Читаем вместе! Г.Сенкевич 'Ангел'

Добрый день, дорогие подписчики!

Сегодня я предлагаю Вам прочитать рассказ Г. Сенкевича «Ангел»

 Ангел

Схоронив Каликстову, в городке Деришкурове отслужили по ней панихиду, а после панихиды в костеле осталось еще несколько старух, чтобы допеть псалмы. Было только четыре часа пополудни,  но зимой об эту пору уже смеркается, и в костеле стало темно.  Необычно большой алтарь тонул во мраке; две свечки еще теплились возле  дароносицы,  и  их  мерцающее пламя  слабо освещало золотые дверцы и  над  ними  ноги распятого на  кресте Спасителя,  пробитые огромным гвоздем.  Шляпка этого гвоздя выделялась на алтаре круглой блестящей точкой. Остальные свечи только что  погасили,  и  над  ними вились тоненькие струйки дыма, наполняя воздух чисто церковным запахом воска.

     У  подножья алтаря суетились старик и  мальчик.  Один подметал,  другой стаскивал ковер со  ступеней.  В  те  минуты,  когда бабы  переставали петь, слышно  было,   как  старик  сердитым  шепотом  бранит  мальчика  и   как  о запорошенные снегом окна бьются воробьи,  которым холодно и  голодно было на дворе.

     Женщины с  молитвенниками сидели на скамьях у входных дверей.  Там было бы еще темнее, если б не несколько сальных свечек, которые они зажгли, чтобы облегчить себе  чтение.  Пламя одной свечи довольно ясно  освещало хоругвь с изображением грешников,  адского пламени и  чертей,  прикрепленную к стоящей впереди скамье. На других хоругвях нельзя было ничего разобрать.

     Сидящие  на  скамьях  женщины  не  пели,  а  бормотали сонными голосами псалом, в котором все время повторялись слова: 

                     Когда приидет наш последний час,

                     Пред Сыном будь заступницей за нас... 

     Царящий в костеле полумрак,  торчащие над скамьями хоругви, желтые лица старух,  пугливо  трепещущие огоньки  свечей  -  все  это  вызывало гнетущее чувство и  даже  страх.  Унылая  заупокойная песнь  была  вполне  под  стать окружающему.

     По временам женщины переставали петь;  одна из них вставала со скамьи и дрожащим  голосом   говорила:   "Богородица,   дева,   радуйся".   Остальные подхватывали:  "Господь  с  тобою..."  Но  поскольку в  тот  день  схоронили Каликстову,  они после "Богородицы" прибавляли:  "Царствие небесное и вечный покой подаждь, господи, усопшей рабе твоей и сотвори ей вечную память".

     Марыся, дочка Каликстовой, сидела на скамье рядом с одной из старух. На свежую могилу ее  матери в  это время тихо падал пушистый снег,  но  девочке было всего десять лет,  и она,  казалось,  не сознавала ни своей утраты,  ни того сострадания,  которое вызывала.  Ее личико с огромными голубыми глазами было  детски безмятежно и  даже безучастно.  На  нем  проступало лишь легкое  любопытство - не больше. Раскрыв рот, она сосредоточенно глядела на хоругвь, где были нарисованы грешники в  адском огне,  потом перевела взгляд в  глубь костела, потом на окна, в которые бились воробьи.

     Глаза ее смотрели все так же равнодушно.  Бабы между тем в  десятый раз принялись бормотать сонными голосами: 

                        Когда приидет наш последний час... 

     Девочка накручивала на  палец  прядь  своих светлых волос,  заплетенных сзади в  две косички,  тоненькие,  как мышиные хвостики.  Ей,  видимо,  было скучно.  Но  вот внимание ее привлек старик.  Он вышел на середину костела и стал  дергать  узловатую  веревку,   свисавшую  с  потолка,   Звонил  он  по Каликстовой,  но делал это совершенно механически,  думая, наверно, о чем-то другом.

     Звон этот означал также, что вечерняя служба окончена. Бабы, повторив в последний раз свою просьбу о ниспослании им легкой кончины, вышли из костела на рынок. Одна из них вела за руку Марысю.

     - Куликова,  -  спросила у  нее другая,  -  что думаете с  девчонкой-то делать?

     - А  что с  ней делать?  Вот поедет Войтек Маргула,  которого на  почту прислали, обратно в Лещинец, он ее и захватит. А то куда же ее девать?

     - А в Лещинце что она делать будет?

     - И-и,  милая!  Да то же, что и здесь. Пусть уж ее идет, откуда пришла. Глядишь, и в усадьбе приютят сироту, позволят переночевать в людской.

     Разговаривая так,  шли  они  через рыночную площадь к  корчме.  Сумерки сгущались.  Стояла тихая зимняя погода;  небо заволокли тучи,  и  было сыро, пахло талым снегом. С крыш капало, площадь покрывало грязное месиво из снега и  соломы.  В городке с его жалкими,  облезлыми домишками было так же уныло, неприютно, как и в костеле. Кое-где в окнах светились огоньки; дневная суета улеглась, и только в корчме шарманка наигрывала оберек.

     Играла она,  зазывая гостей.  В  корчме не  было ни  души.  Бабы вошли, выпили водки. Куликова и Марысе протянула полрюмки с такими словами:

     - На-ка, глотни. Сирота ты теперь, не видать тебе больше ласки.

     Слово "сирота" напомнило кумушкам смерть Каликстовой.

     - За ваше здоровье,  Куликова!  Выпейте! - сказала Капустинская. - И-и, касатки!  Как  ее  паралич-то  схватил,  она  и  охнуть  не  успела.  Ксендз исповедовать пришел, а она уже холодная лежит.

     Куликова на это заметила:

     - Я уже давно говорила,  что она на ладан дышит.  Намедни пришла она ко мне в воскресенье,  я и говорю ей: "Эй, Каликстова, Каликстова, отдали бы вы лучше Марыську в усадьбу". А она отвечает: "Одна она у меня на свете, никому я  ее  не  отдам".  А  сама в  слезы,  видать истомилась вся.  Потом пошла в канцелярию, к войту, бумагу выправить. Четыре злотых и шесть грошей стала ей эта бумага. "Для доченьки, говорит, не жалко". И-и, касатки! У нее в ту пору глаза уже  были вытаращены,  а  после смерти и  вовсе выкатились.  Хотели их закрыть,  да сколько ни старались,  ничего не вышло. Люди говорили, что она, мол, и мертвая все на дочку свою глядела.

     - Выпьем с горя еще по стаканчику!

     Шарманка все  играла плясовую.  Кумушки слегка захмелели.  Куликова все повторяла жалобным голосом:  "Бедная ты,  бедная",  а Капустинская вспомнила покойного своего мужа:

     - Как помирал он,  то  уж так вздыхал,  так вздыхал,  так вздыхал...  - твердила она и,  растягивая слова,  невольно стала повторять их нараспев,  в такт шарманке,  а  потом и  вовсе перешла на  мотив оберека и,  подбоченясь, запела: 

                      Он вздыхал, вздыхал, вздыхал,

                      Ой, вздыхал, как помирал! 

     Но  вдруг заплакала навзрыд,  бросила шесть грошей шарманщику и  выпила еще водки. Куликова тоже растрогалась, но она излила свои чувства на Марысю:

     - Не забудь,  сиротка,  что сказал тебе пан ксендз,  когда мамку твою в могилу  зарывали:  ангел  хранит тебя...  -  Тут  она  внезапно замолчала и, удивленным взором посмотрев вокруг, с необычайной энергией добавила:

     - Говорю ангел - значит, ангел!

     Никто ей не перечил.  Марыся,  беспомощно моргая своими бедными глупыми глазенками, уставилась на Куликову, а та разглагольствовала:

     - Ты сиротка,  к тебе нечистая сила не подступится, Сирот ангел хранит. Он добрый.  На, вот тебе десять грошей. Иди хоть пешком в Лещинец, все равно не заблудишься: он тебя доведет.

     Капустинская запела: 

                     Под сенью крыл хранит тебя навечно,

                     Его защите вверься ты беспечно, 

     - Тише!  -  крикнула Куликова и  снова обратилась к Марысе:  -  Говори, глупая, кто хранит тебя?

     - Ангел, - тоненьким голосом ответила девочка.

     - Сиротинушка ты,  ягодка  моя,  букашечка!  Ангел  с  крылышками  тебя хранит,  -  совсем расчувствовавшись,  пробормотала Куликова и с пьяной,  но искренней горячностью прижала девочку к своей груди.

     Девочка  расплакалась.   В  этот  миг  в  ее  несмышленой  головенке  и неискушенном сердце, может быть, пробудилась какая-то смутная догадка.

     Корчмарь  крепко  спал  за  стойкой,   сальные  свечи  оплыли  грибами; шарманщик перестал играть:  его  забавляла сцена,  происходившая у  него  на глазах.

     В корчме наступила тишина, но вот за дверью зачавкали по грязи копыта и кто-то крикнул:

     - Тпру!

     Вошел Войтек Маргула с  зажженным фонариком.  Поставив его на  пол,  он стал похлопывать руками, чтобы разогреться, а потом крикнул корчмарю:

     - Дай-ка стаканчик!

     - Маргула,  леший тебя заешь, - воскликнула Куликова, - отвези девчонку в Лещинец!

     - Как не отвезти,  коли велено,  - ответил он и, приглядевшись к бабам, заметил: - Ну и нализались вы, как...

     - Да пропади ты пропадом...  -  огрызнулась Куликова.  - Говорю, береги девчонку - значит, береги. Сирота она. Знаешь ты, олух, кто хранит ее?

     Но Войтек не снизошел до ответа: этот предмет, видно, мало его занимал, и он обратился к другому, то есть к стакану с водкой.

     - Чтоб вам...  -  начал было он,  но  не договорил,  потому что в  этот момент опрокинул водку в рот,  сморщился, плюнул и, ставя стакан, недовольно сказал: - Да это ж вода, а не водка. Налей-ка из другой бутылки!

     Корчмарь налил из другой. Войтек выпил и скривился еще сильней:

     - А арака у тебя не найдется?

     Маргуле,  очевидно,  грозила та  же опасность,  что и  бабам.  Следует, однако,  принять во внимание,  что в  это самое время деришкуровский помещик сочинял  для   одного  журнала  пространный  и   исчерпывающий  трактат  под названием:  "Право  землевладельца на  винный откуп  -  основа общественного устройства".   Таким  образом,  Войтек,  сам  того  не  ведая,  содействовал укреплению общественных устоев, тем более что это питейное заведение, хоть и находилось в городке, принадлежало помещику.

     Внеся свою  ленту этак  раз  пять кряду,  Войтек,  правда,  позабыл про фонарь,  в  котором погасла свечка,  но  зато  не  забыл  про  Марысю.  Взяв полусонную девочку за руку, он сказал:

     - Айда, заморыш!

     Бабы уснули в своем углу,  и никто не попрощался с Марысей. Что ж, дело житейское:  мать ее осталась лежать на кладбище в Деришкурове, а она ехала в Лещинец.

     Они вышли,  уселись;  Маргула крикнул:  "Но-о!"  -  и лошади тронулись. Поначалу сани с трудом тащились по уличной грязи, но скоро лошади вынесли их на  широкие  белые  поля.  Сани  легко  заскользили по  снегу,  чуть  слышно скрипевшему  под  полозьями.   Только  изредка  фыркала  лошадь  да   где-то далеко-далеко лаяла собака.

     Так они ехали да ехали. Войтек погонял и напевал себе под нос: "Помнишь ли,  бездельник,  что мне обещал..."  Но  скоро он  замолчал и  стал клевать носом.  Качнулся вправо,  влево... Ему снилось, будто в Лещинце ему надавали по  шее за то,  что он потерял сумку с  письмами,  и  сквозь сон он время от времени бормотала "Чтоб вас!"  Марыся не  спала,  ей  было  холодно.  Широко раскрытыми глазами смотрела она на белые поля,  которые то и  дело заслоняла черная  спина  Маргулы.   Смотрела  и  думала:  "Матуля  померла",  и  в  ее воображении всплывало бледное,  худое лицо матери с глазами навыкате. Смутно она сознавала,  что "матули",  которую она так любила,  нет уже в  Лещинце и больше никогда-никогда там не будет.  Ведь она своими глазами видела, как ее зарывали в землю.  Марыся,  быть может,  заплакала бы с горя,  вспоминая все это, но у нее замерзли ноги, и она заплакала от холода.

     Мороза,  правда,  не  было,  но погода стояла промозглая,  как всегда в оттепель.  У  Войтека по  крайней мере  хоть желудок сохранял изрядный запас тепла,  почерпнутый в корчме. Деришкуровский помещик весьма резонно отмечал, что "зимой водка согревает, а поскольку она для мужика - единственная утеха, то, следовательно, лишая крупных землевладельцев исключительного права нести это утешение в  народ,  их лишают и возможности влиять на него".  На сей разВойтек так  разутешился в  корчме,  что  ничто  на  свете  его  не  могло бы омрачить.

     Не  омрачило его  и  то  обстоятельство,  что,  достигнув леса,  лошади поплелись шагом,  хотя  дорога здесь  была  куда  лучше,  а  потом забрали в сторону и опрокинули сани в придорожную канаву.  Он,  правда,  проснулся, но так и не уразумел, в чем дело.

     Марыся стала его тормошить:

     - Войтек!

     - Чего пищишь?

     - Мы перевернулись.

     Но Войтек буркнул: "Стаканчик?" - и снова крепко заснул.

     Девочка,  сжавшись в комочек,  примостилась возле саней.  Но лицо у нее скоро совсем застыло, и она опять затеребила спящего:

     - Войтек!

     Ответа не было.

     - Войтек,  домой хочу!  - сказала Марыся и, немного погодя, добавила: - Войтек, я пешком пойду!

     И  она пошла.  Ей казалось,  что до Лещинца совсем близко.  Дорога была знакомая,  она  каждое воскресенье ходила по  ней  с  матерью в  костел.  Но сегодня она шла одна. Несмотря на оттепель, в лесу лежал глубокий снег. Зато ночь была совсем светлая Снег искрился,  в  вышине светились тучи,  и в этом сиянии дорога была видна,  как днем.  Устремив взор в  глубину темного леса, Марыся отчетливо различала вдали  черные неподвижные стволы деревьев,  четко рисовавшиеся на белом фоне.  Видела она и снег, снизу доверху облепивший их.

Какое-то  всеобъемлющее спокойствие было разлито в  лесу,  и  оно  придавало девочке  смелости.  С  сучьев,  на  которые  намерзла толстая ледяная корка,падали капли и  с  тихим шорохом разбивались о  ветки и  веточки Кроме этого слабого шороха,  в лесу не было слышно ни звука.  Безмолвие, глушь, тишина и снег, снег кругом.

     Ветер  стих.  Осыпанные снегом ветки не  шелохнутся.  Все  спало зимним сном.  Казалось, будто белоснежная скатерть, устилавшая землю, и молчаливый, запорошенный снегом лес,  и  бледные тучи  на  небе  -  все  слилось в  одну сплошную  мертвенную белизну.  Так  бывает  в  оттепель.  Единственным живым существом,  которое,  словно крошечная черная точечка,  двигалось среди этих безмолвных исполинов,  была Марыся.  Милый,  добрый лес!  Может быть, это не вода каплет, а слезы льются над сиротой. Такие большие деревья, а как жалеют малютку. Бедная, слабенькая бредет она одна-одинешенька ночью по занесенному снегом лесу,  но с верой -  и все ей нипочем! Ясная ночь словно охраняет ее.

Есть  что-то  необычайно  трогательное  в  том,  что  маленькое  беззащитное существо вверяется столь могущественной силе.  Так  и  все сущее отдается на волю божью.  Девочка шла долго и, наконец, совсем выбилась из сил. Ей мешали идти большие тяжелые сапоги, которые поминутно спадали с ее маленьких ножек. Нелегко было вытаскивать из снега эти огромные сапожищи.  К тому же и руки у нее были заняты: Б одной, вытянутой с напряжением вперед, она крепко сжимала монетку, подаренную Куликовой. Она боялась уронить ее в снег. Иногда девочка принималась громко плакать,  но сразу же умолкала,  словно хотела проверить, не  услышит ли  кто ее плача.  О  да,  лес слышал ее.  Капель шуршала как-то особенно монотонно и  жалобно.  А  может быть,  девочку слышал и кто-то еще? Марыся шла все тише и  тише.  Уж не заблудилась ли она?  Да где там!  Дорога широкой белой  лентой,  сужаясь вдали,  вьется  между  двумя  стенами темных деревьев. Девочку клонило в сон.

     Она сошла с дороги и присела под дерево.  Глаза у нее слипались. Вот ей чудится,  будто "матуля" спешит к ней с кладбища по белой равнине. Но никого нет. Девочка, однако, была уверена, что кто-то должен прийти. Кто же? Ангел. Ведь  старая Куликова говорила,  что  "ангел" ее  хранит Марыся даже  знала, какой он В  их хатенке был нарисован на картинке ангел с крыльями и с лилией в руке.  Он непременно придет.  Капли закапали громче.  Это, наверное, ангел крыльями задел за  ветки Тсс!  Кто-то идет сюда,  слышно,  как шуршит рыхлый снег,  шаги все ближе и ближе -  осторожные,  но торопливые Марыся доверчиво открывает сонные глаза.

     Что это?

     Серая,  клиновидная голова с  торчащими ушами уставилась на  девочку... страшная, отвратительная. 

     1878

Пишите каких авторов вы хотите почитать proza_06@mail.ru

Автор рассылки Ольга