Учим английский язык, читая классическую литературу.

Yet, as he began to think steadily, the very blackness of his cell seemed to make his thoughts more vivid; he began to see as in a kind of vision the fantastic feet capering along the corridor in unnatural or symbolic attitudes. Was it a heathen religious dance? Or some entirely new kind of scientific exercise? Father Brown began to ask himself with more exactness what the steps suggested. Taking the slow step first: it certainly was not the step of the proprietor. Men of his type walk with a rapid waddle, or they sit still. It could not be any servant or messenger waiting for directions. It did not sound like it. The poorer orders (in an oligarchy) sometimes lurch about when they are slightly drunk, but generally, and especially in such gorgeous scenes, they stand or sit in constrained attitudes. No; that heavy yet springy step, with a kind of careless emphasis, not specially noisy, yet not caring what noise it made, belonged to only one of the animals of this earth. It was a gentleman of western Europe, and probably one who had never worked for his living.

Однако, когда он сосредоточился, сама темнота каморки словно окрылила его мысль. Фантастические ноги, шагавшие по коридору, стали представляться ему в самых неестественных или символических положениях. Может быть, это языческий ритуальный танец? Или новое гимнастическое упражнение? Отец Браун упорно обдумывал, что бы могли означать эти шаги. Медленные шаги, безусловно, не принадлежали хозяину. Люди его склада ходят быстро и деловито или не трогаются с места. Это не мог быть также ни лакей, ни посыльный, ожидающий распоряжений. В олигархическом обществе неимущие ходят иной раз вразвалку - особенно когда выпьют, но много чаще, особенно в таких местах, они стоят или сидят в напряженной позе. Нет, тяжелый и в то же время упругий шаг, не особенно громкий, но и не считающийся с тем, какой шум он производит, мог принадлежать лишь одному обитателю земного шара: так ходит западноевропейский джентльмен, который, по всей вероятности, никогда не зарабатывал себе на жизнь. Как раз когда отец Браун пришел к этому важному заключению, шаг снова изменился и кто-то торопливо, по крысиному, пробежал мимо двери. Однако, хотя шаги стали гораздо быстрее, шума почти не было, точно человек бежал на цыпочках. Но отцу Брауну не почудилось, что тот хочет скрыть свое присутствие, - для него звуки связывались с чем-то другим, чего он не мог припомнить. Эти воспоминания, от которых можно было сойти с ума, наконец вывели его из равновесия. Он был уверен, что слышал где-то эту странную, быструю походку, - и не мог припомнить, где именно.

Just as he came to this solid certainty, the step changed to the quicker one, and ran past the door as feverishly as a rat. The listener remarked that though this step was much swifter it was also much more noiseless, almost as if the man were walking on tiptoe. Yet it was not associated in his mind with secrecy, but with something else--something that he could not remember. He was maddened by one of those half-memories that make a man feel half-witted. Surely he had heard that strange, swift walking somewhere. Suddenly he sprang to his feet with a new idea in his head, and walked to the door. His room had no direct outlet on the passage, but let on one side into the glass office, and on the other into the cloak room beyond. He tried the door into the office, and found it locked. Then he looked at the window, now a square pane full of purple cloud cleft by livid sunset, and for an instant he smelt evil as a dog smells rats.

Вдруг у него мелькнула новая мысль; он вскочил и подошел к двери. Комната его не сообщалась непосредственно с коридором: одна дверь вела в застекленную контору, другая - в гардеробную. Дверь в контору была заперта. Он посмотрел, в окно, светлевшее во мраке резко очерченным четырехугольником, полным сине-багровых облаков, озаренных зловещим светом заката, и на мгновение ему показалось, что он чует зло, как собака чует крысу.

The rational part of him (whether the wiser or not) regained its supremacy. He remembered that the proprietor had told him that he should lock the door, and would come later to release him. He told himself that twenty things he had not thought of might explain the eccentric sounds outside; he reminded himself that there was just enough light left to finish his own proper work. Bringing his paper to the window so as to catch the last stormy evening light, he resolutely plunged once more into the almost completed record. He had written for about twenty minutes, bending closer and closer to his paper in the lessening light; then suddenly he sat upright. He had heard the strange feet once more.

Разумное (не знаю, благоразумное ли) начало победило. Он вспомнил, что хозяин запер дверь, обещав прийти попозже и выпустить его. Он убеждал себя, что двадцать разных причин, которые не пришли ему в голову, могут объяснить эти странные шаги в коридоре. Он напомнил себе о недоконченной работе и о том, что едва успеет дописать письмо засветло. Пересев к окну, поближе к угасавшему свету мятежного заката, он снова углубился в работу. Он писал минут двадцать, все ниже склоняясь к бумаге, по мере того как становилось темнее, потом внезапно выпрямился. Снова послышались странные шаги.

This time they had a third oddity. Previously the unknown man had walked, with levity indeed and lightning quickness, but he had walked. This time he ran. One could hear the swift, soft, bounding steps coming along the corridor, like the pads of a fleeing and leaping panther. Whoever was coming was a very strong, active man, in still yet tearing excitement. Yet, when the sound had swept up to the office like a sort of whispering whirlwind, it suddenly changed again to the old slow, swaggering stamp.

На этот раз прибавилась третья особенность. Раньше незнакомец ходил, ходил легко и удивительно быстро, но все же ходил. Теперь он бегал. По коридору слышались частые, быстрые, скачущие шаги, словно прыжки мягких лап пантеры. Чувствовалось, что бегущий - сильный, энергичный человек, взволнованный, однако сдерживающий себя. Но едва лишь, прошелестев, словно смерч, он добежал до конторы, снова послышался медленный, размеренный шаг.

Father Brown flung down his paper, and, knowing the office door to be locked, went at once into the cloak room on the other side. The attendant of this place was temporarily absent, probably because the only guests were at dinner and his office was a sinecure. After groping through a grey forest of overcoats, he found that the dim cloak room opened on the lighted corridor in the form of a sort of counter or half-door, like most of the counters across which we have all handed umbrellas and received tickets. There was a light immediately above the semicircular arch of this opening. It threw little illumination on Father Brown himself, who seemed a mere dark outline against the dim sunset window behind him. But it threw an almost theatrical light on the man who stood outside the cloak room in the corridor.

Отец Браун отбросил письмо и, зная, что дверь в контору закрыта, прошел в гардеробную, по другую сторону комнаты Служитель временно отлучился, должно быть, потому, что все гости уже собрались, давно сидели за столом и его присутствие не требовалось. Пробравшись сквозь серый лес пальто, священник заметил, что полутемную гардеробную отделяет от ярко освещенного коридора барьер, вроде прилавка, через который обычно передают пальто и получают номерки. Как раз над аркой этой двери горела лампа. Отец Браун был едва освещен ею и темным силуэтом вырисовывался на фоне озаренного закатом окна. Зато весь свет падал на человека, стоявшего в коридоре.

He was an elegant man in very plain evening dress; tall, but with an air of not taking up much room; one felt that he could have slid along like a shadow where many smaller men would have been obvious and obstructive. His face, now flung back in the lamplight, was swarthy and vivacious, the face of a foreigner. His figure was good, his manners good humoured and confident; a critic could only say that his black coat was a shade below his figure and manners, and even bulged and bagged in an odd way. The moment he caught sight of Brown's black silhouette against the sunset, he tossed down a scrap of paper with a number and called out with amiable authority: "I want my hat and coat, please; I find I have to go away at once."

Это был элегантный мужчина, в изысканно простом вечернем костюме, высокий, но хорошо сложенный и гибкий, казалось, там, где он проскользнул бы как тень, люди меньшего роста были бы заметнее его. Ярко освещенное лицо его было смугло и оживленно, как у иностранца-южанина. Держался он хорошо, непринужденно и уверенно. Строгий критик мог бы отметить разве только, что его фрак не вполне соответствовал стройной фигуре и светским манерам, был несколько мешковат и как- то странно топорщился. Едва увидев на фоне окна черный силуэт отца Брауна, он бросил на прилавок номерок и с дружелюбной снисходительностью сказал: - Пожалуйста, шляпу и пальто. Я ухожу.

Father Brown took the paper without a word, and obediently went to look for the coat; it was not the first menial work he had done in his life. He brought it and laid it on the counter; meanwhile, the strange gentleman who had been feeling in his waistcoat pocket, said laughing: "I haven't got any silver; you can keep this." And he threw down half a sovereign, and caught up his coat.

Отец Браун молча взял номерок и пошел отыскивать пальто. Найдя, он принес его и положил на прилавок, незнакомец порылся в карманах и сказал, улыбаясь: - У меня нет серебра. Возьмите вот это, - и, бросив золотой полусоверен, он взялся за пальто.

Father Brown's figure remained quite dark and still; but in that instant he had lost his head. His head was always most valuable when he had lost it. In such moments he put two and two together and made four million. Often the Catholic Church (which is wedded to common sense) did not approve of it. Often he did not approve of it himself. But it was real inspiration--important at rare crises--when whosoever shall lose his head the same shall save it.

Отец Браун неподвижно стоял в темноте, и вдруг он потерял голову. С ним это случалось; правда, глупей от этого он не становился, скорее наоборот. В такие моменты, сложив два и два, он получал четыре миллиона. Католическая церковь (согласная со здравым смыслом) не всегда одобряла это. Он сам не всегда это одобрял. Но порой на него находило истинное вдохновение, необходимое в отчаянные минуты: ведь потерявший голову свою да обретет ее.

"I think, sir," he said civilly, "that you have some silver in your pocket."

- Мне кажется, сэр, - сказал он вежливо, - в кармане у вас все же есть серебро.

The tall gentleman stared. "Hang it," he cried, "if I choose to give you gold, why should you complain?"

Высокий джентльмен уставился на него. - Что за чушь! - воскликнул он. - Я даю вам золото, чем же вы недовольны?

"Because silver is sometimes more valuable than gold," said the priest mildly; "that is, in large quantities."

- Иной раз серебро дороже золота, - скромно сказал священник. - Я хочу сказать - когда его много.

The stranger looked at him curiously. Then he looked still more curiously up the passage towards the main entrance. Then he looked back at Brown again, and then he looked very carefully at the window beyond Brown's head, still coloured with the after-glow of the storm. Then he seemed to make up his mind. He put one hand on the counter, vaulted over as easily as an acrobat and towered above the priest, putting one tremendous hand upon his collar.

Незнакомец внимательно посмотрел на него. Потом еще внимательней глянул вдоль коридора. Снова перевел глаза на отца Брауна и с минуту смотрел на светлевшее позади него окно. Наконец решившись, он взялся рукой за барьер, перескочил через него с легкостью акробата и, нагнувшись к крохотному Брауну, огромной рукой сгреб его за воротник.

"Stand still," he said, in a hacking whisper. "I don't want to threaten you, but--"

- Тихо! - сказал он отрывистым шепотом. - Я не хочу вам грозить, но...

"I do want to threaten you," said Father Brown, in a voice like a rolling drum, "I want to threaten you with the worm that dieth not, and the fire that is not quenched."

- А я буду грозить вам, - перебил его отец Браун внезапно окрепшим голосом. - Грозить червем неумирающим и огнем неугасающим.

"You're a rum sort of cloak-room clerk," said the other.

- Чудак! Вам не место здесь, - сказал незнакомец.

"I am a priest, Monsieur Flambeau," said Brown, "and I am ready to hear your confession."

- Я священник, мосье Фламбо, - сказал Браун, - и готов выслушать вашу исповедь.

The other stood gasping for a few moments, and then staggered back into a chair.

Высокий человек задохнулся, на мгновение замер и тяжело опустился на стул.