— Самый простой выход — объявить все роды деятельности, способные вызвать войны, в принципе преступными, — уже спокойней говорил Гамов. — Но мы не анархисты. Без аппарата власти, без талантливых политиков, писателей, ученых общество либо захиреет, либо распадется — результат еще хуже, чем война. Но почему не объявить важные государственные посты подозрительными по преступности? Почему не предупредить короля и журналиста, министра и промышленника, что у них потенциальная возможность преступления перед человечеством и что они должны остерегаться превращения потенции в реальность? И почему ему заранее не указать, что дорожка, которая доныне вела к славе и почестям, теперь поведет к виселице и яме с нечистотами? Вот для чего нужен Черный суд. Он будет предупреждать людей об их ответственности перед человечеством и заранее указывать кары, если люди обратят свои возможности во зло.

— Но этого мало — только предупреждать о карах, — говорил далее Гамов. — Черный суд станет исполнительным органом Священного Террора. Богиня правосудия изображается с весами в руках, на них взвешивается вина человека, и с повязкой на глазах. Мы сорвем с глаз богини повязку. Она станет зрячей. Она будет пристально всматриваться в каждого заподозренного и, только убедившись в реальности вины, взвесит ее тяжесть и объявит кару. А также и плату тем, кто выполнит эту кару. Мы выдавали денежные награды солдатам за их геройство. Пора перенести этот способ войны и в международную жизнь. Преступник, осужденный Черным судом, часто вне досягаемости нашей полиции. Но всегда найдутся исполнители наказания, если им крупно заплатить. Вудворт, вы кортез, вы знаете психологию народа, исповедующего принцип “каждый за себя, один бог за всех”. Скажите, найдем ли мы в этой стране исполнителей приговоров Черного суда, если пообещаем огромную награду в золоте или диданах?

Я уже упоминал, что мы не поднимались со своих стульев, отвечая или докладывая. Единственным исключением был Готлиб Бар. А надменный Вудворт даже не поворачивался к тому, с кем разговаривал. Он каменно восседал, подняв голову и глядя прямо перед собой, то есть на Гамова, он выбрал себе место против диктатора. Но сейчас он встал — и это подчеркивало значительность его ответа. И на желтоватых щеках аскетического лица появилась краска. Если бы слово “вдохновение” не противоречило природе этого человека, я сказал бы, что его охватило вдохновение. Впрочем, один раз я уже видел его в таком необычном состоянии — в вагоне литерного поезда, когда он предложил нам захватить власть в стране.

А говорил он о том, что в Кортезии чистоган — всеобщая мера. Любовь и еда, красота и власть, богатство и слава — все это разные понятия, но все они могут быть выражены в деньгах как универсальном мериле. Такой-то стоит миллион диданов — и это характеристика не только его богатства, но и силы его ума, его жизненной энергии. И хоть не говорят, что вот эта девушка любит своего парня с силой в сто тысяч диданов, но если бы кто и сказал так, то вряд ли это вызвало бы возмущение. Найти за крупную плату исполнителей приговоров Черного суда не будет трудной задачей. Но как исполнитель кары сумеет доказать, что именно он, а не другой выполнил приговор и как он получит награду?

Штупа начинал операцию и сделал это отлично. Впервые он не экономил энерговоду. Передвижные метеогенераторы придвинули к районам сражений, тыловые метеостанции перевели на усиленный режим. Запасенные на горных вершинах тучи — масса в тысячи лиг шириной, десяток лиг высотой — пустились в ошалелый бег на запад. Миллиарды чудов воды готовились топить континент, густой облачный покров затянул сопредельные страны. Теперь мы хорошо знаем, как растерялись кортезы в штабе Вакселя от такой неожиданности. Даже умный маршал не поверил, что началось наше генеральное контрнаступление. Прищепа доставил мне запись его переговоров с начальниками метеовойск.

— Это несерьезно! — кричал маршал. — Что за вздор! Еще никому не удавалось сгустить облачную массу толще трех лиг. Даже над океаном такой высоты не достигнуть, а вы докладываете о десяти лигах! Слушайте меня, генерал. Гамов для впечатления на конференцию в Ферморе решился на отчаянный шаг, это в его духе. Он бросил в бой всю свою сгущенку, ливень будет сильный, но не дольше нескольких часов. Немедленно откройте противоциклонную борьбу. Завтра над нами засияет жаркое солнце, я гарантирую это!

Вот так воспринял атаку Штупы маршал Фердинанд Ваксель, ни разу до того не ошибавшийся в стратегических прогнозах. И лишь когда наскоро созданные его метеогенераторами противоциклоны были буквально разметены неистовой бурей с востока, только когда не ливень, а целый океан воды обрушился на его армии, он понял, каковы истинные масштабы нашего метеоудара. Он сделал два распоряжения, вполне разумные в той обстановке, какая ему рисовалась, — и одно из них стало воистину гибельным для его армии. Он велел прекратить метеосопротивление разразившемуся урагану — и это было, конечно, правильно, сохранялась “сгущенка” на тот случай, когда Штупа исчерпает свои запасы энерговоды. И вторым распоряжением он велел всем своим армиям, всем городам в тылу, всему населению Патины, Ламарии, Родера и даже Клура укрыться в убежищах и домах и не показываться наружу, пока метеобешенство не стихнет.

Не могу отказать себе в удовольствии воспроизвести запись этого второго приказа Фердинанда Вакселя. У Прищепы оказались и стереоснимки штаба противника. Высокий генерал, с седеющей головой, с жесткими короткими усиками, в одной рубахе и форменных брюках на босу ногу, ходил по комнате и выкрикивал свой приказ дежурному генералу-секретарю, карандаш того рысью бежал по бумаге:

— Ни одной машины не выводить на дороги, не поднимать в воздух! — орал маршал. — Латаны сошли с ума, не будем препятствовать их безумию! Пусть они тратят свои запасы, вода утечет с полей, а запасы им не возобновить. Буря кончится, и тогда мы возьмем их голенькими! Не покидать казарм и укрытий до моего следующего приказа!

Я часто думал, как бы он поступил, если бы ему в эту минуту сообщили, что наш водолетный флот многократно превышает его собственные воздушные силы и что весь этот флот уже мчится поверх облачного покрова на заранее расписанные для каждого отряда цели. Наверно бы — не поверил! А если бы и поверил, и поднял свои водолеты навстречу нашей воздушной армаде, то все равно не смог бы ни погнать наши машины назад, ни даже остановить их. Конечно, мы понесли бы немалые потери, но победа была заранее обеспечена. Губительный приказ маршала Вакселя, казавшийся ему самому таким рациональным, дал нам возможность действовать практически без потерь. Ваксель выкрикивал генералу-секретарю свои последние слова об уходе в укрытия, — а в это время передовые дивизии наших водолетов пролетали над ним на Родер и Клур — и ни один водолет врага не сразился с ними, ни один аэроразведчик не пробил несущиеся толщи туч, чтобы хоть зафиксировать, как мчатся наши машины: и люди, и животные, и разведывательные аппараты — все укрылись в своих казармах, конюшнях, ангарах и сараях.

И только когда наши водолеты стали садиться на затопленную землю и десантники кинулись захватывать казармы, только тогда Ваксель понял, какую совершил непоправимую ошибку. Две серии стереокартин изображают жалкий вид командования кортезов, постигшего истинную мощь нашего удара. Первую серию стереоснимков мы увидели потом, когда их главный штаб был захвачен нашим десантом и в наших руках оказались и они сами, и документы, и стереоаппаратура. А вторая серия была наша, зафиксированная десантниками, вторгшимися в помещение штаба. На первых стереоснимках — мы их рассматривали впоследствии — тот же Ваксель, в том же легкомысленном полуодеянии, орал на своих офицеров в микрофон:

— Какие десанты? Вы слетели с ума! А если правда, так захватите всех и доставьте сюда. Хочу посмотреть на этих безумцев!

Это было всего за пять-шесть минут до того, как “эти безумцы” ворвались в штаб маршала. И эту операцию мы видели в тот момент, когда она совершалась. Мы с Гамовым сидели в помещении разведки, куда Прищепа вывел экраны своих главных датчиков. И мы увидели, как отшатнулся маршал Ваксель от ворвавшихся десантников, как, мгновенно обретя мужество, выхватил из брюк импульсатор и выпустил синюю молнию в первого, кто выбежал на него. И как другие — был приказ брать в штабе Вакселя только живых — выбили у него импульсатор, а самого опрокинули на землю и стали вязать. И как Ваксель вырвался и сам повалил двух десантников, а у одного даже вырвал ручной вибратор. И как снова завязалась борьба одного человека с десятком противников. А в это время штабные генералы, отогнанные в угол, теснились под дулами наставленных на них вибраторов, ни один не рискнул кинуться на выручку своему сражающемуся командиру. Несколько секунд нам казалось, что десантники не одолеют отчаянно отбивающегося маршала. Он несколько раз отбрасывал нападающих. Могло случиться, что кто-то из наших в азарте схватки пустит в дело оружие. Конечно, вибратор — не импульсатор, немедленной смертью он не грозит, но при такой близости он мог надолго вывести из строя и даже парализовать маршала.

Я сказал, что поехал домой — и удивился. Слова пребывают неизменными в веках, переходят, не меняя ни звучания, ни значения, из одного столетия в другое, от одного народа к другому. И они же ветшают — у каждого человека за короткое его человеческое существование. Я поехал домой, но у меня не было дома. Уже давно я не посещал той квартиры, той скудной комбинации из трех небольших комнат в Забоне, которую так долго именовал своим домом. А нынешняя моя квартира в Адане была домом лишь по названию — я в ней не жил. И та комнатушка, вернее тот закоулочек во дворце, какой я отвел себе для сна и туалета, тоже не был моим домом. Я не убегал туда от дел и людей, не уединялся, чтобы поразмыслить на воле, — да и воли не могло быть в этом скверном сарайчике с единственной крупной мебелью — диваном; на него я валился, от усталости не всегда раздеваясь. Даже бедная квартира Гамова, столь потом прославленная как свидетельство его выдающейся, почти нескромной скромности, была сравнительно с моим помещением чуть ли не барскими апартаментами, только я это не афишировал. Не дом, не квартира, не убежище, не келья, не каморка, — ни одно из этих словечек не годилось. Прибежище — вот единственно точное название.

Итак, я появился в моей квартире, не предупредив Елену о приходе. Ее не было. Я разделся, вошел в гостиную, потом в спальню, потом в рабочую комнату, воротился в гостиную, сел на диван. У меня ослабели ноги, как после долгого перехода, болезненно билось сердце. Елена вернула в мою новую комнату все, что было в той прежней, в Забоне. Она сделала это после моего повешения, она хотела, чтобы я, и казненный, оставался с ней прежним в прежней обстановке. Комната была совершенно такой, какой я оставил ее, уходя на войну. Все менялось в нашем мире, люди и города, сама природа, исхлестанная молниями искусственных циклонов, залитая куболигами искусственных потопов, изуродованная машинами и солдатскими сапогами, не узнала бы себя, имей глаза. Я сам ничем не напоминал того веселого инженера, молодого руководителя лаборатории автоматики, каким ушел из своей комнаты, а она осталась той же. Я сидел в правом углу дивана, на старом месте, там была созданная мной ложбинка, в ней всегда было как-то теплей сидеть — она сохранилась, я ощутил ее прежнюю теплоту. А на стене висела фотография моего школьного друга, Альберт Лоскин, так его звали, утонул, спасая девчонку, упавшую с моста в реку. Мы прыгнули с ним одновременно, он первый схватил ее, но не удержал на воде ни ее, ни себя, я ее вытащил, его — не смог. Как часто я с болью и восхищением смотрел на милое лицо погибшего друга, с болью, ибо ему нельзя было бросаться в холодную воду, он плохо плавал и плохо выносил холод, с восхищением, ибо порыв к зовущему на помощь был в нем всегда сильней самозащиты. А рядом с фотографией Альберта в деревянной рамочке висело мое авторское свидетельство на изобретение, первая моя конструкторская разработка, авторитетное доказательство, что в мире родился новый талантливый техник, ему предстоит великое будущее. Не стало будущего у изобретателя и инженера Андрея Семипалова, совсем другая повела его дорога — на славу или проклятье, я еще не знал.

Ни единой пылинки не лежало на вещах, все было вытерто, выметено, вымыто — придирчивая, строжайшая чистота, всегда свойственная Елене, не фон жизни, а неустанный труд чистоты, культ. Только такими словами можно означить отношение Елены к нашей квартире прежде — таким оно было и сейчас.

И еще одно сразу приковывало взгляд. Я стал вторым человеком в государстве, мои портреты печатались, я наводнял собой телепередачи, газеты, журналы, я устал от непрерывного поминания своей фамилии и должности, от лицезрения своего лица на уличных плакатах. Только я сам разрешил себе не вывешивать своей фотографии в собственной каморке — зато там висел портрет Гамова, а Гамов водрузил мое обличье над своим столом. И если бы я увидел здесь свои новые портреты, я, наверно, только скользнул бы по ним безразличным глазом, до того мне приелись мои изображения — я не из людей, внешностью которых можно любоваться. Но меня нового в старой комнате не было. Я ушел из нее собственными ногами и не вернулся обратно ни парадными портретами, ни групповыми снимками Ядра. Елена чуть не со слезами молила меня вернуться домой, но моим избражениям вход сюда не разрешила. Я понял это сразу — Елена не позволила себе восхищаться моим возвышением, не гордилась моими успехами, мой нынешний блеск ее не ослеплял. Она любила не вельможу, не воплощенную во мне власть, а простого инженера — вероятно, будущую крупную величину в технике, но отнюдь не на бурных просторах мировой политики. И потому так свято, так нежно, так строго хранила в неприкосновенности уголок, где двенадцать трудных лет — отнюдь не в райском блаженстве — совершалась наша любовь.

Ссылка дня: "Мифология Рима, Греции, Египта и Индии".

Архив рассылки доступен здесь. Обсудить выпуски можно здесь.

Хотите присоединиться и стать обозревателем? Пришлите на адрес sharikoff@narod.ru или lotto@mail.ru письмо со своей рецензией (в поле Subject укажите "Читаем с нами").