...В парке включили освещение, но здесь, на пятачке, в кустах, было темно.

– Вам не холодно? – невольно вырвалось у Юры. Он спросил искренне – вечер был холодный, – но получилось как-то пошло, двусмысленно…

– Холодно, – ответила она, и глаза их встретились.

Дальше произошло ужасное. Какая-то неподвластная ему сила повлекла его к ней. Придвинувшись, он, почти без сознания, неловко обнял ее за плечи и – о боже – уткнулся лицом в ее белый пушистый шарф на груди. Пьянея от ее близости, он хотел умереть…

Медленно она провела рукой по его голове, потом вдруг крепко прижала к себе. Он задохнулся от нежности, благодарности, любви… Она как-то покорно сразу дала ему свои губы. Юра парил с ней над парком среди звезд…

Потом, целуя ее мокрое лицо, податливые губы, он зачем-то расстегивал пуговицы ее пальто. Что-то еще под ним, и она помогала ему. Пока его рука не коснулась ее теплой груди с отвердевшим под его пальцами соском.

Казалось, прошла вечность.

– Подожди, – тяжело дыша, проговорила она. – Ах, ты мой миленький… – и он услышал звук расстегиваемой на юбке «молнии»...

В постсоветии появилось множество теорий о превосходстве того или иного народа, интеллектуальном, моральном или каким-либо ещё. При этом, как правило, выхваляются язык и религия данной нации как наилучшие и способствующие этому самому превосходству.

В данной рецензии речь пойдёт о русском характере и русском языке. Автор НЛ Александр Дубровский проводит следующие идеи – русский язык божественного происхождения, героизм русского народа в войнах никем не превзойдён, и способствует этому первоочерёдно именно русский язык. Ещё мысль, автоматически вытекающая из вышесказанного: язык, на котором мы говорим и думаем, меняет наш характер, идеологию и манеру поведения.

Прежде чем выяснить, насколько всё это согласуется с фактами, отметим одно комичное обстоятельство. Русские националисты, превозносящие русский язык, почему-то очень любят слово «ментальность», даже обойтись без него не могут. Между тем слово это не русское, происхождения французского. К тому же оно привнесено в русский язык русофобами, неолибералами девяностых, то есть именно теми «либерастами», коих пуще всего и ненавидят панрусисты. Словечко это неолибералы использовали, утверждая, что русский народ глуп и ленив, «ментальность» у него плохая, потому и живёт он плохо, а у граждан Запада она хорошая, потому они и деньгу заколачивают. Комично, что русские националисты, понося неолиберализм, говорят на его же, неолиберальном русофобском языке, и без слова «менталитет» вообще не могут изложить свои мысли.

Напомним также, что неолибералы – те же фашисты, что уже отмечалось многими (см. интервью Александра Тарасова, данное им мне в НЛ, или «Либералы и либерасты, демократы и дерьмократы»), и термин «менталитет» (туда же и «ментальность») по сути дела фашистский.

По-русски его можно заменить словом «характер» или «натура». Радетелям русского языка осмелюсь посоветовать чаще использовать русские термины. Если хочешь победить в холодной войне, не говори на языке врага, обзаведись своим, не играй по его правилам, навязывай свои, не ходи на его поле, тащи его на своё...

– Канцер, канцер, не морочьте мне голову, доктор, так и скажите – рак лёгких.

– Печени, а не лёгких, начальная фаза, всё поправимо, давайте…

– Ещё интересней, у непьющего заядлого курильщика – рак печени. Давать я ничего не буду, так сдохну. Вы мне сейчас насочиняете кучу лечений-облучений для продления агонии. Если не лечиться, то я сдохну через полтора года, а если лечиться, то через тридцать шесть месяцев. Спасибо, доктор, вы сказали то, что должны были сказать. До свидания.

Валерий вышел из кабинета и побрёл, загружаясь невеселыми мыслями, на первый этаж, в гардеробную, а потом на улицу. Вот, собственно, и всё – Эпилог. До последнего ещё теплилась надежда, что обойдётся, что все анализы и обследования опровергнут фатальный диагноз. Нет, с каждым очередным посещением онкологического центра надежда таяла, истончалась. Всё – рак, финиш, безнадёга, смерть. И здравый смысл не даёт других вариантов. Надежда, эта последняя зацепка за жизнь, всего лишь глупый самообман, теперь и она исчезла окончательно.

Сколько осталось, год, полтора? И какими будут эти год-полтора? Всё известно наперёд – скоро он сляжет, и жене достанется весь труд по уходу за онкобольным. Памперсы, вонь, заскоки и фобии безнадёжно больного, выедаемого метастазами мужа. Под занавес и она, Алла, и дети будут желать лишь одного – скорее бы и сам отмучился и их освободил. Потом, после его ухода, жена-моралистка будет укорять себя за такие мысли, каяться. Всё так и произойдёт, здесь тоже без вариантов. Для чего эта агония, самому помучиться и других напоследок помучить? Всё, хватит медицины, пора и о душе подумать. Хотя что тут думать, вся жизнь насмарку, кобелю под хвост. Жить не хочется, достижений никаких. Дом не построил, сына не вырастил, дерево не посадил, колодцев только нарыл на жизненном пути и себе и окружающим. И в чём смысл такого бытия?..

...Теперь нам нужно посмотреть, где в этот день оказался галеон «Нуэстра Сеньора дель Пилар де Сарагоса и Сантьяго». А он вошёл в воды острова Гуам на Филиппинах. В его трюме лежало полтора миллиона песо, которые он вёз из Акапулько в Манилу три месяца сквозь весь Тихий океан. На носу и корме галеон нёс восемьсот фигур ангелов и святых, на которые ушло две тысячи пятьсот кастильских фунтов краски и позолоты, а в роскошных апартаментах кормовой надстройки из золота была каждая четвертая вещь.

Вёл «Пилар» адмирал Хуан де Эчеварриа, который никогда не ходил и не говорил быстро. За свою жизнь он восемнадцать раз припадал к руке императора и отличался двумя яркими чертами. Первая – его личный капитал, скопленный контрабандой и присвоениями, составлял без малого пятьсот тысяч песо. Вторая – когда он собирался что-то сказать, у него делалось такое лицо, будто он сейчас чихнёт.

«Пилар» обогнула Гуам с юга, миновала место, где более сотни лет назад погиб другой величественный корабль короны, «Сан Пабло», и вошла в пролив, отделяющий от массива суши крохотный островок Кокос. Экипаж галеона видел землю впервые за три месяца, и после захода солнца было решено отслужить мессу. Хотя день был ординарный, на палубу вынесли свечей на сотню фунтов воска. На всех шканцах и шкафуте зажглись жёлтые огоньки в синих сумерках. Матросы пели «Agnus dei» так проникновенно и нежно, будто не были развратниками, убийцами и не воняли. Воздух был как поцелуй. Торжественно проходили мимо бортов чёрные пальмы с неподвижными листьями. Движение ветра останавливалось, паруса повисли, но судно шло вперёд, захваченное течением, будто его несла невидимая ладонь. Всё затихло – словно для того, чтобы не мешать богослужению. Но, когда священник, перегибаясь через ограждения на юте, поднял над головой просфору и провозгласил Corpus Christi, затрещал и захлопал грота-бом-брамсель, а следом – все паруса фок-мачты. Слабый северо-восточный ветер сменился свежим западным. Кто стояли в задних рядах, на носу, попытались поднять крик – впереди из воды выступило продолжение острова Кокос: риф, едва возвышающийся над гребнями волн. Адмирал находился на палубе, видел и слышал всё, но молча опустился на колени, давая понять, что не разрешает прервать таинство в момент пресуществления.

Когда причастился весь командный состав, и очередь дошла до матросов, «Пилар» уже развернуло поперёк пролива и тащило правым бортом вперёд, а паруса полоскало встречным ветром. Эчеварриа не поддался панике. Чтобы спастись, нужно было довернуть корпус кормой к приближающемуся рифу, поставить все паруса и выйти из пролива, используя западный ветер...

...Говорят, что больной только и думает о своей болячке, и весь мир для него сворачивается улиткой в измерении собственного эго. Это не совсем так. Тут многое зависит и от самого больного, и от его заболевания. Одни ведут себя свободно. Неутомимые весельчаки вообще. Общительны просто от своего характера, часто шутят и любят обсудить новости, футбол и мнение от последнего ток-шоу. Есть другая крайность. Лежат себе тихо, однако если выскажут свой взгляд, то, думаешь, что лучше б ты продолжал лежать молча. Как воздух испортил… И всё же, как правило, лежащие в палатах – обычные люди. И тень даже тяжёлого заболевания не мешает им оставаться самими собой. Они и ведут себя просто и нормально. Мало того, поведение в таком состоянии часто открывает их вдруг в неожиданном свете. Так трогательно иногда видеть, как в тяжелобольном человеке раскрывается сострадание к другому больному. Он чувствует его боль и пытается помочь хоть какой-то малостью, которая в его власти. А казалось бы: кто б ему помог!

Да, всё это есть, однако существует в каждом – повторяю: в каждом из нас – эдакий «соревновательный» интерес. Он пришёл к нам из тех древних миллионолетий, когда формировались наши инстинкты. Нам любопытно знать: что там у новичка? Мы обнюхиваем его, изучаем… С каким-то даже лёгким разочарованием узнаём, что «пустяки, ничего страшного». Если действительно пустяки. И с внутренним удовлетворением отмечаем, что «Да, крепко. Не повезло парню». И скорей не из злорадства над страдальцем. Скорей от ощущения, что, мол, меня-то миновало. А меня-то Бог миловал, и со мной такого ничего не произошло! Ну, а немного погодя, так и вообще: «ну, со мной-то такого не произойдёт!». Да, это с кем-то и может случиться, но не со мной. В принципе, статус больного здесь абсолютно неважен. Все мы замираем перед новостями катастроф, стихийных бедствий, аварий. Вида можем не подавать, но внимательно прислушиваемся к последним сведениям о ростовском маньяке. Нет, мы, конечно, сострадаем и сопереживаем. Однако где-то в глубине! Где-то в глубине мы испытываем и другие чувства.

О многом думает больной, и мысли его, бывает, заглядывают очень глубоко. Так иногда и в палате – стоя у окна, прихлёбывая чай, просто лёжа в кровати, я чувствовал, как останавливаются на мне чьи-то глаза, как со сквозняком уносится неслышное эхо, как стекают где-то под лопатками чьи-то мысли. Да. Не повезло парню, сказать нечего. Опухоль мозга – нифигасе! Впрочем, может, я «гоню». В моей ситуации это не удивительно.

Сам же себе в тот момент я напоминал шокированную крепким ударом собаку, которая мечется в панике, потеряв всякую ориентацию. Особо не думалось даже о самой опухоли. Вроде как принял, смирился, ждал действий врачей. Главным стало узнать – раковое это у меня образование или нет?!

Так нельзя, думал опять же я, что бы ни произошло, надо уметь выдержать достойно. Не раскиснуть и не опозориться. За всю жизнь всякое бывало, однако особо стыдиться до сих пор пока было нечего. И будет особенно горько, если напоследок вылезет вдруг что-то трусливое и неприглядное. Это может случиться непроизвольно (тем более, что у меня там с головой?), и тем и ужасней. Господи, дай мне сил достойно перенести всё, что для меня отмерено. И надо помнить, что уход из жизни, как и рождение, тоже является актом священным. Надо. Держаться. Достойно...

...– Я сейчас! – крикнул Ян, обращаясь ко всем разом, метнулся в прихожую, обулся и сбежал по лестнице вниз.

Как и следовало ожидать, на улице мобильник ожил.

– Алло, мам? Ну как вы? Не разбудил? Всё в порядке? Ах, спит уже? Ну, тогда не надо, не буди, пусть поспит. Я завтра к вам заскочу, наверное. Ну, всё, целую.

Он повернулся, чтобы подняться обратно в квартиру, где гремит древняя музыка и отплясывают вполне современные полуголые девчонки… и застыл, как громом поражённый.

Он часто встречал это выражение в книгах, но теперь понял, что оно обозначает.

Дом пропал.

Ян протёр глаза, но эта манипуляция не помогла. Перед ним было пустое пространство. Справа возвышалась коробка номер четыре, впереди, метров за сто, виднелись частные постройки, вытянувшиеся вдоль улицы Первая Индустриальная.

Ян обернулся – «опель астра» стоял на том же месте, где они его оставили час с небольшим тому назад. Снова повернулся к дому – и снова его взгляд провалился в пустоту.

Ян разом протрезвел. Он даже не испугался – случившееся было слишком нелепо, чтобы вызвать страх. Приглядевшись, он увидел прямоугольник фундамента, возвышавшийся над землёй. Это был фундамент дома два. Но куда девалось всё остальное?..