Знаешь... Я хотела выдавить из себя эту любимую палитру - "крылышкуя золотописьмом"... Дальний закатный берег с карельскими деревушками в занавеси лучей подталкивал к желанию общаться с тобой. И я уже начала мысленно говорить тебе:
-- Знаешь, там коряги из озера... Это бывшие леса... Они похожи на царство старухи Похьелы из Карельского эпоса "Калевала"...
Веришь, я была совершенно одна, когда попыталась затеять с тобой прерванный на года разговор. Я хотела только о красивом... Я хотела, не дай Бог, хоть чем-то смутить твое легкое спокойствие...
Вдруг - голос за спиной:
-- Это ты? Ты, призывающая к открытости других... и вдруг -
боишься открытости? И вдруг боишься, что тебя не поймут даже твои облака?...
Я оглянулась. В закатном солнце, за моей спиной, на прибитом к берегу топляке сидел странник. Он был в оборванных джинсах, в куртке с капюшоном, с рюкзачком... Как когда-то я сама... Сама, в холодной обездоленной Москве.
Странник смотрел на меня серьезно, будто взвешивал на ладонях
то невидимое, из чего состоит человек. В тот момент, когда дождь превратился в снег, он сделал паузу. И опять - слова в упор:
-- Ты гнушаешься нами? Теми обездоленными, кого защищала и с кем жила бок о бок... И с кем делила душу...
Человек захлебывался словами, как волны захлебываются остановкой...Глаза его были глубокими, с воспаленными веками:
-- Может быть, ты гнушаешься и собственной книги, которую написала, живя в московской ночлежке. "Архипелаг бездомных", разве не так называлась твоя книга? Ты хочешь забыть, как ты делила с нами этот архипелаг? Забыть, как написала, а потом издала?.. Тогда ты себя самой недостойна...
На минуты выпавшее из снега солнце тут же исчезло, и по озерной воде опять застучал тяжелый тугой дождь...
Я заплакала. Не оборачиваясь, попыталась ему что-то объяснить:
-- Послушай, странник, поверь, я не знаю, поймут ли меня теперь мои облака? Я так долго шла с опущенной в землю головой и при этом размахивала своим небесным флагом. Так я дралась с другим миром. Да, я дралась, за обездоленных, прекраснодушных, попавших в ловушку обмана людей. Дралась за них и за себя. Но поймут ли меня теперь мои тонкие, изысканные, изящные облака?
Странник пошуршал рюкзачком за спиной, написал на песке непонятный знак, потом нахмурил брови и проронил тихо:
-- Если ты сумеешь, не покидая высоту рассказать о черных ямах, ты не только не повредишь радуги, ты сумеешь их предостеречь и спасти. Просто не исключай из всего чувство гармонии...
-- Знаешь, - всхлипнула я не оборачиваясь, - человеческая душа не в состоянии пережить контрастов гармонии...
Сказала и оглянулась. На прибитом к берегу топляке странника уже не было. И я подумала, что светло - это не только тогда, когда ясный день блаженствует на равнине легкого смятенья, светло - это еще и тогда...
Тогда, два года назад, собрав в себе сотни человеческих судеб, достойных книги, я вышла за ворота ночлежки, чтобы эту книгу писать.. Первые шаги за... и первые мысли:
Вышли белые сны за ворота,
Окунулись в пространство воды...
Что ни шаг - то болота... болота...
И воздушные горы беды...
Скажи, мой единственный, мой любимый - величиной в тысячу тысяч человек - ты согласен, чтобы величием одуванчиков и радуг я измеряла жизнь тех людей, с которыми столкнулась в московской ночлежке? Ты согласен, если чуть-чуть иной ракурс? Ракурс сопряжения с теми, кто остался за воротами...
Ты не скривишь лицо в сомнительной улыбке, если у облаков с моей стороны будет немножко иной галс?...
Ответь! Мне важно знать степень открытости своих облаков. Мне важно знать, кто ты, кому я доверю сокровища потерянных людей?