Елена ВИНОКУР. Мне очень нравится, как проходит письменная часть интервью! Ощущение легкого, интересного, блестящего спектакля... Павел! Мечтаю увидеть Вас на настоящей сцене.

Павел МОРОЗОВ. А как я, Елена, мечтаю увидеть себя на сцене! Вы даже не представляете! Не на видео, а на сцене, живьем — себя! Самые счастливые для меня моменты — когда я сижу в зале в качестве зрителя. Просто неземное наслаждение! Это не я запарываю текст, это не я поскользнулся и грохнулся со стола, это не меня будет маретить режиссер за заваленный темпо-ритм, это не у меня лопнет на спине сюртук при изящном поднятии на руки, мягко говоря, располневшей героини, и наконец, это не я танцую пародийный голубой танец, воплощая собой не менее «голубую» мечту на плечах партнера весом в пятьдесят два килограмма!.. Да... хорошо быть зрителем! Никакой тебе ответственности, никаких тебе душевных травм и вывихов коленных суставов...

Сразу же вспоминаю, как играл графа Калиостро в период частых посещений психотерапевта. Однажды мне были прописаны какие-то очень интересные антидепрессанты. Причем психотерапевт настоятельно просил меня рассказать обо всех нюансах и ощущениях, поскольку даже он не представлял — какими они могут быть. Но предупредил, что лекарство делит пациентов на две категории — одних мягко возбуждает, других мягко затормаживает.

Как я потом понял, г-н психотерапевт не очень точно представлял себе истинный смысл слова «мягко». Перед самым спектаклем я вдруг осознал, что не совсем понимаю, кого мне сейчас придется играть. Поэтому спросил об этом режиссера. Он разоржался и сказал, что очень оценил мою шутку. Тогда я тихо спросил об этом у партнерши. Она послала меня к черту. Потом я увидел программку и прочел в ней, что в роли Калиостро — Павел Морозов. Стало немного легче. Значит — Калиостро... Я призадумался... Теперь осталось понять — кто такой П.Морозов. Я остановил на полном скаку  ошалело пробегавшего мимо режиссера и поинтересовался у него: кто такой этот Морозов? В ответ меня назвали «г...юком» и сказали, что это уже дебильная шутка...

Но тут очень добрая душа в образе помрежа, тоже часто посещавшего психотерапевта, мягким голосом открыла мне тайну — Калиостро и П.Морозов — это я и есть... Тут мне стало по-настоящему страшно, поскольку теперь я не мог вспомнить до конца ни одной  строчки из своей роли.

...Как я играл в тот день Калиостро, помню с трудом (но на это я не хотел бы смотреть живьем). Помню, что, когда в очередной раз провисала пауза и все актеры начинали сверлить меня зверскими взглядами в ожидании моей реплики, я, в очередной раз пытаясь в уме нащупать начало строчки, тянул время, медленно, но внятно выговаривая спасительную фразу: «В роли графа Калиостро — П.Морозов...» Зрители в этот момент не просто смеялись, они стонали и хрюкали, вытирая слезы о плечи впереди сидящих. Потом я пел под фонограмму дуэтом с героиней, не попадая губами в свои слова, но очень успешно подпевая героине в самых неожиданных для нее местах, потом вышел в центр сцены и с чувством произнес «Ще не вмерла Украина!» под всхлипывания первых рядов. Потом... Далее я не помню, а тому, что мне рассказывают, я не очень доверяю.

В первые десять минут спектакля режиссер позеленел, через полчаса он поседел, потом обреченно стал шипеть из-за кулисы, что я уволен. Ну а потом был финал — и редкое для наших краев море цветов и буйство аплодисментов. Точно помню, что больше всех на бис вызывали меня и режиссера. Я кланялся, прикладывал руки к сердцу  и посылал в зал воздушные поцелуи (как делать это, я не забыл) и все время удивленно оглядывался: и почему на поклон не выходит режиссер?

Мда... Хорошо все-таки сидеть в зрительном зале, шурша беспечно шоколадной фольгой и наблюдать за тем, как на сцене непринужденно и весело протекает легкий и беспечный труд актеров.

Пушистик

...Сегодня в клетке оказался хомячок,

Такой щекастенький пушистик

Он изнутри закрылся, дурачок

Да и еще, дрожа, присел под листик.

Он мог бы смело бегать по лесам,

И ветер шерстку бы ему ерошил,

А вот — ну надо ж — клетку эту выбрал сам,

Еще и притащил запас горошин.

Мне никогда не стать подружкой хомячка,

Он и не понял, маленький, что в клетке.

Сидит скучает, дожидается звонка

И строит глазки рыженькой соседке.

У хомячков нелегкое житье:

Вцепиться в прутья и дрожать от страха,

А все ж горошек в клетке не растет,

Наружу бы, да там ему не сахар.

Там чересчур просторно и светло,

Свободы слишком много и прохлады,

Заденет птица невзначай крылом,

Ну нафиг, хомяку туда не надо.

Спокойно в клетке он пересидит

И бурь, и ветра бешеную тряску.

И ничего не надо впереди,

Он на ночь сам себе расскажет сказку.

О том, как хорошо вот так сидеть,

Горошек справа, рыженькая слева,

Сквозь прутья сонно на нее глядеть,

Вообразив, что не хомяк, а лев он.

А львы, конечно, рыженьких едят,

Слегка порыкивая для острастки.

А рыжая хотела хомячат...

Такое невозможно в этой сказке.

Про хомячка хотела рассказать,

Его крылом коснулась ненароком

В тот раз, когда, зажмурясь, вылезал

И задрожал у самого порога...

Гадалка

Погадаю я, чего не будет

В нашем общем будущем с тобой.

А — не будет грохота посуды,

Что местами переходит в бой.

Б — не будет будней бледнолицых,

Серых одинаковых забот.

В — не будем отпрыском гордиться

В день, когда пятерку принесет.

Г — не буду я готовить ужин,

Удивляя выдумкой тебя.

Д — искать не будем мы отдушин,

Души на осколки раздробя...

Марионетка

Ах какая послушная марионетка

Ты, детка!

Злись не злись — все пустое

Глаза закроешь:

Вот он, рядом,

Буравит взглядом.

Побежали секунды куда-то,

Время выкрав и спрятав

Опа! Брошена нитка,

Обидно…

Сергей Алексеев (участники форума знают его под псевдонимом L-RICHARD) — автор иронических стихов, причем каждый новый, как правило, коротенький стиш мигом привлекает внимание и вызывает волну экспромтов. Последний пример:

Л-Ричард

У Сергея пока мало стихов, Но поскольку некоторые из них, довольно удачные, все же остались за пределами рубрики «Коллективное творчества», мы открыли для него индивидуальную страницу на сайте.

Юрий Тубольцев

Миниатюры

Искусство писать мечом

— папа, зачем ты упражняешься в искусстве каллиграфии? — спросил маленький ниндзя

— это помогает мне лучше владеть мечом, — ответил папа-ниндзя, и маленький ниндзя задумался...

25.10.06

Виртуальный

— папа, меня забанили, — пожаловался маленький ниндзя

— значит, ты еще не овладел искусством флуда и оффтопа, — ответил папа-ниндзя

Шипунчик и Жужжанчик

Встретились однажды Шипунчик и Жужжанчик.

— Шшшшшшш, — сказал Шипунчик.

— Ты не умеешь выговаривать букву «ж», — сказал Жужжанчик.

— А я и не жужжу, я шиплю.

— Неа, ты жужжишь, но не правильно.

— А ты неправильно шипишь!

— Жжжжжжжж, — прожужжал Жужжанчик, — все правильно!

— Шшшшшшш, — прошипел Шипунчик, — вот как надо шипеть!

Так они друг друга и не поняли...

28.05.06

Блудила

Он шел куда-то, не зная, куда. А пришел в себя. Зашел — и заблудился.

— Где выход из себя?

Но внутренний голос смолчал. А наружным голосам было все равно...

01.06.06

Пачехову

У меня на стене висит ружье...

Прошел год.

У меня на стене висит ружье...

Прошло два года.

У меня на стене висит ружье...

Прошло много лет.

Ружье не стреляет.

Неужели моя жизнь — это не спектакль?

Или Чехов был неправ?

11.06.06

HomoСomputers

— А в каком веке люди породы HomoСomputers приручили мышь?

— Все было наоборот, мыши приручили Гомосапиенсов, сделав их HomoСomputersами

16.06.06

«Устал мой ангел ждать моей надежды

На ветреном судьбы моей краю

Откуда ты, невиданная прежде,

Метель в раю?»

   Сущева Ольга.

   http://rifma.ru/rifma.php?curr_node=10&post=397030

Пусть ветер с пылью,

Грязь и бездорожье,

Пусть на ногах едва-едва стою,

Пусть на Земле жить больше невозможно,

Но смерть — в раю...

Пусть голодаю,

Не во что одеться

И пусть весёлых песен не пою,

Но на Земле болит и любит сердце,

А смерть — в раю...

   Сентябрь, 2006

Иннокентий Светланов

* * *

Твои черты, Россия, узнаю

В калеке у церковного порога,

В бродяге, что уходит по дороге,

Оставив свой копеечный уют,

В собаке, что по грязному двору

Цепь тащит до дощатого забора,

В старухе, что привычно, без укора,

На хлеб насущный тихо просит рубль...

Опять не спится что-то мне весной,

И талая вода стоит высоко.

И кажется мне свет озябших окон

Огнями, что зажег на мачтах Ной.

Куда нас гонит ветер по воде?

Чьи мифы орошаем кровью снова?

Зачем с клинком серебряного слова

Кидаемся на мельницы надежд?

Мерещится: еще минута, час,

И мы сойдем на каменную землю,

Душою этот бедный мир приемля,

Как принимает сущее свеча.

Но нет предела черной глади вод,

Мы снова судим тех, кто жив иначе,

И снова на уроке учит мальчик,

Как убивать, а главное — кого.

Россия, узнаю тебя опять

Я в юноше со свастикой на куртке,

В безжизненной улыбке проститутки,

Которой больше нечего терять,

В бандите, что поверх людских голов

Кричит с трибуны о добре и чести,

В поэте, богатеющем на лести,

В священнике, забывшем про любовь.

Оттиснуты газетные листы,

Но нам не впрок кровавые уроки.

...Карябаю беспомощные строки:

«Все, что болит — Россия, это ты...»

* * *

Не слишком ли много в небе

Звенящей, манящей, сини?

Уходим в нее нелепо,

Сойдя с корабля России.

Качаются пьянок сходни

Над жизни водою ржавой.

Скольких сыновей сегодня

Ты, Родина, не удержала?

Прости нам, земля святая,

Всю кровь на небесных книгах.

Мы их, как могли, листали,

Но Бог нам не кажет лика.

Недаром же храм разрушен,

Искромсаны все иконы

И сладко безумным душам

От запаха беззаконья.

Но слез, я прошу, не надо;

Вы нас проводите песней.

Пройдем все круги мы ада

И вновь на земле воскреснем.

Воскреснем, как быль и небыль,

Лишь только пахнёт войною.

...Не слишком ли много неба

Над бедной моей страною?

* * *

Я знаю: это все мираж.

Но почему-то

Сегодня так же, как вчера,

Настало утро.

Блеснула, словно первый снег,

Сирень у дома.

Чуть улыбалась ты во сне

(Не мне, другому...)

Стекало небо, как вода,

На подоконник.

И я просил: пусть никогда

Беда не тронет

Любимых бесконечно глаз,

Улыбки смутной...

Пускай века пройдут, как час,

Но длится утро,

Плывет, качаясь — миражом

На темных водах...

Ведь я-то знаю: дом сожжен,

А пепел продан.

По небу носится война,

Как мышь по миске,

А мы — лишь только имена

На обелиске.

Алексей Журавлев

* * *

Если хляби разверзлись

И ринулись вниз небеса,

Если всюду, куда ни посмотришь,

Вода или пена,

Наше место — на рее...

Кому-то — вздымать паруса,

А кому-то — язык на плечо —

Остывать постепенно.

Есть порядок вещей,

От которого не убежать,

Ни укрывшись в глуши,

Ни забравшись на марс или ванты.

Неизбежно любой

Достигает того рубежа,

Где — никак в одиночку,

Где не обойтись без команды.

И тогда свою сущность

Деньгами и славой не мерь,

Ни богатством, ни чином

Не сделать команду добрее.

Лишь тогда понимаешь,

Чего ты достоин теперь:

Поднимать паруса —

Или глупо болтаться на рее.

Андрей Глухов

Первый Бурбон

Яд власти слаще чистого нектара,

до дна испит потир —

идёт на мессу Генрих де Наварра,

пока ещё не Сир.

Париж иль месса? Глупое сомненье

он гонит прочь:

«Не вспоминай про светопреставленье

в убийственную ночь.

Сияет Лувр парадными свечами

и манит трон,

а тысячи погибших под мечами —

забудь как сон.

Хватай корону, коль упала в руки,

и к чёрту боль.

Что вера, совесть, честь - пустые звуки.

Виват, Король!»

На троне, но без Веры и Эдема

погас маяк…

Вчера пришёл в Париж из Ангулема

Жан Равальяк.*

_________________________________

* Равальяк Жан Франсуа, стряпчий из Ангулема, убил Первого Бурбона 14 мая 1610 года.

__________________________________

Памяти актрисы NN

Накануне театральный занавес был обработан каким-то средством от моли.

Устала от игры в придуманные чувства,

в переживание сценических страстей.

Ей без него и холодно и пусто,

а он исчез без слухов и вестей...

Пал занавес, оставив привкус дуста.

В уборной: стерся грим и выявил морщины,

поклонники толпой и зрительское «Ах!»

Но зал был пуст — в нем не было мужчины

с букетиком простых цветов в руках.

И запах дуста пробудил дремавший страх.

А дома тишина, перегоревший чайник,

и одиночество, и боль в виске до хруста,

и крик души: «Я чайка! Чайка! Чайка!»

Полёт в ночи, удар... И привкус дуста

исчез из жизни. Но погасла люстра.

Елена Винокур

Предчувствия

Предчувствия как камыши,

Как сны в подземных коридорах

Шуршат, скрываясь в пыльных шторах —

И тишина. И ни души.

Как равнодушное болото,

Где каждый шаг — движенье к смерти,

Где скромно поджидают черти

Очередного идиота.

А неба удлиненный глаз,

Тоскуя, источает влагу...

И не ложится на бумагу

Немых предчувствий пересказ.

Галина Викторова

За твоей спиной

Objects in mirror are closer then they appear

(Надпись на зеркальце заднего вида)

Они возникают ниоткуда.

Сначала тихие, едва уловимые, на границе слуха. Постепенно становясь все громче и громче, они заглушают сердце, бешено забивающее невидимые сваи, они разрастаются до грохота, грома; от них закладывает уши, и ужас холодной ладонью проводит по ложбинке позвоночника.

Неровные, неритмичные, шаркающие. Шаги.

Шаги за моей спиной.

* * *

Оглядываюсь на год назад, в прошлый сентябрь, думаю.

Если б могла я заранее знать, какие испытания и потрясения готовит мне Североград, решилась бы я поехать?

И отвечаю — нет.

Не решилась бы.

Но тогда, плавая в коктейле из бабьего лета, сбывшихся надежд и радостных ожиданий (сладкая сливочно-ванильная смесь, в которой расставание с родителями и жизнь в общежитии казались стружками горького шоколада — горького, но все же шоколада), я была глуха к недобрым предзнаменованиям.

Помню, с какой пренебрежительной и самоуверенной усмешкой отмахнулась я от цыганки на рынке.

— Красавица, остановись, послушай...  Беда нависла, беда, вижу: дальняя дорога... злой рок... Кровь вижу... позолоти руч... — мельтешит кофта с дешевыми блестками, многослойные юбки метут пыльный асфальт — я пролетаю над, высоко над, недостижимо над, я лечу в Североград, уже завтра, завтра!

Прочь от  ласковой, но бдительно-твердой семейной опеки, на волю, в пампасы!

Уа-ууу!

В Североградский технологический университет!

Я, выпускница крохотного Озерского филиала, где вечный выцветший лозунг над крыльцом, георгины и белые флоксы, и вахтерша тетя Валя ушла доить козу, ключ под ковриком.

Я — в аспирантуру!

В СГТУ!

Видение: широкая мраморная лестница, алая ковровая дорожка. Восторженно вопящая толпа, суетятся нервные корреспонденты, машут микрофонами. Вспышки фотокамер. Поигрывают бицепсами каменноликие секьюрити. Я (в вечернем платье от Версаччи Карденовны Шанель) иду по ступеням... нет, даже не иду, я движусь... следую... возношусь, вот! — вверх, в светлое будущее, в небеса, туда, где мерцают в завораживающем бриллиантовом тумане учеба, диссертация, сказочная карьера...

Если добавлю «любовь» — вы, вероятно, подумаете, что я храню мозги в атласной коробочке под слоем сахарной пудры? Ну что ж, ваше право.

И любовь, конечно.

Во всяком случае, впервые укладываясь спать в облезлой общежитской комнатенке, я прошептала в подушку: «На новом месте приснись, жених, невесте». И, подумав немного, для верности добавила: «Суженый-ряженый, приди ко мне наряженный». Хотя ненаряженный суженый меня тоже вполне бы устроил.

Увы, вместо кареглазого брюнета на белом коне-мерседесе-лайнере мне приснилось нехорошее: погребальный колокольный звон, кладбищенские кресты в снегу. На крестах — белесые в лунном свете вороны, кричат мерзкими голосами «Кар! Карр! Крр-рровь, крр-рровь! Позолоти рр-рручку, крр-ррасавица! Каррр!». Чьи-то когтистые синюшные руки тянутся ко мне из темноты, и я, захлебываясь ужасом, пытаюсь бежать. И, как и положено в приличном кошмаре, не могу сдвинуться с места...

О невесомое легкомыслие юности! Поутру я и думать забыла о мрачных видениях, списав их на усталость, осенних злых комаров и стресс. А как не быть стрессу: днем меня должны были представлять кафедре, а я умудрилась посадить жирное несмываемое пятно на лучшую юбку.

...

Мам, пап, приветики! У меня все нормально, я не болею — не болею — не болею, правда.

Знакомилась сегодня с кафедральным народом, народа мн-о-ого, никого не запомнила совершенно. Но это дело наживное.

Официально моим научным руководителем значится завкаф.

Его зовут Евклид Евклидович, прикиньте! Грек он, и фамилия у него какая-то совершенно невероятная, что-то вроде «профессор Хрум-пурурум-пиди».

Но на самом деле ему не до меня, мной будет заниматься доцент Липецкая. (У нее тоже с именем полный фейерверк: Нимфа Петровна, убиться можно. Романтический man был дядя Петя Липецкий, это ж надо так дочери удружить...)

...

Кафедра органической химии СГТУ, которая должна была стать моим домом на ближайшие три (минимум, а дальше — как сложится) года, располагалась в допотопном строении, походившем на особняк какого-нибудь прибитого в революцию графа: колонны по фасаду, арочные окна, лепные украшения (увы, потерявшие былую форму и грацию под множественными слоями побелки). Но при внимательном рассмотрении архитектурные излишества оказывались вязью из шестеренок, циркулей и прочей околонаучной символики: здание строилось специально для технического училища. Исторически этот корпус был первым кирпичиком, зародышем, основой института (впоследствии университета), и постепенно оброс высотными новостройками.

Я прошла наверх по парадной лестнице с затейливыми коваными перилами (почти такой, какая мне представлялась в мечтах, только без ковра и секьюрити), и первое, что меня потрясло, — это контраст почти летней жары на улице и могильного, жутковатого холода внутри. Кладка мощных стен была рассчитана на взрыв любой химической ерунды, но совершенно не пропускала тепло, а высоченные сводчатые потолки и узкие путаные коридоры усиливали впечатление то ли морга, то ли склепа. Большинство встреченных сотрудников куталось в шерстяные кофты, водолазки и свитера с высокими воротниками, у некоторых даже шарфы были повязаны.

Чтобы не простудиться, наивно подумала я.

Второе наблюдение: на кафедре царила тишина. Похоже, здесь было принято общаться шепотом. Впоследствии я отметила, что разговаривающие имели странную привычку часто и нервно оглядываться.

Кудряво-черноволосый невысокий профессор, тот самый зав кафедрой с геометрическим именем, интенсивно поздоровался со мной. Задал пару вопросов, не дослушал ответов и, беспокойно потирая шею, перепоручил меня доценту Липецкой.

Нимфа-доцент оказалась пожилой, нездорово полной женщиной. Войлочные тапки на отекших ногах, одутловатое бледное лицо, очки с толстыми линзами.

Познакомившись, руководительница передала меня, как эстафетную палочку, ассистенту Максиму Стрельникову, предложившему сразу перейти на «ты» и звать его Максом.

Макс потащил меня на экскурсию по кафедре, вполголоса комментируя все, что нам попадалось.

А попадалось многое. Огромный амфитеатр лекционного зала (зудят лампы дневного света, хмурый лысоватый лектор вещает что-то осоловевшей аудитории), просторные учебные лаборатории (стайки студентов сосредоточенно обкапывают кислотой белые халаты), научные лаборатории, размером поменьше. Классы, где идут занятия (какая-то невеселая младшекурсница, стоя у доски, обреченно грызет мелок. Так засыпавшийся разведчик прокусывает капсулу с цианидом, зашитую в воротничке). Преподавательские, лаборантские, запасной выход, склад, музей.

Тишина.

И неестественный пронизывающий холод — везде.

— Тут у вас так... хым... «готичненько», как говорится... Прямо готовая декорация для фильма ужасов. Так и вижу себя в главной роли: Анна Сидорофф — победительница зла. Колотун, аж зубы стучат... И бледные все... Слушай, Макс, а у вас тут никакие порождения тьмы не водятся? — я попыталась скрыть за шуткой непонятное беспокойство.

Мой проводник остановился, словно стукнувшись о невидимую преграду. Посмотрел на меня.

Никогда, никогда не забуду его взгляд.

— Нет тут никакой тьмы, не придумывай глупости. Я все лето в этих стенах проторчал, автореферат доделывал — вот и не загорел. А температура... Отопительный сезон начнется — еще жарко будет, увидишь.

Он помолчал, потирая шею точь-в-точь как завкафедрой (подражает начальству, сделала я очередной идиотский вывод), и немного невпопад добавил:

— А вот транспорт в городе плохо ходит. Ты по вечерам не задерживайся, не советую.

В музее, в полуподвале, дремала под слоем пыли история кафедры и ее первого руководителя, главной североградской химической знаменитости, профессора Льва Ерминингельдовича Ставровского.

Музей как музей: книги и документы в витринах, на полках — химическое стекло, под ним — семейство ступок, от крохотной, с наперсток, до солидной, способной вместить не очень раскормленную бабу Ягу. В тяжелых шкафах вдоль стен таились медные коленчатые штуки неясного назначения, весьма научно выглядевшие. И надо всем — в центре, напротив входа, над неохватным письменным столом — потемневший портрет Ставровского. Большой портрет, в полстены. Строгая одежда, красивая трость с блестящим набалдашником: профессор повредил ногу в результате неудачного опыта. Надменное узкое лицо с пронзительными глазами.

Портрет ошеломлял. Казалось, я слышу:

— Да. Я величина мирового уровня. Светило. Основоположник и корифей. Я заложил краеугольный, внес весомый, сделал решающий и навеки вписал, а моя именная реакция приведена во всех школьных учебниках. А ты кто, нелепая пигалица в джинсиках?

(Увы, предательница-юбка не просохла к утру, и вместо делового костюма мне пришлось надеть несерьезные, несолидные, просто вопиющие джинсы с розовой отделкой).

До сих пор стыжусь этой детской выходки: улучив момент, когда Макс отвернулся, я показала портрету язык.

Ох, не нужно было этого делать...

Так прошел первый, самый запоминающийся день, и понеслись будни. Не то, чтобы совсем уж суровые и однообразные, но все же очень похожие друг на друга. И не слишком-то веселые.

...

Мамундели и папундели, хай!

Я по-прежнему жива, хоть и соскучилась адски.

В общаге одиноко и тараканно, поэтому я как можно больше времени провожу на работе. Тем более что Нимфа продыху особого не дает. То у нее одна идея, то другое прозрение, то третий инсайт — а мне все ее теории проверять. Практикой. Тяжким, понимаете ли, непосильным трудом.

Тесной я дружбы пока ни с кем не завела, наверно времени прошло еще мало. И мне кажется, сторонятся меня как-то. Тут все друг друга сто лет знают... В аспиранты обычно берут своих же кафедральных студентов, знакомых с первого курса, проверенных уже, обсосанных на дипломе.  А я со стороны, чужачка.

Но ничего, прорвемся!

Да, статью нашу приняли в «Colloid and Polymer Science»! Это серьезно, гордитесь мной. И не вздумайте филонить: как следует, старательно гордитесь. Приеду — проверю! Поймаю на лени — заставлю пере-гар-жи(ди?)-вать-ся.

Па, скажи маме (убедительным голосом), что консервов мне присылать НЕ НУЖНО, я тут совершенно не голодаю. А вот куртку серую...

...

Лаборатория, где работала Нимфа Петровна и где выделили уголок мне, находилась неподалеку от музея, в самом конце длинного коридора. Я каждый день  проходила мимо открытой музейной двери. Дверь действительно была «музейная» — раритет, ровесница птеродактилей. Она держалась на массивных узорных петлях, позвякивала глобальной щеколдой, да-да, именно щеколдой, уж у нас в Озерске я этого добра навидалась. И каждый день меня заставлял поежиться ледяной взор Ставровского.

С начальницей я нашла общий язык неожиданно легко: главное было с ней не спорить. Несмотря на вечно поджатые губы, она оказалась вполне адекватным человеком. Пожалуй, из всего коллектива я больше всего сблизилась именно с ней. И ее болезнь стала для меня тяжелым ударом.

Это случилось уже по весне, когда сугроб перед окном присел, позволив солнечному лучу ненадолго, на полчаса всего, заглядывать и в нашу лабораторию. Луч чувствовал себя неуверенно, осторожно обходил трехгорлые колбы и воронки Шотта, трогал лапкой дистиллятор и снова прятался за занавеской.

Нимфа в эти дни отмечала юбилей и получила множество поздравлений, в том числе и по электронке. Субботним вечером она решила задержаться на работе, чтобы ответить на письма. Своего компьютера у нее не было. Я предложила помочь, зная, что руководительница — еще тот хакер, техники она, правда, не боялась, как многие ее ровесники, но асом не была. Да и артрит не позволял ей бойко колотить по клавиатуре. Но Петровна от помощи отказалась, сказав, что переписка — дело личное, и уж с мейлом-то она как-нибудь справится.

Почему, ну почему я послушалась?!

Кто вызвал скорую, так потом и не выяснили. В двенадцать ночи. Врачам пришлось долго объясняться с сонным вахтером, чтобы попасть в вымершее здание, в закрытую изнутри комнату.

Инсульт.

Странное дело, но после того, как самый близкий мне в этом чертовом городе человек оказался в больнице, я впервые перестала чувствовать себя чужой и потерянной. Наверно, мне просто стало некогда. Я ловила за халат пробегающего по коридору врача, я бегала по аптекам, я варила и протирала через ситечко что-то неаппетитное, но питательно-диетическое, я утешала и кормила «кискасом» осиротевшую кошку. Ко мне стали чаще обращаться на кафедре — поначалу только как к мостику, ниточке, ведущей к Нимфе Петровне, а потом и просто так.

Дни я проводила в больнице: руководительнице моей требовалась сиделка. Чтобы не запустить основную работу, вкалывать пришлось по вечерам.

Тогда я впервые и услышала их. Шаги по коридору.

...

Па, не показывай это письмо маме. Это во-первых.

А во-вторых... сейчас напугаю еще сильнее, но что делать: па, у меня проблемы. Некоторые происходящие здесь вещи я не понимаю, не могу объяснить, и от этого просто в шоке.

Ответь мне, пожалуйста, честно: у нас в роду... шизофрении... ни у кого? Не надо скрывать, лучше я буду знать, что со мной творится. Скажи! Если что-то было — значит надо мне возвращаться домой, пока я не совершила... не знаю чего... необратимого. И лечиться, наверно...

Если же ты ничего такого не слышал... то... Но это ведь и не наследственное может быть...

Пап, я в растерянности... Я путано, наверно, пишу. В письме не объяснишь. Может, ты сможешь приехать? Отпуск за свой счет на работе, а? Только по-тихому от мамы как-нибудь...

...

Наверно, нет смысла подробно рассказывать, как были отвергнуты версии «послышалось», «шорохи за стеной», «потрескивание старых перекрытий», «звуки с другого этажа», «эхо» и аналогичные им. Как я боролась с крутящимся в голове вздором о вампирах и убийцах, о бледных лицах сотрудников, о шеях, спрятанных в шарфы и воротники. Как воевала с сюром гипотез о причинах приступа у Нимфы Петровны. Как, собрав крупицы мужества, осматривала еле освещенные переходы, дергала закрытые двери, заглядывала в углы и тупики.

Абсурд, ахинея, нелепица. Бред сивой кобылы.

И эта сивая кобыла — здравствуйте, я.

Я слышала их! И это были не шорохи, не случайные скрипы и потрескивания — шаги.

Неровные, глухие, но уверенные. Их сопровождал периодический тихий стук.

Невидимый некто появлялся в дальнем конце коридора. Медленно, но неуклонно продвигался по зданию, заходил в лабораторию и останавливался, казалось, в паре метров от меня, от чего все волоски на моем теле вставали дыбом. Закрытая дверь не спасала. А после того, как в зеркале мне привиделась маячащая за спиной высокая темная фигура, незнакомая, по всему — мужская (обернулась — естественно, никого), мой внутренний голос печально произнес: «шизофрения, как и было сказано»...

На другой день я и написала то истошное письмо отцу, не домой, конечно, на рабочий адрес.

Если бы я знала, что впопыхах забыла наклеить марку...

Письмо письмом, на душе стало чуть спокойнее, но необходимости готовить доклад письмо не отменяло. Я по-прежнему почти каждый вечер оставалась последней, врубив для храбрости «Ногу свело» на запредельную громкость. Без толку.

Некоторые вещи необязательно слышать. Достаточно о них знать...

Несколько раз со мной задерживался Макс Стрельников, но постоянно просить его было неловко, а рассказать о своих страхах и галлюцинациях я не решалась.

Только один раз мне удалось отвлечься, забыть о жутких шагах, да и вообще почти обо всем. Две серии экспериментов не сходились капитально, самым наглым и вызывающим образом.

Да, ребята, с такими плакатами на кафедру выходить может только мальчик для битья. Решивший стать мертвым мальчиком для битья.

Заклюют. Закидают мелками и тряпками, за неимением тухлых яиц. И будут правы.

Я пересчитала всё даже не трижды, перерыла записи и лабораторные журналы, перепроверила каждую запятую.

Холера!

И это за два дня до доклада...

Переделывать опыты времени не было. Выхода виделось два: придумать дурацким кривым наукообразное объяснение. И ожидать, что кафедральный люд его проглотит («гыыы, щщас, жди» — сказал внутренний голос). Или временно подчистить, подогнать результаты, чтобы несовпадение не бросалось в глаза. А после конференции спокойно разобраться, что к чему. Второй вариант выглядел значительно безопаснее.

И я уже начала передвигать по экрану первую точку, как...

Никогда раньше не теряла сознание. Отвратное ощущение, доложу вам.

Стул перевернула, со стола все свезла, у мышки шнур выдрала, головой припечаталась до звона в ушах. Тошнит, шея ноет, во рту мерзость...

Как там в романтических мелодрамах пишут? «Когда я очнулась, то первое, что увидела, было встревоженное лицо склонившегося надо мной Максима»? Ну да, как же. Это чудовище стояло в дверях и довольно улыбалось:

— Ну наконец-то Лев Ерминингельдыч тебя признал! Всё, считай, своя. Чем он тебя? Ну-ка, ну-ка, покажи шею... Синяка нет, не тростью, значит. Знаешь у него какая трость тяжелая? Ой-ей. Нет, не тростью. Легонько, ребром ладони. Любя. Эх ты, небось, результаты подделывала, горемыка?

Через два дня я, кутаясь в шарф, дрожа и запинаясь, докладывала:

— По полученным мной данным, зависимости эф от тау и гамма от тау противоречат друг другу. Объяснить это я, к сожалению, не могу. Планирую продублировать эксперименты. Тщательно. О результатах расскажу на следующей конференции.

Со второго ряда на меня, сияя, смотрел Макс.

Вернисаж

Дмитрий Андреев. Новые рисунки.

Поэзия и проза.

Рута Юрис. «Разбитый чайник», рассказ.

Владимир Борисов. «Кофемолка».

Инна Мень. «День Стрельца». «Уикенд по-русски». «Колбаски по-питерски». Юмористические рассказы.

Илья Славицкий. «Последний аятолла», маленькая поэма.

Григорий Подольский. Новые иронические стихи.

«Человек — это целый мир». Рубрика Марии Имаичевой.

Владислав Тагиров. «Проблемы современного общества в разрезе альтруизма и эгоизма», статья.

Исар Дорфман. «Духовный бомж», притча.

Форумные комедии, игры и сценки, или Коллективное творчество.

ОБЪЯВЛЕНИЯ НАШИХ АВТОРОВ

Конкурс иллюстраций к книге Сола Кейсера.
Подробности на сайте и на форуме.