Cергей Николаев
Тихий зритель
Из записок моего приятеля.
Виктор Шустенко (да, именно не Виктор, а Виктор, так он просил, нет, даже требовал себя называть), сосед мой по комнате в общежитии на Ленинских горах, не сдавал экзаменов, поступая в университет, не вытаскивал, дрожа от страха, свой роковой билет, не сидел перед суровым доцентом за скрипящим столом. Нет, наш Виктор сдавал вступительные на широком борцовском ковре в заполненном восторженными зрителями спортивном зале. Не утруждая тогда еще память датами рождения или смерти какогонибудь Сципиона Африканского Старшего, могучий сосед мой набирал проходной балл, заламывая руки другим менее удачливым богатырям, сковывая их чудесным двойным нельсоном, бросая под грохот аплодисментов на мокрый от пота ковер, и после каждой его блестящей победы наш физкультурник бегал с Викторовым экзаменационным листом по преподавателям факультета и упрашивал, нет, даже умолял поставить «хор» или уж в крайнем случае «удвл» прекрасному спортсмену, который обязательно тут физкультурник начинал неистово размахивать пальцем у самых глаз очередного смущенного профессора - непременно прославит наш исторический факультет не только в МГУ, но и на всю столицу.
До университета Шустенко учился в институте физкультуры где-то в Киргизии и был там, как он сам выражался, первым из первых. Какая тайная причуда заставила Виктора тронуться с места, сие мне непостижимо. Я много раз пытался выведать у соседа, что подвигло его приехать в Москву и поступить на наш довольно-таки непростой факультет. Однако Шустенко постоянно уклонялся от прямого ответа и, щуря маленькие, запрятанные под лоб глазки, говорил както лукаво и неясно:
- А, знаешь, браток, захотелось культурной жизнью пожить... В таком плане...
Нельзя сказать, что наш Виктор совсем уж ничему не учился. Нет, даже наоборот, с упорством, в котором ощу- щались характер и воля, набрасывался мой сосед в промежутках между соревнованиями и сборами на толстые учебники и монографии, просиживая над ними чуть не до утра. Но историческая наука с трудом входила в его красивую голову, и через день-другой в дырявой памяти атлета едва удерживались две-три даты из прочитанного. Однако Виктор не сдавался и снова и снова набрасывался на книги, не веря в то, что он, который побеждает на ковре всех и каждого, не сможет одолеть, как он сам выражался, «какую-то паршивую историю».
К сказанному следует также добавить, что наш спортсмен, привыкнув к физическому первенству, желал первенства и духовного и часто, забыв про ограниченность своих интеллектуальных возможностей, влезал в жестокие диспуты с самыми заядлыми спорщиками, за что, как выражались у нас, частенько «получал по ушам» и после, забитый неоспоримыми аргументами, посрамленный и униженный, с трудом смиряя яростный гнев, неохотно отодвигался на второй план. Долго потом не мог простить он обидчику своего поражения и при любой возможности по-своему, как умел, мстил ему - задевал плечом, до боли стискивал руку при приветствии, а то и вообще без всякой на то видимой причины хватал своего победителя где-нибудь в аудитории, при всех (при дамах уж обязательно) за шиворот и, приподняв, как зайца, над землей, - сила у Виктора была необыкновенная, - ухмыляясь, спрашивал: «Ну, как поживаешь, умник? Кашляешь еще?» И надо сказать, подобные выходки Шустеки потихоньку отбили у всех охоту спорить с ним, и вскоре Виктор уже и в диспутах не имел себе равных, ибо никто не решался противоречить ему.
Вот так и поживал мой сосед, неплохо, можно сказать, поживал, то сборы, то соревнования, во время которых доп- лачивались ему, кроме стипендии, еще какие-то деньги, плюс ко всему спортивная форма с гордой надписью «МГУ» на спине, в которой Виктор ходил, не вылезая из нее, да плюс талоны на питание, которые сосед мой почему-то никогда не мог использовать полностью, и оттого в конце каждого месяца, чтобы они не пропадали попусту, собирал он по коридорам всех желающих поесть на дармовщинку, всюб нашу голодную братию - иногда человек до двадцати - и вел в столовую кормить. Короче, заметной фигурой на факультете был Виктор, и девочки наши, не глядя даже на то, что путал он иногда Древнюю Грецию с Древним Римом, по каким-то непонятным причинам лепились к нему, и часто поэтому приходилось мне ночевать не у себя на кровати, а где-нибудь на полу у приятелей. Шустенко не баловал избранниц постоянством. «Пропустив, - как он сам выражался, - очередную крошку через постель», Виктор довольно быстро остывал к ней, но не проходило и недели, в течение которой я с блаженством отсыпался после грязных чужих тюфяков на чистых простынях, как новая гостья являлась в нашей с Виктором комнате, и все начиналось заново - разливался чай, заводились великосветские беседы о Гомере, Платоне, о раскопках Трои и так далее и тому подобное, во время которых Виктор, как обычно, дико перевирал даты и имена, а я исподволь, стараясь не обидеть приятеля, втолковывал-таки юной особе, что сосед мой, как мы выражались, «дуб-дубом», нет, не потому я это делал, что претендовал на ее женскую красоту или завидовал Шустенке, нет, вовсе по другой причине, более простой и прозаичной - мне всего лишь хотелось спать на собственной кровати. Но только старания мои были, как правило, тщетны, и ближе к ночи Шустенко как будто ненароком вызывал меня в коридор и, ласково обняв, стискивал тем не менее довольно ощутимо мои плечи. «Послушай-ка, браток, - говорил тихо, - переночуй где-нибудь... А? В таком плане...»
Однако на третьем курсе Шустенко определился наконец в своей страсти. Одна из первых красавиц факультета Марина Климова «овладела, - как он сам говорил, - его сердцем». Но только на сей раз развитие событий пошло по другому - не привычному для Виктора - руслу. Марина приходила к нам каждый вечер, протирала пыль, мыла пол и вообще наводила женский порядок в наших мужских апартаментах, потом, как обычно, заваривался чай, ну и, само обой разумеется, начинались беседы, о чем угодно, о чем только могут трепаться студенты. Шустенко мой млел от ра- дости, краснел, как мальчик, мычал даже, кажется, от удовольствия, лицезрея свою красавицу. Но самое приятное для меня заключалось в том, что ровно в десять - и ни минутой позже Марина, целомудренно взглянув на крошечные часики, мило кивнув нам и поблагодарив за ужин, поднималась с дивана и направлялась к выходу. Виктор услужливо бежал провожать свою пассию, однако через минуту возвращался, с всклокоченными волосами, с потемневшими губами, с улыбкой во все широкоскулое лицо и, с блаженством заваливаясь на диван, подмигивал мне по-свойски:
- Ну, брат, я, кажется, влюбился...
Так длилось, наверное, полгода. Марина каждый вечер являлась к нам, пила чай и целомудренно исчезала ровно в десять, а я, благодаря судьбу, постоянно ждал, когда же наконец Шустенко заговорщицки вызовет меня в коридор и попросит переночевать в другом месте.
Так шли один за другим прекрасные наши деньки, и долго бы еще, наверное, продлилось мое спокойствие, если бы вдруг не возник на горизонте некто Смолин, точнее, Саша Смолин, потому что из некоего Смолина он буквально за неделю стал у нас на факультете популярнейшей фигурой.
Смолин перевелся в МГУ из Ленинграда, и пока ходил он по коридорам в сером обвисшем и обшарпанном костюме, никто не замечал его. Да и что там было замечать: рыхлое бабье лицо, толстые стекла вечно сползающих на нос очков, короткие пухлые руки, лысеющая уже голова, свисающий через ремень животик. Да, Смолин был далеко не красавцем, это было всеобщее мнение, но только вскоре сей факт перестал иметь в нашем восприятии новенького какое-либо значение, потому что, едва появившись на семинаре, Смолин сразу же произвел фурор, да, именно фурор, это было тоже всеобщее мнение, потому что мы были просто поражены его, как у нас говорили, уровнем.
Я - хотя с тех пор прошло почти двадцать лет - до мельчайших подробностей помню то занятие, ту полутемную аудиторию - электричество почему-то отключили, и мы сидели в полумраке при едва пробивающемся сквозь древние узкие рамы свете с улицы. Речь, помнится, шла о заговоре Катилины, профессор наш, зная, что мы ему вряд ли о чем расскажем, говорил сам, и, когда дело дошло до речи Цицерона против Катилины на заседании Сената, да, да, той самой знаменитой речи: «Доколе, Катилина...», и старенький профессор, не имея возможности из-за темноты прочитатьее, стал цитировать Цицерона по памяти, тогда-то и загорелась звезда Саши Смолина, тогда-то и началась его громкая слава. Я помню и сейчас, как резко поднял он руку и как профессор, не сразу заметив ее, наконец-то умолк и, поправив сползшие на нос очки, сказал:
- Да, молодой человек, слушаю вас...
Все обернулись к Смолину и увидели, как, медленно поднявшись, и жестом, похожим на жест профессора, поправив очки, произнес он:
- По-моему, профессор, вы здесь не совсем точны...
- В чем же? - профессор в изумлении вздернул седые брови.
- По-моему, Цицерон в данном случае выражался более резко, а именно...
И тут все притихли, потому что Смолин вдруг стал по памяти цитировать Цицерона, и не по-русски, нет, вот что было поразительно, а на самой настоящей, звонкой, чистой латыни. И еще помню одно странное совпадение - как раз тогда неожиданно дали свет, и в лучах вспыхнувших ламп мы вдруг увидели, как красив он, этот не замечаемый никем ранее человек.
- Прекрасно, прекрасно, дорогой вы мой, - расчувствовался профессор и, кажется, даже всплакнул от умиления, - вы правы, конечно же... Но как вас зовут? И почему я до сих пор вас не знаю?
Да, он точно так и сказал, я без сомнения помню это, так же, как и то, что произнесла тогда красавица Марина, которая с некоторого времени на правах приятельницы (Шустенко учился в другой группе) сидела со мной за одной партой:
- Вот это мужик... - покачала она головой. - Титан... Настоящий титан...
Да, кажется, в тот день впервые пошатнулся трон под Шустенко, да, кажется, тогда впервые взглянула Марина на новенького, как на мужчину, достойного ее внимания, да, кажется, с того и началась по сути история, которую я рассказываю. Возможно, что неоспоримые мужские достоинства Шустенки и пересилили бы в сердце женщины лингвистические достоинства Смолина, если бы у Смолина не оказалось других не менее ценных качеств. Нет, наоборот, с каждым днем все более и более разрасталась его слава. Со скоростью телеграфа разлетались по факультетским коридорам все новые и новые поразительные слухи. На английском- утверждали, например, - он запросто переводил без словаря любые тексты, а произношением своим просто-таки умилил придирчивого преподавателя; на семинаре по Великой французской революции Смолин без подготовки сделал весьма приличный доклад о Сен-Жюсте, за что мгновенно был обласкан историком, который, уважительно беседуя с новеньким, довольно долго прогуливался с ним по факультетским коридорам; на философии... А впрочем, хватит, зачем перечислять факты, я расскажу лучше о нашем впечатлении от Смолина, мне представляется сие более интересным...
Тут я рискую впасть в неискренность, потому что так и хочется, так и подмывает сказать: «Мы были рады...» или «Мы подружились...» или еще что-то в этом роде. Но если говорить честно (а именно так и нужно говорить), то, к сожалению, ни я, ни мои приятели - сколько я знаю, конечно, - не испытывали от появления Смолина на нашем горизонте подобных чувств. Даже наоборот. Чувство досады испытывали мы. Почему? Трудно такое объяснить. Точнее, не столько трудно, сколько неприятно, да, да, именно неприятно, потому что кому же приятно о ком-то говорить, что вот он де умнее, талантливее, образованнее меня. Обиден, невыносимо обиден сей факт. И вот еще что: чем ближе к тебе человек, тем обиднее для тебя его достоинства. Оттого-то наверное и изречено: нет пророка в своем отечестве, потому что намного легче признать чужого, чем своего. Да, мы, конечно же, признавали Смолина, но как бы точнее выразиться, не открыто, тайно даже, в глубине души и то не до конца, и то с оговорками, а вслух говорили другое: ничего особенного, языки знает, так это еще не заслуга, так это от того, что мама с папой ему репетиторов нанимали чуть ли не с пеленок, а в других предметах так еще надо посмотреть, глубина ли это, не нахватанность ли простая, да, да, именно так... А сами сторонились потихоньку Смолина, избегали его компании, потому что в общении с ним вновь и вновь доказывалось то, что нам так не хотелось признавать. И как-то так получилось, что вскоре оказался наш новенький в одиночестве, даже сосед по комнате в общежитии и тот не разговаривал с ним.
Вот тут-то и выступила на сцену Марина, да, да, та самая Марина, первая красавица факультета, верная пассия Шустенко и моя добрая приятельница. До сих пор, как я вам говорил, Марина сидела на одной парте со мной, и вот однажды во время перерыва, когда мы все курили в коридоре и только Смолин, как обычно, в гордом одиночестве сидел в аудитории и, не обращая ни на кого внимания, читал на английском языке какой-то пузатый томик, подбрасывая при этом карандаш, (я, как сейчас, вижу тот карандаш, взлетающий, переворачивающийся в воздухе, будто гимнаст, и падающий вновь на Смолинскую ладонь, чтобы чрез миг взлететь снова), так вот однажды, когда мы все курили и мне через приоткрытую дверь был виден новенький, сидящий за столом, а за головами приятелей - длинный и мрачный коридор факультета, Марина вдруг явилась из-за угла, изящная, как Венера, в легком ситцевом платьице, облегающем тело от стремительного движения и даже трепещущем сзади, словно на ветру. Помню, на два момента обратил я тогда внимание: на лицо Марины - оно было заметно напряжено, как будто экзамен шагала сдавать красавица, и на какой-то пакетик в руке, обычный бумажный пакетик, который Марина несла однако несколько странно - держа перед грудью бережно и любовно, словно какую-то драгоценную вещицу. Я вам говорил уже, мы с ней были приятели, и оттого, наверное, я никогда не смущался Марины (как ее многочисленные воздыхатели) и не церемонился с ней. И в тот момент, увидев ее, дождавшись, когда Марина приблизится, я было шагнул к ней и даже окликнул красавицу, но вот что поразило - Марина, словно не слыша и не видя меня, прошагала мимо и скрылась в аудитории. Признаюсь, мне было досадно такое безразличие, но, скрывши раздражение, я, как ни в чем не бывало, шагнул на прежнее место, откуда, если вы помните, было видно Смолина за тем пузатым английским томом, и, продолжая вести с приятелями непринужденную беседу, я время от времени косился в проем двери, стараясь не пропустить происходящее в классе. И что же? Изумлению моему не было предела, когда увидел я, как Марина, войдя в комнату и остановившись на миг, видимо, собираясь с силами, шагнула затем к Смолинской парте и, усевшись за ней, раскрыла заветный свой пакетик. Затем, достав оттуда пару бутербродов, положила перед нашим уникумом:
- Саша, поешь... Ты ведь совсем голодный...
Реакция Смолина на столь смелый шаг Марины стоит того, чтобы ее описать. Интеллектуал наш в первый момент ничего не понял и несколько мгновений сидел с отвисшей от шока губой и выпученными глазами. Затем, когда Марина, видя, как растерялся он, взяла бутерброд в свои изящные пальчики и, будто мама ребенку, поднесла его к губам Смо- лина, Сашок, полагая, очевидно, что он спит, затряс головой и, сняв очки, начал старательно протирать стекла не совсем свежим носовым платком. Потом, снова надев очки и опять увидев перед собой прелестное женское личико, как-то робко улыбнулся и, покорно приняв бутерброд, принялся старательно жевать, в молчаливом восхищении разглядываясоседку. Да, именно соседку, я ничуть не оговорился, написав это слово, потому что в следующий миг прозвенел звонок, и Марина, протянув руку к соседнему столу, где всего лишь пять минут назад сидели мы с ней, взяла оттуда портфель и, нисколько не смущаясь удивленных взглядов, переложила его на парту Смолина.
Так вот и начался их непродолжительный и столь нелепо прервавшийся роман. В тот же день их видели вместе в столовой, назавтра я сам встретил влюбленных в читальне, а еще через пару дней, как мне рассказал сосед Смолина по комнате, Марина явилась к ним, приготовила чай и весь вечер в молчаливом восхищении глядя на нашего умника, слу- шала его увлекательный треп об альбигойском крестовом походе. Шустенко тогда не было в Москве, он уезжал в Ле- нинград на соревнования, Марина потому, быть может, и выбрала эту неделю для решительных действий, так как в присутствии грозного ухажера ей было бы труднее осуществить задуманное. Об этом, впрочем, я не берусь судить окончательно, женщины в своих матримониальных намерениях смелее и решительнее нас, и, может быть, Марина поступила бы так же и в присутствии Виктора, но истина остается истиной, она проделала это без него, и, когда он явился, то все уже было, как говорили древние, постфактум, то бишь, уже все произошло, все свершилось, и, главное, все об этом уже знали (кроме Виктора, разумеется).
Виктор приехал довольный, веселый, он на соревнованиях взял первое место, за что ему вручили медаль и грамоту, и, помню, ворвавшись вечером в комнату в университетской фирменной спортивной форме, с шикарной сумкой через плечо, улыбающийся и счастливый, он первым делом бросился показывать награды:
- Смотри-ка, Паш, я чемпионом стал... Вот так-то... Ну как вы здесь? Как Марина? Сходи-ка, браток, за ней, пока я душ приму, позови ее. Я гостинцев из Питера привез, сейчас такой пир закатим...
Да, у него это было в манере - помыкать мной, гонять, как мальчика на побегушках. Естественно, подобный деспо- тизм не нравился мне, и часто я осаживал Виктора, давая понять, что я не паж и не слуга, но в тот день, зная все и предчувствуя, что сейчас будет, я не стал возражать, поднялся и пошел искать Марину. Я знал наверняка, где надо искать изменщицу, - у Смолина, - но все же сначала пошел в Маринину комнату. Соседка Марины на мой вопрос, где ее подруга, только хмыкнула и, улыбнувшись всепонимающе, сказала резко:
- А ты что сам не знаешь?
- Не знаю... - притворился я ничего не ведающим.
- У Смолина, естественно... - она даже отвернулась, так ей было неприятно говорить со мной, наивным.
Делать нечего, я двинулся к Смолину. Открыв дверь в прихожую, я сразу же услышал их голоса - Сашки и Марины, они говорили по-немецки, точнее, говорил Смолин, строчил, как пулемет, а Мариналишь поддакивала ему:
- Ja, ja... Ich ferstehe, ich ferstehe...
Мне грустно было прерывать их лингвистические упражнения, но Шустенко уже наверное растирал махровым полотенцем мощную грудь Геркулеса, и, представив это, я постучал в дверь.
- Да, да, - послышался в следующий миг недовольный голос Марины, - входите...
Я вошел. Увиденное умилило меня. Марина и Смолин сидели друг против друга на диване, забравшись туда с ногами, руки их были сцеплены, как у играющих детей, раскрытый небрежно учебник лежал между ними. Войдя, я заметил, что Сашок, смутившись, видимо, хотел было выдернуть пальцы из Марининой цепкой кисти, но не тут-то было, Марина не позволила ему этого и даже наоборот - еще крепче стиснула Смолинскую ладонь.
- В чем дело? - надменно взглянула красавица в мою сторону, презрительно скривив губы.
- Марина, выйдем, - сказал я тихо, - есть кое-какая информация...
- Говори... - Марина смерила меня еще более язвительным взглядом. - У меня от Саши секретов нет...
- Марина, выйдем... - настойчиво и несколько угрожающе повторил я.
- Я, кажется, сказала, что никуда не пойду! - голос красавицы стал задиристым.
- Мариночка, выйди... - высвободил наконец-то ладошку из Марининых цепких пальцев Сашок и, сняв очки, принялся суетливо протирать их.
- Нет! - Марина поднялась даже с дивана и, воинственно скрестив руки на груди, прокричала. - Никуда я не пойду! Так и передай там... Понял?
- Понял... - оскорбился я. - Передам...
Скажу откровенно, я так и решил тогда - сказать Виктору все как есть, ничего не скрывая, пусть сами разбираются (мне-то какое дело). Однако, шагая по длинному коридору, я встретил случайно одного молодого человека, не буду, не хочу называть его фамилию, скажу только, что сей молодой человек был самых средних способностей и самой заурядной наружности и оттого постоянно злился на красавцев, что он не красавец, и на умников, что он не умник, короче, был зол на весь белый свет. К сказанному следует добавить, что таких у нас было немало, если не большинство. Так вот, шагая из комнаты Смолина к себе, я повстречал случайно того молодого человека, и он, бесцере- монно уцепившись за мой рукав, приблизил ко мне честолюбивое серое лицо:
- Скажи, это точно, что Виктор приехал?
- Да, - не понял я сначала, чего ему надо.
- И он уже знает? - в шепоте его крылось что-то заговорщицкое.
- О чем?
- О чем? О чем? Не понимаешь, что ли?Тут до меня наконец-то дошло, чем он интересуется.
- Тебе-то какое дело? - спросил я довольно резко.
- Как какое? Интересно... - лицо молодого человека премерзко искривилось, как будто бы он подсматривал сквозь окошко в женскую баню, кадык его, я заметил, заколыхался от волнения, ладони потерлись друг об друга.
Мне стало противно. И не от разговора даже, а от того, что и в себе я разглядел подобные желания. Ведь именно потому я и собирался все рассказать Шустенке, что мне тоже хотелось зрелищ, хотелось непременно посмотреть, как будет расправляться Виктор с надменною Мариной и этим умником Смолиным, хотелось оскорбить и унизить их железными Викторовыми кулаками. И если бы не та случайная встреча, я точно так и поступил, все изложил бы Виктору, все досконально: про бутерброды, и про читальню, и про лингвистические упражнения. Но Бог не дал мне совершить мерзости. Отмахнувшись от назойливого собеседника, я двинулся к себе.
Увидя вскоре Виктора, как я и представлял, растирающего махровым полотенцем античную грудь, сказал насколько мог спокойно:
- Марины нет дома...
- А где же она?
- Не знаю...
- Хм... Странно... - Виктор недовольно покрутил лобастой головой. - Куда бы это она могла подеваться? Ну ладно, сейчас я сам ее поищу...
- Поищи, - притворно равнодушно промолвил я, усаживаясь за книгу.
Итак, я принялся за чтение, Виктор же молча одевался.
Читая, я время от времени незаметно наблюдал за ним. Я видел, как ласково и любовно разглядывает Шустенко в зеркале свое божественных пропорций тело, я видел, как нежно поглаживает он себя по налитым бицепсам, как трепетно облачается в нежнейшее кипенно-белое белье, как долго и придирчиво выбирает из дюжины висящих в шкафу сорочек именно ту, что будет по душе ему сегодня, как бережно, боясь помять, натягивает бостоновые серые брюки... Да, хорош, хорош был Виктор, ничего не скажешь, но только одна назойливая мысль никак не покидала меня - за что ему все это? И почему мне не дано такого? Однако не будем вдаваться в столь трепетные психологические подробности. А то вы еще, чего доброго, подумаете, что я завидовал соседу. Нет, нет и нет. И даже наоборот. Я презирал его, насколько можно, конечно, презирать человека, с которым делишь хлеб и кров. Ну да ладно, хватит об этом, Я ведь в конце концов не про себя пишу, а про Виктора, Смолина и Марину, а я тут ни при чем, я посторонний здесь, тихий зритель, и только...
Итак, я сидел за книгой, Виктор одевался. Через полчаса, повязав галстук, он подошел ко мне и положил увесистую руку на плечо:
- Пойдем, Павлик, поужинаем, коли уж чая не будет... У меня столько талонов осталось... Тьма... Полкурса накормлю... Но я на этот раз отказался от Викторовых подачек, хотя, помнится, был на мели тогда, быть может, потому и отказался, что так нехорошо думал всего минуту назад о своем благодетеле.
- Ну и как хочешь... - сказал Виктор и вышел, хлопнув дверью.
Через некоторое время, выглянув в окно, я увидел шагающего по университетскому двору в направлении столо- вой Виктора и за ним целый выводок молодых людей. Среди них разглядел я и того, кого встретил недавно в коридоре. «Вот и все, - подумал я тогда, - сейчас они ему все расскажут...»
Так оно в точности и вышло. Не прошло и получаса, как с шумом распахнулась дверь и разгневанный сосед мой явился на пороге. Боже мой! Он был неузнаваем. Никогда еще я не видел его таким. Рот Виктора был перекошен, глаза навыкате, щеки в красных пятнах. От изысканного вида не осталось и следа, вспотевшая рубашка прилипла к телу, галстук сбился набок, огромные кулаки, сжатые с такой силой, что побелела кожа пальцев, были подняты к груди, как у боксера.
- Послушай, старый, - как разъяренный зверь метался Виктор по комнате, - эта курва, Маринка, знаешь чего учу- дила... Связалась с этим, как его, с пузаном нашим, со Смолиным, черт возьми... Ну и ну! Старик, Павлуха, век буду благодарен... Помоги мне!
- В чем? - удивился я.
- Вызови их из комнаты...
- Зачем?
- Они заперлись там... Я сейчас к ним стучался... Не открывают... Послушай, помоги... Вызови их... Они тебе откроют... Я с ними разберусь по-свойски...
При этих словах Виктор потряс кулаком в воздухе.
- Ну уж нет, - решительно поднялся я из-за стола, - этого я не сделаю...
- Почему? - Виктор даже схватил меня за плечо.
- Потому что это низко... - с трудом высвобождался я из железной десницы.
- Да брось ты! - Виктор поморщился брезгливо. - Я ему только кулак покажу, и он труханет... Я его даже и бить не стану... Клянусь тебе!
Помню, тогда мне стало жаль Марину и Смолина.С грустью представил я их, сидящих сейчас в запертой комнате, испуганных и притихших, прислушивающихся к шагам в коридоре. Нет, не по-людски все это, гнусно даже. Мне стало стыдно - не знаю, правда, перед кем, перед собой, наверно, - что допускаем мы такое. Но как помочь им? Ведьне сегодня, так завтра Виктор все равно дорвется до них, все равно наведет свой порядок. Так что же все-таки можно сделать? И тут одна мысль осенила меня. Конечно, скажу сразу, я не совсем был уверен в ее осуществлении, но все равно попробовать было можно, и тогда я сказал:
- Послушай, Виктор, как тебе не стыдно?
- Не понял? - встрепенулся атлет. - Чего я должен стыдиться?
- Да очень просто... Ты, интеллигентный человек, а ведешь себя, извини, как громила...(Тут я сразу оговорюсь: называя Виктора интеллигентом, я, конечно же лгал и льстил, но лгал и льстил с умыслом, зная, как любил Виктор повторять свою коронную фразу: «Мы - интеллигентные люди...». Хотя, как вы, разумеется, понимаете, таковым никогда не являлся.)
- То есть... - Виктор аж прищурился, силясь понять, к чему я клоню. - Объясни...
- Да очень просто... - торопливо развивал я свою мысль, боясь упустить момент. - Мы ведь в университете находимся, а не в притоне каком-нибудь, где все решается только силой.
Да ведь в конце концов это даже позорно для образованного человека добиваться женщины кулаком... Ниже его достоинства... Не силой надо бороться, не фашистскими методами...
После сей многозначительной фразы я отошел к окну и, усевшись на подоконник, взглянул на Виктора. Признаюсь, я поражен был, какое действие оказали на него мои слова. (Не очень-то уж и мудрые, как я сейчас понимаю.) Как все-таки склонны все мы считать себя и умнее и выше по касте, чем есть на самом деле. Виктор не являлся исключени- ем из этого грустного правила. Лицо его стало озабоченным, лоб нахмурился. Огромные кисти свои он поднес к вискам и сосредоточенно тер их. Я понял - его проняло, и, не торопя событий, ждал, что он скажет. Ждать пришлось недолго. Че- рез несколько секунд Виктор поднял на меня свои маленькие, запрятанные под густыми бровями, глазки:
- Да, Павел, - произнес торжественно, - пожалуй, ты прав... Не стоит этого делать... Пожалуй, действительно нуж- но придумать что-то другое... Да, да, да...
Виктор подошел ко мне и взглянул в окно. Легкий ветерок, врывающийся с улицы в комнату, шевелил его льняные волосы и тончайший кипенно-белый ворот сорочки. На розовых пышных губах атлета блуждала едва заметная улыбка. Я видел, как горд он, как вдохновлен своим решением. С удивлением наблюдал, как, постояв у окна, поторжествовав на фоне бордового заката, Виктор затем совершенно спокойно переоделся в домашний костюм и, завалившись на диван, углубился в книгу. Через некоторое время однако выяснилось, что, несмотря на видимую умиротворенность, сосед мой все еще озабочен тем же.
- Послушай, - оторвался вдруг он от чтения, - а как, ты полагаешь, можно это сделать?
У меня на сей счет уже были кое-какие соображения.
- Очень просто, - сказал я, - надо прийти в комнату к Смолину, не сейчас, конечно, а через недельку, когда поймут они, что ты их не собираешься трогать и не будут запираться, прийти и в присутствии Марины затеять какойнибудь спор... Спокойно, четко, хладнокровно, без лишнего шума и паники разбить Сашка по всем пунктам... Размазать его по стенке... Вот и все. А там посмотрим, с кем останется Марина. Что, разве ты не в силах это сделать? Что, разве ты считаешь себя глупее Сашка?
- Нет, не считаю, - ответил Виктор не совсем уверенным голосом.
- И правильно, - старался я вытравить из спортсмена неуверенность, - не так страшен черт, как его малюют... Не такой уж он умник, этот Смолин, как кажется с первого взгляда. Все дело в том, что он с самых пеленок только и делает, что учится... А мы... Мы были поставлены в другие условия... Мы были вынуждены бороться за жизнь... И не до учебы нам было порою...
- Да, это так, - согласился Виктор, - какая уж там учеба, когда то сборы, то соревнования...
- Поэтому, - подвел я итог, - тебе нужно сделать так: заранее выбрать тему, досконально изучить ее и навязать своему противнику... Посмотрим, как он закрутится...
- Хм... А это идея... - Лицо Виктора опять становилось бодрым и нагловатым. - Послушай, а как ты считаешь, какую тему надо выбрать для диспута?
- Да какую хочешь. - Я едва сдерживался, чтобы не улыбнуться, так приятно было ощущать власть над этим громилой.
- Что ты сейчас читаешь?
Я кивнул на книгу, лежащую перед Виктором.
- Тарле... - произнес Шустенко. - «Наполеон»... Очень любопытная вещь...
- Вот и спорь о Наполеоне...
- Да?
- Да... - кивнул я. - Тут есть о чем поговорить...
О двух последующих неделях я расскажу очень кратко. Вопервых, о том, как вел себя Виктор по отношению к Смолину и Марине... Прекрасно, по-иному не скажешь. На другой день утром, отправляясь с Виктором с Ленгор на Моховую, мы повстречали на автобусной остановке Марину и Смолина.
Признаюсь, я встревожился, как поведет себя мой сосед. Марина же, заметил я, увидев нас, хотя и делала вид, что ничего особенного не происходит, стояла, как одеревенелая, и совершенно неэстетично грызла красные, будто измазанные в крови, ногти. Новый ухажер ее - невозможно было не заметить - основательно труханул и, покрывшись обильным потом, хотя на улице было довольно свежо,чтото все говорил и говорил, неразборчиво, торопливо, словно бы закрываясь словами от реальности. Виктор же - нельзя не отдать ему должное - вел себя молодцом. Несуетливо обернувшись в сторону влюбленных, он шикарным жестом приподнял над головой фетровую шляпу и подчеркнуто веж- ливо изрек:
- Доброе утро, дамы и господа...
- А как? - Виктор даже побледнел от напряжения.
- Умом, талантом, образованностью... Что, разве ты не способен на это?
И на второй и на третий день Виктор вел себя так же - благородно, галантно, можно сказать, - так что через неде- лю, как я и предполагал, Марина со Смолиным успокоились и перестали шарахаться от Шустенки, бдительность их была усыплена, и если бы Виктор захотел, запросто мог войти к ним, они уже запираться перестали.
Теперь о другой стороне дела, о подготовке Шустенко к спору. Об этом мне особенно интересно говорить, потому что здесь наиболее ярко проявилась природа Виктора (да и не его одного, а всех нас, за редким исключением, быть мо- жет), а именно, стремление выдавать желаемое за действительное, прихорашиваться друг перед другом, показывать лишь чистые свои перышки, пряча под ними грязные и ободранные, полагая, очевидно, что другие не догадываются об их существовании. Я вот что имею в виду: Виктор, решив по моему совету спорить со Смолиным, по моему же совету выбрав предмет для спора, вдруг неожиданно стал скрывать от моих глаз тщательнейшую подготовку к диспуту.
Это было смешно, ей-Богу, это было просто неразумно, потому что, если бы он ее не скрывал, мы бы могли сообща составить план дискуссии, предположить возможные ходы мысли, возможные ответы оппонента, мы бы могли отрепетировать и сам спор, я бы подменял Смолина, я бы возражал Виктору, а он бы потренировался, набил бы, так сказать, руку, в конце концов в споре порой не так уж и важно знание, как просто точный и остроумный ответ, сбивающий с толку соперника. Виктор же предпочел другое, решил и передо мной пококетничать. Целым вечерами просиживая в читальне, изучая досконально дела и мысли великого тирана, он, приходя домой, делал вид, что зани- мался совсем другим, и даже книги по эпохе Наполеона, принесенные из библиотеки, обкладывал газетой, чтобы не мог я видеть их названий. Но я же, холодно и пристально наблюдая за ним, замечал все эти уловки. Мимо меня не прошло ничто: и то, что, прочитав Тарле, Виктор затем осилил и книгу Манфреда по тому же вопросу, заметил я также и тщательно скрываемую от меня старинную книгу Вандаля «Возвышение Бонапарта», неизвестно откуда им добытую, и другие менее значительные труды по истории Наполеона, даже конспекты Виктора, написанные корявым трудно раз- бираемым почерком, и те разглядел я. Признаюсь, мне было обидно такое скрытничество соседа, но в то же время и смешно, потому что ведь я все видел, все понимал, он был, как паучок под микроскопом, у меня, а что может быть приятнее тайной власти одного существа над другим (то есть, вас над кем-то), но именно скрытой, именно тайной, потому что открытая власть груба, потому что открытая власть унижает, и того, над кем властвуют, но еще более того, кто властвует...
Однако предвижу со стороны читателя вопрос: как же все-таки хотел я уладить конфликт Виктора со Смолиным, неужто же я и вправду полагал, что Виктор победит Смолина в споре и что красавица Марина, лицезрев, так сказать, сию замечательную викторию, перекинется снова к атлету?
Неужели же, хотите вы сказать, я вправду был так наивен, чтобы совершать одновременно две ошибки: во-первых, полагать, что Шустенко со своим косным языком и дырявой памятью сможет победить умника Смолина, и, во-вторых, что, если вдруг Виктор все же каким-то образом с Божьей помощью одолел-таки Смолина в споре, неужели вы пола- гаете, я мог считать, что Марина после этой победы перейдет снова к спортсмену? Нет, конечно же. Даже если бы Шустенко и одолел Смолина, Марина все равно быосталась с Сашком. Я в этом на сто процентов уверен. Потому что, уж будьте покойны, она все слова, все аргументы Шустенки, пусть даже и самые веские, не ставила бы и в грош, а даже самые слабые доводы Смолина считала бы совершенно убеди-тельными, то есть, в ее глазах Смолин в любом случае вышел бы из диспута победителем, потому что уж такова природа женской любви, и нужно поражение духа, но не тела или ума, чтобы женщина захотела вас оставить. Поясню проще, женщина вас и избитого, и окровавленного будет любить, но вы, здоровый и краснощекий, ей будете противны, если вы испугались драки. Итак, нужно было поражение Смолина в духе, чтобы Марина могла оставить его, это я совершенно четко понимал. А поражение в духе могло быть только при физическом столкновении Шустенко и Смолина, это было ясно, как дважды два.
Теперь о моих планах, как все-таки хотел я помочь
Марине и Смолину. Искренне жалея их, я задумал вот что: устроить, так сказать, имитацию спора, имитацию поражения Смолина, точнее. Да, я решил, когда Шустенко будет готов к стычке, когда наберется знаний и мудрости, так сказать, когда начнет сотрясать копьем, готовый ринуться в бой, решил я в тот миг тайком поговорить с Мариной и Сашком и, объяснив им ситуацию (они и без меня, я думаю, понимали ее отлично), условиться с ними о небольшой комедии, разыгранной по заранее задуманному сценарию, в которой Шустенке отводилась бы роль мнимого победителя, а, в результате, - просто осмеянного человека. Да, нужно было сделать так, чтобы Виктор искренне считал, что вышел из спора с выигрышем. Зачем? Затем единственно, чтобы выпустить из него лишний пар. Когда в котле большое давление, чтобы не произошло взрыва, из него выпускают пар. Во всяком случае, - и я в том совершенно убежден, - считая, что одержал интеллектуальную победу над Смолиным, Шустенко уже не бросался бы на него с кулаками, что собственно и нужно было нам.
Такой вот психологический расчет был в моей голове, и я почти наверное был убежден в его реальности.
Теперь к финалу. Мне, откровенно говоря, грустно о нем вспоминать. Но ничего не поделаешь, вспоминать нужно, а грустно мне или нет, сие сути не меняет. Дело сделано, события совершились, уже давно, почти что двадцать лет назад, и если в них ничего нельзя изменить, так надо хотя бы попытаться понять их.
Итак, две следующие недели после приезда Виктора мы жили спокойно. Виктор готовился к спору, я готовился к докладу... Сейчас написал слово доклад и остановился. А ведь все нелепости, все грубости из-за него тогда и вышли.
Да, если бы не тот злополучный доклад, вся жизнь Марины и Смолина могла бы быть иной. Но вот надо же было такому случиться, подвернулся-таки этот мерзкий доклад, о Кромвеле поручено было мне его сделать. Я до сих пор помню, как сидел перед тем занятием в аудитории, проглядывал конспекты, и, то и дело отрываясь, глядел на соседнюю парту и видел - Марина и Смолин передо мной, ох, надо было, пришла пора с ними поговорить, после доклада обязательно, непременно подойду к ним, Шустенко уж весь дрожит,готовый к схватке, как бы не опоздать. Потом не помню, что было. Как выходил к доске, как раскрывал тетрадь, еще смутно припоминаю, а вот как говорил и что, ну совершенно забылось. Зато, что произошло после, словно пожар в моей памяти. Ох, глупый, глупый Смолин, зачем же он тогда это затеял, кто тянул его за язык, кто просил высказываться. Но он вылез, да как, Господи, я до сих пор помню свой стыд, горящие, полыхающие просто-таки уши, пот на лбу, стекающий на глаза... «Некомпетентно, наивно, убого...» Бог мой, я ведь и сам знаю, что убого, я ведь почти и не готовился тогда, так только учебник прочитал да пару статей из «Вопросов истории». Так думал я, так оправдывался перед собой, когда же Смолин начал говорить о широте охвата материалов, о том, что ни одного зарубежного источника не привлечено и называл по памяти несколько книг на англий-ском языке, тут я и вовсе рассвирепел. «Подумаешь, - помню, хотелось выкрикнуть мне, - умник... Это тебя мама с папой чуть ли не с пеленок отдали репетиторам, это тебя учили говорить сразу на трех языках... Это тебя...» И так далее и тому подобное. Короче, я оправдался перед собой, как мог. Но вот перед другими, перед Мариной хотя бы, мог ли я оправдаться? Конечно же, нет. А Марина сидела напротив и, я помню, прикрывала ладонью ротик, чтобы не было видно ее ехидной улыбки, и другие, я замечал, делают так же, хотя Смолин совсем недавно и их оттягивал не хуже, безжалостно и сурово. Он только одну Марину не трогал на семинарах, а остальным от него доставалось почем зря.
Короче, можете сами представить, что было со мной к концу занятий. Я кое-как досидел до звонка, сгорая от сты- да, трясясь от злости. Когда же прозвенел звонок (пара была последней), не медля ни секунды схватил портфель и бро- сился вон из университета. Ох, до чего же это отвратительное, мерзкое, гадкое ощущение, когда тебе только что популярно и ясно доказали, что никакой ты не умник, а просто нуль, нуль без палочки. К тому же еще, при всех доказали, и это вдвойне досадно. Тут и не знаешь, что делать. С одной стороны, оправдания ищешь, в трудном детстве находишь причины, ни репетиторов не было, ни даже учителей приличных в заштатном городишке, где я родился. С другой стороны, с силами собираешься, с решимостью - сегодня же, сейчас же что-то сделать, сесть за языки, за словари, довести наконец до совершенства немецкий, а параллельно взяться за английский и французский. Конечно, какой ты историк, если языков не знаешь. И наконец, с третьей стороны, где-то в глубине души ты все же понимаешь, что, как бы ты ни старался, как бы ни корпел над текстами, все равно не поддадутся тебе чужие речи, потому что не та у тебя головенка, не та... Вот что наиболее тяжко было осознавать.
Теперь, я думаю, вы понимаете, в каком состоянии вернулся я в общежитие и почему совершенно обессиленный рухнул, не раздеваясь, на кровать. Я помню, как лежал, отвернувшись к стене, и благодарил Бога за то, что я один, что Шустенко нет дома и можно в одиночку прийти в себя и зализать кровоточащие раны. Потом я, кажется, уснул, а может быть, просто забылся, не знаю, во всяком случае, когда услышал я скрип двери и взглянул на часы, было уже девять.
Затем Виктор собственной персоной явился передо мной. Вид его был торжественен, - я сразу отметил это, - голова гордо приподнята, могучие плечи расправлены широко, с пышных губ не сходила довольная ухмылка.
- Привет, - кинул он.
- Здравствуй, - бессильно отозвался я.
- Лежишь?
Я ничего не ответил.
- Лежи, лежи, - Виктор был явно в благодушном настроении. - А я «автомат» получил... Впервые за время учебы...
- За что?
- За выступление на семинаре... Так кое-что высказал о Наполеоне, кое-какие соображения. Профессор был в вос- торге. Зачет влепил... Вот так-то... Теперь, я думаю, пора идти с Сашком разбираться... Довольно тянуть...
- Ты что?! - поднялся я с кровати. - Рано еще! Рано!
- Прости, мне лучше знать, рано или поздно... Не мальчик я уже...
Виктор был просто неузнаваем тогда, зачет, полученный досрочно и, главное, без помощи физкультурника, буквально переменил его. Я понял по тону, мне не остановить мужика. Но что же делать? Как быть? Сейчас ведь разразится катастрофа. Виктор, Виктор, ты же не знаешь Смолина, да он тебя сейчас, как пацана высечет, так что тебе потом всю жизнь будет тошно вспоминать этот день... И если я терплю, то ты терпеть не станешь, ты черт-те чего натворишь, ты... Нет, нет, надо идти сейчас же, подниматься и идти, предупредить их, чтобы не разносил Виктора Смолин или хотя бы уж заперлись они или ушли куда-нибудь...
С трудом преодолевая оскорбленное самолюбие, вышел я в коридор и зашагал к Сашке. Ох, как не хотелось тащиться туда, ох, как не хотелось, как будто на поклон я шел, как будто бы прощения просить, чтобы не били меня больше так, безжалостно и жестоко. Но я бы наверное все-таки дошагал до них, если бы не повстречал в коридоре двух молодых людей из тех самых середняков, о которых я вам уже говорил. Как будто черт подослал их в столь решительный момент. Они стояли посреди дороги, и, как ни неприятна была мне встреча, я не имел возможности ее избежать.
Напряженно приблизился я к ним. Заметив меня, молодые люди умолкли и выжидательно уставились в мою сторону.
- Здорово, - протянули мне мягкие влажные ладони, когда я оказался рядом.
- Привет, - слабо выговорил я.
Они еще что-то хотели сказать, но я, опередив их, зашагал дальше. Затылком чувствовал я, что смотрят они мне вслед. Но самое неприятное произошло после, когда, дойдя до угла, сворачивая в другой коридор, сумел я-таки незаметно взглянуть в их сторону. О, Господи, лучше бы я этого не делал! Но я сделал, сделал, и до сих пор в моей душе жива боль от увиденного... Они смеялись, беззвучно смеялись, держась за животы и тыча, как мне показалось, пальцами в мою сторону... Вот все, что произошло тогда. Но и этого мне хватило с лихвой. Едва скрывшись за углом, я тут же почувствовал, как заломило, обожгло болью затылок. Все знают уже о моем позоре, все перешептываются, сплетничают, обсуждают, хихикают. Ох, Сашок, Сашок, я не прощу тебе обиды, ни за что не прощу, и мне наплевать теперь, да, наплевать, как вы будете разбираться с Шустенко, черт с вами со всеми, расхлебывайтесь, как хотите... И, развернувшись, я зашагал к себе.
В дверях мы столкнулись с Виктором.
- Ну что? Пошел? - спросил я его.
- Пойду... - Атлет заметно волновался.
- Ну счастья тебе...
Я снова завалился на кровать и отвернулся к стене. Плевать, плевать на всех, пусть разбираются, как хотят, мнето какое дело. Но все-таки я тревожился, все-таки думал о них. Что там? Как? Закрыв глаза, я даже представлял происходящее сейчас в той комнате. Вот постучался Виктор, вот поздоровался изысканно, вот, не дождавшись пригла- шения, уселся на стул и для пущей уверенности закинул ногу на ногу.
- Ну что? Побеседуем? - так всегда начинал он свои нелепые диспуты.
- О чем? - Заволновавшийся Сашок принялся протирать очки.
- Да о Наполеоне, хотя бы... Ты как считаешь, 18 брюмера было неизбежно... (Интереса ради стоит отметить, что - по словам Шустенко - так именно все и начиналось, так все и шло до тех пор, пока Виктор не сказал свою ставшую потом знамени- той на весь факультет фразу: А, к черту! Хватит! По-другому мне легче!.. А впрочем, не буду предварять событий.)
Итак, в волнении глядел я на часы и ждал. Что-то сейчас будет? Десять минут прошло, пятнадцать. Да, видно, и вправду капитально подготовился Виктор, что никак не загонит его в угол Смолин. Вот полчаса уже минуло. Я даже сомневаться начал, так ли уж верно оцениваю способности соседа, может, он просто начитан не был, говорить не умел, а сейчас, после усиленных занятий проснулся в нем интеллект и даже Смолину с ним нелегко справиться. Кто его знает, может, и правда. Признаюсь, такое предположение было и вовсе досадно. Меня разложил Смолин, а Шустенку не может, так, значит, даже Виктор, неотесанный Виктор, и тот выше меня. Не согласен я с этим, нет... Сейчас ворвется мой сосед, сейчас рухнет на диван, сейчас начнет скулить от боли...
Но вдруг совершенно иное услышал я - женский крик, страшный, дикий:
- Помогите! Помогите!
Откуда-то из коридора раздавался он, с той стороны, где жил Смолин, и голос был похож на Маринин. Мгновенно вскочив, я бросился вон из комнаты. Выбежав в коридор, увидел я, что дверь Смолина открыта и любопытный народ толпится у входа.
- Помогите! Помогите! - вновь разнесся по гулкому коридору вопль Марины. Теперь я уже точно узнал ее. Что было духу бросился я туда и через мгновения, растолкав глазеющих, ворвался в помещение.
Взору моему предстала следующая замечательная в своем роде картина. Гигант Виктор, словно рассвирепевший Геркулес, широко расставив крепкие, как два столба, ноги, возвышался посреди комнаты и держал в могучих лапах, кого бы вы думали... Сашка, да, да, именно Сашка, а не Смолина, потому что назвать по фамилии то, что мы видели, было просто неудобно. Виктор держал его двумя руками, одной, как щенка, за шкирку, другой - за брюки. Разбитые очки интеллектуала валялись на полу, и, словно не замечая их, Виктор, мне кажется, нарочно то и дело наступал на них, разламывая на куски хрупкую роговую оправу. Подслеповато щурясь, Сашок размахивал руками и брыкался, визгливо вскрикивая при этом:
- Отпсти! Отпсти!
Наверное, он хотел сказать «отпусти», однако от страха у него перехватило горло, слово не выговаривалось. Марина же, бедная Марина, дрожащая, испуганная и, кажется, потерявшая всякое самообладание, металась, как угорелая, по комнате, натыкаясь на какие-то предметы, и, подбегая к раскрывшим рты зрителям, кричала:
- Помогите! Помогите!Тут на меня наткнулась она, затрясла головой:
- Павлик! Милый! Помоги! Останови его!
- Не лезь! Прибью! - рявкнул в мою сторону Виктор. Но я и не собирался двигаться с места. Нет, не потому, что испугался угрозы, Виктор бы меня не тронул, уверен. Другое остановило меня. Мне грустно сознаваться, но факт остается фактом, так было. Да, к сожалению, я потому не выручал Сашка, что мне приятна была сия экзекуция над ним, я внутренне ликовал, глядя, как дергается наш умник в мощных лапах свирепого богатыря, как визжит не пойми что, и даже хруст роговой оправы очков под кожаной подошвой Виктора доставлял радость. Я чувствовал, прямо-таки ощущал, как перестает болеть голова, как выравнивается дыхание и равномернее бьется сердце. Я был отмщен, отмщен... И, как выздоравливающий человек, снова начинал видеть мир во всех прелестных красках.
Диспут однако приближался к развязке. Я до сих пор помню отчетливо все до единого слова. Я помню, как, тряхнув пару раз Сашка, словно то был не человек, а куль, Виктор шагнул к распахнутому окну и, приподняв соперника над подоконником, взревел грозно:
- Ну что, знаток, а хошь, я тебя сейчас выкину?
- Отпсти! Отпсти! - задрыгал ногами Сашок.
- Не хочешь, значит?
Сашок в ответ только пошебуршил руками, словно тонущий человек.
- А коли не хочешь, падла, клянись, что больше к Маринке не будешь клеиться! Ну! Считаю до трех... Раз... - Виктор, как грузчик, начал раскачивать Сашка из стороны в сторону. - Два... - Сашок упрямо молчал. Скажу честно, я даже зауважал его на миг. - Три...
В этот момент случилось сразу несколько событий. Вопервых, от дикого напряжения бицепсов со страшным треском лопнул рукав Викторовой сорочки. Признаюсь, я никогда не видел подобного, и факт тот подействовал на меня потрясающе. Да и не только на меня. Быть может, именно под действием сего обстоятельства, а не угрозы вылететь в окно (Сашок, конечно же, понимал, что Виктор такого не совершит) сдали вдруг нервы у Смолина, и, потеряв всякое мужество, он вдруг заплакал, как ребенок, и принялся растирать слезы по щекам.
- Отпсти! Отпсти! Чего пристал?
И наконец, третье событие, приблизившее развязку сей незабвенной сцены. Услышав плаксивые вопли своего недавнего воздыхателя, Марина вдруг затряслась, открыла, как задыхающаяся рыба, свой милый ротик и, не издав ни единого звука, рухнула на пол. Увидев такое, Виктор мгновенно разжал кисти, и Смолин неуклюже грохнулся ему под ноги. Виктор же наклонился к Марине и, нежно поддев под нее руки, бережно поднял красавицу.
- А ну разойдись! - рявкнул толпящимся у дверей. И все разошлись.
- Павлик, - кивнул он мне, - пойдем! Откроешь двери...
И мы двинулись. Виктор с Мариной на руках шагал впереди, я, немного отставая, семенил рядом. А за нами плелись все эти бесчисленные ротозеи.
С тех пор прошло почти двадцать лет. Жизнь расставила нас всех по своим местам. Я работаю учителем в одном заштатном городишке в ста километрах от Москвы. Больше мне о себе нечего интересного сказать. Смолин стал знаме- нитостью. Он выпустил уже несколько солидных книг по истории. Они все у меня на столе. Я готовлюсь по ним к урокам. В школе, где я служу, все знают, что я учился с самим Смолиным. Я горжусь этим. Красавица Марина после той истории перевелась с нашего факультета в другой вуз в какую-то тмутаракань , и мы потеряли ее следы. Недавно, ездив по делам в столицу, я встретил случайно на улице Шустенко. Признаюсь, с трудом узнал я его. Виктор заметно постарел и сдал. У него даже начал расти живот. Виктор работает директором дома культуры. Он приглашал меня к себе на чай, но я отказался. О чем мне с ним говорить?... 1986 г.
