Было ранено, стало залечено – после долгой и волглой зимы
на исходе июньского вечера я хочу на иные холмы.
Меньше часа дорогой просёлочной – и уже до реки добредёшь,
где белеет игрушкою ёлочной колокольня за озером. Дождь
скоро кончится. В мирной обители светлым паром исходит земля,
заклинателю и обольстителю океаны покоя суля,
и с хрипящим, дурным напряжением вдруг почуешь сквозь трель соловья,
что ветшает и с каждым движением истончается ткань бытия.
И душа осторожная мается, и острожник о воле поёт,
и сирень под руками ломается, озирается, пахнет, живёт –
слушай, если отказано в иске и в многословном служенье твоём –
не затем ли созвездья персидские, шелестящий, густой водоём
юной ночи и хрупкое кружево вдохновения? Словно вино,
словно сердце – расширено, сужено – хмелем ветреным бродит оно,
не расплачется и не расплатится – только смотрит в бездонный зенит,
где по блюдечку яблочко катится, и звезда на востоке звенит…
Под высокое небо, в холодок подорожников
Опустила усталую лёгкую душу…
Впереди до заката ещё полдороженьки:
Полежать, отдохнуть, зной июльский послушать…
Стрекозиный полёт сквозь усталые веки
Да букашечьи жизни – как ангелов хоры,
Муравьиной орды золотые набеги,
Да хвои прошлогодней немые укоры…
Убаюкали тихо, светло, осторожно,
А рванулась – да разве отпустит землица:
Сквозь ладони пророс огонёк подорожников
Да в моих волосах жадно плакали птицы.