Тук, тук... Бух, бух, бух... Ага... Кто? Кто? что?.. Ах, стучат, ах,
черт, стучат... Где я? что я?.. В чем дело? Да, я у себя в постели... Почему
же меня будят? Имеют право потому, что я дежурный. Проснитесь, доктор
Бомгард. Вон Марья зашлепала к двери открывать. Сколько времени? Половина
первого... Ночь. Спал я, значит, только один час. Как мигрень? Налицо. Вот
она!
В дверь тихо постучали.
- В чем дело?
Я приоткрыл дверь в столовую. Лицо сиделки глянуло на меня из темноты,
и я разглядел сразу, что оно бледно, что глаза расширены, взбудоражены.
- Кого привезли?
- Доктора с Гореловского участка, - хрипло и громко ответила сиделка, -
застрелился доктор.
- По-ля-ко-ва? Не может быть! Полякова?!
- Фамилии-то я не знаю.
- Вот что... Сейчас, сейчас иду. А вы бегите к главному врачу, будите
его сию секунду. Скажите, что я вызываю его срочно в приемный покой.
Сиделка метнулась - и белое пятно исчезло из глаз.
Через две минуты злая вьюга, сухая и колючая, хлестанула меня по щекам
на крыльце, вздула полы пальто, оледенила испуганное тело.
В окнах приемного покоя полыхал свет белый и беспокойный. На крыльце, в
туче снега, я столкнулся со старшим врачом, стремившимся туда же, куда и я.
- Ваш? Поляков? - спросил, покашливая, хирург.
- Ничего не пойму. Очевидно, он, - ответил я, и мы стремительно вошли в
покой.
С лавки навстречу поднялась закутанная женщина. Знакомые глаза
заплаканно глянули на меня из-под края бурого платка. Я узнал Марью
Власьевну, акушерку из Горелова, верную мою помощницу во время родов в
Гореловской больнице.
- Поляков? - спросил я.
- Да, - ответила Марья Власьевна, - такой ужас, доктор, ехала, дрожала
всю дорогу, лишь бы довезти...
- Когда?
- Сегодня утром на рассвете - бормотала Марья Власьевна, - прибежал
сторож, говорит "У доктора выстрел в квартире".
Под лампой, изливающей скверный тревожный свет, лежал доктор Поляков, и
с первого же взгляда на его безжизненные, словно каменные, ступни валенок у
меня привычно екнуло сердце.
Шапку с него сняли - и показались слипшиеся, влажные волосы. Мои руки,
руки сиделки, руки Марьи Власьевны замелькали над Поляковым, и белая марля с
расплывающимися желто-красными пятнами вышла из-под пальто. Грудь его
поднималась слабо. Я пощупал пульс и дрогнул, пульс исчезал под пальцами,
тянулся и срывался в ниточку с узелками, частыми и непрочными. Уже тянулась
рука хирурга к плечу, брала бледное тело в щипок на плече, чтобы впрыснуть
камфору. Тут раненый расклеил губы, причем, на них показалась розоватая
кровавая полоска, чуть шевельнул синими губами и сухо, слабо выговорил:
- Бросьте камфару. К черту.
- Молчите, - ответил ему хирург и толкнул желтое масло под кожу.
- Сердечная сумка, надо полагать, задета, - шепнула Марья Власьевна,
цепко взялась за край стола и стала всматриваться в бесконечные веки
раненого (глаза его были закрыты). Тени серо-фиолетовые, как тени заката,
все ярче стали зацветать в углублениях у крыльев носа, и мелкий, точно
ртутный, пот росой выступал на тенях.
- Револьвер? - дернув щекой, спросил хирург.
- Браунинг, - пролепетала Марья Власьевна.
- Э-эх, - вдруг, как бы злобно и досадуя, сказал хирург и вдруг, махнув
рукой, отошел.
Я испуганно обернулся к нему, не понимая. Еще чьи-то глаза мелькнули за
плечом. Подошел еще один врач.
Поляков вдруг шевельнул ртом, криво, как сонный, когда хочет согнать
липнущую муху, а затем его нижняя челюсть стала двигаться, как бы он давился
комочком и хотел его проглотить. Ах, тому, кто видел скверные револьверные
или ружейные раны, хорошо знакомо это движение! Марья Власьевна болезненно
сморщилась, вздохнула.
- Доктора Бомгарда... - еле слышно сказал Поляков.
- Я здесь, - шепнул я, и голос мой прозвучал нежно у самых его губ.
- Тетрадь вам... - хрипло и еще слабее отозвался Поляков.
Тут он открыл глаза и возвел их к нерадостному, уходящему в темь
потолку покоя. Как будто светом изнутри стали наливаться темные зрачки,
белок глаз стал как бы прозрачен, голубоват. Глаза остановились в выси,
потом помутнели и потеряли эту мимолетную красу.
Доктор Поляков умер.
x x x
Ночь. Близ рассвета. Лампа горит очень ясно, потому что городок спит и
току электрического много. Все молчит, а тело Полякова в часовне. Ночь.
На столе перед воспаленными от чтения глазами лежат вскрытый конверт и
листок. На нем написано:
"Милый товарищ!
Я не буду Вас дожидаться. Я раздумал лечиться. Это безнадежно. И
мучиться я тоже больше не хочу. Я достаточно попробовал. Других
предостерегаю. Будьте осторожны с белыми, растворимыми в 25 частях воды
кристаллами. Я слишком им доверился, и они меня погубили. Мой дневник вам
дарю. Вы всегда казались мне человеком пытливым и любителем человеческих
документов. Если интересует вас, прочтите историю моей болезни.
Прощайте. Ваш С. Поляков".
Приписка крупными буквами:
"В смерти моей прошу никого не винить.
Лекарь Сергей Поляков.
13 февраля 1918 года".
Рядом с письмом самоубийцы тетрадь типа общих тетрадей в черной
клеенке. Первая половина страниц из нее вырвана. В оставшейся половине
краткие записи, вначале карандашом или чернилами, четким мелким почерком, в
конце тетради карандашом химическим и карандашом толстым красным, почерком
небрежным, почерком прыгающим и со многими сокращенными словами.
x x x
"... 7 год?, 20-го января.
... и очень рад. И слава богу: чем глупее, тем лучше. Видеть людей не
могу, а здесь я никаких людей не увижу, кроме больных и крестьян. Но онн
ведь ничем не тронут моей раны? Других, впрочем, не хуже моего рассадили по
земским участкам. Весь мой выпуск, не подлежащий призыву на войну (ратники
ополчения 2-го разряда выпуска 1916 г.), разместили в земствах. Впрочем, это
неинтересно никому. Из приятелей узнал только об Иванове и Бомгарде. Иванов
выбрал Архангельскую губернию (дело вкуса), а Бомгард, как говорила
фельдшерица, сидит на глухом участке вроде моего за три уезда от меня в
Горелове. Хотел ему написать, но раздумал. Не желаю видеть и слышать людей.
21 января.
Вьюга. Ничего.
25 января.
Какой ясный закат. Мигренин - соединение антипирина цоффеина ац цитриц.
В порошках по 1,0... разве можно по 1,0?.. Можно.
3 февраля.
Сегодня получил газеты за прошлую неделю. Читать не стал, но потянуло
все-таки посмотреть отдел театров. "Аида" шла на прошлой неделе. Значит, она
выходила на возвышение и пела: "Мой милый друг, приди ко мне..."
У нее голос необыкновенный, и как странно, что голос ясный, громадный
дан темной душонке...
(здесь перерыв, вырваны две или три страницы.)
... конечно, недостойно, доктор Поляков. Да и гимназически - глупо с
площадной бранью обрушиваться на женщину за то, что она ушла! Не хочет жить
- ушла. И конец.
Как все просто, в сущности. Оперная певица сошлась с молодым врачом,
пожила год и ушла.
Убить ее? Убить? Ах, как все глупо, пусто. Безнадежно! Не хочу думать.
Не хочу...
11 февраля.
Все вьюги, да вьюги... заносит меня! Целыми вечерами я один, один.
Зажигаю лампу и сижу. Днем-то я еще вижу людей. Но работаю механически. С
работой я свыкся. Она не так страшна, как я думал раньше. Впрочем, много
помог мне госпиталь на войне. Все-таки не вовсе неграмотным я преехал сюда.
Сегодня в первый раз делал операцию поворота.
Итак, три человека погребены здесь под снегом: я, Анна Кирилловна -
фельдшерица-акушерка и фельдшер. Фельдшер женат. Они (фельдш. персонал)
живут во флигеле. А я один.
15 февраля.
Вчера ночью интересная вещь произошла. Я собирался ложиться спать, как
вдруг у меня сделались боли в области желудка. Но какие! Холодный пот
выступил у меня на лбу.
Все-таки медицина - сомнительная наука, должен заметить.
Отчего у человека, у которого нет абсолютно никакого заболевания
желудка или кишечника (аппенд., напр.), у которого прекрасная печень и
почки, у которого кишечник функционирует совершенно нормально, могут ночью
сделаться такие боли, что он станет кататься по постели?
Со стоном добрался до кухни, где ночует кухарка с мужем своим, Власом.
Власа отправил к Анне Кирилловне. Та ночью пришла ко мне и вынуждена была
впрыснуть мне морфий. Говорит, что я был совершенно зеленый. Отчего?
Фельдшер наш мне не нравится. Нелюдим, а Анна Кирилловна очень милый и
развитой человек. Удивляюсь, как не старая женщина может жить в полном
одиночестве в этом снежном гробу. Муж ее в германском плену.
Не могу не воздать хвалу тому, кто первый извлек из маковых головок
морфий. Истинный благодетель человечества. Боли прекратились через семь
минут после укола. Интересно: боли шли полной волной, не давая никаких пауз,
так что я положительно задыхался, словно раскаленный лом воткнули в живот и
вращали. Минуты через четыре после укола я стал различать волнообразность
боли.
Было бы очень хорошо, если б врач имел возможность на себе проверить
многие лекарства. Совсем иное у него было бы понимание их действия. После
укола впервые за последние месяцы спал глубоко и хорошо, - без мыслей о ней,
обманувшей меня.
16 февраля.
Сегодня Анна Кирилловна на приеме осведомилась о том, как я себя
чувствую, и сказала, что впервые за все время видит меня нехмурым.
- Разве я хмурый?
- Очень, - убежденно ответила она и добавила, что она поражается тем,
что я всегда молчу.
- Такой уж я человек.
Но это ложь. Я был очень жизнерадостным человеком до моей семейной
драмы.
Сумерки наступают рано. Я один в квартире. Вечером пришла боль, но не
сильная, как тень вчерашней боли, где-то за грудною костью. Опасаясь
возврата вчерашнего припадка, я сам себе впрыснул в бедро один сантиграмм.
Боль прекратилась мгновенно почти. Хорошо, что Анна Кирилловна оставила
пузырек.
18-го.
Четыре укола не страшны.
25-го февраля.
Чудак эта Анна Кирилловна! Точно я не врач. 1а(1>2) шприца ч 0,015
морпч? Да.
1-го марта.
Доктор Поляков, будьте осторожны!
Вздор.
x x x
Сумерки.
Но вот уже полмесяца, как я ни разу не возвращался мыслью к обманувшей
меня женщине. Мотив из партии ее Амнерис покинул меня. Я очень горжусь этим.
Я - мужчина.
x x x
Анна К. стала моей тайной женой. Иначе быть не могло никак. Мы
заключены на необитаемый остров.
x x x
Снег изменился, стал как будто серее. Лютых морозов уже нет, но метели
по временам возобновляются...
x x x
Первая минута: ощущение прикосновения к шее. Это прикосновение
становится теплым и расширяется. Во вторую минуту внезапно проходит холодная
волна под ложечкой, а вслед за этим начитается необыкновенное прояснение
мыслей и взрыв работоспособности. Абсолютно все неприятные ощущения
прекращаются. Это высшая точка проявления духовной силы человека. И если б я
не был испорчен медицинским образованием, я бы сказал, что нормально человек
может работать только после укола морфием. В самом деле: куда к чорту
годится человек, если малейшая невралгийка может выбить его совершенно из
седла!
x x x
Анна К. боится. Успокоил ее, сказав, что я с детства отличался
громаднейшей силой воли.
2 марта.
Слухи о чем-то грандиозном. Будто бы свергли Николая!!.
Я ложусь спать очень рано. Часов в девять. И сплю сладко.
10 марта.
Там происходит революция. День стал длиннее, а сумерки как будто чуть
голубоватее.
Таких снов на рассвете я еще никогда не видел. Это двойные сны.
Причем основной из них, я бы сказал, стеклянный. Он прозрачен.
Так что вот, - я вижу жутко освещенную лампу, из нее пышет разноцветная
лента огней. Амнерис, колыша зеленым пером, поет. Оркестр, совершенно
неземной, необыкновенно полнозвучен. Впрочем, я не могу передать это
словами. Одним словом, в нормальном сне музыка беззвучна... (в нормальном?
Еще вопрос, какой сон нормальнее! Впрочем, шучу...) беззвучна, а в моем сне
она слышна совершенно небесно. И, главное, что я по своей воле могу усилить
или ослабить музыку. Помнится, в "войне и мире" описано, как Петя Ростов в
полусне переживал такое же состояние. Лев Толстой - замечательный писатель!
Теперь о прозрачности> так вот, сквозь переливающиеся краски Аиды
выступает совершенно реально край моего письменного стола, видный из двери
кабинета, лампа, лоснящийся пол и слышны, прорывшись сквозь волну оркестра
Большого театра, ясные шаги, ступающие приятно, как глухие кастаньеты.
Значит, - восемь часов, - это Анна К., идет ко мне будить меня и
сообщить, что делается в приемной.
Она не догадывается, что будить меня не нужно, что я все слышу и могу
разговаривать с нею.
И такой опыт я проделал вчера:
Анна. - Сергей Васильевич...
Я. - я слышу... (тихо музыке "сильнее").
Музыка - великий аккорд.
Ре-диез...
Анна. - Записано двадцать человек.
Амнерис (поет).
Впрочем, этого на бумаге передать нельзя.
Вредны ли эти сны? О нет. После них я встаю сильным и бодрым. И работаю
хорошо. У меня даже появился интерес, а раньше его не было. Да и мудрено,
все мои мысли были сосредоточены на бывшей жене моей.
