных гонят!"
    Послушники у метро обернулись, распрямились, охотно бросили корягу и, сморкаясь в вырванные ноздри, двинулись разбираться. Здоровые огольцы. И ломик держали грамотно - острием к себе.
    Тут главное - не задерживаться, не вступать в объяснения, что, мол, все нормально, мужички, никто ничего, тихо-мирно шел по своей надобности... Дать деру - вот истинный путь к Спасенью!
    И Илья побежал. Как в сказке - припустился тут же во все лопатки. Скакал по сугробам, что твой косой. Вслед ему неслось: "Жидовня наших бьет! Наших, нашенских, исконных!.."
    
    5.
    Задыхаясь, спотыкаясь, виляя, бежал Илья среди ледяных глыб Большой Ордынки. Опять топор испачкал, думалось на бегу, мыть его теперь, снегом оттирать. (Не любил Илья мыть топор.)
     "Снег, словно пух из вспоротых подух", - подпрыгивал в голове детский стишок, а в ушибленном бамбуком ухе мягко зудело:
    
    
    "Ты проснулся,
    А бамбук - в снегу.
    Так приходит зима".
    Илья скатился с пригорка, образованного прорвавшимся, вспучившимся и обледеневшим канализационным колодцем, чуть не врезался в тын у подъезда, но удержался на ногах и даже наддал.
    Он оглянулся на ходу, но преследователей - "коней" - видно не было - то ли отстали, греться пошли, то ли патруль встретили и сцепились - кто где служил, да кто больше Русь любит... А вот уже и черный толстый лед пропадал, булыжная мостовая начиналась выщербленные тротуары - оазисы, посыпанные песком. Тут им не достать.
    Тяжело дыша, Илья перешел на шаг. С Большой Ордынки свернул на Пуришкевича, где аккуратно обогнул небольшую толпу, сгрудившуюся вокруг ржавого тотемного столба с хрипящим репродуктором.
    "Гензиледа, гензиледа! Медабрит Москва! - вещала черная опухоль на столбе. - Слухайте утреннюю проповедь..."
    Люди стояли, задрав головы, сняв шапки на морозе, - слушали. Притоптывали валенками, постукивали унтами. Были они заняты и потому - неопасны.
     Илья беспрепятственно вышел на 2-ю Марковскую, перебрался по шатким мосткам через разрытую теплотрассу, и вот вам, пожалуйста, в конце улицы - школа. Церковно-приходская гимназия имени иеромонаха Илиодора. Высокая стена из грубо отесанных плит, наглухо закрытые, тяжелые ворота.
    А возле ворот, под висевшим колоколом, Илью уже ждали добрые знакомцы - на коньках. Состав у них был несколько иной, кое-кого не хватало в строю, но бедовая седая борода хорошо просматривалась. Значит, не отстали, а выследили и обошли. Опытные твари.
     Не ухмылялись, не щерили пасти, зыркали по сторонам собранно и деловито. Они тоже заметили Илью, но не торопились - сам подойдет, деваться-то некуда.
     Илья остановился, растерянно озираясь. И тут откуда-то, словно из-под земли, вырос мальчик, схватил Илью за руку и потащил к гимназической стене. Небольшой такой мальчонка, основательно (и обоснованно - голь гимназическая!) оборванный, в рваной кацавейке, в лохмотьишках, румяный.
    - Быстро, быстро давайте, - приговаривал мальчик.
    - Подожди, - вырвался Илья. - Ты кто такой?
    - Давайте, давайте, - бормотал мальчик. - Из пятого "в" я, отец учитель, вы меня не знаете, а я у ваших десятиклассников подшефный, случайно иду, гляжу - плохо дело, надо выручать, вот сюда, сюда лезьте, тут плита отходит, - он пнул ногой неприметный выступ, и в стене открылся узкий проход. Мальчик втолкнул туда Илью, нырнул вслед за ним и задвинул плиту на место. Илья провалился по колено в сугроб и, ошалело отряхиваясь - все было, как спросонку! - выбрался на утоптанную тропинку.
    Они находились в углу заснеженного школьного двора, за длинной дощатой будкой туалета.
    Из-за стены доносились растерянные вопли "коней":
    - Ну, жидяра, мы тебя еще достанем! Ты еще выйдешь, жидь недобитая!..
    Но крики постепенно слабели и удалялись.
    Пока они шли по тропинке к школе, мальчик развлекал Илью былинами о битвах гимназистов с "конями" ("ка-ак дали им, гуингмам!"), божился, что сам как-то попал одному стрелой в лодыжку, доверительно сообщал о вражьих повадках, попутно же он ел снег, набирая его в варежку.
    - Не ешь снег, - наставительно сказал Илья.
    - А он чистый, - махнул рукой мальчонка. - Здесь Котельных нет. Ну, вот мы и пришли, отец учитель, вам туда, в учительскую, только там нет никого, они все на молитве сейчас, потом позовут пороть, ну, я пошел.
    И он ускакал по коридору.
    В пустой холодной учительской Илья бросил свой тулуп в угол, порылся в шкафу и разыскал журнал десятого "в". Журнал бывал в переделках! Обтрепанная обложка со следами не раз ставленной сковороды, выпадающие листы в подозрительных пятнах, кроме того, его, видимо, скручивали в трубку, озирая горизонт.
    Посреди учительской лежало толстое длинное бревно, к нему с обеих сторон были прислонены широкие наклонные доски. На досках этих, укрывшись телогрейками, обычно спали учителя на ночных дежурствах. Называлось сооружение - "самолет".
    Илья присел на бревно и полистал журнал: физика, ботаника, прыжки через нарты, Закон Божий, химия (лист какой обгорелый - "...и яко же лед обратить в злато..."), история Патриархии, метание топора, математика...
    Ну что ж, пора было идти на съеденье. Он еще раз осмотрел себя, поправил воротник свитера, подтянул белые шелковые чулки, отряхнул сюртук и вышел в коридор. <...>