Сегодня – заключительная часть рассказа о поездке с Санкт-Петербург. Первые 4 части вы можете почитать в прошлых выпусках рассылки.

5 дней в Санкт-Петербурге.

День 5-й, последний.

Последний сюрприз Петербурга.

- Ваши удостоверения? - повторила гражданка.

- Прелесть моя... - начал нежно Коровьев.

- Я не прелесть, - перебила его гражданка.

- О, как это жалко, - разочарованно сказал Коровьев и продолжал: - Ну, что ж, если вам не угодно быть прелестью, что было бы весьма приятно, можете не быть ею. Так вот, чтобы убедиться в том, что Достоевский – писатель, неужели же нужно спрашивать у него удостоверение? Да возьмите вы любых пять страниц из любого его романа, и без всякого удостоверения вы убедитесь, что имеете дело с писателем. Да я полагаю, что у него и удостоверения-то никакого не было! Как ты думаешь? - обратился Коровьев к Бегемоту.

- Пари держу, что не было, - ответил тот, ставя примус на стол рядом с книгой и вытирая пот рукою на закопченном лбу.

- Вы - не Достоевский, - сказала гражданка, сбиваемая с толку Коровьевым.

- Ну, почем знать, почем знать, - ответил тот.

- Достоевский умер, - сказала гражданка, но как-то не очень уверенно.

- Протестую, - горячо воскликнул Бегемот. - Достоевский бессмертен!..

С утра мы все договорились разделиться.

Дима с Таней собирались снова обследовать книжные магазины.

Толя и Вета – смотреть гонки на катерах. В это время в Петербурге проходили международные гонки, которые Толя непременно хотел посмотреть.

Сергей, как нам стало известно из достоверных источников чуть позже, собирался в баню.

Володя колебался между пивом и Эрмитажем, но, поначалу Эрмитаж в компании Виталия Мануковского брал верх J.

Виталик шел в Эрмитаж смотреть импрессионистов.

Ну а я собиралась в Кунтскамеру.

Ближе к двум дня мы все должны были встретиться в музее Достоевского.

Но судьба безжалостно поломала наши планы J.

А было это так…

Кунтскамера по, порой, негативному восприятию людьми, примерно такое же место в Петербурге, как Бабий Яр – в Киеве.

Туда вы непременно захотите пойти, познавая Санкт-Петербург, и, безусловно, это будет правильно желание, но вам станут говорить: да что вы, да как вы можете, да зачем вам ЭТО.

История Кунтскамеры сама по себе заслуживает интереса. Это самый первый музей в России и один из первых – в Европе, созданный по приказу Петра I 300 лет назад в то же время, когда строился Санкт-Петербург.

Экспонаты музея с самого начала – это разного рода «диковинки»: от необычной для русских одежды, привезенной из-за границы до животных и даже людей, имеющих различные аномалии строения.

А идея музея возникла тогда, когда Петр посещал частный музей профессора по анатомии Рюйша в Голландии, в котором были представлены заспиртованные младенцы с различными аномалиями, забальзамированные тела людей и т.п. Он выкупил часть его коллекции, а по приезде в Россию издал указ «О приносе родившихся уродов, так же найденных необыкновенных вещей». В указе было сказано, что за доставку «диковинки» доставившему положено щедрое вознаграждение, а за укрывательство – штраф.

Народ в те времена был темный, и в деревнях считалось, что если женщина родила «чудовище», это значит, что она вступила в связь с дьяволом. А к разряду «чудовищ» относились преимущественно сиамские близнецы, сросшиеся разными частями тела.

Петр же в своем указе утверждает, что любое создание может быть только Божьим, дьявол творить не властен, и постановляет такие явления собирать и изучать.

А для привлечения посетителей в музей он постановляет не только не брать платы за просмотр, но и награждать желающих осмотреть музей: мужчинам на выходе давали 100 гр. водки, а женщинам наливали кофе.

Так было вначале.

Но сейчас музей преимущественно этнографический. 2 маленьких зала с коллекцией Петра, состоящей в основном из заспиртованных младенцев, животных и человеческих скелетов составляет менее двадцатой части всего музея.

А музей посвящен народам Аляски, Америки, Индии, Индонезии, Африки, Китая и так далее – практически из всех более или менее крупных стран мира, он имеет коллекции национальной одежды, оружия, предметов труда, станков, предметов домашнего обихода и пр.

Причем предметы эти начали собирать тоже еще со времен Петра, и продолжают – по сей день, все 300 лет: поэтому там есть, на что посмотреть.

Кунтскамера – это тоже одно из мест, про которое в Петербурге говорят, что «билеты туда не купишь», и «достать» их можно только через туристическую фирму, однако паниковать и бежать в туристическую фирму раньше времени не стоит... J.

Решив не рисковать, я поехала к самому открытию музея, к 10.30, но доехала лишь к 11, не рассчитав время: по карте расстояние от метро показалось мне совсем небольшим J, а оказалось – минут 20 пешком, а я шла все 30, т.к. еще и не в ту сторону повернула по набережной.

Пока я шла, мне позвонили Толя с Ветой и попросили купить им тоже билеты, т.к. гонки они решили смотреть ближе к закрытию – вечером.

В 11 я оказалась около Кунтскамеры, и в 11.15 я стояла с тремя билетами в руках и думала о том, как правильно работают туристические фирмы, создавая шумиху вокруг дворцов, парков и музеев J.

В это время как раз подъехали и Толя с Ветой, и мы втроем пошли в музей.

Начинался он с коллекции, посвященной жителям Аляски и коренным жителям Канады и Америки – индейцам. Кстати, у индейцев была совсем иная версия рождения у женщины близнецов J - даже нормальных, не сиамских. Они утверждали, что если родились близнецы, это значит, что женщина имела связь с двумя мужчинами, а не с одним J. А значит, изменила мужу. Поэтому ее убивали за измену, хотя, как и положено, в 50% случаев виновником рождения близнецов являлся именно отец детей…

Меня удивило только то, что они не догадались предположить, что женщина могла иметь и с собственным мужем не одну связь, а несколько, а значит, следуя их логике, отцом всех близнецов вполне мог быть и муж J.

Не говоря уже о том, что если отцы у детей разные, то и внешний вид их детей должен бы различаться.

Но индейцам, надо сказать, было вовсе не до того, чтобы задумываться о таких мелочах. Жизнь в Америке до ее освоения Европейцами, была не такой уж простой. Племена вели непрерывные войны между собой и имели слишком важные дела, чтобы думать о каких-то там детях – нужно было набрать побольше скальпов врагов. Чем больше ты набрал скальпов, считали ирокезы, тем ты будешь умнее, здоровее, дольше будешь жить и т.п. Ну, и, разумеется, тем сильнее тебя почитали и уважали в племени.

Вот в такую Америку попали первые европейцы, и кто был более кровожаден – поселенцы или местные жители – на самом деле еще большой вопрос J. Представляете себе европейца, который прогуливается по необыкновенным лесам Америки, восхищенно оглядываясь вокруг, ведь все, что он видит весьма необычно: растения, животные птицы – все ему ново. И тут этого бедолагу хватают, тащат в поселение, а там общим голосованием решают, что он посланник дьявола только лишь на том основании, что носит очки или трость. Или он слишком лысый, имеет вставные зубы из золота, или, скажем, бороду (индейцы не носили бороды). Одним словом, кто этих суеверных индейцев разберет: что в европейском облике покажется им подозрительным…

А потому сначала его привязывают к столбу и подвергают обычной пытке – скармливают муравьям, а потом снимают скальп – и все дела. Нет человека – нет проблемы.

В отличие от аборигенов Новой Зеландии, которым не хватало ни мяса ни растительности, а потому они частенько решали продовольственную проблему, закусывая европейцами, собравшимися исследовать эти места, и, как известно, сожрали великого путешественника Джеймса Кука, индейцам вполне хватало и дичи и растительности и людей они не ели. Но поскольку племен различных было много, и как правило, они не испытывали горячей симпатии друг к другу, то в пытках были весьма большие мастера. Даже Востоку в этом искусстве не одну фору давали.

Но тут надо иметь в виду что, подвергая вас пыткам, индейцы тем самым оказывают вам величайшую честь, которую подобает сносить с достоинством, присущим воину. И если все пытки вы сносите мужественно, то такого врага продолжают пытать до самой смерти, что не мешает одновременно относиться к нему с заслуженным уважением и восхищением.

Разумеется, предварительно вас обязательно спросят о том, сколько скальпов вы собрали за свою жизнь, и если вы собрали много скальпов, то пытать вас – огромная честь, а если мало – то честь не такая уж большая. Поэтому европейцев пытать было не так почетно, как вождей других племен и к такому делу относились порой брезгливо и без удовольствия.

Однако и европеец имел возможность заслужить уважение индейцев, если снес все пытки мужественно и умер как воин…

Если же враг сносит пытки не так, как подобает воину, т.е. например, кричит или стонет, то такой процесс не доставляет индейцам абсолютно никакого удовольствия; такого врага они перестают пытать, и отдают в рабство – в услужение своим женам. И там врагу, не справившемуся с эмоциями на пытках, предстоит носить воду и лес, убирать помещения, чистить посуду, оружие и полы, ходить за скотиной, ну, т.е. его ожидает разная черновая работа. Это была самая позорная роль в индейском обществе. Женам, надо сказать, была абсолютно не свойственна ни женственность, ни мягкость нрава, ни доброта, а потому они избивали подручными средствами и таскали за волосы беднягу так, что тот до смерти успевал сто раз пожалеть о том, что пренебрег мужским обществом… J.

Но пути назад не было: индейцы – страшные максималисты.

Лояльны индейцы были только к захваченным в плен женщинам и детям. Женщины становились женами индейцам из нового племени (и надо думать, не особенно страдали от смены мужа, т.к. эти ребята все на одно лицо, да и нравом не особенно различались…), а дети воспитывались как полноправные члены племени.

Разумеется, более опытный европеец прогуливался по тем же лесам уже вооруженным и в теплой компании себе подобных… J.

И далее начинается война...

Собственно, войны можно было бы избежать только в том случае, если бы вовсе не наведываться в Америку, а попавшие туда европейцы сделали ее неизбежной только лишь одним своим присутствием, и более ничем…

Они были непонятны индейцам, а непонимание порождает страх и как следствие страха – агрессию.

А в войне этой у индейцев не было ни одного шанса на победу не столько потому, что европейцы были лучше оснащены оружием и провизией, сколько потому, что индейцы не прекращали распрей и друг с другом и воевали на все возможные фронты одновременно…

К залу с экспозицией из жизни коренной Америки примыкает небольшое помещение с коллекцией Петра – это одно из двух отделений, где выставлена коллекция Петра Великого.

Вокруг нее постоянно стоит особенно большая толпа людей, но у меня после просмотра первого отделения осталось лишь недоумение по поводу того, что эта часть музея открыта для общего доступа, тогда как может представлять интерес только для людей науки (а сам музей находится при Академии Наук). Это если абстрагироваться от эмоций.

А если позволить им взять верх, то следует подумать и о том, что в колбах заспиртованы как лягушки или мыши – люди. Маленькие люди с тем же мозгом и той же душой.

Если предложить музею начать пополнять коллекцию, и кроме младенцев собирать так же и взрослых людей, имеющих какие-либо аномалии: после смерти раздевать – и в колбу со спиртом, а потом выставлять на всеобщее обозрение, то, вероятно, общественность всего мира придет в шок, и музей конечно, закроют.

А почему – не понятно; ведь тут – то же самое. Только не современные люди, а 300-от летней давности и не взрослые, а младенцы. Они уже почему-то смотрятся совершенно нормально, и мировая общественность не возмущается.

Я не стала досматривать это отделение, и не пошла во второе, но перед переходом в зал с экспозицией из жизни Африки, прочла еще один любопытный документ, который тоже удивил меня уникальной зашоренностью и ограниченностью.

В документе (он висит на одной из витрин с колбами) было сказано, что РАНЬШЕ сиамских близнецов показыва-ЛИ в цирках за деньги, а необразованность и некультурность тех времен позволя-ЛА людям ходить на такие представления, и даже платить за них деньги J.

То есть, вероятно, составитель сего полагал, что смотреть оное в цирке намного более безнравственно, нежели чем в музее…

Впрочем, усмехнулась я, я и сама-то не без греха. Ведь, собираясь в музей, я интересовалась именно теми вещами, которые собственноручно собирал Петр I, и еще, пожалуй, тем, что музей – первый в России.

Тем не менее, я была очень рада тому, что посетила музей, и музей оказался одним из самых интересных среди тех, что я вообще когда-либо видела.

Тоже самое испытывали Толя с Ветой; они даже решили обязательно выбраться в Петербург с детьми и показать им этот музей.

Ибо описание того же индейского быта в книгах или учебниках не имеет ничего общего с тем, чтобы увидеть его собственными глазами, а здесь есть именно такая возможность.

Тоже касается любых других народностей, которые здесь представлены.

После Кунтскамеры, Толя с Ветой направлялись на гонки, и сказали, что в музей Достоевского уже никак не успевают. Я, как мы и договаривались, позвонила всем, чтобы сообщить, что я направляюсь в сторону музея Достоевского. Виталик в это время только проснулся и шел в Эрмитаж, он тоже не успевал, и предложил мне созвониться после Достоевского.

Одним словом, я направилась в музей Достоевского в гордом одиночестве.

От Кунтскамеры я пешком дошла до Дворцовой площади, вышла на Невский, там пообедала. Надо сказать, что не всегда, но довольно часто официанты ресторанов Санкт-Петербурга подкупают какой-то очень искренней теплотой по отношению к забредшему сюда посетителю. Такого нет или почти нет в Москве: тут все четко, толково, по уставу, не к чему придраться… но без сердца.

Вот уже второй раз, обедая в Санкт-Петербурге я с этим столкнулась. А первый раз это было в кафе «Вена», конечно – в Петергофе. И невольно эта параллель межу Петергофом и нынешним ресторанчиком на Невском заставила меня вспомнить забавную историю, которая произошла при первом нашем посещении «Вены»…

Тогда мы все страшно устали после 6 часов на ногах в Петергофе, и были переполнены впечатлениями и эмоциями. И мы еще не успели сделать заказ, Дима с Таней внимательно изучали меню, а мы с Ветой разглядывали стены (на них вместо обоев была ткань, как во дворцах), когда Толя вверг нас всех в шок совершенно серьезным, заданным без тени улыбки вопросом. Подняв взгляд от меню, он вдруг спросил: «А чем знаменит Ломоносов?»

Чтобы достойно передать то, что происходило на нашем столике следующие несколько минут, надо бы владеть пером как минимум не хуже, чем О. Генри, но за неимением другого выхода, я попробую… J

Дима с Таней одновременно и очень медленно оторвались от меню и перевели взгляд на Толю. Я сначала по инерции смотрела на Диму с Таней, а потом повернулась к Толе, надеясь, что он коварно улыбается. Не тут-то было: он был абсолютно серьезен, и, задавая вопрос, даже перевернул руку ладонью кверху: такой жест мог свидетельствовать или о хорошей актерской игре или об искренности, и, зная Толю, я предположила второе.

Но второе никак не желало укладываться в моей голове: оно противоречило как моим представлениям о Толе, так и представлениям о том, что можно не знать, а чего не знать просто никак нельзя, потому что так не бывает J.

Но мое пристальное изучение Толиного лица в надежде увидеть запрятанную улыбку ни к чему не привело, и тогда я с остатками надежды взглянула на Вету: уж она-то наверняка поняла, в чем дело, и веселится, наблюдая за нашими лицами.

Однако же и Вета была не менее, а даже, пожалуй, еще более удивлена, чем мы и в замешательстве смотрела на Толю.

Значит, оставалось только одно предположение: Толя был абсолютно искренен, он совершенно не знает, чем знаменит Ломоносов… J

Тогда я начала лихорадочно вспоминать заслуги Ломоносова, как будто от скорости просвещения Толи зависело существование всего мира, но почему-то вспомнила и заявила только одно, что Ломоносов великий химик, хотя именно с этой стороны я его знала хуже всего… J.

Толя совершенно непонимающим взглядом на меня смотрел.

Тогда Таня пришла мне на помощь, заявив, что Ломоносов не только химик: он поэт, биолог, астроном, математик…

Тут пришел в себя Дима и сказал: «Ну и вопросы у вас», а Вета добавила: «То есть, как это чем?..», и тоже начала что-то перечислять.

Но Толин взгляд никак не прояснялся: он переводил глаза с Веты на Диму, Таню, меня и обратно и, казалось, совершенно не понимал о чем речь.

И все же первым осенило именно Толю J.

Оказывается, по дороге в Петергоф, пока мы мирно дремали в машине, а Толя пытался найти дорогу, он видел указатель на город… Ломоносов J. А потом наш экскурсовод в Петергофе говорила что-то об этом городе, а поскольку он был недалеко, Толя задумался, не стоит ли нам направится туда из Петергофа. И все это вместе вылилось в его вопрос…

Речь шла о городе Ломоносове J.

Мы попросили Толю впредь быть осторожнее и беречь наши ослабшие долгими скитаниями по Петербургу нервы J…

После обеда я снова пешком добралась до метро «Невский проспект». Это все заняло довольно много времени – я снова неверно рассчитала расстояние. Кроме того, метро «Невский проспект» пряталось в арке дома столь удачно, что, гуляя вокруг него кругами и спрашивая раз 5 прохожих: «Вы не подскажете, где тут метро?», я нашла его все равно не скоро J.

Оттуда мне надо было попасть на станцию метро «Достоевская» и это оказалось не такой уж просто задачей. Блуждая под землей Санкт-Петербурга, я, наконец, поняла секрет «непонятливости и тупости» приезжих в Москву граждан, которые подходят к вам на станции метро «Пушкинская» и спрашивают, как добраться до станции метро «Кузнецкий мост», или правильно ли они едут к «Китай-городу». Кажется, нет ничего проще, чем взглянуть на схему, где все ясно и понятно, но когда я запуталась в петербургской подземной схеме, которая еще проще московской, я сразу поняла, что не такая уж это простая задача с непривычки J.

Потом еще Виталик Мануковский разъяснил мне эту ситуацию. Оказывается, в Москве всё везде написано, и любой объект нетрудно найти по различным указателям, и даже москвича легко определить по тому, что он всегда читает надписи и так добирается до места. А, скажем, в Воронеже никаких надписей нигде нет вообще, и все что нужно ищут посредством «ловли языка» J. Т.е. останавливают прохожего и спрашивают – а как добраться до… И поэтому люди из других городов, не привыкшие ориентироваться по надписям, приехав в Москву, добираются на место наиболее привычным им способом – спрашивая дорогу у прохожих.

С трудом разобравшись с подземной картой, я, наконец, выбралась на метро Достоевская. По земле я сразу интуитивно повернула в нужную сторону, и через 5 минут оказалась перед угловым домом с памятной дощечкой о том, что тут жил и умер Достоевский, а в настоящий момент тут располагается музей. Ступеньки вели вниз: когда-то третий этаж Достоевского был нынче вторым с половиной J.

Я спустилась: из посетителей тут было всего два человека, и как не странно – оба мне хорошо знакомых J. Дима Бридня и Таня. Оказывается, они уже осмотрели музей, состоящий всего из двух залов – собственно квартира Достоевского из 6-ти, кажется, комнат, и зал, где выставлена литературная экспозиция.

Они дожидались Толю с Ветой, которые должны были вскоре сюда приехать, но т.к. Толя с Ветой в музей не собирались, то я не стала их дожидаться.

Тут давно уже не бывает экскурсий, штатных экскурсоводов нет, и экскурсовода можно заказать только заранее. Но служители музея чудно вышли из положения: они предлагают по более дешевой цене – просто осмотр музея, а чуть дороже – осмотр с плеером и кассетой с записью экскурсии.

Я купила осмотр с кассетой и провела в музее около часа: столько длилась запись.

В первом зале по фотографиям и вещам восстановлен жизненный путь писателя, рассказано о его друзьях и семье.

Как я уже писала, он провел некоторое время в Петропавловской крепости за активное участие в деятельности студенческого запрещенного общества. Далее он был приговорен к смертной казни через повешенье.

И ему уже связали руки, и он уже взошел на помост и видел свою виселицу, когда зачитали помилование и замену смертной казни 7-мью годами каторги.

Именно после каторги и во время ее рождались «Записки из мертвого дома», пугающие современников своей откровенностью и приближенностью к реальности.

Далее родились «Подросток», «Преступление и наказание», навеянные Петербургом, который в произведениях Достоевского всегда является живым существом и еще одним действующим лицом, почти всегда во всем виновным J.

Чуть до того – «Игрок», навеянный «Пиковой дамой» и экспериментами с рулеткой самого писателя.

Далее родился «Идиот», в котором Достоевский попытался создать образ идеального человека, впрочем, идеального – лишь по Достоевскому J. Хотя и, безусловно, очень милого J.

Далее «Бесы», навеянные «Метелью» из Пушкинских повестей Белкина.

Потом вершина творчества, скрыто-автобиографичные «Братья Карамазовы». Там Достоевский попытался из одного себя создать сразу трех персонажей, а многогранность его натуры вполне позволила это сделать.

Квартира же Достоевского после смерти писателя сменила нескольких хозяев до того, как стала домом-музеем.

Здесь в кабинете писателя на столике у окна стоят часы. На них дата – 28.01.1881. Именно в этот день скончался писатель.

Накануне ночью (Достоевский всегда работал по ночам) он уронил перо, и перо закатилось под книжный шкаф. Федор Михайлович начал отодвигать шкаф и почувствовал себя плохо: началось легочное кровоизлияние.

На утро пришел врач и сказал, что ничего серьезного нет, надо просто полежать пару дней. А Достоевский сказал жене: «Я сегодня умру».

Выйдя из музея, я, было, задумалась в каком направлении начать движение, как вдруг мне на встречу из кондитерской напротив музея вышел Толя Белоусов. Оказалось, что они вчетвером меня там ждали. Мы созвонились с Володей Волосенковым, который сидел с Сергеем Сидоренко в баре Тинькофф, и поехали к ним. По дороге до нас дозвонился Виталий, расстроенный тем, что недосчитался импрессионистов в Эрмитаже; к тому времени он окончил осмотр Эрмитажа, и тоже собирался к нам присоединиться.

Не успели мы собраться все вместе, как тут же, словами Виталика, «понесли первую потерю» в лице безвременно оставившего нас Володи Волосенкова – он спешил на поезд.

После отъезда Володи нас стало заметно меньше… J

Мы не стали задерживаться в баре, в котором все так напоминало бросившего нас Володю Волосенкова, и поехали искать какую-нибудь кофейню, где можно было бы выпить кофе и проводить Диму с Таней, которые собирались оставить нас вслед за Володей.

Мы пошли в кофейню, которую собирался нам показать Виталик Мануковский, но она нас потрясла до глубины души, хотя, казалось, мы должны были уже привыкнуть к Петербургским порядкам J. По воскресениям эта кофейня работала до 18.00. А в остальные дни – до 20.00.

Ранее только в Тамани, словами Лермонтова «самом скверном городишке из всех приморских городов России», я наблюдала нечто подобное. Там оказался всего один ресторан и одно кафе, и то и другое закрывалось на перерыв на обед, который, к тому же продолжался с 12 до 16. Приехав туда к 12 уже голодными, и так и не найдя ничего перекусить, мы вспомнили Михаила Юрьевича: «Я там чуть было не умер с голоду, и вдобавок меня хотели утопить», и купаться вовсе не пошли… J.

Было около 19, и мы разделились на две группы. Дело в том, что мы снова оказались на набережной канала Грибоедова поблизости от домов Раскольникова и старухи-процентщицы. И Виталик с Таней решили сходить к дому, в котором трагически оборвалась жизнь «скверной старушонки», а я вызвалась их проводить.

Остальная компания: Дима, Сергей, Вета и Толя пошли искать кафе и из кафе должны были нам позвонить, сообщить адрес.

Мы вновь прошли до дома номер 15 на Среднем Подъяческом переулке и вновь зашли в подворотню, около подъезда, где жила старуха. «Старухе», кстати говоря, было всего-то то ли 62, то ли 64 года, а по описанию Достоевского она тянула на все хорошо сохранившиеся 80.

Тут Виталик сделал несколько фотографий, которые, как выяснилось позже, не удались из-за неправильно вставленной пленки…

На обратной дороге мы шли и рассуждали о том, как хорошо бы сейчас было бы найти где-нибудь тут ресторанчик, и вызвать всю компанию сюда, а не разыскивать их по всему Петербургу. И нам повезло: мы наткнулись на открытый ресторанчик с вывеской «Винодельческая артель братьев Андреевых». Как оказалось позже, вывеска не имела отношения к ресторану, винодельческая артель здесь была когда-то давно раньше, а нынче просто маленький ресторанчик: зато очень милый и по-питерски недорогой. Там мы и засели, и, созвонившись со всей компанией и выяснив, что ничего лучше они за это время не нашли, вызвали их к себе.

Через час мы проводили Диму с Таней в Киев; расставаться было грустно. Тем не менее, мы их посадили в такси, и уныло побрели обратно в ресторан, размышляя о превратностях Судьбы, волей которой совершенно свои Дима, Таня или Володя Волосенков оказались вдруг иностранцами… J.

Оттуда мы направились на Ладожский вокзал, с которого уезжали в Москву.

А по дорогое, понесли последнюю потерю возле Московского вокзала, расставшись там с Виталиком.

Уезжать не хотелось.

Но Петербург не отпустил нас с плохим настроением…

Он готовил нам последний сюрприз J.

Уже в начале второго ночи мы стояли на перроне, ожидая поезд, было совсем темно, белые ночи кончились. Поезд опаздывал минут на 10, и сидя на чемоданах, пассажиры нетерпеливо поглядывали на часы, думая уже больше о завтра, чем о сегодня. А завтра был понедельник, не предвкушающий ничего хорошего…

Накрапывал дождь, а поезд все не шел…

И тут в рупор на вокзале среди ночи и атмосферы напряженного ожидания раздался громкий, восторженный, веселый женский голос: «Уважаемые гости! Мы приглашаем вас посетить железнодорожный музей по адресу…»

Весь перрон буквально грохнул от хохота. В это время подошел поезд, и, не переставая смеяться, мы заняли места в купе.

В поезде Вета с Толей часа полтора еще сидели в вагоне-ресторане, а я уже не потянула такой подвиг, и сразу же легла спать.

5 дней в Санкт-Петербурге подошли к концу. Самый умышленный и невероятный город на свете оставался позади…

Удачи,

ЛЛ

l-lunkova@yandex.ru