Учим английский язык, читая классическую литературу.

THE great Muscari, most original of the young Tuscan poets, walked swiftly into his favourite restaurant, which overlooked the Mediterranean, was covered by an awning and fenced by little lemon and orange trees. Waiters in white aprons were already laying out on white tables the insignia of an early and elegant lunch; and this seemed to increase a satisfaction that already touched the top of swagger. Muscari had an eagle nose like Dante; his hair and neckerchief were dark and flowing; he carried a black cloak, and might almost have carried a black mask, so much did he bear with him a sort of Venetian melodrama. He acted as if a troubadour had still a definite social office, like a bishop. He went as near as his century permitted to walking the world literally like Don Juan, with rapier and guitar.

Прославленный Мускари, самобытнейший из молодых итальянских поэтов, быстро вошел в свой любимый ресторан, расположенный над морем, под тентом, среди лимонных и апельсиновых деревьев. Лакеи в белых фартуках расставляли на белых столиках все, что полагается к изысканному завтраку, и это обрадовало поэта, уже и так взволнованного свыше всякой меры. У него был орлиный нос, как у Данте, темные волосы и темный шарф легко отлетали в сторону, он носил черный плащ и мог бы носить черную маску, ибо все в нем дышало венецианской мелодрамой. Держался он так, словно у трубадура и сейчас была четкая общественная роль, как, скажем, у епископа. Насколько позволял век, он шел по миру, словно Дон-Жуан, с рапирой и гитарой.

For he never travelled without a case of swords, with which he had fought many brilliant duels, or without a corresponding case for his mandolin, with which he had actually serenaded Miss Ethel Harrogate, the highly conventional daughter of a Yorkshire banker on a holiday. Yet he was neither a charlatan nor a child; but a hot, logical Latin who liked a certain thing and was it. His poetry was as straightforward as anyone else's prose. He desired fame or wine or the beauty of women with a torrid directness inconceivable among the cloudy ideals or cloudy compromises of the north; to vaguer races his intensity smelt of danger or even crime. Like fire or the sea, he was too simple to be trusted.

Он возил с собой целый ящик шпаг и часто дрался, а на мандолине, которая тоже передвигалась в ящике, играл, воспевая мисс Этель Харрогит, чрезвычайно благовоспитанную дочь йоркширского банкира. Однако он не был ни шарлатаном, ни младенцем; он был логичным латинянином, который стремится к тому, что считает хорошим. Стихи его были четкими, как проза. Он хотел славы, вина, красоты с буйной простотой, которой и быть не может среди туманных северных идеалов и северных компромиссов; и северным людям его напор казался опасным, а может - преступным. Как море или огонь, он был слишком прост, чтобы ему довериться.

The banker and his beautiful English daughter were staying at the hotel attached to Muscari's restaurant; that was why it was his favourite restaurant. A glance flashed around the room told him at once, however, that the English party had not descended. The restaurant was glittering, but still comparatively empty. Two priests were talking at a table in a corner, but Muscari (an ardent Catholic) took no more notice of them than of a couple of crows. But from a yet farther seat, partly concealed behind a dwarf tree golden with oranges, there rose and advanced towards the poet a person whose costume was the most aggressively opposite to his own.

Банкир с дочерью остановились в том самом отеле, чей ресторан Мускари так любил; собственно, потому он и любил этот ресторан. Но сейчас, окинув взглядом зал, поэт увидел, что англичан еще нет. Ресторан сверкал, народу в нем было мало, В углу, за столиком, беседовали два священника, по Мускари, при всей его пламенной вере, обратил на них не больше внимания, чем на двух ворон. От другого столика, наполовину скрытого увешанным золотыми плодами деревцем, к нему направился человек, чья одежда во всем противоречила его собственной.

This figure was clad in tweeds of a piebald check, with a pink tie, a sharp collar and protuberant yellow boots. He contrived, in the true tradition of 'Arry at Margate, to look at once startling and commonplace. But as the Cockney apparition drew nearer, Muscari was astounded to observe that the head was distinctly different from the body. It was an Italian head: fuzzy, swarthy and very vivacious, that rose abruptly out of the standing collar like cardboard and the comic pink tie. In fact it was a head he knew. He recognized it, above all the dire erection of English holiday array, as the face of an old but forgotten friend name Ezza. This youth had been a prodigy at college, and European fame was promised him when he was barely fifteen; but when he appeared in the world he failed, first publicly as a dramatist and a demagogue, and then privately for years on end as an actor, a traveller, a commission agent or a journalist. Muscari had known him last behind the footlights; he was but too well attuned to the excitements of that profession, and it was believed that some moral calamity had swallowed him up.

На нем был пегий клетчатый пиджак, яркий галстук и тяжелые рыжие ботинки. По канонам спортивно-мещанской моды, он выглядел и до грубости кричаще, и до пошлости обыденно. Но чем ближе подходил вульгарный англичанин, тем яснее видел удивленный тосканец, как не соответствует костюму его голова. Темное лицо, увенчанное черными кудрями, торчало, как чужое, из картонного воротничка и смешного розового галстука; и несмотря на жуткие несгибаемые одежды поэт понял, что перед ним - старый, забытый приятель по имени Эцца. В школе он был вундеркиндом, в пятнадцать лет ему пророчили славу, но, выйдя в мир, он не имел успеха ни в театре, ни в политике, и стал путешественником, коммивояжером или журналистом. Мускари не видел его с тех пор, как он был актером, но слышал, что превратности этой профессии совсем сломили и раздавили его.

"Ezza!" cried the poet, rising and shaking hands in a pleasant astonishment. "Well, I've seen you in many costumes in the green room; but I never expected to see you dressed up as an Englishman."

- Эцца! - воскликнул поэт, радостно пожимая ему руку. - В разных костюмах я тебя видел на сцене, но такого не ждал. Ты - и англичанин.

"This," answered Ezza gravely, "is not the costume of an Englishman, but of the Italian of the future."

- Почему же англичанин? - серьезно переспросил Эцца. - Так будут одеваться итальянцы.

"In that case," remarked Muscari, "I confess I prefer the Italian of the past."

- Мне больше нравится их прежний костюм, - сказал поэт.

"That is your old mistake, Muscari," said the man in tweeds, shaking his head; "and the mistake of Italy. In the sixteenth century we Tuscans made the morning: we had the newest steel, the newest carving, the newest chemistry. Why should we not now have the newest factories, the newest motors, the newest finance--the newest clothes?"

Эцца покачал головой. - Это старая твоя ошибка, - сказал он, - и старая ошибка Италии. В шестнадцатом, веке погоду делали мы, тосканцы: мы создавали новый стиль, новую скульптуру, новую науку. Почему бы сейчас нам не поучиться у тех, кто создал новые заводы, новые машины, новые банки и новые моды?

"Because they are not worth having," answered Muscari. "You cannot make Italians really progressive; they are too intelligent. Men who see the short cut to good living will never go by the new elaborate roads."

- Потому что нам все это ни к чему, - отвечал Мускари. - Итальянца не сделаешь прогрессивным, он слишком умен. Тот, кто знает короткий путь к счастью, не поедет в объезд по шоссе.

"Well, to me Marconi, or D'Annunzio, is the star of Italy" said the other. "That is why I have become a Futurist--and a courier."

- Для меня итальянец - Маркони, - сказал Эцца. - Вот я и стал футуристом и гидом.

"A courier!" cried Muscari, laughing. "Is that the last of your list of trades? And whom are you conducting?"

- Гидом! - засмеялся Мускари. - Кто же твои туристы?

"Oh, a man of the name of Harrogate, and his family, I believe."

- Некий Харрогит с семьей, - ответил Эцца.

"Not the banker in this hotel?" inquired the poet, with some eagerness.

- Неужели банкир? - заволновался Мускари.

"That's the man," answered the courier.

- Он самый, - сказал гид.

"Does it pay well?" asked the troubadour innocently.

- Что ж, это выгодно? - спросил Мускари.

"It will pay me," said Ezza, with a very enigmatic smile. "But I am a rather curious sort of courier." Then, as if changing the subject, he said abruptly: "He has a daughter--and a son."

- Выгода будет, - странно улыбнулся Эцца и перевел разговор. - У него дочь и сын.

"The daughter is divine," affirmed Muscari, "the father and son are, I suppose, human. But granted his harmless qualities doesn't that banker strike you as a splendid instance of my argument? Harrogate has millions in his safes, and I have--the hole in my pocket. But you daren't say-- you can't say--that he's cleverer than I, or bolder than I, or even more energetic. He's not clever, he's got eyes like blue buttons; he's not energetic, he moves from chair to chair like a paralytic. He's a conscientious, kindly old blockhead; but he's got money simply because he collects money, as a boy collects stamps. You're too strong-minded for business, Ezza. You won't get on. To be clever enough to get all that money, one must be stupid enough to want it."

- Дочь богиня, - твердо сказал Мускари. - Отец и сын, наверное, люди. Но ты пойми, это все доказывает мою, а не твою правоту. У Харрогита миллионы, у меня - дыра в кармане. Однако даже ты не считаешь, что он умнее меня, или храбрее, или энергичней. Он не умен; у него глаза, как голубые пуговицы. Он не энергичен; он переваливается из кресла в кресло. Он нудный старый дурак, а деньги у него есть, потому что он их собирает, как школьник собирает марки. Для дела у тебя слишком много мозгов. Ты не преуспеешь, Эцца. Пусть даже для делового успеха и нужен ум, но только глупый захочет делового успеха.

"I'm stupid enough for that," said Ezza gloomily. "But I should suggest a suspension of your critique of the banker, for here he comes."

- Ничего, я достаточно глуп, - сказал Эцца. - А банкира доругаешь потом, вот он идет.

Mr Harrogate, the great financier, did indeed enter the room, but nobody looked at him. He was a massive elderly man with a boiled blue eye and faded grey-sandy moustaches; but for his heavy stoop he might have been a colonel. He carried several unopened letters in his hand. His son Frank was a really fine lad, curly-haired, sun-burnt and strenuous; but nobody looked at him either. All eyes, as usual, were riveted, for the moment at least, upon Ethel Harrogate, whose golden Greek head and colour of the dawn seemed set purposely above that sapphire sea, like a goddess's. The poet Muscari drew a deep breath as if he were drinking something, as indeed he was. He was drinking the Classic; which his fathers made. Ezza studied her with a gaze equally intense and far more baffling.

Прославленный финансист действительно входил в зал, но никто на него не смотрел. Грузный, немолодой, с тускло-голубыми глазами и серо-бурыми усами, он походил бы на полковника в отставке, если бы не тяжелая поступь. Сын его Фрэнк был красив, кудряв, он сильно загорел и двигался легко; но никто и на него не смотрел. Все, как всегда, смотрели на золотую греческую головку и розовое, как заря, лицо, возникшее, казалось, прямо из сапфирового камня. Поэт Мускари глубоко вздохнул, словно сделал глубокий глоток. Так оно и было; он упивался античной красотой, созданной его предками. Эцца глядел на Этель так же пристально, но куда наглее.

Miss Harrogate was specially radiant and ready for conversation on this occasion; and her family had fallen into the easier Continental habit, allowing the stranger Muscari and even the courier Ezza to share their table and their talk. In Ethel Harrogate conventionality crowned itself with a perfection and splendour of its own. Proud of her father's prosperity, fond of fashionable pleasures, a fond daughter but an arrant flirt, she was all these things with a sort of golden good-nature that made her very pride pleasing and her worldly respectability a fresh and hearty thing.

Мисс Харрогит лучилась в то утро радостью, ей хотелось поболтать, и семья ее, подчинившись европейскому обычаю, разрешила чужаку Мускари и даже слуге Эцце разделить их беседу и трапезу. Сама же она была не только благовоспитанной, но и поистине сердечной. Она гордилась успехами отца, любила развлечения, легко кокетничала, но доброта и радость смягчали и облагораживали даже гордость ее и светский блеск.