...Кто знает: если бы не это, - возможно, я бы спокойно проспал у себя в постели ночь на 26 октября 1917 года.
Мы не спеша перешли через Малую Неву.
Все было как всегда; только движения на улицах и на Биржевом мосту, может быть, немножко поменьше.
Только встречные - одни иронически, другие сердито, третьи с пустым интересом - окидывали нас взглядами: у нас был комиссарский вид; на обоих довольно потертые кожаные куртки, на мне - коричневая, на Шонине - черная. На ногах шерстяные обмотки; на головах полувоенные защитные фуражечки: в гимназиях уже третью зиму преподавали вместо гимнастики "военный строй", и нас одевали этакими полуофицериками...
Ну, может быть, чувствовалось еще одно: публика "почище" явно торопилась по домам, но, пожалуй, не от высокого предчувствия, а по горькому практическому опыту: мог остановиться транспорт, могли развести мосты.
Я не скажу, в котором часу нас задержали на самом горбу Дворцового моста.
Мост в этот миг не был разведен, но его, как раз поперек разводной части, перегородил патруль - цепочка людей с винтовками.
Это были не моряки, не красногвардейцы, а обычные ополченцы, "солдатики", с ногами, "кое да чим" заболтанными поверх грубых канадских ботинок; одни - в фуражках, другие - в вытертых папашках на головах.
Если бы мы наткнулись на мосту на флотскую или красногвардейскую охрану, наш демарш тут же и кончился бы: ни те, ни другие шутить не любили, и нас преспокойно послали бы в лучшем случае к папам-мамам.
По нашему пониманию, печатей-подписей у нас не было. Но я машинально полез во внутренний карман за гимназическим билетом. А вместе с билетом вынулся довольно большой лист - четвертное свидетельство гимназии Мая: графы - так, графы - эдак; подпись "классный наставник В. Краснов" и большая круглая гимназическая печать под нею.
В мыслях у меня не было выдать эту грамоту за пропуск. Но подошедший к нам второй ополченец, помоложе, деликатно взял ее за уголок.
- Так... - пригляделся он к незнакомой бумаге. - Все понятно. Подпись-печать имеется. Ступайте, коли надо. Тольки - быстро: левым плечом вперед. Он - туды...
И мы пошли с Васильевского острова на Адмиралтейский.
Мы шагали по новенькому Дворцовому мосту. Он был сравнительно недавно открыт для движения; внизу, между Ростральных колонн, еще не было разобрано нагромождение гранитных глыб, оставшихся от стройки (некоторое время спустя они пошли на сооружение на Марсовом поле памятника погибшим за Революцию); на разводной части перила были временными, деревянными, выкрашенными в серо-голубую краску...
Справа на свинцовой, хотя и спокойной Неве темнел другой мост, Николаевский. Он не походил на нынешний мост Лейтенанта Шмидта: он разводился не по середине, а у правого, василеостровского берега этакой вилкой, в две стороны. У начала вилки, среди моста, выносилась маленькая часовенка...
За мостом, над Горным институтом, над корпусами Балтийского завода, спускалось в низкие тучи солнце; небольшие окна в облаках горели сумрачно, уже красным по сизому. И, перечеркивая эти куски заката, из-за моста поднимались одна за другой три высокие цилиндрические трубы, а еще выше труб - две тонкие мачты.
Мы, гимназисты, знали уже, что это "Аврора" - один из ветеранов Балтийского флота постройки 1896 года, участница японской войны, Цусимы. Но зачем она тут - мы не знали.
Мы спускались с моста вниз.
Невысокий человек в кепке и русских сапогах, хмуро взглянув на нас, издали махнул, не без некоторой нетерпеливости, рукой. "Куда, мол, прете, молокососы? Валите направо..."
Я помню, как и там, на Адмиралтейской набережной, накоплявшиеся все в большем множестве люди посматривали на нас не то с досадой, не то с вопросом - что за типы, чего им тут понадобилось?
За нами с моста спускались какие-то женщины; кто-то вел ребенка; сердито понося всех и вся, прыгал на костыле инвалид с болтающимся на засаленной ленточке беленьким "Георгием"...
Никто не остановил нас. Мы прошли до Замятина переулка и удалились от центра событий.
Перейдя сюда, на старый "Адмиралтейский остров", мы поглядели друг на друга вопросительно. Похоже, что мы недоучли серьезности событий. Похоже, что осторожнее было бы сидеть на Зверинской и не соваться в заваривающуюся кашу...
Шонин - он был почти на год моложе меня, и я уже почувствовал на своих плечах некую ответственность за него - проявил явную тенденцию дойти до Николаевского моста и убраться на свою Пятнадцатую линию.
Но впереди путь уже преграждала цепь черных бушлатов. И вид у них был не такой, чтобы возникало желание показывать и им мое четвертное свидетельство.