Среди деревьев белых-белых
Пансионат для престарелых.
Он свежевыбелен и чист,
И валится печальный лист
Под стариковские галоши.
И нету неизбывней ноши,
Чем ноша отшумевших лет.
И нынешний неярок свет
Для старости подслеповатой.
Прогулка для неё чревата
Простудой. И «Который час?»
Спросил меня в десятый раз
Старик. Не всё ль ему едино
Начало дня иль середина,
Когда свободен от сетей,
И графиков, и всех затей
Мирских, когда уже на стыке
Времен и вечности, где лики
Всегда незримые для нас,
Должно быть, различает глаз.
И что там крохотная стрелка?
Она бесшумно, как сиделка,
Хлопочет до скончанья дня,
По циферблату семеня.
До самого времён скончанья,
И ближе с вечностью венчанье.
И память ходит по пятам.
А я ещё покуда там,
А я ещё покуда с теми
И там, где жестко правит время,
Настырно в темечко клюёт,
И задержаться не даёт.
И миги, яркие, как вспышки,
Слепят и жгут без передышки.
И тесен мне любой насест.
Охота к перемене мест
Ещё покуда мной владеет.
И кто-то обо мне радеет,
Из ярких листьев тропку вьёт
И яркий свет на землю льёт.
Дорога или бездорожье,
Но лист горит, как искра Божья,
Преображая всё кругом,
Убогих и казённый дом.
1979
Анна Ахматова
И всюду клевета сопутствовала мне.
Её ползучий шаг я слышала во сне
И в мёртвом городе под беспощадным небом,
Скитаясь наугад за кровом и за хлебом.
И отблески её горят во всех глазах,
То как предательство, то как невинный страх.
Я не боюсь её. На каждый вызов новый
Есть у меня ответ достойный и суровый.
Но неизбежный день уже предвижу я, –
На утренней заре придут ко мне друзья,
И мой сладчайший сон рыданьем потревожат,
И образок на грудь остывшую положат.
Никем не знаема тогда она войдёт,
В моей крови её неутолённый рот
Считать не устаёт небывшие обиды,
Вплетая голос свой в моленья панихиды.
И станет внятен всем её постыдный бред,
Чтоб на соседа глаз не мог поднять сосед,
Чтоб в страшной пустоте моё осталось тело,
Чтобы в последний раз душа моя горела
Земным бессилием, летя в рассветной мгле,
И дикой жалостью к оставленной земле.