Писатель и художник Лев Одинtsov

Писатель и художник Лев Одинtsov
http://www.odintsov.ru/

Лев Одинtsov

Воробушкину было велено съесть бутерброд с икрой.

Стоял он, к дверному косяку прислонясь, бабий треп слушал – мужские разговоры совсем скучными выдались, а Лида – его жена – рассказывала, как чаем из китайского аниса спасалась от болей в животе. Зачарованные подруги обменивались компетентными замечаниями. Веселые карие глаза Лиды наткнулись на супруга.

- Да, Воробушкин?! – встрепенулась она и добавила. – Ну, что ты маешься? Пойди, съешь бутерброд с икрой.

Воробушкин прошел в гостиную через пустой проем – снятую с петель дверь использовали в качестве стола – и увидел, что ситуация неудобная складывается. Бутерброд-то с икрой последний остался. Лежал, одинешенек, на краешке белого блюда и давно лежал – масло растаяло и местами подернулось рыжиной от продавленных икринок.

Воробушкину, как вошел, сразу взять бы и съесть его. Вроде, как машинально, вроде, как только пришел и не разобрался, что бутерброд-то “стыдный” остался. Но Воробушкин замешкался. А Сережа Томилин колыхнулся телесами, повернулся носом-картошкой и выдал:

- А вот мы его сейчас, к примеру, спросим. Вот, Воробушкин, вот скажи, к примеру, как по-английски будет бутерброд? – попросил Сережа.

Воробушкин, слывший знатоком английского, приуныл. Теперь было совсем неудобно “стыдный” бутерброд доедать, когда речь как раз о бутербродах и зашла. Тут уже за машинально, за вроде, как не сообразил, не заметил, что деликатес последний остался, не прокатит. Где тут – не сообразил, когда с ноги на ногу переминаешься и речь как раз о бутербродах идет?! Чертов этот Томилин со своим дурацким вопросом: как по-английски будет бутерброд?

- Sandwich, - ответил Воробушкин.

- А вот хрен тебе! – обрадовался Томилин. – Никакой не сэндвич! Сэндвич – он и есть сэндвич, а бутерброд по-другому будет.

Воробушкин фыркнул, пожал плечами, перешагнул через доску, перекинутую со стула на стул и восполнявшую недостаток оных, и уселся за стол. Тут бы ему отшутиться, сказать что-нибудь типа “сэндвич, не сэндвич, а вот я его и съем”, с этими словами взять бутерброд да и слопать. Но Воробушкину сразу на ум не пришло так поступить. Упустил он и этот момент.

Овчинников разлил “гжелку” по рюмкам – себе, Щитко и Томилину - и тыкнул горлышком в Воробушкина:

- Где твоя посуда?

- Я – пас, - ответил тот.

- Ну, как хочешь. Вер, ты будешь? – Овчинников обратился к Борисовой, единственной из женщин, не примкнувшей к дамской секции на кухне.

- Мне мускату налей, - попросила она.

Овчинников оглядел стол.

- Про меня не забудь, - Соломин подставил свою рюмку.

- А ты что сачкуешь, Воробушкин, за хозяина выпить не хочешь? – пробасил Томилин.

Он сидел на тахте наискосок – через остатки оливье и куриные крылышки – от Воробушкина.

- С меня хватит, я – пас.

- Тридцать восемь лет – это возраст все-таки, - бурчал Томилин.

Овчинников плеснул водки Соломину.

- Вер, нет тут твоего мускату.

- Девчонки на кухню его забрали.

Вера поджала тонкие губы, полоснула желчным взглядом стол и махнула рукой.

- Ну, и ладно. Я мысленно с вами. И душой, - она выдала нервный смешок, - и телом.

- Мама! – окликнул ее пятнадцатилетний сын Никита и уткнулся в “Защиту Лужина”.

Сразу после горячего он выудил книжку с полки над секретером и более не расставался с нею, чем привел Борисову в тихое бешенство. Она хотела, чтобы сын поел и уж дома не просил ужинать перед сном.

- Так, а что там с бутербродом-то по-английски? – Щитко вернулся к оставленной теме.

- Давай сначала тост за хозяина, - оборвал его Соломин.

Томилин поднял толстую ручищу, в которой рюмашечка выглядела игрушечной.

- Слушай, Андрюшка, - произнес он. – Я хочу за тебя тост поднять! Как за мужика! А раз ты мужик, значит, глава семьи! Понимаешь, вот у нас так в семье заведено. Главное – это ответственность. Вот и у меня с моей в этом смысле - что надо баба. И Иру мы приучили. Так, чтоб ничего лишнего. А семья – это, сам понимаешь, главное. И у меня, знаешь, так заведено. Вот я зарплату получил, принес домой, положил в тумбочку. И моя тоже, получила - все в тумбочку складываем. А потом, значит, когда надо, берешь. Ну, и понимаешь, когда есть ответственность за семью, лишнего никто не позволяет себе. И нормально, и на все нам хватает. И я, знаешь, из дома выхожу, мужиком себя чувствую – в кармане всегда есть. Уж на пиво-то всегда хватит. Ну, и, - тут Томилин бросил вороватый взгляд на пустой дверной проем, потом на Борисову, придвинулся к уху Соломина и зашептал, - сам понимаешь, если там к бабе поеду, тут, как не крути, а тыщу в кармане нужно иметь. Цветочки там, вино, тортик, ну и на такси. Вот, Андрюшка, - Томилин отпрянул, повысил голос, - чтоб у тебя все пучком было! Чтоб семья – пучком, и ты мужик мужиком!

А ведь сколько бы раз к Томилину не обращались жена и дочь его, на любую их просьбу он отвечал одно и то же:

- Что?! Чего там?! – и махал ручищей. – Отстань! Дай посидеть спокойно.

Почему нужно дать ему посидеть спокойно, после каких таких трудов он устал или перед совершением какого такого подвига собирается с силами – спроси его, он и сам не ответит. Но возмутится, заподозрив, что спросивший такое вообще сомневается в существовании некой великой миссии, уготованной Томилину. Словом, жил он по принципу: вдруг война, а я не отдохнувши!

И теперь этот Томилин мог запросто взять и сожрать последний бутерброд с икрой. Вот опрокинет свою рюмашку и закусит деликатесом. И скажи ему, что неудобно вышло, бутерброд-то последним был, он виноватым себя не признает, а всю неловкость ситуации на нерадивость хозяйки спишет: как же, мол, так? Вот они мы, сидим, еще никто никуда не уходит, а бутерброды с икрой уже кончились?! И что, и на кухне нет еще одного полного блюда?! Ну, знаете ли!

Нужно было опередить Томилина, но случай не представлялся. Воробушкин-то не такой беззастенчивый хам, чтобы с бухты-барахты хапнуть “стыдный” кусочек.

- Ну, так и что там с бутербродом-то, а? – спросил Щитко.

Воробушкин вздохнул с облегчением. Томилин закусил соленым огурчиком, бутерброда не тронул. Щитко и Соломин не в счет, интеллигенты, за “стыдным” кусочком не потянутся. Овчинников, как гостеприимный хозяин, деликатесы, выставленные для гостей, потреблять не станет.

- Так что с бутербродом-то? – в третий раз спросил Щитко.

- С каким бутербродом? – повернулся к нему Томилин.

- Ну, это, по-английски-то как будет? Ты так и не сказал.

- А, это, - протянул Сережа и, обратившись к пустому дверному проему, заорал. – Это! Ира!.. Ира!.. Где ты там?! Поди сюда!..

Своим басом он всех оглушил, чем не преминула воспользоваться Борисова. Она обращалась к сыну, рассчитывая, что никто, кроме Никиты, ее не услышит. Но Воробушкин услышал:

- Ешь икру, сволочь! – почти не разжимая губ, приказала Борисова. – Ешь икру, я сказала!

- Отстань, мама. Я не хочу, - не отрываясь от “Защиты Лужина”, буркнул Никита.

- Сволочь, я сказала, ешь икру! Когда ты еще увидишь ее, а?!

Воробушкин скользнул по доске и придвинулся к Вере.

- Что читаем? – спросил он Никиту.

- Набокова.

- Обожаю Набокова, - одобрил Воробушкин выбор юноши. – “Приглашение на казнь”, “Истребление тиранов” - великолепные вещи.

Борисова прикусила нижнюю губу, прищурилась.

- “Приглашение на казнь” - да, - протянул Никита. – А вот про тиранов я не читал.

- Обязательно прочти, - посоветовал Воробушкин.

- А вот стихи у Набокова так себе. Поэт он слабый, - сказал Никита.

- Знаток нашелся! – буркнула Борисова.

На Воробушкина накатила тоска. Каждый раз, отправляясь на посиделки с лидиными друзьями, он знал, что идет убивать время, и каждый раз покорно отправлялся вслед за женой на очередные дни рождения, годовщины свадеб и т.п., и т.д. “Ну, что ж, пойду, помечтаю о заднице”, - так про себя называл Воробушкин эти походы, имея в виду, конечно же, Лену.

Ближайшая лидина подруга с обворожительной, открытой улыбкой и – самое главное – с очаровательной, круглой попкой, на которую так и хотелось опустить ладонь. Воробушкин испытывал эстетическое наслаждение, наблюдая за Леной, за мягкими, кошачьими движениями ее рук, за изящными поворотами головы и за точно просчитанными изгибами ягодиц, затянутых в черную, узкую юбочку. Ее темные, почти черные глаза были расставлены чуточку шире, чем предполагают классические пропорции. Эту “неправильность” еще разглядеть нужно, зато она усиливала очарование, создавала “изюминку”. Лена держалась немножко замкнуто, и тем обворожительнее были ее доброжелательные взгляды. Во время разговоров она хранила молчание и выглядела так, будто знала о жизни что-то такое, неведомое остальным.

Лена была пленительной женщиной. Ради Лены хотелось совершить подвиг. Да и выебать Лену хотелось.

Лена была женою Томилина.

- Понимаете, так, как Набоков писал стихи, так писали в девятнадцатом веке, - лепетал Никита. – Был бы он современником Пушкина, Лермонтова, тогда – да. Но все это написано в двадцатом столетии…

- Иришка! Ну, где ты там?! Отец зовет! – прогремел Томилин.

Хлопнула дверь детской. Появилась Ирочка – четырнадцатилетняя девушка, в черном костюме она выглядела, как настоящая леди. Когда-то Воробушкин дивился тому, что зарплаты Томилина хватало на модные костюмы: и дочь, и супруга его одевались добротно и со вкусом. Сережа работал инженером в каком-то ГУПе, и по прикидкам Воробушкина, его зарплата не то, что на женщин с тортиком, а и на пиво не тянула. Ну да, еще Лена, она работала в крупном банке, но так, какой-то мелкой “сошкой”. Однако ж заботы о хлебе насущном никогда Томилиных не беспокоили. Они с завидной отстраненностью наблюдали за всем, что происходило с российской экономикой в последние годы. Инфляция, безработица, дефолт, - все это существовало в каком-то другом мире, но только не в том, в котором жил разжиревший с возрастом Сережа.

“Умеют же люди жить!” и “Хотел бы и я иметь дома такую тумбочку!” - говорили ребята про Томилина. И Воробушкин когда-то думал так же.

Это случилось в гостях у Щитко однажды в пятницу. Именно – в пятницу. Воробушкин пошел в туалет. В узеньком коридоре открыл дверь, на которой висели картинки “Писающий мальчик” и “Девочка под душем” - санузел был совмещенным, и застыл на пороге. В ванной комнате находилась Лена. Она стояла вполоборота, задрав юбку и изогнувшись, чтобы что-то там разглядеть и поправить на тыльной стороне юбки. Воробушкин рот разинул, дыхание перехватило. Он любовался голыми ногами Томилиной, ни капельки не смутившись – такими красивыми были ее ноги. А разве нужно стесняться благоговения пред божественной красотой?! Его взгляд остановился на трусиках. И вновь поразился Воробушкин. Он мало смыслил в вещах, но одного взгляда на черный шелк, расшитый красными маками, было достаточно, чтобы понять: комплект такого белья стоит как минимум половину того, что Томилин кладет в тумбочку. И еще понял Воробушкин, что отнюдь не для мужа надевает Лена такие трусики. И тайна семейной тумбочки Томилиных открылась ему. Одно оставалось неясным: зачем Лена терпит Томилина, почему не бросит, зачем ей нужен этот самодовольный мужик, которому никогда в голову не придет подсчитать, что достает он из тумбочки намного больше, чем кладет в нее?!

- Нравится? – оглянулась на Воробушкина Лена.

- Угу, - в горле пересохло.

Томилина разбирала малюсенькую затяжку. Воробушкин не двигался.

- Ну, что? Туда или сюда? – произнесла Лена.

- Ах, да, - Воробушкин вошел в ванную и прикрыл дверь.

Лена хихикнула. Он разглядывал ее ноги. Покончив с затяжкой, она повернулась, так и не спустив юбочки, и наклонилась к зеркалу над раковиной. Ее зад был обращен к Воробушкину. И он пожирал глазами ее голую попу. Сзади трусики превратились в стринги – в маленькую тесемочку, которую можно было увидеть, лишь раздвинув ягодицы. На это Воробушкину не хватило духу.

Лена одернула юбочку. Дверь отворилась, заглянула Валя Щитко.

- А чтой-то вы тут делаете вдвоем?

- А все-то тебе расскажи! – воскликнула Лена.

Она вышла из ванной. Воробушкин остался в одиночестве.

С тех пор его отношение к Томилину пополнилось легким чувством презрения.

Которого Сережа не замечал и вел себя по-прежнему – как пуп земли. Вот и теперь привязался со своим бутербродом по-английски!

- Чего тебе? – Ирочка сдвинула сумрачно брови.

- Вот, Ириша, скажи нам, как по-английски бутерброд? – попросил Томилин.

- Sandwich, - ответила Ира.

- Ну, вот же, - вырвалось у Воробушкина.

- Да не, - скривил губы Томилин. – Сэндвич – это, когда и снизу хлеб, и сверху хлеб. А вот если, как у нас, как по-русски, когда снизу хлеб, а сверху… сверху,.. – сережины глаза бегали по столу в поисках наглядного примера.

А бутерброд на столе был один – лежал, одинешенек, на краешке блюда. Воробушкин скользнул вбок по доске, привстал, больно ударившись коленкой о деревянную перегородку письменного стола, на котором покоилась снятая с петель дверь, перегнулся через оливье, потянулся - над куриными крылышками, над грибочками, мимо “гжелки”, мимо трехэтажной вазы с киш-мишем и грушами, мимо вазы с куцыми нарциссами – схватил его, последний, “стыдный”, бутерброд и воскликнул:

- А сверху с икрой!

- Ну, да вот, к примеру! – поддакнул Томилин. – С икрой, к примеру.

- Open-face sandwich, - бросила Ира.

Воробушкин уронил бутерброд на пол.

- Ой!.. Ёпть!.. Держи!.. Хрен!.. Ну, вот и ешь теперь его сам! – выкрикнул Томилин.

Воробушкин заглянул под стол. Бутерброд лежал икрою кверху.

“Вот и съем!” - обрадовался Воробушкин и поднял деликатес.

- Это неправильный бутерброд, - констатировал он.

- Чего это вдруг? – насупился Овчинников.

- Он упал маслом кверху, - объяснил Воробушкин.

- А как же еще ему падать? – вскинул брови Овчинников. – Масло же кремлевское, воздушное.

- Все что ли? – раздался голос Иры.

На нее никто не обращал внимания. Воробушкин пихнул сокровище с икрою в рот и начал жевать. Рот наполнился вкусной массой. Воробушкин налил в стакан морс, сделал маленький глоток. Несколько крошек вывалились изо рта. Жевать стало легче.

- Ну, все что ли? – вновь раздался голос Иры.

“Вот придурок!” - подумал Воробушкин про Томилина, обернулся и столкнулся с пристальным взглядом Ирочки.

- Все что ли? – в третий раз спросила она, глядя в глаза Воробушкину.

- Грхм,.. грхм,.. – выдал он забитым ртом и пожал плечами.

Девушка фыркнула и ушла.

“Странная какая-то”, - удивился Воробушкин.

Он наслаждался в меру солоноватым – икра была форелевой – вкусом. Томилин втолковывал что-то Соломину. Воробушкин жевал, внешние шумы не достигали его ушей.

Он поднял стакан, чтобы сделать еще глоток, открыл рот, и услышал шлепанье ног. Женщины – все сразу – покинули кухню и вышли в прихожую.

- Нам пора! – крикнула Валя.

- Да, пора, пожалуй, - откликнулся Щитко.

- Так быстро? – спросил Томилин.

- Да времени-то уж сколько!

Щитко собирались в тесной прихожей, окруженные остальными гостями. Лена Томилина встала спиной в гостиную, прислонилась к косяку. Ее изящная фигурка плавно выгнулась. Воробушкин выбрался из-за стола и направился к выходу, на ходу дожевывая бутерброд. Душа ликовала. Он испытывал необыкновенную легкость, хотелось петь или пуститься вприсядку, выкрикивая: “Ай, да Воробушкин! Ай, да сукин сын!” Вместо этого, оказавшись позади Лены, он опустил руку и незаметно для всех ухватил ее за ягодицу.

“Ну, ты даешь! Ну, ты сукин сын!” - мысленно похвалил себя Воробушкин.

Он думал, что Лена бросит на него возмущенный взгляд и отойдет в сторону. Или вскрикнет, возмутится как-нибудь и опять-таки отодвинется от него, и никто не поймет, что случилось, подумают, что он ей на ногу наступил. Но реакция Томилиной оказалась неожиданной. Лена запрокинула голову, встретилась взглядом с ним, и улыбка озарила ее лицо. Сердце Воробушкина замерло. Он бы вечность стоял на этом месте и тискал, и тискал бы ее задницу, только бы видеть эти ликующие глаза, эти озорные лучики морщинок, весело разбежавшиеся в стороны, эти чувственные губы, растянувшиеся в шаловливой и божественно прекрасной улыбке.

Ее пальчики скользнули по его бедру и нащупали восставший член.

- Вот это фрейдак! Ничего себе! – восхитилась Томилина.

Воробушкин молчал, не знал, что сказать. Он бы умер в эти мгновения от счастья, от невозможности просто стоять и щупать ее задницу. Ничего больше он сделать не мог.

- Я хочу, чтобы ты трахнул меня, - ее дыхание обжигало. – Я хочу, чтобы ты трахнул меня прямо сейчас. Давай сделаем это в машине.

- Как? – выдавил Воробушкин.

- Не волнуйся. Я все устрою, - Лена подмигнула, выпустила его член и ушла на кухню.

Воробушкин попятился, плюхнулся на доску спиной к столу и шумно выдохнул.

- Что с тобой? Тебе плохо? – раздался голос Борисовой.

- Да, нет-нет, все нормально!

- Может, таблетку дать? – не унималась Вера.

- Ничего-ничего, все хорошо. Это я так, задумался.

- Задумался! – хмыкнула Борисова.

Воробушкин схватился за голову, мысли неслись, как лошади на скачках. И голос Томилиной без конца повторял: “Я хочу, чтобы ты трахнул меня. Давай сделаем это в машине”.

“В какой машине? У них еще и машина есть?! А как же случилось, что никто не знает об этом?!”

За спиной Сережа обсуждал с Соломиным итоги последних выборов. Никакая сила в эти секунды не могла заставить Воробушкина повернуться и посмотреть на Томилина. Его мучил стыд, и мучения становились тем сильнее, чем яснее он сознавал, что, как только Лена все организует и подаст ему знак, он пойдет и сделает это. Трахнет ее, выебет.

О Лиде он не думал. Перед взором маячил Томилин, которому предстояло смотреть в глаза, пожимать руку.

- Эй, а где мое мясо?! – раздался возглас Нади Соломиной. – Борисова! Твою мать! Это ты все сгребла с моей тарелки?!

- С какой твоей тарелки? – прогнусавила Вера.

- С какой тарелки?! – возмущалась Надя. – С такой! Вот здесь моя тарелка стоит! Я горячее не доела, думала, потом доем! И на! Оглянуться не успела, ты уже сгребла все в пакет свой! Собаке своей!

- Какое горячее?! – огрызалась Борисова. – Тут помойка в этой тарелке оставалась! Как раз для собаки! Откуда я знала, что ты эту помойку доедать собираешься?!

- Нет! Ну, надо, а?! С пуделем со своим! Ну, надо, а?! – кудахтала Надя.

В гостиную протиснулись одевшиеся Щитко.

- Ну, мы пошли.

Последовали поцелуи, рукопожатия. Протягивая руку, Воробушкин лишь слегка приподнялся, чтобы не выдать эрекции.

Едва за Щитко захлопнулась дверь, послышался голос Лиды:

- Нам тоже пора! Где там мой?

Она заглянула в гостиную. В груди Воробушкина что-то оборвалось, сердце ухнуло. Он выпрямился, перед глазами все поплыло, полетели белые мухи.

- Иду я, иду, - раздался за спиной голос Томилина.

Воробушкин оглянулся. Сережа выбирался из-за стола, неуклюже переставляя ноги перед тахтой.

- Давай-давай, пошли! – скомандовала Лида.

- Да, иду я, иду! Не гони! – огрызнулся Томилин.

- Тебя не гнать, сто лет собираться будешь, - проворчала Лида.

“Что происходит?” - недоумевал Воробушкин.

- Лид, - из кухни в прихожую вышла Лена. – Я чего попросить хотела. Вы Иришку не прихватите, а? Подбросите до дома, ладно? А то нам еще кое-куда заскочить нужно, а ей все-таки спать пора, ребенок еще.

- А вам-то куда на ночь глядя? – спросила Лида.

- Ну, так. Есть дела, - произнесла Лена с неохотой, словно речь шла о таких делах, о которых не принято говорить.

- Ну, да, конечно, - кивнула Лида. – Подвезем, конечно. Пускай собирается.

Лена поймала взгляд Воробушкина, подмигнула. Он покачал головой в ответ, выражая восхищение ее ловкими проделками.

“Как же она исхитрилась затеять такую игру? Вроде бы как поменялись семьями! Но когда она успела договориться и с Лидой, и, главное, с Сережей?! И как они естественно подыгрывают?!”

- Ира, - Лена открыла дверь в детскую, позвала дочку. – Поедешь с Воробушкиными, собирайся. А мы с отцом задержимся немного, нам заехать кое-куда нужно.

- Ловко играете, - сказал Воробушкин.

- Ты о чем? – спросила Лида.

- Ловко играете, - повторил Воробушкин.

- Не понимаем тебя. О чем ты? – Лида нахмурилась.

- Ладно, давай! – Томилин протянул руку.

Пожимая ее, Воробушкин заглянул в глаза Сереже. Но ничего не увидел. Ни единой смешинки, ни намека на розыгрыш!

Толкаясь боками, Сережа с Лидой вывалились за дверь.

- Домой придешь, спать ложись. Мы скоро, - напутствовала Лена дочь.

Ира покинула квартиру.

“Интересно, как далеко зайдет эта игра? А что, если и Томилин с Лидой…”

Он оборвал эту мысль. Лида не даст Томилину.

“Но ведь и Томилину не приходит в голову, что я поимею его жену! А ведь я ее поимею, трахну, выебу! Но то я. А Томилин – ничтожество. Лидка ему не даст!”

Лена бросила Воробушкину его пальто, надела черную кожаную курточку.

- Подержи, - она протянула ему перчатки.

Лайковая кожа оказалась столь нежной на ощупь, что Воробушкин почувствовал напряжение в паху и на мгновение закрыл глаза. Само предвкушение сексуального похождения доставляло наслаждение. Он понюхал черные перчатки, стилизованные под краги, запах ему понравился. На лейбле значилось “Patrizia Pepe”.

- Хорошие перчатки.

- С каких пор ты разбираешься в вещах? – вскинула брови Лена.

Он поразился произошедшей перемене в ее облике. Она спрятала короткие каштановые волосы под шляпку с маленькими полями, а макияж и темно-красная помада превратили ее в женщину-вамп.

Они попрощались с Овчинниковыми и Соломиными. Крикнули “Пока!” Борисовой, не отлучавшейся от стола. Никита вышел прощаться в коридор.

- А “Приглашение на казнь” сильнее “Процесса”. Кафка просто испортил тему, - сказал юноша, подавая руку.

“Пошел на хуй, мальчик!” - подумал Воробушкин. Он похлопал юношу по плечу, и вместе с Леной вышел на лестничную клетку.

Они пошли вниз по широкой лестнице, освещенной тусклым светом.

- До скорого! – крикнула вслед Овчинникова и захлопнула дверь.

- Лампы что ли перегорели, - произнес он. – Когда мы приехали, они горели ярче.

- Не знаю, не обратила внимания, - ответила Лена.

Она обернулась и впилась губами в его губы. Он прижал ее к стене, дернул кожаный отворот, просунул руку под курточку, нащупал податливую грудь. Его набухший член уперся в ширинку. Бедро женщины скользнуло вверх, она обхватила ножкой его ногу.

- Мои трусики промокли насквозь, - прошептала Лена. – Пойдем скорее!

Высвобождая руку из-под ее куртки, Воробушкин наткнулся на твердый предмет, скрытый у нее подмышкой.

- Это же рукоятка пистолета? – удивился он.

- У меня рукоятка, у тебя дуло, - проворковала Лена.

Она накрыла рукой его эрекцию, обхватила член через штаны и несколько раз дернула вверх-вниз. Он охнул и схватил ее за запястье.

- Обожди, - прохрипел Воробушкин. – А то я кончу прямо в штаны. Ты безумно возбудила меня.

- Так пошли же скорее.

Взявшись за руки, они побежали вниз по лестнице.

Воробушкин обратил внимание на необычную чистоту. Порядок навели только что, пока они отмечали день рождения Овчинникова. Когда несколько часов назад он поднимался по этой лестнице, подъезд свидетельствовал о том, что его жители делились на две группы. Одни, нечистоплотные, гадили где придется, в том числе и в собственном подъезде. Другие, напротив чрезмерные чистюли, оставляли на лестничных клетках все недостойное их перфекционистских квартир. Благодаря противоположным крайностям тех и других подъезд являл собой зловонную клоаку.

Но сейчас он выглядел так, словно уборщица зубной щеткой вычистила каждую щель между кафельными плитками.

На первом этаже Воробушкина ждал новый сюрприз – почтовые ящики. Сколько он себя помнил, они выглядели так, словно каждый обитатель этого дома получал письма от Бена Ладена, и они взрывались, не дожидаясь, пока попадут в руки адресатов. Но теперь вместо вырванных и искореженных дверочек, он видел ровные ряды ящичков цвета хаки и маленькие одинаковые замочки. Что-то недоброе было в их металлическом блеске.

Они вышли на темную улицу. Лампочка скудным светом освещала небольшой пятачок у подъезда. Дом возвышался над ними черным силуэтом. В окнах не было света, лишь из некоторых пробивались чахлые лучики. Воробушкин огляделся. В густой темноте угадывались угрюмые массивы соседних домов. Даже фонари, расположенные вокруг бизнес-центра в Яково-Апостольском переулке, не горели.

“Что случилось? Какая-то авария? Но в таком случае света не должно быть вообще!”

Фантастическая мысль пришла Воробушкину в голову. Он оказался в чужом мире, в другом измерении. Только так и возможно объяснить невероятную чистоту в подъезде, сохранность почтовых ящиков и потемки, царящие в ночном городе. Он отыскал глазами табличку на доме “Лялин переулок”. Овчинниковы жили на углу с Яково-Апостольским.

Улицы те же, но мир другой.

Как подобное могло произойти? Как - было за пределами разумения, и мозг отказался работать над этой мыслью. А вот - когда?

Его осенило. Ясно, когда: когда бутерброд упал маслом кверху. Вот тогда где-то и перемкнуло что-то. Он вспомнил гневный взгляд Иры. Она же к нему и обращалась. “Все что ли?” - повторила трижды, пока не восприняла его пожатие плечами, как хоть какой-то ответ.

Выходило, что здесь он муж Лены. А значит, для нее вспыхнувшая между ними страсть вовсе не адюльтер, а игра супругов, вдруг застигнутых пробудившейся похотью.

Воробушкин огляделся и осознал, что как бы ни казались бредовыми эти мысли, но дело обстояло именно так. Он оказался в чужом мире и… он был чужд этому миру. Что он знает о нем? Что скрывается за педантичной чистотой в подъезде и отсутствием нормального освещения ночных улиц? А чего стоит пистолет подмышкой у Лены?!

На мгновение сделалось жутко. Но затем страх сменился бесшабашным весельем!

“Ну, и черт с ним! Выебу Ленку по-быстрому и – назад!”

Он не сомневался, что легко вернется в свой мир. Бутерброд – вот ключ к загадочным перемещениям. Нужно будет намазать хлеб маслом и бросить его так, чтобы он упал маслом вниз. Это здесь бутерброды падают маслом кверху, а у них, каким бы оно ни было это масло – “Кремлевское”, воздушное, или “Вологодское”, бутерброды падают маслом вниз.

- Ты чего там застрял? – раздался голос Лены.

Он обернулся. Она стояла возле огромной черной машины. Автомобиль выглядел так, будто его угнали из сериала про Штирлица.

- Это ретро? – спросил Воробушкин.

Он провел рукой по решетке радиатора, по блестящим, хромированным частям блок-фары, потеребил стальную фигурку на капоте, прочитал надпись на эмблеме: “Packard Brewster”.

- Какое ретро? Не понимаю, о чем ты? – выдохнула Лена.

Она повернула ключик и потянула за ручку. Внутри вспыхнула лампочка. Дверца открылась слева направо. Лена наклонилась и наполовину скрылась в салоне автомобиля. Он приложил ладонь к ее заднице, нащупал ложбинку между ягодицами.

На мгновение припомнилась его постоянная греза: Лена поставлена раком, он работает над нею. Она стонет, кусает подушку, а он слюнявит руку, выгибает ее жестом цезаря, требующего смерти поверженного гладиатора, и подушечкой большого пальца продавливает ее розовый анус.

Лена привела в действие какие-то механизмы, и спинки передних кресел откинулись назад. Она встала коленями на сиденье и уползла внутрь.

- Где ты там? – послышался ее шепот.

Воробушкин пробрался в салон. Вдохнул аромат кожи и сигар. Захлопнул дверь. При медленном угасании света он разглядел торпеду, отделанную красным деревом, и блестящие алюминиевые вставки на руле.

- Фантастика! – выдохнул он.

- Ну, давай, трахни меня, трахни! – прошептала Лена.

- Да, я тебя выебу! – ответил Воробушкин.

- Хорошо! Давай! Выеби меня, выеби!

- А кого ты возишь на этой машине? – спросил он, каким-то образом догадавшись, что это служебный автомобиль и что Лена работает персональным водителем.

- Отстань! Сто раз говорили, это служебная тайна! Тебе не положено знать.

- Ладно-ладно, - смирился Воробушкин, испугавшись, что открывшиеся тайны этого мира заставят его прикоснуться к чему-то такому, к чему он предпочитал бы не прикасаться.

Лена повернулась к нему задом, задрала юбку, и стянула трусики. Через лобовое стекло падал слабый свет от лампочки у подъезда, и Воробушкин разглядел круглую белую попу, наполовину прикрытую полами курточки. Он скинул с себя пальто, и оно свалилось на пол. Воробушкин расстегнул ремень, спустил брюки с трусами, набухший хуй вырвался наружу.

Он подполз к Лене, прихватил губами за ягодицу. Правой рукой наткнулся на ее трусики, повисшие на замшевом сапожке. Они были насквозь мокрыми, и это вдохновляло. Воробушкин стянул их с ленкиной ножки, поднес влажный шелк к лицу и жадно втянул воздух.

- Ну, ты! – обиженным голосом протянула Лена. – Чертов маньяк! Ты нюхаешь мои трусики! Они же грязные!

- Это волшебный аромат, - ответил Воробушкин.

- Перестань! Они грязные. Я стесняюсь, ты же знаешь!

- Ну, хорошо, хорошо, - он бросил трусики на торпеду.

- Ну, давай же, давай! Ты обещал отъебать меня!

Воробушкин оперся на левую руку и приподнялся над Леной сзади. Голова уперлась в потолок, пришлось вывернуть шею. Он застыл в неудобной позе, соображая, как бы сподручнее направить член в нужное русло, действуя одной свободной рукой. Однако их тела оказались хорошо подогнанными друг под дружку. И как только Воробушкин навалился на Лену, его хуй без помощи рук нырнул в мокрую пизду.

- О-о-о, - застонал он, чувствуя, как ее ягодицы раздавились в его паху и обняли корень члена.

- Аапф! – откликнулась Лена.

Воробушкин потянул полы ее курточки, застрявшие между ними. Из кармашка вывалился маленький прямоугольничек. Он подхватил его, вывернул голову и разглядел кожаную корочку. На лицевой стороне красно-коричневой обложки было тиснение “УВБ МО”. Воробушкин развернул книжицу и при свете, падавшем через боковое стекло от лампочки с соседнего подъезда, разглядел ленкину фотку “три на четыре” и прочитал набранное крупным шрифтом “Управление Внутренней Безопасности. Министерство Обороны”.

- Ни хрена себе, - выдохнул он.

Его возбуждение спало. Но лишь на мгновение. Он вытянул мешавшиеся полы курточки. Головка хуя протиснулась вперед еще чуть-чуть, преодолев сопротивление влажной плоти, и оказалась в совсем укромном и тесном плену.

Воробушкин застыл, ощущая назревающий взрыв в паху. Если он двинется вперед или назад – направление уже не имело значения - хотя бы на сотую долю миллиметра, то не выдержит и кончит. Он высунул язык и попробовал дотянуться кончиком до ноздри, прикусил нижнюю губу, припомнил тиснение на красно-коричневой коже - УВБ МО, расшифровал аббревиатуру - Управление Внутренней Безопасности. Министерство Обороны, - только что это работало, но теперь не дало нужного эффекта, - он начал считать от двухсот семидесяти шести в обратном порядке, одновременно припоминая вонючие собачьи экскременты, которыми заляпал штиблеты в прошлый четверг, - ничего не помогало.

- Ой, милый, - простонала Лена и шевельнула задницей.

В порыве отчаяния Воробушкин сделал три мощные фрикции, а затем с нечленораздельным рычанием навалился на женщину. В паху случилось извержение вулкана. Волна сладчайшего наслаждения захватила его. Сперма могучими толчками выстреливала в ленкину пизду, и залпам, казалось, не будет конца. Никогда Воробушкин не испытывал столь долгий оргазм. Лена визжала и извивалась под ним. Он придавил ее весом, вцепился обеими руками в ее бедра, прижал намертво ягодицами к своему паху и держал так до тех пор, пока последняя конвульсия не вытянула из него жиденький арьергард сперматозоидов.

- Ты уже все? – спросила Лена.

- Ох, прости! Ты так возбудила меня, я не смог удержаться, - изнеможенный, он отвалился в сторону. – Правда, прости. Мне и самому обидно, что так получилось.

- Ладно. Ничего. Даже приятно.

Она перевернулась и уселась на заднем сидении, скрестив ноги по-турецки. Воробушкин лежал на спине и сквозь лобовое стекло следил за игрой теней и света под лампочкой над подъездом. Предстояло вернуться к Овчинниковым, попросить бутерброд и бросить его так, чтобы он упал маслом вниз. Нужно было придумать какой-нибудь повод для этого. Воробушкин оттягивал этот момент, хотелось лежать рядом с Леной, ни о чем не думать, лишь ощущать, как холодные капли вытекают из обмякшего члена на живот.

А что, если стать невозвращенцем, оставить все так, как есть?! Зарыться лицом в ленкину промежность и отдаться течению этой жизни?

- Леночка, зайка, мне хочется вылизать твою пизду.

- Да ну тебя! Ты же знаешь, я грязная!

- Ну, и что! Твой запах сводит меня с ума! Вот увидишь, я только прикоснусь к тебе и буду опять готов, как пионер!

- Перестань, я стесняюсь!

- Глупышка.

- Поехали домой, я приму ванну. Поехали скорее. Пусти меня за руль.

Воробушкин вздохнул, уселся на переднем кресле, нащупал и потянул ручку дверцы. Она открылась, в салоне загорелся свет, снаружи донесся странный шум.

- Что это? – насторожился Воробушкин.

- Не знаю, - ответила Лена. – Куда ты? Просто подвинься. Дай я сяду за руль.

- Мне надо к Овчинниковым. Кое-что забрать. Я забыл у них кое-что.

- Что ты забыл? Поехали. Позвонишь им и заберешь завтра. Поехали, ты мне должен, между прочим.

- Эта вещь. Она нужна мне сейчас. Это быстро. Вот увидишь, я быстро, - он выбрался наружу.

- Фу, какой ты! – Лена надула губки. – Ты там проходишь, а я остыну, мне расхочется.

- Ну, прости! Мне очень нужно. Правда. Я быстро.

Он посмотрел на нее с сожалением, наклонился и поцеловал в губы. Поцеловал ее, Лену, чужую жену, женщину, которую только что выебал.

- Я быстро.

Воробушкин выпрямился и направился к подъезду, придерживая руками брюки. Странный шум доносился неизвестно откуда. Словно где-то рядом находилась оживленная пешеходная зона. Он дошел до дверей и вспомнил, что оставил в машине пальто. Нужно было вернуться за ним. Но как объяснить Лене, зачем ему сейчас понадобилось пальто? Он обернулся и взглянул на автомобиль. В окошко высунулась рука и помахала ему. Воробушкин втянул в себя воздух.

Вдруг новое чувство взыграло в нем. И это было чувство удовлетворенного самолюбия. Воробушкин сознавал себя первобытным зверем, самцом, учинившим разбой на чужой территории. Возникло неодолимое желание нагадить здесь во враждебных владениях, оставить метку на память о своей вылазке.

Воробушкин вышел за пределы круга, очерченного светом от лампы над входом. Теперь его никто не видел. Он высвободил член и приготовился обоссать стену дома, в котором жили местные Овчинниковы. Воробушкин ощущал давление в мочевом пузыре, но никак не мог пустить струю, его фрейдак еще не переключился с функции продолжения рода на мочеиспускательную функцию.

- Ну, давай же, давай, дружище, - уговаривал Воробушкин свое сокровище. – Пис-пис-пис.

Сфинктер расслабился, напористая струя ударила в стену, брызнуло на руки. Воробушкин ощутил запах аммиака и подумал о том, что этот поступок из разряда тех, которыми он будет гордиться всю жизнь, хотя и не сможет никогда похвастаться этим приключением. Закончив, он потряс членом и вдруг застыл.

Его внимание вновь привлек незнакомый шум. Равномерный топот нескольких сотен ног и глухое урчание мотора, теперь этот гул оказался совсем близко. Воробушкин обернулся и увидел строй, приближавшийся со стороны Воронцова Поля. Впереди двигался мотоцикл с двумя офицерами – один за рулем, второй в коляске. Еще один офицер маршировал по правую руку от колонны, представлявшей собой как минимум батальон, по-видимому, новобранцев. Нет, скорее призванных на переподготовку. Мужчины в строю были разного возраста и одеты - кто во что горазд.

Воробушкин прижался к только что помеченной стене. Мотоцикл поравнялся с ним и остановился. Офицеры всматривались в темноту, их лица были обращены в его сторону. Воробушкин не знал, видят они его или нет? Отчего-то ему хотелось остаться незамеченным.

- Эй, ты! Ну-ка выйди на свет! – приказал офицер, восседавший за рулем.

Воробушкин оторвался от стены и направился к мотоциклу, на ходу застегивая брюки.

- Документы, - рявкнул офицер.

Воробушкин протянул паспорт. У офицера, сидевшего за рулем, были погоны капитана. Он передал документ напарнику. Тот, с погонами лейтенанта, откинул крышку, вмонтированную в переднюю панель коляски мотоцикла. Под нею обнаружилась клавиатура, а сама крышка оказалась плоским монитором.

- Батальон! Стой! Раз-два! – прозвучала команда пешего офицера.

Строй замер. Десятки глаз наблюдали за ними. Воробушкин, не знавший, какие документы здесь в ходу, с опаской следил за офицером, изучавшим паспорт. Но документ не вызвал у военных никаких эмоций. Воробушкин с облегчением вздохнул.

- Что пыхтишь? – насупился капитан.

Лейтенант пробежался пальцами по клавиатуре и уставился в мерцающий экран. Монитор пару раз мигнул и выдал какую-то информацию. Лейтенант присвистнул.

- Чего там? – в голосе капитана прозвучали веселые нотки.

- Попался, воробей! – воскликнул офицер, изучавший паспорт. – Дезертир! Трижды повестку получал и уклоняется.

- В чем дело? – выдавил Воробушкин.

- В том, что ты попался, воробышек, - ухмыльнулся лейтенант.

- Обождите, мне нужно… Я недолго… Пару секунд. Пусть паспорт останется у вас, - Воробушкин попятился к подъезду.

- Стоять! – рявкнул капитан.

Воробушкин замер. Он оглянулся на автомобиль. Видит ли их Лена? Он надеялся, что она вмешается и разберется с этим недоразумением.

Капитан заглушил мотор, спустился с мотоцикла, подошел вплотную к Воробушкину и тыкнул в лицо красно-коричневой корочкой. “СМЕРД” - гласило золотое тиснение на удостоверении.

- Что это? – спросил Воробушкин. – Что такое СМЕРД?

- Что? – удивился офицер. – Смерть дезертирам, придурок! Слушай меня. Именем Российской Империи я уполномочен объявить, что задержанный дезертир имеет право немедленно вступить в ряды имперской армии. В противном случае дезертир должен быть расстрелян на месте без суда и следствия.

- Я не дезертир, это недоразумение, - пролепетал Воробушкин.

- В таком случае встань в строй, лейтенант запишет тебя. И… уберет из сети сведения о твоем дезертирстве.

За спиной капитана ухмылялись небритые призывники. Стоявшие во второй шеренге вытягивали шеи, чтобы разглядеть Воробушкина.

- Эй, ну, что там?! – выкрикнул командир батальона. – Времени - в обрез!

- Встань в строй. Солдат, - приказал капитан.

- Обождите, - взмолился Воробушкин. – Мне нужно… Мне нужно… Переговорить с женой…

Капитан ухмыльнулся, обнажив зубы, и расстегнул кобуру.

- Что ж. Ты сам напросился, - он вытащил пистолет.

- Комиссар, - подал голос лейтенант, - да ладно, пусти его. Пусть попрощается с женой.

- Да он дурит нас! Где она - его жена?! К тому же план по призыву у нас перевыполнен, а по дезертирам – недобор.

Заурчал мотор “паккарда”. Включились фары. Автомобиль тронулся с места, подкатил к ним и остановился. Открылась дверца, показался замшевый сапожок. Лена вышла из “паккарда”.

- Что случилось? – спросила она.

- Это ваш муж? – спросил капитан.

- Да, - ответила Лена.

- Он дезертир.

- Дезертир! – воскликнула Лена.

Она повернулась к Воробушкину. Глаза пылали гневом, мышцы лица были напряжены. Воробушкину показалось, что сейчас она выхватит пистолет из-под курточки и сама расстреляет его.

- Это недоразумение, - пролепетал он.

- Какое недоразумение?! – возмутился лейтенант. – Трижды получал повестку, а на призывной пункт так и не явился!

- Ты же говорил, что тебе дали бронь?! – выкрикнула Лена. – Значит, ты врал мне!

“Нужно объяснить ей, что я не ее муж, что я попал сюда по ошибке, из-за дурацкого бутерброда!” - подумал Воробушкин. Открыл было рот, но спохватился: “Она не поверит ни единому слову! Тем более в такой ситуации! Единственный шанс спастись – это уповать на ее чувства!”

Он подошел к Лене, взял ее за плечи.

- Обожди, обожди, солнышко мое, - произнес он вполголоса. – Ты же не допустишь, чтобы меня забрали вот так вот, ни с того, ни с сего прямо с улицы!

Лена дернулась, стряхнула с плеч его руки.

- Что значит “ни с того, ни с сего”?! Между прочим, война идет!

- Послушай, ты же можешь что-нибудь сделать, - прошептал Воробушкин. – Покажи им свое удостоверение! Я уверен, ты сможешь добиться отсрочки!

- Да с какой стати я буду это делать?! – возмутилась Лена.

- Как – с какой? Я же твой муж. Неужели ты хочешь, чтобы меня отправили воевать?! – Воробушкин сообразил, что даже не знает, с кем идет война.

И не желал знать. Все, что ему было нужно, это несколько минут, чтобы подняться к Овчинниковым и намазать хлеб маслом.

- Ты хочешь, чтобы я пошел на войну? – повторил он.

- А ради чего же, по-твоему, я терпела тебя все эти годы на своей шее? Ради чего? – повысила голос Лена.

- Ради чего? – изумился Воробушкин.

- Ради чего, – нахмурилась Лена. – Вот того и ради, что вдруг – война, а из нашей семьи и выставить некого!

- Слова настоящего патриота! – отозвался капитан. – Бери пример со своей жены, солдат. Решай: туда или сюда. Мне бы не хотелось расстреливать тебя на глазах у женщины.

Лейтенант выбрался из коляски и подошел к ним.

- Приятель, - сказал он Воробушкину, - у меня за спиной стоит батальон. С этими людьми тебе предстоит есть из одного котелка, спать под одним одеялом, прикрывать друг друга в бою! Если ты хочешь стать чмошником, валяй, размазывай нюни дальше, цепляйся за юбку! Но я бы советовал тебе взять себя в руки! Ты мужик или нет?! Думаешь, кому-то из нас хочется погибать!

Воробушкин покосился на раскрытую кобуру комиссара-смердовца, посмотрел на рассерженную Лену, перевел взгляд на лейтенанта, по-своему желавшего ему добра, и понял, что выбора ему не оставили.

- Да, конечно, я пойду служить. Воевать, как и все.

- Вот и славно, - пробурчал капитан. – Становись в строй.

Лейтенант повернулся к командиру батальона и выкрикнул:

- Садиков! Принимай новобранца!

- Становись в первую шеренгу! – приказал командир, повернулся к строю и ткнул пальцем в усатого мужика. – Ты! Будешь замыкающим! А ты, - он повернулся к Воробушкину, - займи его место.

Усатый мужик вышел из строя и отправился в конец колонны. Воробушкин, не глядя на Лену, прошел вперед и встал в строй. Он оказался крайним слева.

Вдруг раздался характерный треск, ожила рация в руках командира.

- Садиков! – послышался пластмассовый голос.

- Я, товарищ полковник! – ответил командир.

- Головка от… противогаза, - откликнулась рация. – Ты где?

- К церкви подошли, - доложил командир.

- Твою мать! Эшелон отходит через пятнадцать минут!

- Успеем, товарищ полковник!

- А куда ж вы денетесь!

Командир батальона смерил подозрительным взглядом Воробушкина и процедил сквозь зубы:

- Одет-то не по погоде. Не май-месяц на улице! Ну, да ладно. До Курска дотянешь, там шинель получишь.

- Вот, это его! – к ним подошла Лена.

Она помогла Воробушкину надеть пальто, оставленное в машине. Он молча смотрел на нее. Она одернула складки на его плечах, привстала на носки и поцеловала его в губы.

- Хорош, - покачала головой с укоризной. – Ну, давай! Удачи тебе! Ирке я привет передам! Возвращайся, ждать буду!

Она еще раз поцеловала его и отошла в сторону.

- Батальо-о-он, - проревел командир. – Рав-ня-а-а-айсь! Смирррррна! Бего-о-ом-м-м… арш!

Он побежал вперед. Сотни ног затопали следом. Мотоцикл тарахтел рядом. Они свернули в Яково-Апостольский переулок. Возле церкви последовала новая команда.

- Батальо-о-он, сту-у-ой! Раз-два! Напра-а-а-во! Рав-ня-а-а-айсь! Смирррррна! Вольно!

Они выполнили команды и оказались стоящими лицом к церкви. При отблеске от фар мотоцикла Воробушкин разглядел батюшку с дымящимся кадилом в руках. Священник благославлял их на ратный труд. Рядом с Воробушкиным остановился комиссар-смердовец. Он держал на согнутой руке фуражку и внимал молитвам батюшки.

- Товарищ капитан, - прошептал Воробушкин.

- Чего тебе? – покосился на него комиссар.

- Товарищ капитан, а в солдатском пайке хлеб с маслом будут?

Смердовец ухмыльнулся, обнажил зубы.

- Узнаю задатки хорошего солдата. Из тебя выйдет отличный воин!