Я умру... Но со мной, может быть, не умрет
Предрассветная песня моя.
Может быть, до зари хоть она доживет,
До зари лучезарного дня!
И что грезилось мне только светлой мечтой,
Встретит песню мою наяву.
И быть может, в душе чьей-нибудь молодой
Я горячей слезой оживу.
И к могиле моей, может быть, долетят
Песни новой, свободной зари!
И, как шепот ветвей, им в ответ прозвучат
Предрассветные песни мои.
Вот и пятый день подходит,
И пройдет, уйдет, как все.
Видно, поровну отводит
Время горю и красе.
Красоты я знал немало
И все больше ждал да ждал.
Горя будто не бывало -
Только слух о нем слыхал.
Вот и выпало на долю
Выпить горькое вино,
Посмотреть на синю волю
Сквозь железное окно.
И смотрю: она всё та же.
Да уж я-то не такой!
Но меня ли силе вражьей
Надо сжать своей рукой?
Пусть одни уста остынут,
Эти очи отцветут,
А вот те повязки скинут,
А вот эти оживут.
Камень сверху оторвался -
Убыль верху, прибыль там,
Где раскат его раздался
По долинам и горам.
Сизый облак наклонился,
Сила вылилась дождем -
Свод пустынный прояснился,
А хлеба поют: взойдем!
Так и всё на этом свете,
И на всяком свете так:
Иссякают силы эти -
Восхожденью новых - знак.
Мы же, маленькие звенья,
Сохраняем череду:
"Ты прошел, сосед?" - "Прощенье!"
"Ты идешь, сосед?" - "Иду!"
Ночь такая, как будто на лодке
Золотистым сияньем весла
Одесситка, южанка в пилотке,
К Ланжерону меня довезла.
И встает ураганной завесой,
Чтоб насильник его не прорвал,
Над красавицей южной — Одессой
Заградительный огненный вал.
Далеко в черноземные пашни
Громобойною вспашкой весны
С черноморских судов бронебашни
Ударяют огнем навесным.
Рассыпают ракеты зенитки,
И початки сечет пулемет...
Не стрельба — темный взгляд одесситки
В эту ночь мне уснуть не дает.
Что-то мучит в его укоризне:
Через ложу назад в полутьму
Так смотрела на Пушкина Ризнич
И упрек посылала ему.
Иль под свист каватины фугасной,
Вдруг затменьем зрачков потемнев,
Тот упрек непонятный безгласный
Обращается также ко мне?
Сколько срублено белых акаций,
И по Пушкинской нет мне пути.
Неужели всю ночь спотыкаться
И к театру никак не пройти.
Даже камни откликнуться рады,
И брусчатка, взлетев с мостовых,
Улеглась в штабеля баррикады
Для защиты бойцов постовых.
И я чувствую с Черного моря
Через тысячеверстный размах
Долетевшую терпкую горечь
Поцелуя ее на устах.
И ревную ее, и зову я,
И упрек понимаю ясней:
Почему в эту ночь грозовую
Не с красавицей южной, не с ней?
Был тихий день обычной осени.
Я мог писать иль не писать:
Никто уж в сердце не запросится,
И тише тишь, и глаже гладь.
Деревья голые и черные -
На то глаза, на то окно,-
Как не моих догадок формулы,
А все разгадано давно.
И вдруг, порывом ветра вспугнуты,
Взлетели мертвые листы,
Давно истоптаны, поруганы,
И все же, как любовь, чисты,
Большие, желтые и рыжие
И даже с зеленью смешной,
Они не дожили, но выжили
И мечутся передо мной.
Но можно ль быть такими чистыми?
А что ни слово - невпопад.
Они живут, но не написаны,
Они взлетели, но молчат.
