Отправляет email-рассылки с помощью сервиса Sendsay

Интересно о Гоголе

Рассылка закрыта

При закрытии подписчики были переданы в рассылку "Где найти работу?" на которую и рекомендуем вам подписаться.

Вы можете найти рассылки сходной тематики в Каталоге рассылок.

←   Октябрь 2007   →
 1
 2
 3
 4
 5
 6
 7
 8
 9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
Автор
Ефросинья Суркова

Статистика

255 подписчиков
-1 за неделю
←   Все выпуски   →

Интересно о Гоголе


Уважаемые читатели!

В ближайшее время мы запустим новую серию материалов - "Живой Гоголь". Это будет взгляд на нашего любимого классика глазами его друзей и современников, а иногда и его самого...

Так что оставайтесь с нами. А пока ещё одна приятная новость. Мы начинаем публикацию биографической повести В.П. Авенариуса "Гоголь-студент". Печатается по изданию 1898 года. В каждой рассылке будет новая глава. Итак...

          Глава 1. Плющ и дубок. 

Он катил домой на вакации — уже не гимназистом, как бывало до сих пор, а студентом — хотя и той же все нежинской «гимназии высших наук», т.е. с трехлетним, в заключение, университетским курсом.
Снова раскинулась перед ним родная украинская степь; на всем неоглядном пространстве серебристого ковыля она так и пестрела полевыми цветами всех красок и оттенков, так и обдавала его их смешанным ароматом, так и трепетала перед глазами, звенела в ушах взвивающимися по сторонам коляски кузнечиками — бирюзовыми, серыми и алыми.
Снова вырос перед ним родной хутор с белой церковью, с приветно-манящими из-за кудрявой зелени красными кровлями и белыми трубами; замелькала новая ограда, раскрылся широкий двор, в который из-за окружающих построек отовсюду врывается зеленое царство; снова Дорогой и Сюська, как шальные, несутся к нему навстречу с бешеным лаем, и первый из них — датский  дог — норовит лизнуть его в губы, а на крылечке, ещё более покосившемся, ждут его, как бывало, маменька, сестрички, старушка-няня...
Все то же — да не то. И степь, и хутор, и близкие ему существа на крыльце — все подернуто какою-то серою дымкой, словно наступило солнечное затмение. Да, солнце их затми­лось — и навсегда.
Мать рада, понятно, возвратившемуся сыну, очень рада; но радость эта не бодрая и ясная, как прежде, а нервная, истери­ческая, затуманенная горючими слезами.
— Миленький ты мой, бесценный, единственный! Нетего уже, нет кормильца! Что-то станется с нами?
— Надо покориться, маменька: воля Божья. Вы только не волнуйтесь так ужасно: на вас лица нет, глаза распухли...
—  Диво еще, родимый, что в конец ихне выплакала! На нем ведь весь дом держался. А теперь в семье ни единого мужчины...
— Вы забываете меня, маменька.
— Тебя, Никоша?! У тебя, голубчик, и борода-то едва про­бивается.
— Дело не в бороде, маменька, а в зрелости. Мне в марте 17-й уже год пошел, я — студент и могу, надеюсь, помочь вам тоже кое-какими добрыми советамив хозяйстве.
— А уж как-то мне их нужно, ой, как нужно! При папенькея ни во что не входила; они с приказчиком все без меня решали. А теперь изволь-ка самой решать; ведь на Левка-то положиться, сам знаешь, каково: себе па уме, плут из­рядный.
— Так вы бы его сменили.
— А коли другой попадется того хуже? Этот-то хоть хозяй­ство все по пальцам знает.
— Так я с ним серьезно поговорю.
— Поговори, милый, поговори. После папеньки ты у нас все-таки глава дома. Ох-ох-ох, Василий Афанасьевич! на что ты нас, сирот, покинул...
— Ну, полноте, голубочко матусенька, не плачьте!
— Не могу, родной мой: в слезах мне одна отрада, особ­ливо на его могиле. И тебе, Николенька, надо будет ужо по­молиться над прахом незабвенного родителя.
— Непременно; сейчас как только переоденусь с дороги.
— Иди, миленький, иди; а я тем часом распоряжусь на кухне, чтобы прежде накормить тебя.
И вот он переодет, накормлен и, рядом с матерью, преклонил колени над отцовскою могилой. Погребен покойный в фамильном склепе около самой церкви; но над местом его вечного упокоения цветут уже алые розы, небесно-голубые незабудки, а   верная ему до гроба спутница жизни окропляет  и розы и незабудки неутешными вдовьими слезами.
- Ох, мамо, мамо! вы просто изведете себя, — говорил сын, украдкой  сам утирая себе глаза. — Присядьте-ка тут и расскажите, как вы узнали о его смерти? Это немножко хоть облегчит вам  наболевшее сердце.
- Как узнала? — всхлипнула Марья Ивановна, послушно опускаясь на край могилы. — Ах ты, хороший мой! Было то на второй неделе после того, как дал Бог нам еще дочку, а тебе сестричку. Я все поджидала папеньку: не вернется ль скорее, чтоб при себе окрестить малютку.   Ан,   заместо   него приезжает вдруг г-жа Голованева, жена доктора, что лечил его в Лубнах: очень-де желательно больному меня видеть. Меня так и сразило: «ну, значит, ему гораздо хуже, коли вы меня к себе еще больную».
- И вы, больная, собрались?
- А то как же? Вместе с Голованевой; но лишь только  мы за ворота, глядь: навстречу верховой. Что такое? «Да вот письмо докторше». Взяла та письмо, развернула — вся так и вспыхнула. «Воротимся», - говорит: «Василий Афанасьевич сам скоро  будет». Господи помилуй!   что   сталось тут   со мной…
Голос несчастной вдовы оборвался.
- И потом привезли его тело?
- Привезли... прямо к церкви...   Раздался удар колокола… Никогда не забуду этого ужасного звука!.. Хоронить его можно было только на пятый день, так как многое не было ещё готово, и до времени его оставили в экипаже. Меня же к нему не пускали, пока не внесли гроба в церковь. Когда я увидела его тут, моего сердечного, в открытом гробу,— я точно обезумела. Тетушка Анна Матвеевна, которая, дай Бог ей здоровья, шесть недель ни шагу от меня не отходила, рассказывала мне потом, что я стала громко говорить с покойником, будто с живым, и сама же себе за него отвечала. А когда меня наконец вразумили, что он умер, я стала умолять похо­ронить меня рядом с ним в склепе.
— Бедная вы!
— Ах, да: совсем, говорю, в уме помешалась. С трудом урезонила меня тетушка — беречь себя для детей; но нервы мои были до того расстроены, что даже девочек, сестриц твоих, не пускали ко мне.  Показали мне их уже много дней спу­стя, в трауре. Когда я потом вышла в первый раз в сад, мне так странно было, что все-то на своем месте: мне серь­езно думалось, что с ним,главой семьи, и все должно погиб­нуть.Все осталось по-прежнему, но все заботы его обрушились теперь на меня. Он был как дуб, а я как плющ, который льнул к нему и им одним держался. Рухнул дуб—и нет у плюща опоры...
— Я, маменька, еще не крепкий дуб, я — дубок; но и тот может служить плющу некоторой опорой. В деревенском хозяйстве я мало еще сведущ; но я нарочно взял с собой из нежинскойказенной библиотекипару книг по этой части. Я буду трудиться для вас в поте лица и постараюсь полюбить  хозяйство; если человек любит свое дело, то он в нем не­пременно успеет...
— А при твоих способностях и подавно! — подхватила Марья Ивановна, и в затуманенном взоре ее блеснул луч надежды. — Ты ведь итеперь-то у меня и поэт и художник. В последнем письмесвоем, Никоша, ты обещался порадо­вать меня опять какими-то новыми работами...
— Да, кое-что у меня для вас есть. Вас это может быть немножко хоть рассеит.
___________________________________________
На этой неделе у нас опубликованы фрагменты из книги В.А. Воропаева: "Притча о Кифе Мокиевиче и Мокии Кифовиче" и

"Смысл эпиграфа и «немой сцены»". А также статья В.Г. Белинского "Женитьба".
В избранное