Что ты спрашиваешь, что произошло. А то ты не знаешь, в какой России мы сегодня живем: сверху пена, снизу осадок. В качестве пены выступает гламур, в качестве осадка - криминал. Между пеной и осадком взвесь того и другого, сверху больше гламура, снизу больше криминала, а посередине народ, существование которого как бы предполагается, но его с его жизнью как бы не существует, что и  понятно: не для него эта жизнь.  Нет четкой границы между криминалом или гламуром и просто человеком. И при этом впечатление такое, что просто людей в своей основе просто не существует, хотя их подавляющее большинство, а существуют только две категории людей: криминал в качестве хозяина сегодняшней жизни и гламур, обслуживающий его потребности в отдыхе. Впрочем, это и не новость: ведь при большевиках было то же самое: были  революционеры, а просто человека не было. Там, пионеры, комсомольцы, передовой отряд молодежи. Сосунок родился - уже обязан смотреть не просто как сосунок, а как будущий пионер. И довоспитались с революционерами, так что сегодняшний  почерк  понятен: в России  произведена ведь партийная контрреволюция. Так что они и продолжают рассуждать, как рассуждали, только свои рассуждения теперь приделали с другого конца. Одна ставшая шаблонной фраза мне нравится настолько, что когда я её слышу, меня блевать тянет. В прошлом году  7 ноября отметили парадом, посвященным параду, который был, когда немцы были под Москвой. Ну, и в этом году удостоили. Ты знаешь, меня это поражает, этот криминальный беспредел, который всё себе присваивает и при этом, как говорится, ни в одном глазу. Так вот, они привечают ветеранов и говорят, что они благодарны им за то, что ветераны обеспечили им их сегодняшнюю жизнь. И сложно понять, чего в этих словах больше: издевательства над ветеранами или же действительной благодарности. Я думаю, что  в этих словах присутствует и то и другое. Издевательство - потому что не ради жизни в криминальном государстве и не ради развала великой России ветераны воевали, благодарность - потому что получилось на практике так, что  ветераны действительно завоевали криминалу жизнь. Вот криминал и благодарит. Т.ск., воспользовался чужой победой.  Но не хамят победителям, а, напротив, привечают. 
    Что взъерепенился? А ты бы не взъерепенился? Время от времени пропадают люди. И это навсегда. То есть не всегда навсегда, изредка их находят, но уже в непригодном к осуществлению жизненного процесса состоянии. А тут Вера исчезла. Вот она была, вчера, кажется,  на огороде копалась. А сегодня нет. Пустота. Если бы не взвесь, если бы не отсутствие четкой границы между криминалом и не криминалом, когда о человеке сложно бывает сказать, принадлежит он криминалу или так балуется, как говорится, пользуется, то неизвестно, увидели бы мы когда-нибудь Веру или нет, а если бы увидели, то была бы она той Верой, которую мы знали и любили. А раз взвесь, то ведь не только простому человеку трудно определить, кем является другой, но и криминалу. А ведь человек предпочитает видеть  в других людях самого себя, потому что это и проще, не надо напрягаться, а просто спроецировал себя на другого и с ним ведешь себя в соответствии со своими собственными законами. Да ты еще и то учти. Вот, например, какой человек идет работать в милицию-полицию-человек, склонный к определенного рода поведению: к власти и насилию. Без этой склонности, без этих психофизиологических данных человеку там делать нечего. Работая в милиции-полиции, человек удовлетворяет свои потребности, это его природный образ жизни. А дальше идет второй пункт: ради чего он идет в милицию - полицию - он может идти в неё работать ради защиты справедливости, честности и т.п. И в этом случае он, удовлетворяя свои психофизиологические задатки, в то же самое время служит обществу, является важным звеном социализации жизни. Т. ск., высокие духовные устремления. Но у каждого человека есть стремление к духовности и есть стремление к удовлетворению потребностей своего желудка.  Человек - это то и другое, и это единство того и другого есть неразрывная сумма того и другого; и то и другое в отношении удовлетворения человека есть одно и то же, имеет одну и ту же психологическую цену, даёт одно и то же неразличимое друг от друга удовлетворение.  Другое дело, что величина , точнее,  удельный вес потребности в одном и другом может различаться, так что единица веса одного и другого для индивида оказывается разная. Но если  всё это дело усреднить, если предположить, что отклонения в ту или другую сторону у  множества людей компенсируют друг друга, то мы получим среднего (усредненного) человека, у которого веса каждой из потребностей одинаковы. А тогда получаем, что если социальная среда такова, что открывает ворота удовлетворению желудка и закрывает ворота удовлетворению духовности, то человек и движется в сторону удовлетворения желудка. И тогда человек из правоохранительных органов обращает свои взоры в ту сторону, которая лучше удовлетворяет его потребности,  в смысле, которая способствует благоденствию его желудка. И точно также милиционер - полицейский, навострившись на государственной службе, плавно переходит на работу в криминал,  потому что течение жизни такое, и оно несет его в этом направлении.
    Хотя, конечно, взвесь взвесью, а во всяком деле важен случай. А случай нужно искать. Тот, кто ищет случай, рано или поздно, но, как правило, его находит. Вообще же жизнь дикая. Ты живешь рядом с человеком. Человек как человек. Работает, как говорит, в фирме, а оказывается, что фирма оказывается особой. Но всё это как-то обставлено благородно. Что уж тут о себе говорить, какое там "ваше благородие". Ваше благородие - вот они. Они и требуют, чтобы к ним относились как "вашему благородию", а ведь суки, суки и есть. И к ним и относишься как к сукам. Им это не нравится, но ведь в лицо им ты не скажешь: ты сука, оскорбятся. А вот на уровне бессознательного, на уровне действительного, а не словесного отношения, ты им это говоришь, и они это чувствуют, и желают оправдаться. Здесь вся формула отношений заключается в противоположности внешнего и внутреннего, в том, как ты общаешься, что говоришь, и что ты на самом деле в это время делаешь. И с твоей стороны никаких усилий не надо, ты только держи нос по ветру, и тебя самого принесет туда, куда тебе нужно.
    Я даже не могу сказать, почему я это делал. Делал, и всё. Или, если хотите, отдался судьбе, и не я, а судьба всё делала, я только ей не противоречил, не рассуждал, а следовал ей. Так и получилось, потому что ведь между людьми, помимо социальных отношений, устанавливаются личные, интимные отношения симпатии и антипатии, от их сознания независящие, просто потому, что возникает  потребность в общении, которую хочется удовлетворить, и вот так и получилось, что бывшие у меня отношения симпатии с моим соседом привели в его фирму известного рода, и вот так я и оказался среди всей этой публики, и вел себя также, как она, и так я узнал, что Вера находится у президента фирмы, что он держит её под замком. С самим президентом я не общался, однако косой взгляд его на себе отметил, и понял, что я ему подозрителен, но его подозрение подсказало ему его подсознание, фокусом же его сознания  пока не стало, так что у меня было какое-то время для того, чтобы попытаться сделать его  глухим к голосу своего  бессознательного в отношении меня.
    Я не мог спрашивать в открытую о Вере, потому что человек я был в этой среде чужой, и я существовал в ней  как взвесь, случайно в ней   оказавшаяся, но которая, как они сами в своё время, в конце концов может опуститься на дно, став частью этой среды. Потому меня и не то что терпели, а пока просто не обращали внимания. А мне это и было нужно. Так что в открытую я о Вере не спрашивал, но старательно ловил любые разговоры о ней, и из разговоров  выходило, что президент влюбился в Веру до беспамятства, и готов на всё, Вера же, видя его такую влюбленность и свою власть над ним, отвергает его самым жестоким и безжалостным образом, получая от этого, очевидно, самое большое удовольствие, какое только может получить женщина.
    Мне сейчас хочется сказать, что я понял, что нужно делать и, поняв, выполнил понятое. На самом же деле всё было с точностью наоборот. Я не только ничего не понял, но я и не пытался ничего понять, и то, что я делал, это делалось словно само собой, или я это делал, потому знал, что нужно делать, словно было что-то, что говорило мне, что нужно делать, и я следовал тому, что оно мне говорило.
    Как-то я увидел президента, одиноко стоящего и, очевидно, глубоко задумавшегося. Я подошел к нему не на интимное расстояние, и некоторое время стоял неподвижно, словно меня рядом и не было. Потом я сказал словно в сторону, словно говорил даже не с самим собой, а просто в воздух: "Весь в этом, внутри этого... и все мысли в внутри этого" И через длинную паузу: "И мысли, постоянные, неотрывные мысли..."  "О ней"- вдруг закончил он. Кажется, он не слышал то, что я говорил. Когда у него вырвалось непроизвольное "о ней", он услышал себя, обернулся и,  дико-неприязненно взглянув на меня, резко развернулся и ушёл. Слова, сказанные вслух непроизвольно, бессознательно обладают удивительным свойством: их слышат и воспринимают как внешнюю информацию. До тех пор, пока наши слова являются нашими реакциями на обстоятельства, до этих пор мы и наши слова представляем собой одно, и мы наших слов не слышим, потому что мы слиты с ними. Но когда мы что-то высказываем  непроизвольно, то мы воспринимаем наши слова как внешнюю нам информацию, и тогда мы выходим из себя, я имею ввиду, из того состояния, в котором мы находимся, и становимся по отношению к себе как к внешнему нам объекту, который в силу этого, перестав находиться  в нас, перестает  отождествляться с нами. Мы начинаем смотреть на него со стороны. Мы приходим в сознание. И тогда мы можем отодвинуть объект в сторону. Разумеется, к этому выводу я пришел уже после того, как всё произошло. То же ощущение, которое у меня было в то время, заключалось в том, что всё сделано правильно, что всё сработало. И снова это было ощущение, а не мысль. Это значит, что я  не был объективирован по отношению к себе.
    Между тем к этому времени я уже знал, что Вера содержится на даче у президента и охраняется его людьми,  при том, что ей ни в чем нет отказа, кроме свободы. Не буду описывать то, как мне удалось отвлечь внимание охраны: это дело техники, и само по себе интереса не представляет. Когда я предстал перед очами  Веры, в глазах её вспыхнули одновременно огонь торжества и  огонь победы. Я её торопил: время исчислялось секундами, она же говорила: "Подожди, я ему оставлю подарок после себя. Я ему оставлю такую записочку!" Мне с трудом удалось вдолбить в её голову, что как раз этого-то ни в коем случае нельзя делать, если ей жизнь дорога. Вера дико смотрела на меня: кажется, ради последней мести она готова была и жизнью рискнуть. И в это мгновение я  в её глазах выглядел серой мышью. И тут же она словно пришла в себя, её глаза выразили испуг, она схватила меня за руку: "Бежим, бежим скорее отсюда". И во всё время бегства она подгоняла меня: что ты тянешься, невозможно с тобой"
    Вечером я снова был на фирме. Народ довольно сильно подпил. Через какое-то время появился сильно пьяный президент, обвел присутствующих мутными глазами и, увидев меня, пьяно пошел на меня: "Вот он, моё проклятье - говорил он, пытаясь схватить меня за ворот.- Это всё потому, что ты здесь появился. Всё зло в тебе" - я постарался сделать самую искреннюю из тех физиономий, какие у меня были, и недоуменно спросил: "А что случилось?" Президент словно наткнулся на моё недоумение, и в его глазах явно прочиталась мысль: он не знает, значит, он не причём. "Она убежала"-сказал он с отчаянным лицом. Лицо моё не выразило ни сожаления, ни сочувствия. Оно оставалось безразличным. Я некоторое время молчал. Затем, словно говорил не с ним, и не с собой, а словно в воздух, так что получалось, как будто говорит сам воздух, сказал: "Эта ли пизда, другая ли пизда, какая разница". Мне показалось, что внутри себя президент словно осел, как мешок, из которого выпустили воздух.
   Когда после фирмы я зашел к Вере,  она спешно собирала чемодан, а в углу вытирала слезы и сопли   мать. "Далеко собралась?"- спросил я. "А то ты не знаешь. Залетела на секунду. Не ровен час, всякую минуту жди, налетят его соколы" - "Ты так думаешь?"- спросил я. "А что, у тебя есть по этому поводу  другие мысли?"- раздраженно вопросом на вопрос ответила она. "Угу.-сказал я- раз за столько времени не заявился, значит, уже не заявится". Лицо Веры явило оскорбленное самолюбие. "Не заявится?"- со злостью и словно с вызовом сказала она, и, кажется, как обиженный ребенок, хотела продолжить: "А вот и заявится, а вот и заявится". Не выдержала и сказала уязвленно: "Это почему же?" -"Может быть, потому, что своим побегом ты убила его любовь. А раз нет любви - зачем ты ему". Кажется, от неожиданности Вера поверила. Она села. Перед ней лежал чемодан с в спешке набросанными в него вещами. И она испытывала двойственное чувство: чувство успокоения, что теперь она может продолжать жить, как жила, и чувство грусти: вот была любовь, большая любовь, была любовь и прошла мимо. "Сволочь ты, ты - сво-лочь"- раздумчиво сказала Вера. Мать запричитала в голос: "Окстнись, окаянная, человек спас тебя". "Э, что вы говорите, мама, ничего то вы не понимаете" - "Ну уж, конечно, мать у тебя всегда дура. А ты, Николай, не обижайся на неё. Это она так." - "Я знаю, - сказал я - И её "сволочь" - это высшая награда для  меня". Вера усмехнулась.
   Всё так и оказалось, как я предположил: президент в дальнейшем ничем не нарушил течение жизни Веры. Как-то Вера спросила: "Что ты ему сказал? Ведь я же знаю, что из-за тебя он не бросился за мной". Что ей было сказать? "Я словечко такое знаю"- отшутился я . Между тем, размышляя над тем, что я непроизвольно делал, я пришел к заключению, что целью моих первых слов президенту была цель  объективации его внутреннего состояния, отделения его любви от него самого, превращения её во вне его существующий объект. Ведь что такое любовь как не форма замыкания сознания на бессознательное. И нужно было осуществить их разрыв, поляризовать сознание относительно бессознательного, и т.о. сознание перестало быть усилителем бессознательного. Бессознательное же, предоставленное самому себе, всё воспринимает буквально, и теперь для уничтожения любви оставалось  её обесценить. Чему и послужили мои слова во втором разговоре с президентом. А то, что не имеет цены, то не нужно.

    14.11.10 г.