Скрипнула дверь Мавзолея-2

вторая глава, начало читайте:
http://zhurnal.lib.ru/w/winogradow_a_i/666.shtml

В центре Москвы, на бывшей Лубянской площади, к постаменту обрубленного памятника Дзержинскому была угодливо приставлена лесенка, и хозяин памятника собственной персоной взобрался на постамент и заржал на всю площадь таким сатанинским голосом, что в кабинетах ФСБ зазвенели стекла и посылались со стен его собственные портреты.
В стенах здания жгли документы, но коридоры как вихрь наполняли собой старые чекисты в кожанках и естественным образом мешались с живыми сотрудниками ФСБ.
- У вас все номера перепутаны, - орал на живых усатый чекист с плдвязанной на груди раненной рукой, - где, мать вашу, мой 42 кабинет.
Словно тени ложились на тени, будто стон шел по этажам, но как отлаженная за век машина, новое ЧК реставрировалось в старое ЧК.
Как две птицы в суконном полете распахнулись полы широкой шинели железного Феликса, когда его фигура стремительно перешагнула порог его любимого здания. В своем кабинете он сорвал со стены собственный портрет, кинул его на пол и смачно раздавил стекло каблуком сапога.
- Списки всех арестованных мне на стол.
- Списки тех, старых, или списки этих, новых? – угодливая кожанка поправила на поясе деревянную кобуру маузера.
- Всех, всех, - как-то вдруг по-доброму закашлялся Феликс Эдмундович, с размаху сел на стул и неумело стал теребить кнопки сотового телефона, - Билайн, мать их за ногу, всех к стенке поставлю, революции нужна надежная связь.

В кабинете Ленина за полночь горел свет его любимой зеленой лампы, он сидел за пахнущим старым чердаком столом, потому что дорогой стол из красного дерева был вытащен по его приказу еще вчера, а дорогой диван сменили на узкую железную кроватку из его же музея.
- Диктатура гребаннового пролетариата должна стать надежной опорой новой Советской власти, - бормотал Ильич про себя, размашистым подчерком записывая эту фразу на бумагу, опуская лишь слово «гребанного».
Ильич вскочил из-за стола и стал нервно мерить семенящими шагами длину своего кабинета. От двери к окну выходил двадцать один шажок, оттуда почему-то получалось больше - 22 шашка. Это озадачило Владимира Ильича, он буркнул про себя «перебор» и, метнувшись к столу, размашисто написал заглавие своей новой статьи «Шаг вперед, два шага назад», и снова вскочил, чтобы шажками перепроверить свою правоту. Все верно, не считая эти базовые двадцать шагов вперед, в расчетах было на один меньше.
В этот момент к нему заглянул заспанный Троцкий и ехидно заметил:
- Ты себе уже весь ковер протоптал, все спят уже давно, мешаешь, Сталин под тобой живет этажом ниже, тоже не спит, злится, я тут новый учебник по истории вчера прочел, так Коба этот тебя скоро заменит, а на меня за границей киллера натравит, с контрольным ударом ледоруба в голову.
- Знаю, утка он вонючая, смерти моей не дождется, а дел-то столько у нас еще, сколько интеллигенции по тюрьмам мается, все руки не доходят перевешать.
- Да брось ты Володь беспокоиться, Коба потом всех загнет, а пошли его, гада, двумя подушками придушим.
- Нельзя Лева этого делать, нарушим естественный ход революции, да ведь он тоже моего фараонского бальзама в 53-годом хлебнул, не умер он тогда, а прилег, чтобы без него все враги и раскрылись с тайной стороны.
- А чешь тогда про него, как про тебя, нигде не было сообщения, что Сталин жил, Сталин жив, Сталин будет жить, - навострил бородку Лев Троцкий и весь замер в ожидании ленинской правды.
- Так он сам и не велел, и из Мавзолея сам себя потом попросил вытащить, беспокойно там, на демонстрациях по крыше трибуны политбюро так топают, я привык, а Коба три года промучился и попросил Хруща, чтобы отвлечь народ его культом личности и потихоньку перезахоронить.
Внизу, под полом, звякнуло по потолку пустым стаканом.
- Опять подслушивает, зараза, - Ильич намеренно затоптал по полу ногой, чтобы там внизу никто не смог прослушать с помощью пустого стакана их секретный разговор.
- Ой, Вовка, ты меня уморил, темень ты пролетарская, тут стаканами никто друг друга уже пятьдесят лет не подслушивает, вот жучки везде понапиханы, это он с Ворошиловым стаканами стучит, вино ему прислал из Грузии, как его, Саакашвили, правильно мужик поступает, заранее приседает. Это же ему не твой тезка Володя Путин с его мягкой демократией, с Россией лучше в мире жить, чем вообще не жить, - Лев Троцкий плюнул на ковер и вышел из кабинета Ленина.
- Чем же они пахнут все, - принюхался за выходящим Троцким хозяин кабинета, нет, на чеснок не похоже, так битой кровью на бойнях пахнет, и широко распахнул окно, чтобы проветрить помещение.

Утром к Ленину снова потянулись ходоки из дальних областей России.
- А что с мэрами-то нам тепереча делать, - спросил Ильича пожилой крестьянин в потертых джинсах, и уверенно поковырялся у себя в носу.
- А мы раньше что с помещиками делали, все отобрать, непременно отобрать, а потом жечь, естественным образом жечь их.
- Так каменные коттеджи не горят, они же замками на земле стоят, да против них старые деревянные помещичьи усадьбы сараями выглядят, - крестьянин в джинсах еще упорнее поковырялся в своем носу, отчего Владимир Ильич не по пролетарски сморщился от отвращения, и развел руками:
- А кому сейчас легко, жечь нельзя, взорвем, и на обломках новых русских напишут наши имена, - Ильич заткнул два пальца себе под сюртук, почесал давно немытую грудь, и, задрав голову, посмотрел в окно, невольно подумал об Инессе Арманд, и тут же попытался отогнать от себя ее соблазнительный образ. Он отогнался.

А тем временем в других странах СНГ тоже было неспокойно. Многочисленные отряды красных латышских стрелков, второй раз сделав в России революцию, вернулись на историческую Родину, где их приняли почти радостно, то есть, и пикнуть никто не успел. Через десять минут Латвия вышла из НАТО, а красные латышские стрелки на законном в стране латышском языке зачитали правительству страны расстрельный приговор. В страхе перед красными латышами местные русские тут же признали латышский язык единственно понятным, но все
равно все говорили на русском и постоянно ездили советоваться в Москву, отчего в кассах не хватало билетов, а в буфетах пирожков.

Ющенко вдруг сам предложил России войти в состав Украины, и она тут же вошла, и впервые без оружия.

В Молдавии и Грузии ….

В Москве по толпе перед Большим театром тревожно ползли слухи, что сегодня утром ожил Владимир Маяковский. Уж третий час люди не расходились, ожидая у входа в театр любимого пролетарского поэта, которого там уговаривали не уезжать из дважды советской России.
- Я не могу оставаться в стране, - кипятился Владимир Владимирович, - где шмат дешевого мяса в тесте зовется «Биг-Магом», а конфета с пастилой «Сникерсом» - эта хрень ни с чем в моих стихах не рифмуется.

У входа его встретили тысячи рук и понесли к Красной площади. У мавзолея Ленина Владимир Маяковский выдохнул из себя то, что ждала толпа его поклонников:
- Я русский бы выучил только за то, что на нем разговаривал Ленин, - выпалил по привычке народный поэт, и вдруг неожиданно добавил, - а о чем он мелет я так, к сожалению, до сих пор не понял, товарищи.

Отчего товарищи его тут же уронили на мостовую.

Все события повторялись с какой-то упрямой точностью. Максим Горький вновь поначалу не принял революцию, написал Ленину гневное письмо, запечатал конверт и уже хотел, было отправить его в Кремль, но вдруг вскрыл конверт и насыпал туда пригоршню радиоактивного полония, от которого потом месяц светились по ночам все крепостные стены Кремля, и в округе облезли все кошки и голуби.

Впрочем, и Каплан была уже другой, ее научили стрелять, купили очки и ручной гранатомет, все напрасно, дело и тело революции было бессмертным.

Вслед за пролетарскими поэтами и писателями встали из гробов деятели науки, красные директора, беспризорники, первые пионеры и первые комсомольцы. Все они смешались с лояльными к ним живыми людьми, для общего гнева которых уже не хватало обычных погромов новых русских, которых стали уже экономить и казнить только на лобном месте на Красной площади, в прямом эфире основных каналов телевидения. Специальные игровые телепередачи «Казнь-2» и «Званный ужас» стали настоящими хитами российского телевещания.

В стране запретили практически все, женские прокладки, секс, иностранную музыку, Спид, DVD, креветки, копченую колбасу…, в общем, почти все, что последние десять лет растлевало нашу страну, но гражданская война так и не началась, потому что было не с кем – белые так и не проснулись. Советские ученые зорко присматривали за теми местами, где в революцию закапывали трупы белых офицеров и рядовых белогвардейцев. Белые упорно себя не проявляли, бороться было не с кем, революция была в опасности.
Одно дело, скакать на пулеметы с шашкой на голо, чтобы отдать жизнь за счастье трудового народа, другое - жить в стране свершившейся революции, где все поголовно за красных и все думают одинаково. Граждане постоянно друг перед другом все делили и переделивали, и друг о друге заботились, как родственники, и так сильно любили социалистическую Родину, что публично не только пели ей стихи, но и плакали от счастья. Соберут большой митинг, и плачут, и плачут.
А белые так и не воскресли. Живые красные боялись мертвых красных, которые в свою очередь тоже боялись теплых, как они звали обычных людей.
В деревнях не проснулись кулаки, в лесах не завелись банды зеленых, в песках и горах не вылезли басмачи, удивленный красный командир Щорс на взмыленной лошади метался по Сибири, но некого было зарубить, потому он согласился пересесть на «Хонду», правда, с правым рулем.
В стране все было настолько хорошо, что от зависти краснели все окружающие страны, и осторожно мечтали о коммунизме, обматывая свои границы еще одним рядом колючей проволоки.
Уж трудно было представить себе общество, где настолько все были равны друг к другу, что стали непохожими на живых людей, и все, даже теплые, стали походить на не теплых, то есть, на мертвых. Все мысли мертвых и живых были о справедливости, о созидательном труде и доброте, которая липкой волной захватила все население. Во время коммунистического отдыха, все живые старались вести себя, как вели себя мертвые почти сто лет назад, гармошки заменили собой музыкальные центры, длинные неуклюжие женские платья прикрыли
у живых женщин, все, что могло бы вдруг загореть, вместо сникерсов лузгали семечки, вместо виски пили самогонку. В кинотеатрах вместо «Терминатора» показывали фильм «Чапаев», который сам, кстати, не пропускал ни одного сеанса про себя, и плакал, когда выдел так недостающих ему белогвардейцев.
Сексом занимались только после свадьбы, которые играли по старым обычаям, и невеста только после брачной ночи узнавала за живого она вышла мужчину или за мертвого. Эти смешанные браки приносили еще более странное потомство, сведения о котором тщательно скрывались, но на западе в газетах писали, что в стране Добра иногда рождались от смешанных браков странные дети, которые были настолько преданы революции, что их боялись не только живые, но и мертвые. Эти дети, словно заведенные роботы, любили Ленина, партию
и готовы были в любую минуту умереть за все, что было хоть немножко красного цвета, они уже не хотели просто работать, а только фанатически перевыполняли суточные нормы и тут же устанавливали себе новые и новые.
Однажды один такой новый человек, из подросших, попал в серьезную аварию и угодил на операционный стол. Врач, оперировавший его, вышел из операционной в полу обморочном состоянии, и успел только вымолвить:
- Они не люди, они лучше людей, они…, - и тут же был застрелен сопровождающим этого больного чекистом.

Западная пресса, как всегда все переврала, и сообщила, что этот врач при вскрытии ново нового русского не только обнаружил вместо сердца пламенный мотор, но и вместо мозгов пентиум первой модели, и медные провода вместо кишок. Эти ново новые, видимо, рождались от брака мертвого и живой уже законченными роботами, фильм Шварценеггера будто бы ожил в России в красном варианте.

Все боялись этих ново новых русских, не нужно их путать с уже расстрелянными новыми русскими, и нетерпеливо ждали прихода белых. Этих спасительных белогвардейцев поджидали не только мертвые красные, чтобы не скучать, но и живые красные, которые боялись ново новых русских больше, чем красных покойников.

А потом вдруг на внеочередном съезде партии выступил перед всеми любимый Ленин и сказал, что не «лучше меньше, да лучше», а «больше и хуже», его не поняли, но бурно зааплодировали.
- Будь проклят тот народ, который не хоронит в земле своих покойников, и как музейную мумию показывает меня уже столько лет подряд, - с обидой в голосе красноречиво сказал Ленин. – Они ведь вместе со мной оставили всех нас не зарытыми, и до сих пор не похоронили старую вражду, разделившую русский народ на два лагеря, в котором давно нет ни правых и ни виноватых.
В ужасе застыли в зале теплые и холодные, когда Владимир Ильич вдруг стал перед переполненным залом на колени и, умоляюще попросил:
- Спрячьте меня, товарищи, от врагов, которые видят в моем высушенном теле пугало коммунизма, спрячьте меня от друзей, которые рассматривают меня, как нетленный символ их веры, - Ленин опустил голову и еще тише добавил, - заройте меня, товарищи, если сможете.
Весь зал при этих ленинских словах тоже упал на колени, и только Дзержинский едва удержавшись на ногах, всей своей нескладной фигурой метнулся к трибуне:
- Белые встают, по всей стране из могил поднимаются.

В сторону Москвы со всех четырех сторон уже летели полки мертвых белогвардейцев на своих мертвых конях, такие же страшные и беспощадные, как красные, и их заржавленные сабли рубили по пути всех оставшихся живых, которые только что пережили кровавый приход красных покойников. В этой безмолвной атаке не ржали оскаленные лошади, открытые рты всадников не выпускали изо рта боевого «ура», лошадиные копыта не касались январского снега. За веру, царя и отечество они мчались по полям и дорогам без единого звука, и лишь
с хрустом отлетали головы попавшихся на их пути живых, не успевших посторониться от этой настигшей их белой правды.

А в магазинах Москвы уже пропали лопаты, потому что каждый мертвый красный после знаменитой речи Ленина считал своим долгом как можно быстрее явиться на место своего прежнего захоронения, вырыть себе могилу и само захорониться. К вечеру все мертвые красные уже были в земле, а белые орды, так и не долетев до столицы, вдруг сами растаяли в воздухе, как белым прахом присыпав всю землю светлой памятью о себе.

Уже к полуночи и сам Ленин пошел в Мавзолей.

Его шаги не отпечатывались на январском снегу, и изо рта не белело дыхание, а у часового при Мавзолее стыли от этой страшной картины зубы, но он и глазом не повел на Ильича, как вдруг Ленин сам заговорил с солдатом:
- Скажи, сынок, - с веселым прищуром спросил Ильич, - ты здесь, у Мавзолея, меня от народа стережешь или народ от меня охраняешь?
В ответ часовой, так и не моргнув даже глазом, бесчувственным кульком упал на мраморный пол, а Ленин, по-доброму ругнувшись, перешагнул потерявшее сознание тело и, согнувшись, по-стариковски пошел домой, громко хлопнув за собой дверью.

Алексей Виноградов

А по этому адресу
http://zhurnal.lib.ru/w/winogradow_a_i/666.shtml
вы можете поставить второй главе оценку и оставить свои замечания и впечатления в разделе комментариев. Если таких оценок будет достаточно, то можно будет тогда опубликовать и третью главу «В Зимнем кто-то ночью пачкает воском ломберный стол».