СВЕТ НЕНАСТУПИВШЕГО ЗАВТРА
Ознакомился с работами, представленныи на конкурс "Светлое Завтра".
Некоторые варианты будущего, предложенные "зеркальцами русской революции жизни" ввергли в ступор. Постапокалипсис – наше светлое завтра? Агрессивные педерасты, навязчивая реклама, эгоистичные социопаты – свет в окошке?
Подумать только, а ведь какие-то двадцать лет прошло!..
По принципу "лучше один раз увидеть…" достал из закромов несколько рассказов. Они написаны разными авторами, в разные годы. Общее у них только одно – свет, которым они наполнены.
Будь то причудливый, чуть печальный, свет ажурной каменной резьбы в "Тесте" Михаила Веллера, звездный свет для Светы в "Ловушке для падающих звезд" Евгения Филенко, теплые лучистые огоньки жидкого света в "Приключении" Валентины Журавлевой или высветление бувескула в "Вишневом компоте без косточек" Сергея Другаля.
Эти рассказы не об абстрактном "светлом завтра" – они о людях. Которые живут, работают, творят, изобретают, воспитывают детей… Создавая то самое завтра, которое светило нам, уже было рядом, чуть-чуть, казалось, - руку протянуть!..
Кто же знал, что это завтра – не наступит!

---

ТЕСТ
Веллер Михаил
Первого августа, за месяц до начала занятий в школе, мама повела Генку на профнаклонность. Генка не боялся и не переживал, как другие. Ему нечего было переживать. Он знал, что будет моряком. Его комната была заставлена моделями парусников и лайнеров. Он знал даже немного старинный флажной семафор и морзянку. И умел ориентироваться по компасу.
Вот Гарька - Гарька, да, волновался. Он семенил рядом со своей мамой, вспотевший и бледный. Вчера он упросил Генку, что будет проверяться после него. Он во всем с Генки обезьянничал. И модели с него слизывал, и тельняшку себе выклянчил, когда Генка впервые вышел во двор в тельнике. Ему тоже хотелось стать моряком. Генке было не жалко. Пожалуйста. Море большое - на всех хватит. Даже так: когда он станет капитаном, то возьмет Гарьку на свой корабль помощником.
С солнечной улицы они вошли в прохладный вестибюль поликлиники. Генке мама взяла номерок на десять сорок. Гарькин номерок был на десять пятьдесят.
В очереди ждало и томилось еще человек пять. Трое девчонок сидели чинно, достойно; девчонки... что с них взять, сначала им куклы, потом дети - весь интерес. Пацаны тихо спорили, с азартом и неуверенностью. Профнаклонность - это тебе не шутка, все понимали.
Настала Генкина очередь. Они шагнули с мамой за белую дверь.
- Останься в трусиках, - сказала медсестра. - А вы, - к маме, - подождите здесь с одеждой.
Генка независимо вошел в кабинет. Доктор оказался совсем не такой; не старый и в очках, а молодой и без очков. Из-под халата у доктора торчали узкие джинсы.
- Садись, орел! - Он подвел Генку к высокому креслу. - Сиди тихонько, - пощелкал переключателями огромной, во всю стену, машины с огоньками и экранами. Снял со стеллажей запечатанную пачку карточек и вложил в блок. - Не волнуйся, - приговаривал он весело, успокаивающе, а то, можно подумать, Генка волновался... хм. Доктор надел Генке на голову как бы корону, от каждого зубца тянулся тоненький проводок за кресло. Подобные же штуковины доктор быстро пристроил ему на левую руку и правую ногу. И прилепил что-то вроде соски к груди. - Так. Вдохни. Выдохни. Расслабься. Сиди спокойно и постарайся ни о чем не думать. Будто бы ты уже спишь... - Он повернул зеленый рычажок. Машина тихонько загудела. - Вот и все) - объявил доктор и снял с Генки свои приспособления.
- Доктор, я моряк? - для полного спокойствия спросил Генка уверенно.
- Одну минуточку... - Доктор открыл блок, вынул карточки, нажал какую-то кнопку, и машина выбросила пробитую карточку в лоток. - А ты, брат, хочешь стать моряком?..
- Ну естественно, - снисходительно сказал Генка.
- Ого!.. Сто девяносто два! - Доктор одарил Генку долгим внимательным взглядом. - Сто девяносто два! Поздравляю, юноша.
- Я буду адмиралом?! - подпрыгнул Генка.
После паузы доктор ответил мягко:
- Почему же обязательно адмиралом?..
И то ли от интонации его голоса, или еще от чего-то странного Генку вдруг замутило.
- Что... там?.. - выговорил он, борясь с приступом дурноты.
Доктор был уверен, весел, доброжелателен:
- Чудесная и редкая профессия. Резчик по камню! Нравится?
- Какой резчик, - шепотом закричал Генка, вставая на ноги среди рушащихся обломков своего мира, и замотал головой, - какой резчик!
Появившаяся медсестра положила добрую властную ладонь ему на лоб и что-то поднесла к лицу, от едкого запаха резануло внутри и выступили слезы, но сразу отошло, стало почти нормально.
- Нервный какой ты у нас мальчик, - ласково сказала медсестра и погладила его по голове.
- Редкая и замечательная профессия, - убедительно и веско повторил доктор. - И у тебя к ней огромнейшая способность. Утречко, а? - обратился он к медсестре. - В девять был этот мальчишечка... Шарапанюк... резчик по камню, сто восемьдесят. Теперь, пожалуйста, этот - сто девяносто два, а?
- И тоже резчик? - сестра взглянула на Генку по-особенному и вздохнула. - Талант...
- Посмотри на его убитое выражение. - Доктор даже крякнул. - А поймет, что к чему, еще ведь зазнается, возгордится. Ты еще прославишься, мальчик.
- Я не хочу прославиться, - горько сказал Генка. - Я все равно моряк...
Мама поняла все сразу, когда Генка вышел обратно в приемную. Она взяла профнаправление - и лицо ее посветлело. Она взволнованно поцеловала Генку куда-то между носом и глазом и принялась сама надевать на него рубашку, как будто бы он маленький.
- Чудесно, сынок, - сказала она. - Замечательно! Пойдем с тобой сейчас в художественную школу.
- Я пойду в мореходку, - ответил Генка непримиримо.
Мама покусала губы.
- Хорошо, - сказала она. - Пойдем сейчас домой. Пусть папа придет, там решим вместе.
Генка хмуро сидел во дворе под старым кустом акации, когда его отыскал там Гарька. Гарька самодовольно сиял.
- Меня уже оформили в мореходку, - похвастался он. - Что же ты меня не подождал, как договаривались? А мама сказала, что ты теперь пойдешь в художественную школу... Я не поверил, конечно, - доверительно сообщил он. - Какой у тебя уровень? У меня девяносто один! Почти сто! А у тебя? Сто один?
- Тыща, - сказал Генка, поднялся и ушел, пряча глаза.
Семейный совет был тягостен. Папа настаивал:
- У тебя все данные к редкой и замечательной профессии. Тысячи ребят были бы счастливы на твоем месте. Послушай нас с мамой, сынок. Ты ведь, хотя и взрослый, не все еще понимаешь... А в свободное время ты сможешь купить катер и плавать где душе угодно.
- А доктор не мог ошибиться? - безнадежно спросил Генка.
- Как?..
- Ну... может, машина его испортилась...
Папа молча взъерошил ему волосы.
- Я пойду в мореходку, - сказал Генка и заплакал.
Месяц прошел ужасно. Предатель Гарька дразнил его во дворе и похвалялся синей формой. Генка не отвечал ни на чьи расспросы (все, казалось ему, только и думают об его несчастье и позоре) и отказывался выходить гулять вообще. Мама с папой переглядывались.
Тридцатого августа мама сказала:
- Гена. Ты уже большой. Послезавтра тебе идти в школу. Ты - резчик по камню. Понимаешь? Кем бы ни стал, но все равно ты - резчик по камню. Идти тебе в мореходку - ну... как если бы птице учиться быть рыбой.
- Чайки плавают... - сказал Генка.
- И кроме того, в первую очередь все будет предоставляться ребятам с профнаправлением, ты понимаешь?
- Понимаю, - упрямо сказал он.
Назавтра они с мамой отнесли его документы в мореходку.
Завуч, взяв его профкарточку, с некоторым недоумением воззрился на Генку, потом на маму, потом снова на карточку, потом покачал головой.
- На вашем месте, - порекомендовал он, - я бы без всяких сомнений и вариантов отдал его в художественную.
Мама неловко помялась и развела руками:
- Он хочет... Мечтал... Ему жить.
- Вырастет - поймет. Благодарен будет.
- Не буду, - угрюмо пообещал Генка. Он ждал, обмирая в отчаянии.
- Что ж, - сказал завуч и кашлянул. - Мы возьмем тебя, конечно. Характер есть - уже хорошо. Но тебе придется трудно, учти, друг мой. Очень трудно.
- Пускай, - сказал Генка неожиданно ослабшим голосом и впервые за этот месяц счастливо перевел дух. - Морякам всегда трудно!
Через неделю Генка понял, что такое профнаправленность. Гарька давно гулял во дворе, а он еще готовил домашнее задание. Класс успевал решить три задачи, а он корпел над первой. Все уже усваивали новый материал, а он разбирался в старом и задавал вопросы. Полугодие он закончил последним в классе.
- Ты бы не хотел перейти в художественную школу, сынок? - печально спросила мама. - Тебя всегда примут. Подумай!
- Нет! - бросал Генка и зло сдвигал брови. - Нет!
Он шел последним до третьего класса. В третьем он передвинулся в таблице успеваемости на две строки вверх.
- Так держать, - сказал завуч, встретившись в коридоре. - Уважаю!
В шестом классе Генка стал достопримечательностью. Он был включен в состав команды, посланной на олимпиаду мореходных школ. Команда заняла третье место. Генка был единственным участником олимпиады, не имевшим профнаклонности. Гарьку в команду не включили.
Сознание необходимости делать больше, чем требуют от других, больше, чем делают другие, укоренилось в нем и стало нормой. Он привык, как к естественному, весь вечер разбираться в пособиях, чтобы на следующем уроке знать то, на что по программе, составленной с учетом профнаклонности, хватало и учебника.
Генка окончил мореходку десятым по успеваемости. Это очень нужно было. В числе первого десятка он получал право поступления а Высшее мореходное училище без экзаменов.
На медкомиссии он проходил исследование на профнаклонность. "Резчик по камню. Сто восемьдесят один", - последовало не подлежащее апелляции заключение. Комиссия уставилась на Генку непонимающе и вопросительно.
- Да, - сказал Генка. - Ну и что? Я моряк.
Комиссия полистала его характеристики.
- Будете сдавать экзамены на общих основаниях. Таковы правила.
Он проходил комиссию каждый год. "Резчик по камню".
На преддипломной практике он впервые не травил при сильной волне - четырнадцать лет тренировки вестибулярного аппарата.
Гарька получил уже под команду сухогруз, когда его еще мариновали в третьих помощниках. Потом он четыре года ходил вторым. Потом старшим. Потом ему дали старый танкер-шестнадцатитысячник, двадцать восемь человек экипажа.
В пароходстве привыкли к необычному капитану и перестали обращать на него особенное внимание, пока внимание это не возникло вновь, уже в благосклонном плане, когда третья подряд комиссия по аварийности признала его самым надежным капитаном пароходства. В тридцать девять лет, являясь исключением из инструкций, он стал капитаном трансатлантического лайнера. Капитан лайнера без профнаклонности".
Он приезжал в отпуск, проходил двором мимо куста акации домой и каждый раз говорил стареющим родителям: "Ну как?" - и раскрывал чемодан с заморскими подарками.
- Как надо, - отвечал отец.
- Никогда не сомневалась, что из моего сына в любом случае выйдет толк, - говорила мама и на несколько секунд отворачивалась с платочком.
В сорок семь, капитан-наставник флотилии, он сошел в августе во Владивостоке. Пять широких старого золота галунов тускло отливали на его белой тропической форме. Широкая фуражка лондонского пошива затеняла загорелое лицо. Солнце эффектно серебрило седые виски. Навидавшиеся моряков владивостокские мальчишки смотрели ему вслед.
Дворец был вписан в набережную, как драгоценность в оправу. Линии его были естественны и чисты, как прозрение. Воздушная белизна плоскостей плыла и дробилась в сине-зеленых волнах и искрящейся пене прибоя.
Стройный эскорт окружья отграненных колонн расступался при приближении. Причудливый свет ложился на резьбу фронтонов и фриза, предвосхищая ощущение замершего вдоха.
Экскурсовод произносил привычный текст, и негромкие слова, не теряя отчетливости, разносились в пространстве: "...уникальный орнамент... международная премия... потомки..."
Капитан вспомнил фамилию, названную гидом. Она держалась в его памяти с того дня, того, главного дня, когда он смог... смог вопреки судьбе, вопреки всему... Это была фамилия того мальчишки, резчика, у которого было сто восемьдесят в то утро, а у него сто девяносто два. Шарапанюк была его фамилия.
Корабль уходил в море ночью. Спелые звезды августа качались в волнах. Полоска портовых огней притухала за горизонтом. Капитан стоял на открытом крыле мостика. Он снял фуражку, и ветер шевелил поредевшие волосы.
- Я лучший капитан пароходства, - сказал капитан и закурил.
И только холодок печали звенел, как затерянный в ночи бубенчик.
Сб. "НФ-23". М., "Знание", 1980

ЛОВУШКА ДЛЯ ПАДАЮЩИХ ЗВЕЗД
Филенко Евгений
— Смотри, звезда упала! — с детским восторгом воскликнула девушка Света и поцеловала Тимофеева.
— Да, — сказал Тимофеев и поцеловал девушку Свету. Затем, оправившись от естественного головокружения, добавил: — Это поэтическая метафора. На самом деле звезды не падают. А падают метеориты, раскаляясь и сгорая в атмосфере.
— Все-таки ты ужасный зануда, Витенька, — нахмурилась девушка. — И за что я только тебя люблю?
После таких слов душа Тимофеева возликовала, воспарила к ночному небу и запела вселенским голосом, в то время как тело пожало плечами и рассудительно заметило:
— Вероятно, потому что я тоже тебя люблю.
Они стояли посреди влажного от росы свежевыкошенного луга, в окружении ночной тишины и умопомрачительных запахов трав, что тихо увядали в стогах. В своей зеленой стройотрядовской форме они чем-то походили на авиадесантников, только что с боем захвативших неприятельский плацдарм и теперь не знающих, что с ним делать. На самом же деле они были всего лишь студентами. Они держались за руки и глядели на звезды.
— Будь на твоем месте заурядный влюбленный, — не унималась Света, — он бы давно уже пообещал мне достать с неба звездочку.
— Но я-то отлично знаю, что это невозможно, — произнес Тимофеев. — И потом — зачем тебе звезда?
— Ну, это уж мое дело, — засмеялась Света. Затем сделала капризную гримаску и стала канючить: — Ну Витенька, ну только одну… маленькую… вот такусенький метеоритик…
Лицо Тимофеева, прежде имевшее глуповато-радостное выражение, что характерно для большинства влюбленных, резко изменилось, и Света осеклась на полуслове.
— Я пошутила, — торопливо заявила она.
Но было поздно.
Весь обратный путь Света поддерживала Тимофеева за локоть, ибо сам он был уже не в состоянии различать что-либо у себя под ногами и поминутно терял равновесие на разухабистой проселочной дороге. На ходу она пыталась втолковать ему, что ни звезда, ни тем более метеорит ей, конечно же, не нужны, что она просто хотела убедить его, что любовь и рационализм — понятия несовместимые, хотя это и так очевидно. Однако ее слова не возымели на Тимофеева, погруженного в себя, никакого действия. В минуты озарений самоуглубленность народного умельца приближалась к йогической каталепсии, и потому Света, кляня себя за неосмотрительность как мысленно, так и вслух, дотащила Тимофеева до сельского общежития, подняла на верхнюю ступеньку дощатого крыльца и, привстав на цыпочки, с исключительной силой поцеловала.
Тимофеев очнулся.
— Где мы? — спросил он, озираясь.
— Дома, — пояснила Света. — Пора спать, Витенька.
— Вот как! — изумился Тимофеев, но спорить не рискнул.
Света пошла на девичью половину, а Тимофеев растерянно потоптался на крыльце, затем долго блуждал между коек, гремя ведрами и роняя чужие сапоги. Добравшись до своего лежбища, он повалился на спину и почти час неотрывно смотрел в потолок, расписанный отсветами луны. В его мозгу со скрежетом поворачивались устоявшиеся в бездействии тяжелые маховики парадоксального мышления, столько раз приводившего Тимофеева к самым неожиданным результатам. И с каждым мигом эти маховики набирали обороты.
Наутро Света обнаружила Тимофеева на чердаке почти построенного кормоцеха, где он участвовал в настилке полов, строго попеременно ударяя молотком то по гвоздю, то по пальцу. Взгляд его был устремлен в никуда.
— Витя, — строго заговорила девушка. — Ты, по крайней мере, должен отдавать себе отчет в том, что эта штука лишена всякого смысла, она попросту никому не нужна. Она бесполезна для научно-технического прогресса!
— А тебе? — робко спросил Тимофеев. — Ты же хотела метеоритик…
— Я уже расхотела, — отрезала Света. — Как всякая женщина, я ужасно непостоянна. В данный момент я хочу, чтобы вечером мы с тобой пошли в сельский клуб на танцы.
— Это уже невозможно, — вздохнул Тимофеев. — Я не могу не думать об этом приборе. Он взял меня в плен, и я должен его сделать, иначе не смогу от него освободиться.
Света зажмурилась и пошла на откровенную провокацию, которую ни за что бы не позволила себе в иных обстоятельствах.
— Выбирай, — приказала она. — Либо я, либо он.
На горе-изобретателя было жалко смотреть. Исполненный скорби, он стал разительно похож на деревянную скульптуру Николы-угодника.
— Я люблю тебя, Света, — горестно промолвил Тимофеев. — Но ты не права. Изобретений, бесполезных для научно-технического прогресса, не бывает…
— А трамвайные компостеры? — вне себя закричала девушка и кинулась прочь.
На глаза Тимофееву нежданно навернулись слезы — не то от пустяковой ссоры с любимым человеком, не то от очередного удара молотком по пальцу. Но в этот момент ему пришло на ум нетривиальное решение одного конструкторского узла, который играл не последнюю роль во всей затее.
Когда Тимофеев шел из столовой, чтобы провести остаток обеденного перерыва в полезных размышлениях о судьбах открытий, к нему неспешно приблизился кряжистый мужик, плоть от плоти земной, бригадир сельских механизаторов Федор Силуков.
— Тимофеич, — произнес он прокуренным голосом, придав ему сколько возможно задушевности. — Веялка не фурычит. Взбрыкивает, язви ее, и зерном фукает. Зашел бы…
— Зайду, — рассеянно пообещал Тимофеев. — Федор Гаврилович, у вас, я помню, дома имеется сломанный диапроектор «Экран».
— Непременно имеется, — обрадовался Силуков, быстро уловив, чем именно он сможет отблагодарить полезного, но непьющего человека. — Забирай его, Тимофеич! Один леший, я себе видеомагнитофон покупаю. Только ты учти, парень, мне не треба, чтобы веялка по небу летала. Мне треба, чтобы она не зерном, язви ее, фукала, а половой да мусором. А то я тебя знаю — ты рационализатор злостный… Ну скажи на милость, на кой нам тот картофелесборочный комбайн, что ты из списанной «нивы» соорудил? Он же, язви его, не столько клубни выбирает, сколько вуги-буги наяривает, а городские шефы вокруг него хороводы водят…
Вечером было совсем плохо. Девушка Света, поджав накрашенные губки, зацепила под руку местного комбайнера Васю и ушла с ним на танцы. По пути они миновали печального Тимофеева с раскуроченным диапроектором под мышкой. Сердце злостного рационализатора дробилось на мелкие фрагменты и обливалось кровью. Но он твердо знал, что наука требует жертв, хотя и не был уверен, что таких существенных.
Так или иначе, он уже представлял себе конкретную реализацию замысла в деталях. Вооружившись гаечным ключом, топором и паяльной лампой, он уединился в подсобном помещении сельского общежития. Лампа горела адским синим пламенем, распространяя бензиновый аромат. Диапроектор мелко вздрагивал, учуяв свой грядущий вклад в научно-техническую революцию. Топор и ключ мирно лежали на табурете, дожидаясь своего часа.
К полуночи, лелея на простертых перед собой руках запеленатый в мешковину прибор, что возник на обломках серийного диапроектора, Тимофеев устремился во двор. Путь его освещали ясные звезды и полная луна, похожая на непропеченный блин. Тимофеев спешил испытать свое детище в полевых условиях — иными словами, на том самом лугу, где все и началось.
На соседнем крыльце Тимофеев заметил комбайнера Васю и девушку Свету. Вася рассказывал ломающимся баском что-то игривое, а Света хихикала в кулачок и смущенно поглядывала по сторонам. Тимофеев проворно укрылся за плетнем. На миг в нем пробудились темные силы и низменные инстинкты, вроде ревности: ему захотелось подойти к Васе, взять его за шиворот, отвесить пинка и отправить баиньки к мамочке. Но это было бы несправедливо по целому ряду причин, первая из которых заключалась в том, что Вася менее всего был виновен в случившемся. Последняя же состояла в насущной для Тимофеева необходимости немедленно опробовать прибор в деле.
Спотыкаясь на невидимых в темноте кочках и рытвинах, Тимофеев достиг центра многогектарного луга, значительно удаленного от жилых построек, что светили в ночи кошачьими глазами окон. Тимофеева охватило чувство нереальности всего происходящего. Он словно погрузился в иной мир, за рамками которого остались лихие стройотрядовцы с бородами на скорую руку, гитарами в наклейках и хорошими песнями на плохие стихи и бездарную музыку, бригадир Силуков с фукающей и взбрыкивающей веялкой, комбайнер Вася в клетчатых штанах и кирзовых сапогах военного образца. И даже девушка Света, без которой Тимофеев не мог бы прожить и дня, если бы не полонивший его бессмертную душу демон научно-технического прогресса.
В этом ином мире существовали Тимофеев, гладко выкошенный луг, чистое черное небо с угольками звезд и прибор, которого еще вчера не было, да и быть не могло в самых смелых замыслах.
Тимофеев расчехлил диапроектор, новое название которому пока не успел придумать, и направил объективом в небеса, затем вставил в клеммы питания поношенную, но еще годную к употреблению батарейку «Крона» и нажал на клавишу пуска. Тусклый луч света устремился в бездну межзвездного эфира, где по неведомым орбитам дикими табунами носились метеорные потоки. В конусе этого луча, непрерывно расширяющемся, захватывающем все больший участок неба, пространство стало поляризоваться, стекаясь противоестественными силовыми линиями к исчезающе маленькой в масштабах вселенной точке — к народному умельцу посреди сельского луга с безымянным прибором в руках.
Что-то неуловимо изменилось в, казалось бы, навеки устроившейся картине звездного неба. Потрясенный Тимофеев заметил, как внезапно дрогнула и поползла по небосклону, явно увеличиваясь в размерах, ухмыляющаяся рожица Луны.
— Ого! — воскликнул Тимофеев. — Вот этого не надо! Импульс великоват…
Отрегулировать мощность посылаемого импульса было делом минуты, и Луна застыла на месте, хотя облик ее показался Тимофееву, а также и толпам потрясенных астрономов, что наблюдали в эту ночь извечную спутницу влюбленных в точные оптические приборы, слегка размытым. За эти мгновения Луна стала ближе к Земле на добрую тысячу километров, и от такого рывка вся пресловутая лунная пыль, сколько ее было, поднялась столбом.
Эксперимент между тем продолжался.
Где-то на невообразимой высоте вспыхнул целый рой новых звезд. Прежде чем Тимофеев успел додумать до конца мысль о том, что не худо было бы предварительно оборудовать здесь блиндаж, в холодном полуночном воздухе раздался артиллерийский посвист. Слетевший с наезженной космической колеи метеорный поток минометным залпом накрыл присевшего в испуге Тимофеева. Небесные камни различного калибра бились о луг и рвали его, выбрасывая во все стороны фонтаны рыхлой земли. Тимофеев немедленно выключил прибор и, выждав, когда упадет последний метеорит, извлек из кармана форменной куртки фонарик. Он тщательно обследовал близлежащие воронки, но не нашел ничего подходящего. Все заслуживающее внимания зарылось глубоко в недра, а от прочего межзвездного хлама не осталось даже пыли.
Позабыв об угрожающей ему опасности, Тимофеев снова направил луч прибора в космос.
Некоторое время сохранялась зловещая тишина, затем сменившаяся страшноватым гулом и небесными знамениями. В дыму и пламени, на расстоянии протянутой руки от инженерного самородка, на землю пал раскаленный добела обломок чьей-то давно забытой ракеты-носителя. Тимофеев испытал сильнейший позыв бросить все и бежать прочь, но минутная слабость быстро сменилась холодным созерцанием.
В течение последующего часа многострадальный луг был бомбардирован несметными полчищами метеоритов, а также запчастями к искусственным спутникам и орбитальным станциям. Самое существенное, что нашел Тимофеев подходящего на роль подарка девушке Свете, имело вид неопрятной ноздреватой груши серо-стального цвета…
И тогда произошло следующее.
Посреди неестественно прояснившегося неба расцвел ярко-синий цветок, стремительно возраставший в размерах. Его трепещущие полупрозрачные лепестки заполнили собой тихую сельскую ночь, потом быстро увяли, сошли на нет, стянулись в пронзительно сияющую точку, плавно снижавшуюся на перепаханный метеоритами луг. Потрясенный Тимофеев увидел, как рядом с ним, без излишнего шума, без обычного в таких случаях грохота тормозных установок, опустилось летающее блюдце.
Дрожащей рукой он выключил диапроектор и на ватных ногах направился к месту посадки космического аппарата заведомо неземного происхождения. В голове у него крутились несвязные обрывки лозунгов наподобие: «Добро пожаловать на гостеприимную землю колхоза „Рассвет“ или „Все мы братья по разуму!“» Тем временем в борту летающего блюдца прорезался люк, и оттуда неторопливо, почти торжественно, выбрались двое пришельцев. Внешне они напоминали людей, хотя были гораздо выше Тимофеева, а цвет их кожи при тусклом лунном освещении был сходен с красным бархатом со сцены сельского клуба.
Завидя Тимофеева, чужаки переглянулись. Народный умелец неожиданно испытал странное чувство, будто кто-то залез острыми цепкими коготками ему в мозг и вытаскивает оттуда нечто сокровенное. «Набирают из моей памяти словарный запас», — догадался он и впоследствии оказался прав.
— Наш студенческий привет народам иных цивилизаций! — провозгласил он.
— Взаимно, — отозвался один из пришельцев, — Слушай, Тимофеевич, как ты, леший, исхитрился так лихо нас приземлить?
В речи инопланетянина Тимофееву почудились вполне привычные силуковские обороты, но он тут же догадался, что они почерпнули из его же памяти.
— Такое дело, — проговорил он смущенно, — я не хотел… Я испытывал прибор, своего рода ловушку для падающих звезд, точнее — для метеоритов…
— Погоди, Витенька, — вмешался другой инопланетянин, породив в тимофеевском воображении неожиданную ассоциацию с девушкой Светой. — Ты не подумай ничего дурного, мы не имеем к тебе никаких претензий. Ситуация несколько сложнее, нежели ты полагаешь.
— Вся штука в чем? — пояснил ино-Силуков. — Наш звездолет потерял управление. Мы летели по инерции мимо вашей планеты, ни сном ни духом не ведая, что здесь имеются разумные существа, а между собой судили, что неплохо бы сесть, покопаться в движке, чего это он, мол, не фурычит, гравитонами фукает.
— Вероятно, мы были бы обречены на верную гибель, — с нежностью в голосе продолжал ино-Света. — Но наш неуправляемый звездолет внезапно попал в конус поляризованного пространства, исходящий с поверхности планеты. Это придало ему некоторую устойчивость и позволило стабилизировать его положение. Совершить посадку в таких идеальных условиях для нас было вопросом чистой техники.
— В общем, спас ты нас, Тимофеич, — задушевно сказал ино-Силуков. — Как есть, спас.
— Что вы, коллеги, — смущенно и в то же время не без гордости произнес Тимофеев. — Не стоит преувеличивать мою роль. Все произошло совершенно случайно. Признаться, я и не думал что мой прибор сгодится на что-либо полезное…
— Ты заблуждаешься, Витенька, — возразил ино-Света. — Бесполезных изобретений не бывает. Надо лишь усмотреть их реальное предназначение, а это и есть самое непростое. По сути дела, ты создал первый в этой части галактики звездный спасательный маяк. Поставь на нем пару фильтров, чтобы он не затягивал метеориты и всякий космический мусор, и тебе вся цивилизованная вселенная скажет спасибо.
Тимофеев засмеялся.
— Вообще-то эта штука задумана именно в качестве ловушки для метеоритов, — сообщил он.
— Бывает же! — хохотнул ино-Силуков.
— Кто бы мог подумать, — вслух размышлял ино-Света, — что здесь, на галактической периферии, окажется цивилизация с таким мощным техническим потенциалом! Витюля, где твоя установка?
— Вот она, — скромно промолвил Тимофеев и протянул им еще теплый диапроектор.
— Невероятно… — прошептал ино-Света и протер большие, навыкате, глаза. — Такой компактный… такой простой…
Ино-Силуков тоже был потрясен. Он протянул огромные многопалые ладони и бережно принял диапроектор у Тимофеева. Губы его тряслись.
— Знаешь, что это такое? — спросил он у товарища. — Это же, язви его, ку-линеаризатор в готовом виде.
— Мы спасены, — с тихим счастьем сказал ино-Света и сграбастал Тимофеева в свои могучие объятия.
Затем оба пришельца радостно прослезились, умиленно глядя то на прибор, то на Тимофеева, не знающего, куда деться от смущения.
— Да что вы, ребята, — бормотал он. — Это же пустяковое дело.
— Тимофеич, — проникновенно пробасил ино-Силуков, утирая струящиеся слезы. — Ты подари нам эту хреновину. — Мы на ней до ближайшей ремонтной базы в два счета допрем. Один леший, ты себе еще такую сварганишь.
— Разумеется, — благоговейно добавил ино-Света. — В линиаризованном пространстве наш звездолет будет двигаться подобно пушинке, гонимой ветром!
— Конечно же, — радушно согласился Тимофеев. — Забирайте, если нужно. Главное — не прибор, а сама идея.
— Только фильтры не забудь, — растроганно напомнил ино-Света.
Его товарищ озабоченно поглядел на заметно посветлевшее небо.
— Пора лететь, — сказал он. — А то еще засекут, хлопот не оберешься…
— Постойте, — растерялся Тимофеев. — А контакт? А встречи с широкими слоями общественности? А обмен полезной информацией? Как же так?..
Ино-Света потупил свой взор, а ино-Силуков стал излишне пристально разглядывать подарок.
— Видишь ли, Витенька, — наконец проговорил ино-Света. — Мы не специалисты по контактам, а всего лишь разведчики. А контакты вообще, должен тебе заметить, дело непростое, тонкое. Могут быть всякие осложнения, мы просто не готовы к этому. По некоторым твоим мыслям я подозреваю, что и вы — тоже…
— А контакт — он был, — ласково прогудел ино-Силуков, — Мы же вот стоим, и контачим на троих за милую душу! Так что не треба спешить, всякому овощу свой сезон…
— Вероятно, вы правы, — опечаленно произнес Тимофеев, припомнив описанные в фантастической литературе пагубные последствия несвоевременных действий. — А как жаль!
Пришельцы направились к летающему блюдцу, бережно, в четыре руки, неся ку-линеаризатор. Затем ино-Силуков ловко забрался в люк и принял прибор от ино-Светы, который немного замешкался.
— Послушай, Витенька, — промолвил он. — Я все хотел узнать, зачем тебе понадобились метеориты, эта малоинтересная космическая щебенка.
— Все очень просто, — пояснил Тимофеев. — Я пообещал свой девушке упавшую звезду.
— Глупенький, — поворковал ино-Света. — Твоя любовь понуждает тебя творить подлинные чудеса. Какой еще подарок ей нужен? Впрочем…
Он заглянул в разверстый люк и что-то сказал спутнику на непонятном языке. В проеме люка немедленно возник ино-Силуков, неся на ладони маленькую треугольную коробочку.
— Держи, парень, — громыхнул он. — Своей благоверной вез, но для тебя не пожалею. Это мы нашли в одном астральном скоплении. Самая натуральная звезда!
На том они и расстались. Звездолет плавно вознесся к прозрачным рассветным облакам, а Тимофеев, сжимая в кулаке коробочку, побрел по изрытому метеоритными кратерами лугу досыпать остаток утра.
На следующий день Тимофеев достилал пол на чердаке, гвоздя уверенными ударами свежеструганные доски. Работа спорилась, хотя на душе было не слишком спокойно — мешал комбайнер Вася.
Пришел бригадир Силуков, примостился рядом и раскочегарил папироску.
— Спасибо, Тимофеич, — промолвил он. — Пашет, как зверь.
— Линеаризатор! — спросил Тимофеев, мерно действуя молотком.
— Зачем? — спокойно отозвался Силуков. — Я про веялку… Тут, парень, чудеса творятся. С утра понаехало народу из района, из города! Даже вертолет прилетел, у нас же бездорожье, сам знаешь…
— А что случилось? — поинтересовался Тимофеев.
— Ночью, говорят, феномен был. Выпал на Хавроньином лугу метеорный дождь, да такой силы, что все ученые, язви их, с ума посходили. Загубят они нам луг, ей-богу, перероют, что твоя хавронья…
Силуков крепко затянулся папироской, увидел поднимающуюся на чердак по приставной лестнице девушку Свету и тактично удалился.
Тимофеев продолжал налаживать пол. Когда у него кончились гвозди, он потянулся к ящику, стоявшему возле стены, и заметил Свету. Девушка стояла перед ним, храня на лице строго-официальное выражение.
— Витя, — сказала она. — У меня для тебя новость.
Тимофеев молча разогнул онемевшую спину и встал, ощущая в себе противную пустоту и слабость.
— Вчера вечером после танцев комбайнер Вася предложил мне стать его женой, — отчетливо произнесла Света.
— Как это?! — не понял Тимофеев.
— Очень даже просто. Выходи, говорит, за меня, председатель нам дом поставит. Корову, говорит, купим…
Тимофееву показалось, что его все же настиг шальной метеорит.
Сквозь ватную пелену он услышал собственный голос:
— Что ж, будьте счастливы… Вот вам мой свадебный подарок.
Слабым движением он извлек из кармана инопланетную коробочку и неловко сунул Свете. Девушка взяла ее не глядя и подбросила на ладошке.
— Спасибо, — с прохладцей сказала она. — Быть может, тебе интересно знать, что я ему ответила?
Тимофеев собрал остатки самообладания, чтобы найти какую-нибудь уместную в подобной ситуации реплику, по возможности пронизанную горькой иронией, сарказмом и уязвленным благородством, но у него не получилось.
— Да, — еле слышно промолвил он.
— Я ответила ему, — продолжала Света, поигрывая коробочкой, — что у меня уже есть жених, и его зовут Виктор Тимофеев, и что хотя он пентюх, каких поискать, но другого мне не нужно, и вообще… Ой, что это?
Треугольная коробочка с легким щелчком раскрылась и глазам влюбленных предстало диковинное зрелище. На кусочке матово-черного бархата лежал кристаллик чистой воды, нежно и тепло светившийся изнутри. И это свечение стремительно набирало силу, заливая весь мир голубыми лучами, полными радости, добра и любви.
— Это самая настоящая звезда, — сказал Тимофеев, беря в свои широкие твердые ладони хрупкую ладошку Светы, на которой вершилось чудо. — Ты же просила одну маленькую звездочку с неба…
Цикл "Сага о Тимофееве", 1983 г

ПРИКЛЮЧЕНИЕ
Журавлева Валентина
И.А.Ефремову посвящается
Я не ожидала, что позвонят из академии. Утром, получив гонорар за статью в “Вопросах психологии”, я купила венгерский журнал мод, вернулась к себе и стала решать сложную задачу — что шить.
Теоретически наиболее разумным вариантом было демисезонное пальто. Однако приближалось лето, и тошно было думать, что пальто будет лежать до конца августа. Вообще-то я давно проектировала вечернее платье. Шикарное вечернее платье, получше того черно-белого с жемчугом, которое Настя привезла из Парижа. Но если делать настоящее вечернее платье, не останется денег ни на что другое — это уж точно. А мне нужны были новые туфли.
С обложки журнала улыбалась курносая манекенщица в золотистом костюме. Она стояла около сверкающей красным лаком спортивной машины и держала на поводке беленькую мини-собачку. Из всего этого великолепия мне нравился только костюм. Легкий такой костюмчик из золотистой ткани. Неделю назад я видела на витрине одного ателье золотисто-бежевую ткань. Не столько, правда, золотистую, сколько бежевую, но это даже лучше.
Кое-что в костюме следовало изменить; я начала прикидывать и не сразу сообразила, что звонят из президиума АН и что меня приглашает К. Секретарь говорила чрезвычайно любезно (“Очень просит зайти… если вас не затруднит…”), но указала точное время, и я поняла, что опаздывать не рекомендуется. И вообще явка обязательна.
Времени оставалось не так уж много. Я помчалась е парикмахерскую, оттуда на почту, отправила домой журнал со своей статьей, забежала в Дом моделей на Кузнецком мосту (ничего путного там не оказалось) и приехала в академию точно к назначенному времени — минута в минуту. В коридоре стояла массивная тумба с часами; эта тумба торжественно пробила три раза.
В столь высоких научных сферах мне еще не приходилось бывать. Секретарь, пожилая женщина в строгом сером костюме, мельком взглянула на часы, одобрительно улыбнулась и сказала: “Пожалуйста…” Мне показалось, что она вот-вот добавит: “…деточка”.
На портретах у К. совсем другое лицо — властное, резкое, даже грубоватое. Я хорошо помню его портрет в школьном учебнике физики: К. был похож на маршала; я пририсовала ему китель, погоны и красивую маршальскую звезду. Получилось очень здорово; я начала разрисовывать другие портреты; в конце концов мне крепко влетело за эти художества. А на самом деле К. похож на музыканта — у него одухотворенное лицо. Как у Рахманинова на рисунке Пастернака. И пальцы у К. длинные, подвижные. Но глаза… глаза все-таки маршальские.
— Значит, вы на четвертом курсе? — спросил К. — А как у вас относятся к тому, что студентка работает на уровне… ну…
— …взрослого ученого? — подсказала я.
Он рассмеялся:
— Прекрасный термин. Находка для ВАКа. Кандидат, доктор, наконец, взрослый ученый…
Странная штука: никого не удивляет, что математик может сделать лучшие свои открытия в двадцать лет. Это считается вполне естественным. Как же, математические способности должны ярче всего проявляться в молодости!..
Но почему только математические? Разве нельзя стать в двадцать лет настоящим психологом? На меня все время смотрят с каким-то удивлением, даже с недоверием. Психология, видите ли, изучает человеческую душу, столь сложный объект, что… и так далее. А разве музыка или поэзия не имеют дела с человеческой душой? Привыкли же мы к тому, что бывают молодые композиторы и молодые поэты. Я занялась психологией еще в школе; надо работать, только и всего.
— Но вы не ответили: как к вам относятся в университете?
Я объяснила, что относятся хорошо. Дали отдельную комнату в общежитии. Включили мою тему в план проблемной лаборатории. Взяли статью в сборник трудов.
К. улыбнулся:
— Вы не избалованны…
Теперь, немного освоившись, я оглядела кабинет. Он мне не понравился. Какой-то у него был нежилой вид. Стол, книжные шкафы, даже портреты на стенах — все слишком новое. Вероятно, К. появлялся здесь не часто.
— Сарычева ведь тоже на четвертом курсе, — продолжал К., — а у нее своя лаборатория.
Ну! Настя сделала потрясающее открытие — как не дать ей лабораторию. Вокруг АС-эффекта в физике сейчас настоящий бум.
— Без вас Сарычева ничего бы не открыла, — настаивал К — Она мне рассказывала, как вы развивали у нее воображение. Ультрафантазию, как вы это называете. На парижском конгрессе Сарычева сделала отличное сообщение об АС-эффекте. Выступала она с блеском.
К. увлекся и стал говорить о том, что я и так уже знала. Настя раз двадцать рассказывала мне о конгрессе. Как она там выступала, как выступали другие, какие были разговоры и как в кулуарах один болван во всеуслышание заявил, что “столь юная леди” не может самостоятельно делать открытия, и предложил организовать проверку: пусть “юная леди” сделает в лаборатории “маленькое-маленькое” открытие. На что “юная леди” тут же ответила: пожалуйста, хоть сегодня, но одновременно и вы продемонстрируете, как делают хотя бы “малюсенькое-малюсенькое” открытие…
Все это я знала наизусть. Но К. рассказывал со вкусом. Я не перебивала. Меня интересовало,
как
он говорит: мне еще ни разу не приходилось встречаться с ученым такого ранга.
По классификации Селье, академик К. бесспорно принадлежал к категории мыслителей. Но дальше классификация не срабатывала: К. совсем не соответствовал предложенной Селье типологии. Пожалуй, тут больше подходил тип “пионер” из классификации Гуо–Вудворта: инициативный человек, генератор новых идей, охотно передающий их другим, открыватель новых путей, хороший организатор и учитель, властолюбивый, работоспособный…
Все так и было, но, слушая К., я чувствовала, что в типологии упущено нечто очень важное, может быть даже главное. В любых классификациях — у Селье, Гуо–Вудворта, Аветисяна — хорошо отражены лишь распространенные типы ученых. Ведь как точно схватил Селье тип “большого босса”: этот человек мог заняться политикой, бизнесом, сделать военную карьеру, но сейчас модна наука, и он не хочет уменьшать своих шансов, добивается места руководителя, после чего основным своим делом считает “натягивать вожжи”. Или тип “джентльмена науки”: способный молодой человек, желающий сделать карьеру не в ущерб радостям жизни… Таких много, это облегчает их изучение. Да и не слишком они сложны, эти люди.
— Сарычева, конечно, молодец, — сказала я, когда К. закончил свой рассказ. — Но работать с ней пришлось шесть лет. Так уж получилось, мы вместе учились в школе. Очень кропотливое дело — развитие ультрафантазии. Сейчас у меня группа ребят, и хотя уже есть какой-то опыт, все равно потребуется три–четыре года, чтобы выработать у них ультрафантазию.
К. довольно долго молчал. Я думала: а что, если попросить у него бумагу? Сборник с моей статьей четыре месяца лежал без движения — не было бумаги.
Неожиданно К. сказал:
— Мне нужна ваша помощь.
— Дело не совсем обычное. Но и вы тоже необычны… Есть такой физик — Сергей Горчаков. Приходилось слышать?
О Горчакове я, конечно, слышала. Одно время он был самым молодым доктором наук. Говорили, что он очень талантлив.
— Полтора месяца назад, — продолжал К., — я подписал приказ о назначении Горчакова директором ИФП в Ингор. Новый Институт физических проблем, первоклассный научный центр. Горчаков отказался. Заявил, что намерен вообще бросить физику. Навсегда! Понимаете? Такая дурацкая история… Сережка у меня учился. Прирожденный физик. И вдруг это нелепое решение. Твердит одно и то же: надоела физика, стала неинтересной, не хочу… Я с ним не раз говорил. Да и не один я. Прорабатывали его всяко. Понимаете, нет никаких, абсолютно никаких причин, это и обескураживает.
Привет, подумала я, вот тебе и бумага. Придется спасать расстригу-физика. Возвращать его на праведный путь. Понятно, зачем К. позвал меня.
Я сказала:
— Не умею спасать заблудших физиков. Был уже такой случай — спасала Борьку-физика, стыдно теперь вспоминать…
С Борькой действительно получилась глупая история. Физиком его прозвали в школе; он кончал десятилетку на год позже меня. Способный парень, однако в МГУ он не попал. Получил тройку за сочинение. В Москве Борька оставаться не мог, а возвращаться домой, в Таганрог, не хотел. Тут я и взялась его спасать. Как же, земляк, в одной школе учились… Отыскала в библиотеке подшивку ингорской многотиражки (Ингор тогда еще был поселком), стала смотреть объявления — какие специальности там нужны. Лаборанты, строители, водолазы… Черт меня дернул остановиться на заведующем фотоателье. Мне казалось, что это гениальная идея. Борька отлично снимал; один его снимок был даже в “Огоньке”. Почти специальность. И заработок будет приличный — это тоже важно: мать у Борьки часто болела, сестренки еще ходили в школу.
Гениальная идея! Как же! Борька, не дослушав, стал скулить: “Психа ты, Кира… Там молодые ребята, которые в десять раз лучше меня щелкают своими шикарными камерами. Институтский городок, пойми! Интеллектуалы. Кто пойдет сниматься в мое казенное заведение?!” Я разозлилась: обидно, когда не понимают гениальных идей. “Ты поедешь в Ингор, несчастный троечник, — сказала я, — и станешь заведующим ателье. Ты найдешь парня, который умеет малевать, и он сделает тебе картину с дыркой, в которую вставляют лицо. Чтобы на снимке получался страшно красивый кавказский всадник на страшно красивом коне. И чтобы на всаднике была страшно красивая черная черкеска с белыми газырями и со страшно изогнутым кинжалом. Эту живопись ты выставишь на самом видном месте. Прямо на улице. Молодые ребята, кроме шикарных камер, надеюсь, имеют некоторое чувство юмора. Ты будешь выполнять план на триста процентов. Или даже на шестьсот. Если, конечно, проявишь капельку сообразительности и догадаешься обновлять картины. С учетом научной специфики. Вместо страшно красивого коня может быть страшно красивый синхрофазотрон. Важен юмор, ясно? И ты станешь своим человеком в Ингоре. У тебя будут сниматься доктора и члены-корреспонденты. Ты сможешь помогать своей маме. А следующим летом сдашь экзамены: в Ингоре филиалы трех вузов. Вот тебе книга А.Н.Лука “О чувстве юмора и остроумии” плюс пятнадцать рублей на билет без плацкарты…
Я рассказывала эту грустную историю, а К. безжалостно веселился и повторял: “Так это ваша работа…” Он даже всхлипывал от смеха. В дверь заглянула секретарша, укоризненно посмотрела на меня.
— Вы не обижайтесь, Кира Владимировна, — сказал К., вытирая платко.м глаза. — Я у этого пройдохи тоже снимался, грешен… Подождите, а экзамены он сдал?
Ничего он не сдавал. Он только получал и приобретал. Теперь у него “Волга”… и много всего, не перечислишь. Идея сработала безотказно. Борькины картины с дыркой стали достопримечательностью Ингора. Быть в Ингоре — и не сняться у Борьки…
— Знаю. Я туда Свенсона водил. И канадцев.
— Юмор, как же. Материалы Борьке приносят бесплатно, картины с дырками рисуют на общественных началах, проявляют и печатают ребята из физматшколы. Три года такой деятельности. А вы снова говорите об Ингоре, о заблудшем физике…
— Не думал, что у этого юмора коммерческая подоплека. Сегодня же позвоню в Ингор.
— Не надо. Это моя работа, я сама ее исправлю.
— Хорошо, Кира Владимировна. Но Горчаков — другой случай. Коммерцией он заниматься не будет. Он — физик, натуральный физик. Поверьте, есть смысл его спасать.
— Да, конечно, — без всякого энтузиазма сказала я. — Нужна еще одна гениальная идея…
Вообще-то я чуть-чуть хитрила. С того момента, как К. рассказал о Горчакове, я знала, что буду решать эту задачу. Собственно, я уже ее решала. Мы говорили о Борьке, о Горчакове, но я быстренько ворошила задачу: мне нужно было найти исходную точку анализа.
— Вы как-то прохладно к этому относитесь, — сказал К. — Напрасно. Ведь перед вами почти детективная ситуация. И вы — в роли Шерлока Холмса. Разве это не воодушевляет?
— Нисколько.
— Не верится… Вы что же, не любите Конан-Дойля?
— Я не люблю, когда человек охотится за человеком.
— Шерлок Холмс охотился за преступниками.
— За людьми, совершившими преступления.
— Гм… В конце концов, у Конан-Дойля все это условно — сыщик, преступник. Как белые и черные в шахматах. Интересна интеллектуальная сторона приключений.
Настоящие интеллектуальные приключения бывают совсем в другой области, подумала я. Но спорить не стала, это отвлекает. Я сказала:
— Горчакова могли сломить неудачи.
— Ни в коем случае, — возразил К. — Дела у него шли превосходно. Можете мне поверить. Сережа работал над математической моделью Солнца. Не пугайтесь, пожалуйста. Понять принцип совсем не трудно. Вычислительный центр в Ингоре запрограммировал на своих машинах все известные данные о Солнце. Получилась система уравнений, связывающих различные параметры- температуру, давление и так далее. После этого в уравнения стали подставлять конкретные значения этих параметров. Метод Монте-Карло: величины поступают в случайном порядке, а затем производится оценка полученных вариантов. Группа Горчакова рассмотрела миллионы таких вариантов. Достаточно изменить значение одного параметра, как меняется вся картина. Допустим, вы приняли, что температура на такой-то глубине равна семи тысячам градусов. Получается одна модель. Если принять температуру равной десяти тысячам градусов, — совершенно другая модель. А критерий — наблюдения. Мы более или менее хорошо знаем внешнюю поверхность Солнца. Если полученная модель верна в этой части, то весьма вероятно, что она правильно описывает и структуру недоступных наблюдателю солнечных глубин. В этом смысл работы. И Горчаков отлично с ней справился. Удалось отобрать четыре модели, которые не противоречат наблюдаемым данным. Скажу по секрету: работа получит премию академии. Так что никаких неудач…
— Могли быть личные неудачи.
К. досадливо поморщился.
— Нет, это исключается. Горчаков молод, здоров. Да вы его увидите. Красивый парень, мастер спорта.
— Открытия иногда не так применяются. Сциллард, например, оставил физику…
— Если бы Горчаков не хотел работать из-за этого, он бы сказал. Он всегда говорит то, что думает.
— Тогда почему не допустить самое простое? Горчаков действительно разочаровался в физике — вот и все.
К. сердито посмотрел на меня. Так маршал должен смотреть на провинившегося солдата. Нет, я правильно разрисовала картинку в школьном учебнике. Попробуйте объяснить маршалу, что командир батареи в один прекрасный день взял и бросил наскучившие ему пушки.
— Хорошо. В физике нельзя разочароваться. Забудем про самоубийство Эренфеста, забудем трагические сомнения Лоренца, забудем, как Эйнштейн…
— Глупости! — перебил меня К. — В каждом из этих случаев были свои причины. И ничего общего с разочарованием в физике они не имели, запомните это. Физик — трудная профессия. Человек может разочароваться в своей работе, может устать, утратить веру в свои силы. Это всегда возможно. Но у Горчакова что-то другое. И вот я вас спрашиваю — что?
— Вы спрашиваете меня?
— Конечно! — сказал К. Он все еще сердился. — Вы же психолог. Притом единственный психолог, который умеет формировать творческое мышление. Не возражайте! Рассуждать о творчестве могут многие, я знаю. Не только психологи — все мы любим порассуждать о творчестве, о вдохновении, интуиции и тому подобном. А работать с этим самым творчеством никто не умеет. Кроме вас. Поговорите с Горчаковым. Я хочу знать ваше мнение.
— А если Горчаков не пожелает со мной говорить?
— Пожелает. Я ему позвоню. Если не возражаете, прямо сейчас. Лучше не откладывать: он собирается уезжать.
— Куда?
— Видите ли, Сергей Александрович намерен стать… э… мореплавателем. Такому физику нетрудно переквалифицироваться на штурмана. Но требуется практика, нужно пройти сколько-то там тысяч километров. По сей причине Горчаков готовится начать свою морскую карьеру матросом.
К. порылся в ящиках стола, отыскал сигареты и коробку с конфетами. Я отказалась.
— Ну? — удивился он. — Что же вы предпочитаете? — Фруктовое мороженое.
— Ладно, буду знать…
Он достал из кармана трубку и виновато улыбнулся:
— Не разрешают курить. Привык держать в руках… Скажите, Кира Владимировна, как вы придумали эту штуку с фотографией?
— Очень просто. Она была у нас в Таганроге. Только без юмора. Нашелся странствующий фотограф, устроился возле пляжа. А потом появился фельетон в газете. Вот такой… — Я показала, какой он был большой, этот фельетон. — “Мещанин на коне”. Там было столько пафоса, столько грома и молний… Можно было подумать, что искореним мы эту фотографию — и наступит полное благополучие не только у нас в городе, но и на всей планете… Мещане сейчас ужасно любят вот так бороться с мещанством. Наговорят трескучих фраз — и довольны. Естественно, я пошла сниматься на коне. Понимаете, какая обида: вырез для лица оказался слишком велик. Фотограф из-за этого совсем расстроился. Он приехал с Северного Кавказа; там привыкли к таким картинам. Пальцы у него были желтые от проявителя: он всю жизнь снимал людей. Я его расспрашивала, пока он собирал свое нехитрое хозяйство. Потом помогла донести вещи до вокзала…
— Ясно, — сказал К. — Вот что, Кира Владимировна, у меня предложение: идите работать ко мне в институт. Главным психологом. Учредим такую должность. — Он рассмеялся. — Положим начало новой традиции… Вы молоды и сумеете органично войти в физику. Нужен синтез ваших знаний с физическим мышлением. В сорок или пятьдесят лет такой синтез уже невозможен — упущено время. Надо вырасти в атмосфере физики — вот в чем секрет. Кстати, работая с Сарычевой, вы шли как раз по этому пути. Так почему бы не продолжить?
Это было слишком неожиданно (и соблазнительно, если говорить откровенно) — я растерялась. К счастью, в этот момент зазвонил телефон; К. отвлекся. Насколько я поняла, разговор шел о каком-то хоздоговоре.
— Замечательная мысль, — насмешливо говорил К. — Савельев сделает работу за Шифрина, а Шифрин сделает работу за Савельева, и оба будут считать это дополнительным трудом, за который полагается дополнительная оплата… Нет уж, пусть каждый делает свое дело. Без этих фокусов. Передайте Савельеву, пусть занимается физикой, он был способным парнем, я помню его по семинару.
К. положил трубку и неприязненно отодвинул телефон.
— Деньги, — вздохнул К. — Интересно, как вы к ним относитесь?
— Мне их всегда не хватает, — призналась я.
К. усмехнулся:
— Мне тоже. И много вам сейчас не хватает?
— Миллиона три. У меня есть разные идеи, которые требуют…
— Ясно. Вам надо идти в мой институт главным психологом. Включим ваши идеи в план.
Следовало мягко славировать, но я прямо сказала, что физика меня не очень привлекает, поскольку существует другая — более важная — область. Конечно, К. сразу вцепился: что это за область и почему она более важная?.. Никак не научусь дипломатической амортизации, а ведь это так просто!
Пришлось объяснять. Я впервые говорила о своей Главной Идее. Получилось не слишком убедительно, я сама это чувствовала.
— Утопия, — объявил К., не дослушав. — Чистая утопия этот ваш Человек Который Умеет Все. Прогресс немыслим без разделения труда, без специализации. Во всяком случае, в ближайшие двести-триста лет.
— Начинать надо сегодня. Иначе и через двести — триста лет сохранится узкая специализация. Со всеми последствиями.
Тут я сообразила, что должна хотя бы поблагодарить К. за предложение. Это тоже вышло не очень гладко.
К. поглядывал на меня, хитро прищурив глаза.
— Никак не мог понять, почему с вами трудно разговаривать, — сказал он. — Теперь понял. У моих мальчишек — как бы это сформулировать? — коммуникабельные лица. Когда я читаю лекцию или мы что-то обсуждаем, физиономии отражают каждое движение мысли. Обратная связь: я вижу, что и как они думают. А вы все время улыбаетесь. Это очень мило, но я не знаю, когда вы говорите серьезно, а когда шутите. Да что там — нет даже уверенности, что вы меня слушаете.
Я стала доказывать, что слушаю самым внимательным образом, но К. махнул рукой.
— Ладно, вернемся к Горчакову, вам надо подготовиться к разговору. Задавайте вопросы. Я хорошо знаю Сергея Александровича: у вас будет первоначальная информация.
Прекрасно звучит, подумала я, в современном стиле: будет информация. Только зачем она мне? У меня нет ни одного вопроса о Горчакове.
— Скажите, пожалуйста, — спросила я, — у вас никогда не появлялось желание… ну… бросить физику ко всем чертям, а?
— У меня? — грозно произнес К.
Я мило улыбнулась.
— Ничего похожего, — отчеканил К. — Были трудные моменты, были сомнения, но все это в непосредственной связи с конкретными причинами. О чем тут говорить! Сомнение- необходимый элемент творческой работы.
— Я имею в виду не сомнения. Меня интересует: появлялось ли у вас желание бросить науку?
— Ко всем чертям?
— Вот именно.
— Нет. Не было у меня такого желания.
— Ну, а просто мысль о возможности выбрать другой жизненный путь?
— Послушайте, Кира Владимировна, почему вы расспрашиваете меня?
— Потому что вы тоже физик.
— Женская логика! Можно подумать, что физики только и мечтают, как бы стать моряками…
— Попробуйте все-таки вспомнить.
Теперь он разозлился по-настоящему. Он разгневался — это более точное слово. Похоже, у него появилось желание погнать меня. Нельзя было упускать инициативу; я твердо сказала:
— Пожалуйста, мысленно переберите год за годом. Вдруг что-то припомнится.
Он фыркнул, натурально фыркнул, но ничего не ответил и принялся ходить по комнате. Я отошла к окну, чтобы не мешать.
Значит, женская логика. Любопытно, а какая у меня должна быть логика?!
В стекло упирались гибкие ветви ивы, и на ветвях, прямо перед моим лицом, раскачивался воробей. Крылышки у него вздрагивали, он был готов в любой момент сорваться и улететь, но он не улетал, а храбро разглядывал меня маленьким черным глазом.
Я слышала размеренные шаги. К. ходил из угла в угол и вспоминал. Он настоящий ученый и уж если взялся что-то делать, будет делать добросовестно. Сейчас он перебирает годы — их много, ох как много! Ровные спокойные шаги, и в такт им раскачивается на ветке воробей.
“Здравствуй, воробей, давай познакомимся. Меня зовут Кира. Представляешь, как было бы здорово: главный психолог Института физических проблем К.В.Сафрай! Звучит! И побоку всякие там утопии…”
Я рассматриваю свое отражение в оконном стекле. Решено: золотисто-бежевый костюм. У меня есть янтарь: он отлично подойдет к такому костюму. Можно взять яшму вместо янтаря, — так сразу не скажешь, надо посмотреть. Хорошо бы попасть в ателье сегодня, оно работает до семи. Разберут мою ткань, и останусь я с носом. Но уже четверть пятого, придется ехать к Горчакову, разговаривать — как тут успеешь… Гениально было бы не ехать. Вот Леверье открыл планету Нептун путем расчетов. Без всяких поездок и разговоров. Правда, у Леверье были исходные данные, а у меня ничего нет. Почти ничего. Кое-какие мысли и информация, которая вмещается в одну фразу: талантливый физик вдруг бросил науку.
Загадка.
Собственно, в чем она, эта загадка?
Талантливый физик.
Тут нет сомнений. Даже весьма талантливый.
Бросил науку.
Что ж, бывает и такое. Почему я должна считать это загадкой? Да, есть еще одно слово: вдруг. Внезапно, без всяких видимых причин.
Вдруг.
Вот это и в самом деле странно.
Чтобы выбить из колеи прирожденного физика, нужно нечто весьма основательное. Нечто такое, что не возникает за один день или за месяц. Я вправе предположить: икс-причина (прекрасно, уже есть термин!) появилась давно. Годами шел незаметный процесс накопления… Чего?.. Какого-то взрывчатого осадка, что ли. Как с ураном: масса должна превысить критическую величину, чтобы началась цепная реакция.
Физматшкола, университет, дипломная работа (теперь я припоминаю: за нее дали кандидатскую степень, об этом был очерк в “Комсомолке”), через три года Горчаков стал доктором. Стремительный взлет, ничего не скажешь. Примерно так получается у Саши Гейма, моего бывшего одноклассника. Победы на олимпиадах, статьи в математических журналах… В восьмом классе Саша придумал для нас, математически темных, потрясающую шпаргалку. С такой шпаргалкой можно было отвечать даже по программе десятого класса. Саша про вел настоящую исследовательскую работу, чтобы вывести сверхкомпактную формулу. Он стремился найти единое уравнение школьной математики. Конечно, никто из нас не понимал, что написано в шпаргалке. Завуч послала ее в Новосибирск, и Сашу пригласили в физматшколу.
Горчакова я не знаю, но зато прекрасно знаю Сашу Гейма и могу искать икс-причину, размышляя о Саше. В психологических уравнениях я заменяю неизвестную величину известной и… Кто сказал, что психология не точная наука?!
Существуют звезды с таким сильным полем тяготения, что свет их не может уйти в космос. Лучи изгибаются, невидимый барьер отбрасывает свет назад, он мечется в замкнутом пространстве, а барьер надвигается, и стиснутое, спрессованное излучение приобретает огромную плотность. Каждый раз, когда приходится решать сложную проблему, возникает такой же барьер, отделяющий от меня внешний мир. Свет, звук, запах, тепло, холод — все исчезает за этим барьером. Даже время Остается только движение мысли, сначала едва уловимое, но постепенно приобретающее уверенность, весомость, силу. Тут торжествует закон Эйнштейна: мысль не имеет массы покоя и лишь в движении становится физически ощутимой. В такие мгновения кажется, что можно увидеть мысль, прикоснуться к ее потоку…
Воробей подобрался совсем близко к стеклу. Он разглядывает меня черной бусинкой глаза, потом поворачивает голову и внимательно смотрит другим глазом. Правильно, птица: на людей надо смотреть в оба.
— Ничего не вспоминается, Кира Владимировна. Только один более или менее случайный эпизод Садитесь, пожалуйста.
Не хочется отходить от окна, но К. не сядет, если я буду стоять, а он, наверное, устал.
— Я работал тогда в Англии. Да-да, это тридцать четвертый год, конец лета. Дожди… В лаборатории даже днем горел электрический свет. Сильные были дожди. Знаете, я сейчас вспоминал и услышал песню водосточных труб. Старые водосточные трубы старого дома; их делал талантливый мастер — он хотел, чтобы трубы пели…
К. умолкает и смотрит мимо меня — в далекие тридцатые годы, в свою молодость. Это продолжается пять–шесть секунд, не больше. Он виновато улыбается: ему кажется, что я анализирую каждое слово. Как же, психолог! Я почти не слушаю, все это — за барьером, я продолжаю решать задачу. Сквозь барьер может пройти только то, что помогает решению. О голосах дождевых труб я вспомню потом, может быть, через несколько лет. Будет дождь в каком-нибудь далеком городе, будет журчать вода в трубах, — я вспомню все, что сейчас рассказывает К., вспомню и пойму.
— Дела у нас шли неважно. Опыты, обсуждения, снова опыты и снова обсуждения… Бывает такая полоса неудач: опыты дают совершенно нелепые результаты, обсуждения только усиливают взаимное раздражение… И вдруг солнечный день. На полную солнечную мощность. Яркие лучи стерли электрический свет, в лампах тлели тусклые желтые нити… И все сразу почувствовали, что нельзя оставаться в лаборатории ни минуты. Мы с Кокрофтом поехали на юг, к каналу. Кокрофт гнал машину как сумасшедший. Чудесное было настроение: вырвались из темных комнат, весело гудит мотор, озорно посвистывает ветер, а впереди — море. В этот день оно было ярко-синим, чистейший синий цвет без примеси зеленого и серого…
“Вырвались…”
Мне нужно было именно это слово! Я собирала логическую цепь, у меня уже были все ее звенья, но они лежали порознь, тяжелые куски мертвого металла, и вот одно слово мгновенно соединило звенья в прочную цепь. Теперь я представляю, почему Горчаков бросил физику. Задача решена. Точка. Остается самое приятное: эффектно выложить то, что я поняла. Все-таки ты молодец, Кира…
— Машину мы оставили у обрывистого холма, спустились вниз, к пляжу. Говорили о каких-то пустяках, кидали камни в воду… А потом услышали шум мотора. Вдоль берега над водой шел самолет. Вы, конечно, не знаете, что такое самолеты тридцатых годов. На снимках они неплохо выглядят… Самолет сел на пляже, пробежал метров сто и остановился рядом с нами. Промасленная фанера, залатанная обшивка. И проволока, очень много проволоки, чтобы все это не развалилось. Из кабины вылез долговязый парень; на нем был промасленный и залатанный комбинезон. “Меня зовут Жерар Котрез, — сказал он. — А это мой летательный аппарат. Там испортился… такой…” На этом его английский кончился, и, к великой радости Жерара Котреза, мы ответили ему по-французски. Так вот, в летательном аппарате перестали работать элероны. “Что мне элероны! — сказал Котрез. — Но летательный аппарат не должен распускаться…” Мы втроем исправляли повреждение: там заклинило проволочную тягу, и Котрез рассказывал о себе. Студент-юрист, бросил Сорбонну, работал грузчиком, собирал по кусочкам свой летательный аппарат, теперь отправился в кругосветное путешествие. “Что мне эти законы… Я посмотрю мир, может быть, ему нужны совсем другие законы… Послушайте, парни, летательный аппарат поднимет троих. Вы мне подходите, летим вместе!” В промасленных крыльях сверкало солнце, ветер гудел в проволочных растяжках, и я вдруг почувствовал, как это здорово — жить так, как живет Котрез. Лететь над морями, горами, лесами — неизвестно куда и неизвестно зачем, просто лететь. И если понравится какой-нибудь городок, опуститься ненадолго, пройти по узким улочкам, заглядывая в окна, посидеть на траве у реки…
— Как он сказал? Повторите, пожалуйста.
К. удивленно пожимает плечами.
— “Что мне эти законы!” Да, именно так. “Что мне эти элероны!.. Что мне эти законы!..” У него это великолепно получилось. В такой, знаете ли, лихой бержераковской манере. А дальше запомнился смысл, не ручаюсь за точность каждого слова: “Я посмотрю на мир, может быть, ему нужны другие законы…”
Так. Боже, какая я дура: осталось, мол, эффектно выложить решение… Как же! Я прошла над пропастью по снежному мосту, но путь не кончен, он только начался. Надо идти дальше. А там, в этом туманном “дальше”, еще один снежный мост, куда более трудный, и пропасть под ним в десять раз глубже…
В ателье я, конечно, не попаду: оно на другом конце города. Вообще все планы на сегодня пошли кувырком. Зато у меня появилась отличная идея.
Сумасшедшая идея. Представляю, как будет смеяться К. Ну и пусть смеется. Меня неудержимо тянет вперед…
— Вы ведь не слушаете, Кира Владимировна!
Нет, почему же, я слушаю. “Что мне эти законы!” — говорит похожий на Ива Монтана высокий парень. А рядом с ним — латаный-перелатаный самолет.
— Мы помогли ему развернуть машину. Он взлетел, сделал круг над нами, потом взял курс на север. Не знаю, куда он летел, не пришло в голову спросить. Через четыре года я прочитал в “Юманите”, что Жерар Котрез, пилот республиканской армии, погиб под Барселоной. Он вылетел на своем летательном аппарате навстречу эскадрилье “юнкерсов”.
Я с трудом восстанавливаю барьер: сейчас надо думать о задаче, я сама ее усложнила. Последний бой Жерара Котреза не имеет к задаче никакого отношения. Вечером, вернувшись к себе, я сяду у окна, включу проигрыватель и отыщу среди своих пластинок такую, которая понравилась бы Жерару Котрезу. А пока надо идти вперед. Это тоже бой, и нелегкий.
— Позвоните Горчакову, — говорю я. — Скажите, что вы еще раз просмотрели его работу. Или найдите другой повод, безразлично. Мне важно, чтобы в разговоре была фраза: жаль, что нельзя изменить гравитационную постоянную.
— Простите, Кира Владимировна, что это значит — изменить гравитационную постоянную?
Я объясняю:
— Изменить — значит увеличить или уменьшить. Вы же хотели позвонить Горчакову, не так ли? Вот я и прошу: позвоните и поговорите. О чем угодно. Но мимоходом должна быть брошена эта фраза: жаль, что нельзя изменить гравитационную постоянную.
— Мимоходом. Ну-ну…
К. смотрит на меня так, словно только что увидел.
— А дальше?
— Дальше вы скажете, что кто-то к вам пришел, извинитесь, обещаете позвонить через полчаса. И все.
— Не понимаю, зачем нужен этот спектакль.
— Чтобы Горчаков снова занялся физикой.
— Вы это… серьезно?
— Вполне серьезно.
— И вы Думаете, что вот так — не видя Горчакова, не разговаривая с ним — вы заставите его изменить решение?
— Да.
— Ясно, — говорит К — Теперь ясно, какие приключения вам нравятся.
Тут мне следовало бы мило улыбнуться, потом я буду жалеть, что не улыбнулась. Но я не очень вежливо повторяю:
— Звоните же, время идет…
К. испытующе смотрит на меня.
— Наверное, у вас еще не было неудач?
Он поднимает телефонную трубку и медленно набирает номер, поглядывая в мою сторону. Еще не поздно отказаться. Но я молчу.
— Здравствуй, Сережа…
Ну вот, началось.
Уверенности у меня нет. Что поделаешь? Я не могу приказать: появись, уверенность, ты мне сейчас очень нужна! Я знаю только одно: в моих расчетах нет ошибки. Беда в том, что самые верные психологические расчеты не гарантируют однозначного ответа. В физике иначе. Взять хотя бы ядерные реакции. Литий, облучаемый альфа-частицами, превращается в гелий. Если условия опыта не меняются, не меняется и результат. Таковы правила игры. Представляю, как чувствовали бы себя физики, если бы при неизменных условиях опыта литий иногда превращался в гелий, иногда в соломенную шляпу, иногда в малинового медвежонка… Игра без правил, сказали бы шокированные физики. А ведь в психологии именно такая игра. Правила, конечно, есть, только они неизмеримо сложнее, переменчивее. Вот сейчас я рассчитала реакцию, но вместо гелия запросто может получиться малиновый медвежонок.
— …Нет, уговаривать не буду. Я хотел знать твое мнение о Синельникове. Ведь ты с ним работал?
Они обсуждают деловые качества Синельникова, затем К- переходит к последней работе Горчакова и очень естественно, посмеиваясь, произносит фразу, которая нужна.
Секундная заминка. Горчаков, наверное, переспрашивает.
— Жаль, говорю, нельзя изменить гравитационную постоянную… Как--что это значит? Изменить — значит увеличить или уменьшить.
К. прикрывает трубку рукой:
— Он спрашивает — зачем? Быстро!
Я подсказываю первое, что приходит на ум:
— Легче жилось бы.
— Легче жилось бы в таком мире, Сережа. Да! Еще бы… К сожалению, не мы с тобой выбирали эту постоянную.
Сейчас самый подходящий момент прервать разговор. Я показываю: надо положить трубку. Но К. не замечает моих сигналов.
— Нет, просто к слову пришлось. Как ее изменишь, проклятую…
Шепотом он передает слова Горчакова:
— “Теоретически можно изменить…”
Я подсказываю ответ:
— Что ты, ни теоретически, ни практически.
Надо было с самого начала слушать разговор. Подключить второй аппарат и слушать. Я сглупила, постеснялась.
— Да, да, понимаю, — говорит К. и пожимает плечами, показывая, что ничего не понимает. (Я ободряюще улыбаюсь — а что остается делать?) К. машинально повторяет: — Да, да… — И вдруг удивленно спрашивает: — То есть как это — изменить постоянную Планка?
Именно этого я ждала, и все-таки сердце у меня замирает. Ох и умница этот Горчаков! Схватил приманку значительно быстрее, чем я думала. Я мгновенно подсказываю:
— Чепуха, ничего не получится…
— Нет, Сережа, нет, ты что-то путаешь… Ну хорошо. Буду ждать.
К. кладет трубку и долго молчит, разглядывая меня. Надо бы мило улыбнуться, но я устала.
— Он будет через час, — говорит К. — Предлагает обсудить какую-то идею. Послушайте: как вам это удалось?
Ага, удалось!
Я улыбаюсь и отвечаю с великолепной небрежностью:
— Пустяки! Совсем просто. Меньше всего я думала о Горчакове…
Это была святая правда, но К. ни капельки не поверил.
— Объясните толком. Я должен знать, как теперь держаться с Горчаковым.
Секретарь принесла нам чай и вафли.
— Дважды звонил Петр Борисович, — сказала она. — Другие тоже звонят.
— Ну-ну, — сочувственно кивнул К. — Займите круговую оборону и держитесь. Сейчас мне нужен только Горчаков, он скоро подъедет.
Я посмотрела на часы: десять минут шестого.
— Говорят, вы где-то выступали со змеями. Это правда? — спросил К.
Ох уж эти змеи! Нигде я, конечно, не выступала. Вообще об этой истории знали четыре человека; я просила их никому ничего не говорить. Как же! Теперь я каждый день слышу разные легенды…
— Со змеями ничего интересного. Просто курсовая работа по зоопсихологии.
— Курсовая? Ладно, не хотите рассказывать — не надо. Но насчет Горчакова вам придется изложить все самым наиподробнейшим образом. На чем вы основывались? Может быть, это просто счастливая случайность? Пейте чай, остынет.
Он меня нарочно подзадоривал.
— Логика, только и всего, — сказала я. — Одно из двух: либо Горчаков утратил интерес к своей работе по случайным причинам, либо тут проявилось нечто более или менее закономерное. Первую возможность я сразу отбросила, она какая-то… ну, не воодушевляет.
— Убедительный аргумент! — возмутился К. — Конденсированная женская логика. Дважды два не четыре, а… стеариновая свеча. Если что-то не нравится — отбросим.
— А почему бы и нет? Случайные причины надо искать наугад, а если существуют закономерности, можно думать. Это интереснее.
Лучше бы я ничего не объясняла! Кроме логики, есть еще и интуиция, в пересказе она испаряется. А ведь началось именно с интуиции. Произошел неуловимый поворот мысли, и я увидела: нужно понять отношение физика к миру. Не Горчакова, а вообще Настоящего Физика. Такого, как Капица, Ландау или Фейнман. Тут мне припомнилось вышедшее из моды слово “естествоиспытатель”. Человек, познающий природу, мир, Вселенную.
— “Вот я, — думает естествоиспытатель, — и вот Вселенная. Безбрежная (или не безбрежная?) небесная даль, в которой разбросаны огненные шары звезд и гигантские облака туманностей. Миллиарды лет они несутся в пространстве (а что такое пространство?), разлетаясь от какой-то первоначальной точки. Что это за картина и каков ее смысл? Зачем это существует? И зачем существую я, частица этого необъятного мира? Выть может, вещество, из которого я состою (а что такое вещество?), было выброшено когда-то из недр взорвавшейся Галактики, такой же как вот та, чей взрыв я вижу сейчас… Затерянный в безбрежном (или все-таки не безбрежном?) мире, в котором миллион лет — ничто перед лицом вечности, я хочу все увидеть и все понять…”
— Романтично, — сказал К. — Но вы обрисовали свой образ мышления, Кира Владимировна, вот в чем фокус. Вам, насколько я понимаю, свойственно именно такое видение мира. А физик думает о другом. Не ладится установка, подводят какие-то паршивые прокладки. Нет сведений об опытах, которые поставил твой коллега где-то га тридевять земель, и может быть, ты идешь по чужому следу. Завтра обсуждение одной дурацкой работы, но если просто сказать, что автор дурак, потом не оберешься хлопот. Сын схватил двойку по физике. Нужно посмотреть свежий номер “Астрофизикл джорнэл”, три монографии, написать отзыв о диссертации и рецензию на статью…
Тут я взорвалась. Я сказала, что грош цена человеку, если вся эта суета мешает ему слышать, как Земля плывет сквозь мглистое небо (“Почему мглистое?” — тут же придрался К.). Грош цена человеку, если в сутолоке повседневных дел он перестал замечать удивительную картину мира и не терзается от мысли —
что же это такое?
К. ехидно улыбался: “Детская болезнь левизны… максимализм юности…”
— Достоевщина наоборот, — сказал он. — Самокопание на галактическом уровне.
Я начала возражать (самокопание на галактическом уровне перестает быть самокопанием), но остановилась на полуслове. В утверждении К. определенно была доля истины. Да, я хочу понять себя, а для этого надо знать, что такое Вселенная и в чем ее смысл, иначе нельзя постичь смысл жизни и назначение человека.
— Наверное, вам интересно жить? — спросил К.
Он смотрел на меня с каким-то напряженным ожиданием. Я забыла, что говорю с исследователем, и кажется, сама стала объектом исследования.
— Так или иначе, — сказала я, — здесь ключ к пониманию истории с Горчаковым. Настоящий Физик начинается с детства. Год за годом он открывает для себя мир, открывает по книгам, в которых спрессованы уже добытые кем-то знания. Идет стремительный процесс: прочитал одну книгу, бери другую, пожалуйста, сколько осилишь. Настоящий Физик с детства привыкает открывать мир в больших дозах. Каждый день новое, новое… Разогнавшись, он подходит к переднему краю. Дальше нет готовой дороги. Мчался человек по шоссе на гоночной машине, и вдруг нужно пересаживаться на бульдозер и медленно прокладывать дорогу. Метр за метром. Понятно, не в одиночку — работает целый дорожный отряд. Но все равно нет прежней скорости. Чтобы пройти путь от азбучной физики шестого класса до квантовой электродинамики, Настоящему Физику требуется лет десять. Каждый год он видит новую картину мира. А по том, оказавшись на переднем крае, за те же десять лет он рассмотрит на этой картине лишь несколько новых штрихов.
Разумеется, есть много сглаживающих факторов и успокоительных рассуждений. Очередной метр дороги проложен у тебя на глазах и при твоем участии. И вообще по сравнению с прошлым веком наши дорожные машины стали в десять раз производительнее… Все правильно. Но где-то в глубине души остается вечное… самокопание: так что же такое Вселенная, что было раньше и что будет потом?
— Поразительный метод мышления, — усмехнулся К. — Громоздите одну неточность на другую, выписываете такие вензеля, — он провел трубкой в воздухе замысловатую кривую, — а в результате довольно правдоподобные выводы… Видите ли, Кира Владимировна, есть определенный коэффициент: чтобы проложить метр дороги, требуется энное количество труда. И коэффициент этот постоянно увеличивается. Так уж устроен наш мир.
— Но вот Горчаков не принял такое устройство мира.
— И ушел из науки. Разве это выход?
— Не принять существующее — это уже очень много. Не принять, не смириться… Отсюда один шаг до борьбы.
— С чем?
— Если мир слишком медленно познается, его…
— Ну?
— …его изменяют.
— Хотелось бы знать — как?
— Надо построить модель другого мира и изучать эту модель. Измените постоянную Планка — и вы получите модель совсем иного мира. Все в нем будет иное: иная физика, иная химия, иная природа, иная жизнь… Таких моделей можно построить множество; среди них обязательно окажутся миры с более выгодным коэффициентом познаваемости.
Я мило улыбнулась и добавила:
— В самом деле, зачем изучать трудный реальный мир, когда можно построить модель нереального, но легко познаваемого мира?..
Я видела по глазам К., что мои шансы стать главным психологом всемирно известного института, которым К. руководит, катастрофически стремятся к нулю. Еще бы — запросто выложила такую ересь… Впрочем, К. был Настоящим Физиком: на какую-то долю секунды он дрогнул, почувствовав в этом безумии определенную систему, и ответил почти спокойно:
— Наука, Кира Владимировна, изучает реальный мир. В этом ее ценность. Математическую модель несуществующего, но легко познаваемого мира построить можно, не спорю. Мысль сама по себе изящная. Но, изучая модель несуществующего мира, вы будете делать не существующие открытия. А зачем они нужны?.. Представим наш мир в виде плоскости. — Он провел трубкой над столом. — Теоретически мы можем построить сколько угодно других плоскостей. Они оторвутся от нашей реальной плоскости и уйдут куда-то в сторону… — Трубка описала неопределенную дугу. — Возможно, по каким-то из этих плоскостей двигаться будет очень легко. Но чем быстрее вы будете двигаться, тем дальше уйдете от реального мира.
Любовь к эффектам когда-нибудь меня погубит. Со змеями я влипла в историю именно по этой причине. И вот теперь я снова не удержалась от эффектного номера. Я попросила у К. его знаменитую трубку и провела ею от стола вверх:
— Вот так оторвется от реальности модель несуществующего мира… — Я покрутила трубкой в воздухе. — …Оторвавшись, она попетляет, а затем… — трубка решительно пошла вниз, к столу, а затем вновь пересечется с плоскостью реального мира. Где-то далеко впереди строящейся дороги. И здесь, на линии пересечения, несуществующие открытия несуществующего мира прекрасно совпадут с реальными открытиями реального мира. Мы прорвемся на сотни лет вперед. А может быть, и на тысячи. Я не знаю, какие открытия будут при этом сделаны. Они покажутся нам таким же волшебством, каким показались бы открытия двадцатого столетия античным философам. Быть может, мы сумеем сконденсировать фотонный газ и получим жидкий свет. Его можно будет зачерпнуть рукой, взять в ладони — вот так, он будет переливаться, в нем будут мерцать теплые лучистые огоньки, и рядом с этим живым светом бриллиант покажется серым булыжником… А может быть, мы откроем структуру электрона, проникнем в глубь элементарных частиц и еще дальше- в недра той неведомой пока формы материи, из которой построены электроны, протоны… Так или иначе это будут чудесные открытия, и стоит жить, чтобы делать их.
К. понял мою идею в тот момент, когда трубка пошла на сближение со столом. Я уловила этот миг: К. сразу отключился, перестал меня замечать. Наверное, через десять секунд он уже разобрался во всем глубже меня. Но я продолжала выкладывать свои мысли: слишком велико было напряжение и нужна была разрядка.
— Вот что, — сказал К. минут через пять. — Вы не очень гордитесь.
Я, конечно, начала говорить, что ни капельки не горжусь. Появится еще один метод познания мира, наука получит новую обезьянку для опытов, только и всего. Это была хорошая аналогия, я ее тут же развила.
— Вот-вот, — продолжал К. — Гипотеза о кварках построена на том, что заряд электрона может быть дробным. Так что не вы первая замахнулись на константы.
Мне бы промолчать, но я не утерпела:
— Как же… Есть и другие прецеденты. В фантастическом рассказе Беляева меняется скорость света. В математике рассматриваются пространства с числом измерений более трех… И так далее. Всякая приличная теория обязана включать предыдущие построения в качестве частных случаев.
— Ну и язычок у вас! — К. покачал головой. — А вы хоть подумали, удастся ли вообще реализовать эту затею? Когда Горчаков моделировал Солнце, из миллиона моделей годилась одна. При этом мировые постоянные не менялись. Если же вовлечь в эту игру константы, потребуются миллиарды моделей на одну годную. Разве что найдутся какие-то правила вариации констант… Кстати, Кира Владимировна, а ведь начали вы не с самого удачного варианта. Я имею в виду эту фразу об изменении гравитационной постоянной. Из всех констант вы выбрали, пожалуй, наименее удачную.
“Сейчас мне достанется, — подумала я. — Вот и придумывай после этого обезьянок…”
Я сказала, осторожно подбирая слова:
— Горчаков должен был сам прийти к этой идее. Своя идея больше воодушевляет.
— Не понимаю, — сухо произнес К.
Он уже все понял. Не было смысла лавировать, я честно объяснила:
— Конечно, заманчивее варьировать постоянную Планка: она входит во все уравнения ядерной физики. И вообще… Сразу, например, меняется принцип неопределенности… С самого начала я думала о постоянной Планка. И еще о постоянной Ридберга. Но Горчакову должно казаться, что он сам все придумал. Поэтому нужна была эта фраза о гравитационной постоянной. И ответы я вам подсказывала такие… не гениальные.
К. отложил трубку. Он покраснел, и лицо у него сморщилось, как от зубной боли.
Что поделаешь, конечно, я поставила его в глупое положение. Горчаков наверняка подумал, что старик сдает: прошел мимо идеи, ничего не заметил и говорит глупости.
Отступать было некуда, я твердо сказала:
— Горчаков ни в коем случае не должен знать… ну… как это получилось. По крайней мере, в ближайшие годы. Сейчас он убежден, что сам все придумал, — это окрыляет… В конце концов, он шел в этом направлении: ему достаточно было крохотной подсказки. Я сработала за катализатор, только и всего. И еще: пожалуйста, не сердитесь — вы поставили задачу, которая по-другому не решалась.
К. как-то странно посмотрел на меня. Наверное, так смотрел кардинал Ришелье на д’Артаньяна, размышляя, отправить ли его в Бастилию или дать патент на звание лейтенанта королевских мушкетеров. Я только сейчас заметила, что К. очень устал.
Через несколько минут появится Горчаков, и ему снова придется работать.
— Мне лучше уйти, — сказала я. — Скоро приедет Горчаков. Вам предстоит его выслушать, изумиться, похвалить — это обязательно нужно сделать! — а потом… вероятно, вы будете обсуждать программу работы.
— Да, сегодня уж такой день, — улыбнулся К., и я обрадовалась, потому что улыбнулся он хорошо, открыто. — Идите, Кира Владимировна, завтра я вам позвоню. Затея с Человеком Который Умеет Все почти утопическая, но вы, кажется, не собираетесь от нее отказываться, не так ли?
…Я остановилась в подъезде. Шел мелкий-мелкий дождь. Не знаю, откуда он взялся: небо было чистое, и только где-то очень высоко светились пушистые оранжевые облака. Я смотрела на эти облака и на деревья, тянущиеся к небу, и на людей, которые шли мимо деревьев, и думала, что все это здорово устроено: постоянная Планка в нашем мире выбрана со вкусом.
Удачный день! К. сказал, что затея почти утопическая, до этого она казалась ему чистой
утопией. А ведь он еще не знает, что я начала эксперимент…
К подъезду подкатила “Волга”, с ее красной крыши стекали струйки воды. Из “Волги” выскочил баскетбольного роста парень. Я сразу сообразила, что это Горчаков, — К. описал его довольно точно. Мореплавание понесло тяжелую утрату, подумала я, в морской форме Горчаков был бы великолепен. “По местам стоять, с якоря сниматься!..” Впечатляющая картина. Впрочем, так он тоже неплохо выглядел, совсем неплохо. На меня он даже не взглянул. Промчался к двери, перепрыгивая через ступеньки.
Я посмотрела на часы. Было без четверти шесть. Если ателье работает до семи, можно еще успеть…
— Такси! — отчаянно закричала я.
Машина, уже тронувшаяся, послушно притормозила. Нет, все-таки это был удачный день!..
***
Три года спустя в Москве состоялся Первый международный симпозиум по прогностическому моделированию вариаций мировых констант. На эмблеме симпозиума были изображены две пересекающиеся плоскости. Основной доклад делал Сергей Александрович Горчаков. Кира Владимировна в это время работала в Ингоре. Оттиск доклада она получила через месяц. Рассеянно полистала и отложила. В этот день она решала совсем другую задачу.
сборник "Снежный мост над пропастью", 1971 г

ВИШНЕВЫЙ КОМПОТ БЕЗ КОСТОЧЕК
Другаль Сергей
Воспитатели летнего лагеря дошкольников при океанском центре Института реставрации природы пребывали на песчаном пляжике на берегу озера, там, где неподалеку рыжая саванна упирается в зеленую границу леса.
- Гром нервничает, - сказал Рахматулла.
- Он всегда неспокоен, если Варсонофий облизывается. - Олле играл кисточкой львиного хвоста. - Вообще, псу развернуться негде. - Олле вытянулся на песке, положив голову на львиный бок.
Нури сосредоточенно рассматривал синего жука, застывшего на желтой кувшинке. Какая-то птаха кричала в лесу радостно и тонко. Хогард откинулся, подставляя солнцу незагорающее лицо, серьга в его ухе нестерпимо сверкала.
- А вчера бувескул высветлил компот и раздвоился. - Хогард старался поймать взгляд Нури. - Это, скажу вам, зрелище.
- Это что, - пробормотал Нури.
Жук слетел с кувшинки и копошился в песке у морды Грома. Пес прикрыл его лапой, прислонился ухом, вслушиваясь.
- У меня третьего дня двое завернулись в гракулу. - Иван Иванов доел персик, закопал в песок косточку, потом вытащил из носа Рахматуллы длиннющего ужа и швырнул его в озеро. Уж поплыл, оставляя на зеркальной глади усатый след.
- Не может быть. - Олле приподнял голову. - Гракула уплощается, если она перед тем кубична.
- Именно. Они подстерегли такой момент и гладили ее в четыре ладошки.
- В четыре? Кто бы не уплощился... - Рахматулла проводил взглядом ужа, потрогал себя за нос. Потом закинул ноги за плечи, встал на руки и застыл в этой невозможной позе.
Иван насыпал над косточкой холмик, набрал в горсть воды и полил. Истомная жара погружала в дремоту, и горизонт расплывался в колышущемся мареве. Гром залез в воду, улегся мордой к берегу. С усов его капало.
В пещере запищал зуммер и послышался голос Отшельника:
- Это вас, Олле. Сатон говорит, что вход в центр кто-то блокировал. Он интересуется вашим мнением.
Олле встал, и лев тут же полез в воду в сторонке от пса.
В пещере было сумрачно и прохладно. Отшельник сидел в плетеном кресле над чертежами механозебры, а над письменным столом в туманном сфероиде фокусировалось объемное изображение Сатона. Они о чем-то тихо беседовали.
- Я слушаю, здравствуй, дед, - сказал Олле.
- Ни Нури нет, ни Ивана. - Сатон форсировал звук. - Куда все подевались?
- Педсовет у них. А я там в качестве сочувствующего.
- Педсовет! А у меня тут гад лежит. Смотри.
В сфероиде возникло знакомое изображение входа в центр ИРП. На белых ступенях между двумя золотыми дельфинами разлеглась огромная серая кобра. Голова ее была приподнята и беспокойно шевелилась.
- Ни войти, ни выйти. - В сфероиде снова возник Сатон.
- Это не опасно. Идите смело.
- То есть?
- Это голограмма, дед. Через нее ступени просвечивают. Видимо, Нурина ребятня забавляется.
- М-да, - Сатон дернул себя за бороду, - с вами не соскучишься.
Олле вышел из пещеры, задвинув за собой занавес. Конь, мокрый после купания, ждал его, и Олле прижался к прохладному боку. Воспитатели уже искупались и снова валялись на песке. Только Нури, равнодушный к жаре, о чем-то сосредоточенно думал.
- Там кто-то из твоих сфокусировал змею... - сказал Олле.
- Это что, - махнул рукой Нури. - Это ерунда. Хуже всего, что я тоже погряз.
- А кто еще? - спросил Иван. - И в чем?
Персиковая косточка уже проросла, и Иван нетерпеливо вытягивал из песка маленький ствол, распрямлял ветви и проглаживал между пальцами листики. На глазах под его руками завязались бутоны и распустились в соцветия.
- Опылять пора, - пробормотал Иван. Он вызволил из шевелюры Хогарда неведомо откуда взявшегося шмеля и поднес его к деревцу. Шмель с довольным урчанием принялся за работу.
- ...в самодовольстве, Иван. А что? Все у нас здоровы, веселы, учебные программы выполняются. Да и сезон на исходе. Не жизнь - сплошной санаторий. Олле вон укрощает и без того кроткого, аки агнец, льва, Хогард шлифует свои коллекционные алмазы. А мы, между прочим, на работе.
- Я что, я охотник, - зевнул Олле.
Хогард придвинулся к Нури, тронул за руку:
- Что с тобой, Нури?
- Беда у него, - сказал Иван, снимая с деревца персик. - Попробуй, - он протянул его Нури. - Кот у него в холодильнике.
Было так. Детская столовая опустела. Разошлись, закончив дела, старшие дежурные, и лишь посапывал за стенкой кухонный автомат да звенели за открытыми окнами ребячьи голоса. Нури прошел между столиками, одобряя чистоту, и вдруг услышал всхлипывания. Возле последнего стола сидела на полу девчушка и размазывала по щекам слезы. Маленький фокстерьер стоял мордой в угол и шевелил обрубком хвоста. Кто-то пренебрег запретом и притащил щенка. Это вполне могло быть. Но забыть щенка в столовой - такого быть не могло.
Нури присел на корточки, щенок не оглянулся и так же мерно вилял хвостиком.
- Они его загип-п-нотизировали, а мне жалко, и я плачу. А как вишневый компот, так они его сливают в ведро. Я не возражаю. Если бувескул тоже любит компот, пусть...
Нури подхватил щенка на ладонь, ощущая странную одеревенелость животного, и поставил на подоконник. Щенок не изменил ни позы, ни поведения.
- Вундеркинды, - сказал Нури. Он обеими руками гладил щенка, снимая наваждение. Тот обмяк, тявкнул и сбежал.
Нури недоверчиво оглядел столовую, ожидая новых сюрпризов. И сюрприз был. Выходя, он машинально открыл холодильник, и оттуда с мявом выскочил кот.
- Дожили, - разглядывая дымящегося от злости кота, произнес Нури. Девчушка заревела в голос.
- Кто это сделал? - спросил Олле, и воспитатели молча воззрились на него. - Но кто-то же это сделал. Загипнотизировал щенка, запер кота... Бедные животные.
- Не надо сюсюкать. - Нури раскусил персик. - Нам сюсюкать ни к чему.
- Но...
- И я говорю, Олле, плохие мы воспитатели. Но не настолько плохие, чтобы искать виновных.
- Дети, есть дети. - Хогард раздробил в ладони округлый камень, отбросил крошки. - Только я, видимо, непригоден для этой работы. Мне под землей как-то спокойней. Здесь я как-то теряюсь. Не умею делать замечаний, весь в сомнениях, так ли поступаю, а на многие вопросы не знаю ответа и тогда говорю: не знаю.
- Ну и правильно.
- Но это роняет мой авторитет воспитателя.
- Вот, - сказал Нури. - Вот здесь наша общая ошибка. По себе знаю: стоит начать думать об авторитете, как сразу невольно начинаешь принимать позы. А позу от детей не спрячешь, как кота в холодильник. И потом, вам не режет слух словосочетание "авторитет воспитателя"?
- А почему должно резать?
- Потому, что оно подразумевает авторитет профессии. Авторитетной же может быть только личность.
"Нури не совсем прав, - подумал Иван Иванов. - Врач и воспитатель должны быть авторитетны изначально, потому и сложны экзамены для кандидатов в воспитатели". Иван оглядел выращенное деревце, уловил признаки увядания - еще день простоит и засохнет. Пусть. Подобные чудеса недолговечны.
- По-моему, ваши беды оттого, что вы погрязли в буднях, что и имел в виду Нури, - сказал Олле. - И потеряли ореол героев, столь привлекательный для детей.
- А Марья Ванна? Как у нее с ореолом?
- Бабка другое дело, Рахматулла. Она у истоков, а вы неофиты, вы начинающие...
Бабку привел Сатон. Директор Института реставрации природы был с ней почтителен, а бабка с виду была неулыбчива и свирепа.
- Познакомьтесь, - сказал Сатон. - Марья Ивановна, няня. А это ваши ученики. Рахматулла Хикметов (Рахматулла сделал шаг вперед и склонил голову), космонавт, йог: Пока единственный, кто побывал на Венере. Признан достойным. Иван Иванов. Маг. (Иван извлек из воздуха шикарный букет роз и молча положил на стол перед Марьей Ивановной. Бабка шевельнула худым плечом, покосилась на букет.) Признан достойным. Хогард Браун. Спелеолог, автор трудов по прогнозированию и утилизации энергии землетрясений и... юморесок. Признан достойным.
- Э, - сказала бабка. - Серьгу убери или смени камень на овальный.
- Сегодня же, Марья Ванна.
Ворон на подоконнике склонил набок голову, прислушиваясь.
- Нури Метти, - продолжал Сатон. - Кибернетик, механик-фаунист. Генеральный конструктор Большой вычислительной машины. Признан достойным.
Бабка чуткими глазами оглядела учеников и подобрела. Видимо, они понравились ей своей серьезностью.
- Марья Ивановна будет вести практические занятия, поможет вам овладеть некоторыми навыками. - Сатон поцеловал бабку в щеку и вышел.
- Вазу с водой, - ни к кому не обращаясь, сказала бабка. Хрустальная ваза возникла перед ней, и бабка поставила в нее цветы, чтобы они не завяли. Потом принесла объемистую плетеную корзину.
- То, чему я вас научу, - начала она, - может вам понадобиться, а может и нет, но знать это нужно. Фильмы вы смотрели, таблицы там всякие, диаграммы изучали, теорию знаете, верю. А я вам преподам главное.
Она достала из корзины тряпочку, расстелила на столе.
- Это пеленка.
Бабка вытащила розового голого младенца, положила на пеленку.
- А это кукла. Учебное пособие. Младенец. Дите. Ясно? Младенец состоит из рта, живота, ручек, ножек и попки.
- Попки, - повторил Хогард. - Это надо запомнить.
- Дите, - продолжала бабка, - любит чистоту, хорошее настроение, доброту и чтобы с ним разговаривали или хотя бы агукали. Вот ты, агукни.
Выслушав, как агукает Нури, бабка обиделась.
- Рехнуться можно, - нервно вздрагивая, сказала она. - Нечистая сила так агукает по ночам на кладбище.
Потом бабка достала из той же неисчерпаемой корзины ролик и в качестве домашнего задания велела прослушать его и к утру освоить разговор с младенцем или хотя бы мало-мальски сносное агуканье.
- Если дите отсырело, если у него болит живот, или оно хочет есть, или его кто ненароком обидел, то дите заходится.
- Как это? - робко спросил Иван.
- Не слышал? Послушай. - Бабка звонко шлепнула учебного младенца, тот всхлипнул и заревел. Во время жуткого перерыва в реве бабка сказала: - Вот это и есть - заходится.
- Силы небесные, - пробормотал Рахматулла.
- А с этим можно бороться? - спросил Хогард.
- Вам бы только бороться, - завелась бабка. - Вам бы только трудности преодолевать. Надо выяснить причину, почему дите недовольно. И устранить. Например, перепеленать. Но не туго.
Бабка что-то сделала с младенцем, и он замолчал. Ученики столпились у стола, чтобы лучше видеть. Ворон сел на плечо Хогарда, потянул серьгу, но спелеолог даже "кыш" не сказал. Потом под пристальным и явно пристрастным наблюдением бабки все по очереди пытались спеленать младенца.
- Это тебе не по пещерам шастать.
Полою тоги Хогард вытер с лица пот.
- Чего там, я бы смог, но то ручки выскакивают, то ножки.
- Я младенца вам оставляю. Тренируйтесь до полного автоматизма. Чтоб мне пеленали с закрытыми глазами. Завтра будем проходить купание, подстригание ногтей, потом варку манной каши, кормление, постановку клизмы, одевание-раздевание и так далее. Программа обширна.
- И так далее, - сказал Нури, когда бабка ушла. Все подавленно молчали.
- Олле прав, ореол у нас слинял. Я тоже думаю, не слишком ли много дидактики, статичности, этакой прямолинейности в подходе. Да и непонятно, чего мы, собственно, хотим от своих воспитанников. Чтобы они стали людьми? Но каждый из них уже человек без наших усилий. Какова, собственно, цель воспитания? Не учения, воспитания.
- Ты что, Иван, ты это серьезно?
- А тебе ясно, Нури? Поделись.
- Мне ясно. Я стремлюсь воспитать доброту. Уважение ко всему живому и сущему. Остальное приложится и без нашего вмешательства. И по части этого... героизма.
- Брось, - перебил Олле. - Никто не требует, чтобы ты говорил о себе или Рахматулле. Но на вас смотрят в сотни глаз. Потому и жить надо на пределе.
- Не понимаю. Предел - это всплеск, это вне будней.
- Пусть так, но кто из ваших воспитанников видел вас в этом всплеске? И жизнь не из одних будней состоит.
Нури вглядывался в лица друзей, разгоряченные спором, и привычно угадывал очередную реплику еще до того, как она была сказана. Это странное, необъяснимое умение пришло к нему на третьем году работы. Иначе было бы просто невозможно жить среди малолетних гениев с их невероятными способностями. Нури, как и остальные воспитатели, посещал все занятия, положенные по программе дошкольного обучения. Он с восторгом слушал поразительные по чистоте и логике лекции и, потрясенный, сознавал, что сложнейшие понятия современной науки с легкостью воспринимают его трех- и пятилетние воспитанники. И все-таки это были обычные дети, нормальные во всех отношениях. Просто взрослый мир еще не успевал за их развитием, как и прежние поколения не успевали за своими детьми. Но уже пришло время, когда человечество стало отбирать из своей среды все самое лучшее для обучения детей и их воспитания.
Бувескул. Это ж надо: малолетние генетики вывели бациллу учебную величиной с кулак. Чтобы не сидеть у микроскопов. И питательную среду подобрали - вишневый компот. Изловчились марсианского зверя приручить - гракулу. Впрочем, гракула сама лезет к детям. Что там Хогард говорит?
- ...на пределе. Это мне нравится. Если всем вместе. Что-нибудь необычное, праздничное, выходящее из повседневности, а?
- И помещение найдется. Привлечем общественность, накроем стадион надувной сферой, поставим растяжки, скамьи этаким амфитеатром. - Рахматулла прищурился. - Чтоб не под открытым небом... Какой цирк под открытым небом?
Цирк? Тут Нури засомневался:
- А справимся?
Рахматулла поднял с песка пояс космонавта, похожий на старинный патронташ, надел его и прижал руки к бедрам:
- Если не мы, то кто? - Он оторвался от земли и завис, опоясанный голубым сиянием. - Сейчас я вам покажу то, что мало кто на земле видел. Смотрите.
Рахматулла со страшной скоростью взмыл вверх и тут же вернулся, неся под мышкой выловленного в поднебесье журавля.
- Вот, пожалуйста.
Журавль, не испуганный - изумленный случившимся, сначала постоял, шатаясь, потом вырвал с корнем выращенное Иваном деревце, шваркнул ногой, брызнул песком в морду Варсонофию и клюнул в живот Хогарда. Все это было проделано в невероятном темпе. В следующее мгновение журавль перешагнул через Олле и, сопровождаемый громовым хохотом корчащихся на песке воспитателей, ринулся вдоль берега по мелководью.
На шум вышел из пещеры Отшельник. Он пожевал губами и поправил на бедрах козью шкуру.
- У вас пупки развяжутся, красавцы. И кому нужен шум? Моя поднадзорная скотина любит тишину. Она не любит быть напуганной.
Он застыл в недоброй позе официального оппонента.
Но тут прибежали плюшевые львята, полезли обниматься к Варсонофию, и Отшельник оттаял.
- Какая прелесть, - сказал он. - Как это умиротворяет! А почему эта птица, - он ткнул перстом в сторону журавля, - околачивается здесь, когда ей место в небе.
Узнав, в чем дело, и отсмеявшись, Отшельник вернулся в пещеру. Оттуда, жалуясь на немощи и возраст, приволок неподъемный валун. Он часто таскал с места на место эту неудобную каменюку, чтобы не ожиреть. Отшельник утверждал, что перед ним вечно стоят две проблемы: чего б поесть и как бы похудеть. Он уселся на камень и принял участие в педсовете. Услышав о цирке, Отшельник оживился:
- И непременно с животными. Я дам Варсонофия. Насовсем.
Все надолго потупились. Хогард, элегантный даже в плавках, послюнил палец и смазал царапину на животе. А потом Нури сказал:
- Не надо. Мы вас уважаем, Франсиск Абелярович. Даже любим. Но... не надо. Заснет.
- Это да, это он может, - с горечью признал чуждый лукавства Отшельник. - Тогда, знаете, вам надо связаться с Айболитом, у него есть свободные из команды выздоравливающих.
- Ладно, животных я беру на себя, - сказал Олле. - Из любви к детям. И познакомьте меня с той девчушкой, что щенка жалела.
...Вылез из воды и высох Гром. Варсонофий и львята давно скрылись в пещере, и оттуда доносился молодецкий храп. Явилось на водопои поднадзорное стадо антилоп, и, наконец, возник и укоризненно маячил неподалеку домовый кибер Телесик, он же по совместительству животный смотритель. Маячил, давая понять, что костер и шум мешают обитателям леса и что пора бы всем по домам.
- Циррк!
В пространстве родилась мелодия и высветлился луч, в котором парил, снижаясь кругами, гигантский ворон.
- Циррк!!
Луч растекся розовым сиянием, и Ворон уже казался красным. Ленивые взмахи его крыльев рождали ветер, трогающий запрокинутые лица. Было слышно, как хрустальные шарики падают на хрустальное блюдо.
- Циррк!!! - кричал Ворон.
Вспыхнул свет и залил весь цирк, и скамьи, заполненные зрителями - детьми и взрослыми, и светлый узорчатый ковер на круглой арене. Ворон черный, обычных размеров, опустился в центр ковра рядом с великолепным снежно-белым попугаем.
Взмахнул волшебной палочкой маэстро, и под звуки труб в черном смокинге и ослепительной манишке вышел на арену невероятно импозантный Хогард Браун. Чуть подвитые локоны ниспадали на его благородный лоб, под стрельчатыми бровями благодушно светились глаза.
Он сделал величественный жест. Музыка смолкла.
- Начинаем представление. Большая разнообразная программа. Для детей всех возрастов, от двух до ста и более. Сегодня вы увидите то, что вы увидите! А сейчас на арене мастера разговорного жанра. Попугай Жако! Прошу!
Попугай взлетел и опустился на вытянутую руку ведущего.
- Рекомендую, - дикция Хогарда была безупречна, - известный лирик с бассейна реки Амазонки.
Попугай кланялся во все стороны, приговаривая:
- Благодарю, благодарю.
- И черный ворон, - продолжал ведущий. Ворон уселся на второй руке. С вороном многие были знакомы, а кое-кто ему даже сочувствовал. Жил он с белой вороной, и, видимо, жил плохо. Грустный и всегда чем-то расстроенный, он обычно целыми днями сидел на ветке клена неподалеку от развилки с гнездом и избегал контактов. Однако, было замечено, после развода он заметно оживился и даже помолодел. Последнее время он подолгу беседовал с Олле и часто посещал рощу у дома Сатона, где безвылетно жил белый Жако. Сейчас Ворон выступал в новом амплуа, и ему одобрительно похлопали.
- Долгожитель, - сказал Хогард. - И прорицатель.
- Это веррно. Я мудрр от пррирроды.
Попугай захохотал:
- Прорицатель. Ну предреки, что ждет меня сегодня?
- Могу. Ты потеряешь перо из хвоста своего.
Хогард взмахнул руками, и птицы исчезли.
- Первый номер нашей программы. Человек и конь.
Погас и вновь вспыхнул свет. И не было уже арены и цирка, а была степь без края и одинокое дерево у ручья. Склонился к ручью пятнистый олень и не видит, как охотник ползет, скрываясь в траве. Просвистело копье и вонзилось кремневым наконечником в землю, не долетев до цели. Олень оглядел качающееся неровное древко копья и через мгновение исчез, словно растаял вдали. Охотник, сутулясь, посмотрел ему вслед, вытащил из плеча колючку, подобрал копье, залез на дерево и замер, поджидая добычу.
И тогда возник конь. Он летел, распластавшись над степью, а грива его сливалась с травой. Восторгом загорелись глаза охотника, и, когда конь остановился у ручья, упал он ему на спину, вцепившись в гриву.
Пронзительно заржал, взметнулся конь, и исчезла степь. На арене на золотом коне без седла и узды, раскинув руки, мчался обнаженный по пояс Олле. Он кричал что-то и смеялся, и свистел ветер, нет, это музыка, слитая с движениями коня, со смехом всадника, с аплодисментами и криками детей, звучала в цирке. На всем скаку конь замер, в двойном сальто Олле перелетел через его голову и стал на ноги. Он поклонился зрителям.
- Олле!
Он подошел к коню, обнял его и поцеловал в фиолетовый глаз. Конь вытянул шею, бережно положил ему голову на плечо. Так они и ушли с арены.
Вышел Хогард с попугаем на плече. Хохолок у птицы топорщился, глаза были закрыты.
- Ты что такой хмурый, Жако? Доверься. Здесь все свои.
Попугай оглянулся и сказал на ухо ведущему:
- Меня беспокоит предсказание. Я, конечно, не верю, но рисковать не хочу. Очень уж я впечатлителен. - Он взлетел и уселся на трапеции под самым куполом.
- Следующий номер...
Мимо ведущего на арену выбежали пять волков. Они медленной рысью сделали круг вдоль барьера и уселись конвертом мордами к центру. А в центре - матерый волчище.
- ...хоровой вой. Волки своют песню "Среди долины ровныя".
Сначала жутким, на уровне инфразвука, воем начал вожак. Волки вступали в песню по одному. В темноте пять кругов света выхватили пять одинаковых фигур. Под куполом возникло желтое пятно, сфокусированное на попугае. Волки наподдали.
- Как они свылись! - вплелся в мелодию голос Хогарда. - Нет, как они вывывают... вот это... слышите?
Виолончель повторила мелодию. Хор смолк, и лишь вожак - он уже остался один в своем пятне, - пригнув голову, приканчивал песню на той же низкой ноте.
Засвистела, заскулила вьюга.
- Один.
Кто-то всхлипнул на весь цирк.
- Холодно серому...
Поземка крутила снежные вихри вокруг неподвижно лежащего зверя.
- Голодно.
Над волком поплыли лунные сумерки, и уже какие-то пятилетние из публики, хлюпая носами, активно устремились на арену согреть замерзшего, накормить голодного, обласкать одинокого...
Снова вышел ведущий:
- А сейчас то, что нужно всем, и детям, и взрослым: иллюзия! На арене маг. Иван Иванов!!!
Маг появился верхом на слоне, держа в руках небольшой сундучок. Он раскрыл его и выпустил воздушный шарик. С тихим звоном тот поплыл в зал и опустился кому-то в руки.
- Каждому по шарику. С бубенчиком, - сказал Иван.
Из сундучка один за другим поднимались разноцветные шарики, но не было никакой суматохи, потому что каждый шарик знал своего хозяина и летел к нему. А потом в цирке медленно потемнело, а шарики засветились разноцветно в руках детей, и это было хорошо, так потом сказала бабка Марья Ивановна и пояснила:
- На празднике ребенок с шариком - это совсем не то, что ребенок без шарика.
Тут слон, обняв хоботом, снял с себя Ивана, подпрыгнул и повис над ареной, как неуклюжий аэростат. Его ухватил за хвост униформист из акселератов старшей группы и увлек за кулисы. Всем стало ясно, что слон тоже был надувной.
Маг сбросил с себя черный, в золотых звездах плащ, поклонился зрителям, пуская из глаз синие огни. А плащ, трепеща, поднимался над ареной все выше, постепенно превращаясь в ворона. Попугай слетел с трапеции навстречу ему.
Иван раскинул руки крестом и вытянул указательные пальцы. Ворон и попугай вцепились в них, взмахнули крыльями и подняли мага.
- Не чувствую тяжести, - сказал Жако.
- Чарродей, - проговорил Ворон. - Рразве в нем вес?
Птицы кружили над ареной, унося волшебника, и исчезли под куполом в темноте. И всем стало ясно, что Иван Иванов действительно великий маг.
Пока зрители дули на покрасневшие ладошки, на арене снова появился Хогард. Он снял смокинг и облачился в сверкающую броню - легкую, не стесняющую движений кольчугу с нашитыми на плечах и груди серебряными пластинками.
- А теперь - я! И недрессированный хищник. - Он положил на ковер свернутую кольцом веревку. - Задача: связать хищника, не повредив его.
Наведенное силовое поле, угадываемое по радужным бликам, накрыло арену. Хогард оглядывал полутемный цирк смеющимися глазами.
Бесшумно, стелясь над ковром, выскользнул на арену пятнистый барс и серой молнией метнулся к Хогарду. Дальше все слилось в ревущий клубок и вихрь. Через несколько мгновений клубок распался. Хогард снова стоял в центре арены, скрестив руки на груди, а у ног его шипел и плевался опутанный веревкой неповрежденный хищник. Цирк ошеломленно молчал.
- Извините, ребята, - смущенно улыбнулся Хогард. - Видимо, я поспешил, да? Вы и рассмотреть не успели? Но знаете, я его просто боюсь, ужас как царапается. Не беда, мы сейчас повторим номер.
Он уволок барса, и тут же на арену выбежала крохотная девчушка. На ней была легкая кольчуга с нашитыми серебряными пластинками. Комично вальяжная и серьезная, она, копируя движения Хогарда, положила на ковер свернутый кольцами шпагат.
За кулисами послышались взволнованные голоса, возня и звяк металла. Вышел Нури - в каждой руке по пистолету, заряженному, судя по всему, мгновенно усыпляющими пулями. Бабахнет из такого - и даже если попадет тебе только в кончик хвоста, все равно тут же лапы кверху, усы книзу и густой сон, как после неожиданного обеда. Оглядываясь, выбежал Гром в колючем наружу ошейнике и встал неподалеку, готовый к хватанию и удержанию. Напряжение нарастало. Взорвался тревожной дробью барабан в оркестре, Нури вскинул пистолеты, ощетинился Гром. Смолк барабан, и вот, стелясь над ковром, выскользнул на арену взъерошенный котенок, маленькая копия грозного барса. Выскользнул и сел, таращась в хохочущую темноту, свежий, как майская роза. Этот будущий крупный специалист по мышам почесал себя за ухом, потянулся.
- Барсик!
Котенок прыгнул к девчушке. Она подхватила его на лету, прижала к себе, не спеша опутала лапки шпагатом, положила на ковер и застыла, скрестив руки на груди. Цирк приветствовал ее восторженными аплодисментами.
Хогард и Нури, демонстративно тужась, уволокли котенка за кулисы, а потом Хогард, опять в смокинге, объявил коротко:
- Йог.
- Рахматулла, здравствуй! - крикнул с трапеции попугай.
В чалме, в набедренной повязке, сложив ладони, Рахматулла кланялся на четыре стороны.
- Демонстрация элементов высшей йоги, - сказал он. - Протыкать себя гвоздями или впадать в каталепсию я не буду - это так же неинтересно, как медведь с кольцом в носу.
Два слона отбуксировали на арену огромный стеклянный аквариум - бассейн. В голубоватой подсвеченной воде плескался и пускал пузыри дельфин. Слоны приставили к бассейну две ваги с прорезями. Хогард подавал сабли, а Рахматулла подбрасывал платок, разрубал его саблей и вкладывал каждую в пазы ваг, образуя лестницу. Хогард от барьера до лестницы полил ковер бензином и, уходя, успокоил:
- Ковер из негорючей синтетики.
Пламя взметнулось, обдав жаром зрителей, и в эту огненную дорогу шагнул Рахматулла и пошел по ней в огне до плеч. Загорелся свисающий конец чалмы, йог зажал его в кулаке, поднялся по сабельной лестнице и прыгнул в аквариум вниз головой.
- На бедного мишку все шишки! Как пить дать утопнет! - возопил попугай.
Обгоревшая чалма плавала на поверхности. Йог уселся на дне, скрестив йоги. Возле него крутился встревоженный дельфин. Рахматулла погладил его: все в порядке, спасать не надо.
Минут через десять невредимый йог встал, ухватился за край бассейна, рывком перекинул тело и повис на стенке снаружи, не доставая до ковра сантиметров двадцать. Прожектор поймал его в белый круг, в тишине послышался хруст, и было видно, как толчками удлиняются руки - кости выходили из плечевых и локтевых суставов. Рахматулла встал на ковер, опустил руки, и они коснулись лодыжек. Потом канатами взбугрились мышцы, возвращая кости на свои места.
- Группа дрессированных ослов! - грассируя, выкрикнул сверху попугай. - Чудеса самодрессуры!!!
Что творили на арене веселые ослы, описать невозможно. Это надо было видеть. Такие добродушные и совсем вовсе не упрямые.
До позднего вечера продолжалось представление. Выбегали на арену гиены, сытые, умытые, ничему специальному не обученные и потому добрые. Они играли друг с другом и с Олле. Приходил медведь без следов радикулита, и кувыркался на арене, и боролся с Нури, и вообще всячески веселился сам и веселил зрителей. Он долго не хотел уходить, и тогда Олле уложил его в мешок и унес на спине куда-то.
С нервическим хихиканием попугай вырвал у себя из хвоста перо:
- Я весь издергался, извелся в ожидании. Покончим с этим и забудем.
Из-под купола спустились журавли, исполнили танец маленьких лебедей и важно ушли за кулисы.
Была коррида. И неуловимы были движения безоружного Нури, когда бык проносился мимо, и застывал от удара ладонью в холку, и снова кидался, оскорбленный пренебрежением к своей мощи и ярости.
То стихал, то вновь вступал оркестр, сопровождая выступления, вспыхивал маленький фейерверк, и шутихи крутились под куполом, брызгаясь разноцветными огнями.
И было еще много разного, интересного и поучительного, смешного и серьезного в том представлении. Словом, праздник удался на славу.
...Подходил к концу летний сезон. Скоро прибудут родители и увезут детей по домам, а здесь останутся только ребятишки сотрудников центра ИРП - несколько групп дошкольников со своими постоянными воспитателями. Предстояла длинная шестимесячная пауза. Олле привлек на это время Нури в организованную ИРП службу экологического патрулирования, Рахматулла должен был прочесть цикл лекций в жмеринской школе йогов. У Ивана накопилась куча дел во Всемирной ассоциации магов, где он был председателем. А Хогард уговорил няню Марью Ивановну взять его на углубленную стажировку. И предстояло еще многократное посещение воспитанников, проживающих на разных континентах: по статусу и по совести воспитатель становился полноправным членом семьи воспитанника. А еще нужно было время, чтобы просто жить, смотреть на людей и звезды, гладить зверя по шерсти, выращивать картошку и розы и ходить под дождем по лужам...
Утром Нури и Хогард провожали старшие группы в пеший поход по побережью, долго разговаривали с инструкторами, проверяли рюкзачки, не туго ли затянуты лямки, не жмет ли обувь. Нури еще раз убедился в исправности самобеглой тележки. Вроде все было в порядке, но беспокойство, уже ставшее привычным, не покидало его. Ох уж эти походы с их вечными неожиданностями, со стертыми ногами, синяками и занозами, с волдырями от крапивы и комаров. Сидели бы дома, что ли. Или взять орнитоплан и незаметно следом, а?
Он поймал понимающий взгляд Хогарда и засмеялся:
- Тебя тоже родительские мысли гнетут?
- Ой, гнетут... Марь Ванна говорит, что это первый признак профессионализма...
А по влажному песку, почти в полосе прибоя, пяти- и семилетние, уходя, голосисто орали старинную пиратскую песню:
Пират, забудь про небеса,
Забудь про отчий дом...
Чернеют дырья в парусах,
Протыкнутых ножом
Следом чуть в стороне бежала тележка, груженная палатками и аквалангами.
- Красиво поют. Ладно, пойдем к себе, - сказал Хогард. - А это еще что такое? И сюда добрались?
Между акаций, ухватившись за стволы, этаким гамачком висел марсианский зверь гракула. А в гамачке, шерстяном и мягком, разметавшись, сладко посапывали два голыша из ползунковой группы. Гамачок слегка покачивался, и то ли действительно звучала, то ли мерещилась колыбельная.
Воспитатели на цыпочках отошли в сторону.
- Мне иногда кажется, что она вполне разумна, - проговорил Нури. От акации явственно донесся приглушенный смешок.
Ночью дежурил Хогард. Он обошел спальни, укрывал тех, кто был раскрыт, проверял еще раз защиту от летающих и ползающих насекомых. Лесные шорохи и звуки не мешали ему, от океана доносился пахнущий соснами и водорослями ветерок. Было спокойно, и легко думалось.
А на окне, в аквариуме, мутант бувескул высветлял кем-то тайно налитый вишневый компот. Без косточек.
Журнал "Уральский следопыт", 1984, №4

---

reCensor , "Альтернативная Россия" , СПб, 19.12.2009