Х Р О Н О Г Р А Ф Ъ

Историческая рассылка    Выпуск № 11 (202), апрель 2006 г.

Информационная поддержка сайта 

Хронографъ. Неизвестные страницы истории.

Тени в переулке

Они особенно заметны весной, когда на город опускаются голубоватые сумерки.

Эти тени можно увидеть только в переулках, где мало света и фонари бросают зыбкий, какой-то нереальный свет.

Они возникают и исчезают, как прожитая жизнь. Но если вы внимательно приглядитесь, то наверняка узнаете в этих ломающихся и смазанных контурах лица людей, которых уже давно нет с вами.

Но чтобы увидеть в дали переулка эти тени, нужно очень захотеть этого. Потому что живут они только в нашей памяти.

1943 год. Москва. Большой Кондратьевский переулок.

Уже темнеет, а мы с моим дружком Мишкой Копытиным режемся в китайский бильярд. Замечательную игру, появившуюся в магазинах перед самой войной.

Когда становится невозможно рассмотреть блестящий шарик в темноте, мы начинаем стелить постель на топчанах, стоящих под окном.

Домик Мишки стоит в глубине заросшего акацией двора, на клумбах растут душистый табак и цветной горошек.

К ночи весь двор наполняется необычайно тонким ароматом цветов.

Дом, в котором я живу, находится метрах в двухстах, и мама отпускает меня ночевать во дворе, полном свежести и цветочных запахов.

В Мишином доме четыре окна, и под каждым стоит топчан. Люди спят на воздухе.

А где-то, совсем не так далеко, грохочет страшная война, и преступность в городе чудовищная. Более того, Кондратьевский переулок стал продолжением Тишинского рынка, самого уркаганского московского района.

Но в центре этого блатного микромира спокойно спали на топчанах под открытыми окнами квартир люди, которым завтра заступать в первую смену в депо Москва-Белорусская.

Здесь каждый двор охранял авторитет лихого местного вора, и не дай бог кому-нибудь нарушить это правило.

Я просыпаюсь от того, что местные кошки укладываются у меня по бокам, смотрю в темное небо.

В городе светомаскировка и комендантский час.

В Кондратьевском переулке зыбкая тишина. Иногда со стороны Большой Грузинской вспыхивает синий свет, это ремонтный трамвай едет в сторону зоопарка.

Но тишина и благость — это только видимость. Ночью в Кондратьевском шла опасная, мало кому известная жизнь.

Часто, когда мы просыпались, то находили на одеяле куски пиленого сахара или соевые конфеты.

Возвращаясь с дела, местные блатняки одаривали спящих пацанов.

Разлившееся по всем переулкам рядом с Тишинским рынком людское море выбрасывало на берега самые странные товары.

Так, на площади, где Зураб Церетели еще не успел поставить свой странный памятник, собирались часовщики. Здесь можно было купить любые настенные и напольные часы.

И конечно, на одной определенной лавочке сидели мрачные мордатые личности, все как на подбор в американских кожаных пальто. Они торговали наручными часами.

В те годы это был чудовищный дефицит. Посему и стоили эти часики целую кучу тогдашних червонцев.

Кондратьевский переулок был мануфактурным рядом. Здесь торговали шмотками. Кожаные пальто, которые поставляли нам американцы, летные кожаные куртки, костюмы, пиджаки, свитера, сапоги, валенки, бурки.

В те годы торговали преимущественно мужскими вещами.

Женщины со скорбными лицами держали на деревянных крестовинах бостоновые, коверкотовые, шевиотовые костюмы погибших мужей и сыновей.

Мы целыми днями пропадали на рынке. Рядом с кинотеатром “Смена” сидел веселый старичок, торговавший старыми журналами мод. Дела у него, видимо, шли неплохо. Его прихода дожидались вполне почтенные дамы, покупавшие у него рижские и львовские журналы.

Мы брали у него номера “Вокруг света”, а однажды купили журнал “Радио” за двадцать пятый год.

Там мы вычитали необыкновенно интересную вещь: как с помощью электрических звонков установить связь.

Мы пали в ноги родителям, и нам были выделены средства для покупки старых электрозвонков, двух выключателей, сигнальной кнопки и проводов.

Все это плюс батарейки мы приобрели на той же славной Тишинке.

Конечно, мы никогда не смогли бы соорудить это необыкновенное средство связи, но нам помог сосед, студент энергетического института.

Итак, на столе у меня появился пульт с двумя выключателями и кнопкой.

Когда приходил вызов, трещал звонок, а между контактами возникала маленькая синяя дуга.

Один звонок означал “я иду к тебе”. Два — “приходи ко мне”. Три — “айда на улицу”.

Наш проволочный телеграф очень развлекал нас и был нашей гордостью и предметом зависти сверстников.

Мы рылись в старых журналах, пытаясь найти способы усовершенствовать наши средства связи.

Но не успели.

Однажды вечером к нам в квартиру вломились два молодых парня в бобриковых пальто и хромовых сапогах.

Они показали удостоверения НКВД, забрали мой приемно-передающий аппарат и заодно и меня.

Мать пыталась выяснить в чем дело, но два борца с врагами обрадовали ее: “Лет через десять узнаешь”.

Когда меня выводили из квартиры, мать крикнула:

— Не бойся, я позвоню, куда следует.

Меня и, как я выяснил, моих подельников привели в здание РОНКВД на Второй Брестской улице.

Допрос начался стремительно. Парень, задержавший меня, снял пальто, и я увидел на его гимнастерке погоны с одной звездочкой.

— Кому ты, пацан, подавал сигналы? — важно спросил он.

Я подробно рассказал ему о нашем средстве связи, для чего мы его сделали и как пользуемся.

— Значит, чтобы вызвать своего дружка погулять, ты передаешь ему сигнал по этой штуке?

— Да.

— Но у тебя же в доме телефон стоит, и у твоих дружков тоже.

— Ну, так интереснее.

Младший лейтенант нажал на кнопку, между контактами мелькнула голубая искра.

— Ну, а теперь что ты скажешь?

— Ничего.

— Этот разряд — радиосигнал, а рядом — Белорусский вокзал. Кто кроме тебя пользовался этим передатчиком?

Я снова начал рассказ о том, как мы купили журнал...

Младший лейтенант бухнул кулаком по столу и заорал:

— Ты знаешь, куда я тебя закатаю!

Вот это он сделал напрасно, на испуг меня брать было нельзя. И я ответил ему на “золотом” тишинском сленге.

В комнату вошел майор с серебряными погонами.

— Гони его в шею.

В коридоре меня уже ждал дядька и два моих подельника.

— Пошли.

Мы вышли на улицу, и мой товарищ Игорь спросил дядьку:

— Почему он на меня так орал, как фашист в кино?

— Забудь, никакой он не фашист, просто молодой и глупый.

Конечно же, мы все забыли, возраст такой был, одиннадцать лет, плохое уходило из памяти быстро.

Вполне естественно, мы рассказывали страшные истории, как нас допрашивали, но мы ничего не сказали лягавым, и нас отпустили с угрозами и проклятьями.

Чем больше проходило времени, тем больше история эта обрастала враньем, как снежный шар.

Дошло до того, что один из нас поведал группе товарищей, что мы бежали из-под стражи.

Это был финал, дальше оставались перестрелка и захват здания НКВД.

До этого мы, слава богу, не дошли.

Прошло много лет. Я успел послужить в армии и интернациональный долг выполнить, как положено, вернуться домой и стать журналистом. И вот однажды к нам в редакцию пришел славный паренек и принес свои воспоминания, как его вместе с дядькой и теткой загребли за “подрыв колхозного строя” и он попал в особую школу для малолетних родственников врагов народа. Вот о том, что происходило за забором этого учебного заведения, и написал свою скорбную историю Виктор Громухин.

Напечатать в нашей газете это не удалось, но прочитанное я помню до сих пор.

И вдруг на веселой вечерухе ко мне пришло какое-то странное чувство, меня даже знобить начало: я вдруг подумал, куда меня мог пристроить курчавый парень с одной звездочкой на погоне.

Я стал мокрым, и моя дама обиженно сказала:

— Не надо с гриппом приезжать в компанию.

— Вот я и уеду.

Я приехал домой, взял томик Паустовского, и постепенно противная дрожь ушла. Такое со мной случилось один раз в жизни, когда через пятнадцать лет меня догнало чувство ужаса.

* * *

В прошлом году я опубликовал в “МК-Воскресенье” очерк “Переулок прошлого”, в нем я рассказал об американской перебежчице Анабелле Бюкар и ее знаменитой книжке “Тайна американских дипломатов”, по которой Сталин дал распоряжение снять великое кинополотно о борьбе с поджигателями войны. Для этой работы и был приглашен Александр Довженко.

Фильм назывался “Гудбай, Америка”. Когда он был практически снят, Анабелла Бюкар слиняла в Америку, фильм закрыли, Александр Довженко больше никогда и ничего не снимал.

Когда я писал очерк, то очень много слышал об этой недоснятой работе. Слышал, но не видел.

Мне удалось достать видеопленку с этим эпическим полотном. Я смотрел его с ужасом.

Впервые в жизни я понял, что “лучший друг советских кинематографистов” поступил необычайно правильно, распорядившись закрыть фильм. Он спас от позора режиссера Довженко. Лента была похожа на собрание карикатур из журнала “Крокодил”. Я уже не говорю о диалогах — это были переложенные на язык кино куски из фельетонов С.Нариньяни о поджигателях войны.

Но, глядя на экран, я внезапно увидел уходящий из памяти интерьер.

В обожаемом всей гулявой Москвой “Коктейль-Холле” Довженко снимал развратный американский бар. Но мне было совершенно наплевать, что он хотел этим показать, главное, что в кадре был любезный моему сердцу бар со стойкой и столики вдоль стены.

Я даже увидел столик, за которым любил сидеть с девушкой.

Целлулоидная жизнь на экране, люди-тени из целлулоида.

Я остановил пленку, прокрутил ее назад, и исчезли актеры, и в памяти моей появились в зале люди, которых я хорошо знал.

Конечно, не со всеми я был коротко знаком, но место это, прославленное от Бреста до Владивостока, стало своеобразным клубом в непростые времена изучения “Марксизма и вопросов языкознания”.

В это обиталище радости приходили замечательные актеры, певцы, художники, модные писатели.

Ну и, конечно, молодые, рано повзрослевшие ребята.

Весьма примечательна была одна компания.

Они всегда приходили вчетвером. Было им лет по двадцать с небольшим. Они были всегда дорого и хорошо одеты по моде того времени.

О них говорили — стильные ребята.

Конечно, с ними приходили девушки, тоже весьма модные и красивые.

Компания как компания. Вели себя сдержанно и корректно, были вежливы и внешне расположены к людям.

Пару раз мы пили с ними замечательные пунши, а один раз я прошелся с модной четверкой до Козицкого переулка.

Однажды я направлялся к любимому “Коктейль-Холлу”, и ко мне подошел Боря Благовидов, опер из полтинника, в миру пятидесятого отделения милиции.

— Тебе, парень, надо к нам зайти.

— Когда?

— Прямо сейчас.

— Ты что, специально меня пасешь?

— Считай, что так.

— Кто-то залетел?

— В конторе узнаешь.

Полтинник располагался совсем рядом, и мы быстро дошли до отделения. На втором этаже меня ждали двое.

— Ну, садись, садись, паренек, нам потолковать надо. Ты знаешь, что такое МУР?

— Знает, — перебил его второй, — он же племянник Леонида Константиновича.

— Ну, давай знакомиться, меня Григорий Чумак зовут, а друга моего Сергей Дерковский.

— Знакомы тебе граждане по фамилиям...

Чумак перечислил мне четыре фамилии.

— Нет, — честно сказал я.

— Не крути, паренек, тебя с ними не раз в “Холле” срисовали.

— Так там паспортов не спрашивают.

— Ладно, погляди на фотки.

На стол высыпали кучу фотографий.

Я быстро разобрал эту коллекцию и выбрал четыре фото модной четверки.

— У нас к тебе один вопрос. Видел ли ты у них оружие?

— Нет.

— Твердо?

— Твердо.

— Все, парень, ступай веселись, но если кого из них увидишь — позвони.

— Обязательно. У вас что, свои стукачи кончились?

* * *

В 1958 году, когда я попал в МУР, я случайно узнал историю модной четверки.

Поезд Владивосток—Москва подходил к столице. По существующим правилам все посетители за час до прибытия на вокзал из ресторана выпроваживались.

Официанты сдавали остатки выручки директору, который готовил деньги для инкассаторов.

Посетители ушли, только компания железнодорожников еще доедала биточки и допивала портвейн.

Официант все время торопил их.

Наконец они рассчитались и пошли к выходу.

Официант, получивший деньги, пошел сдавать их к директору, который в маленьком купе со столом и сейфом пересчитывал по новой кучу денег.

Поезд из Владивостока шел почти десять дней. Народ с востока ехал денежный: рыбаки, моряки торгового флота, шахтеры, золотодобытчики, народ, любивший погулять и легко расстававшийся с копейкой.

Поэтому к концу поездки выручка зашкаливала за весьма внушительную сумму.

Официант постучал условным стуком в директорскую дверь и почувствовал рядом с ухом холодную сталь пистолетного ствола.

— Тихо, или башку расшибу.

Директор открыл дверь, и в кабинет-купе рухнул официант с разбитой головой, да и сам руководитель вагона-ресторана получил сильный удар в висок рукояткой пистолета и отключился.

Когда поезд, отдуваясь, въехал под эстакаду столичного вокзала, в вагон прыгнули двое инкассаторов и милиционер.

Кабинет директора был заперт. На стук никто не реагировал. Открыли дверь служебным ключом-тройником и увидели два окровавленных тела.

Деньги исчезли.

Как и положено, на место происшествия прибыли представители железнодорожной милиции. В те годы она была одним из подразделений МГБ, поэтому задачи у них были специфические.

Приехавший на место преступления зампрокурора транспортной прокуратуры предложил создать совместную группу с МУРом.

Вот тогда-то в поезде появился Сергей Дерковский.

Он с ребятами тщательно осмотрел место происшествия и нашел щечку от рукоятки чешского пистолета “Зброевка”. Это уже было кое-что.

А то мужественные бойцы из железнодорожного угрозыска уже выдвинули твердую версию, что официант и директор деньги передали сообщнику, а потом нанесли друг другу ранения.

Правда, медэксперты развалили эту версию в одну минуту.

Итак, оставалась одна улика: кусочек пистолета “Зброевка”.

Кроме того, муровские оперы опросили людей по ходу движения поезда, и ремонтные рабочие на станции Москва-Товарная рассказали, что на повороте, где состав замедляет скорость, из третьего вагона спрыгнули двое в железнодорожной форме.

На Петровке проверили все случаи применения чешского пистолета, но бандиты были задержаны, а оружие изъято.

Оставались мастера-оружейники. Неделю оперативники трясли все мастерские и молодцов, подрабатывающих на дому мелким ремонтом.

Работа была кропотливая и тяжелая. Но однажды агент сообщил, что некто Волков Николай Кузьмич, работающий только с коллекционерами, попросил его изготовить форму, чтобы отлить щечку для “Зброевки”.

К Волкову немедленно выехал Дерковский с группой.

Их встретил весьма почтенный человек, который предъявил разрешение, гласящее о том, что ему разрешено работать с коллекционным оружием.

Все было в порядке, да и подписи на документах весьма солидные.

Волков ремонтировал коллекционное оружие высоким чинам из МГБ и милиции и знаменитым московским собирателям всей колющей и стреляющей старины. Дерковский положил на стол мастера щечку от рукоятки пистолета.

— Она, — обрадовался Волков и достал из шкафа “Зброевку”. В кожухе пистолета была пробита дырка, боек отсутствовал, так что “Зброевка” полностью соответствовала всем требованиям коллекционного оружия.

— Чей ствол? — спросил Дерковский.

— Профессора Баранова, известного коллекционера.

Ствол изъяли, и эксперты обнаружили на рукоятке следы крови, соответствующие группе крови потерпевших.

Профессор Баранов, ничего не скрывая, поведал, что пистолет этот висел у него на стене, когда он уезжал на дачу, а вернувшись, он увидел, что щечка рукоятки исчезла.

Свободно в его дом приходил только племянник Глеб Канунников, артист.

Дальше все было делом техники. На квартире Канунникова произвели обыск и нашли железнодорожную форму, четыре комплекта.

Мать сказала, что это костюмы для киносъемок и в данный момент ее сын находится во Львове, где принимает участие в создании эпического кинополотна. Но во Львове ничего не снимали.

Без труда установили оставшихся троих, но они, по словам родных, выехали в разные концы СССР ударными темпами строить социализм.

Интересно, что оперы провели установку и выяснили, что эти молодые люди всегда жили открыто и законопослушно.

А через некоторое время дело об ограблении в поезде Владивосток—Москва забрало к себе МГБ.

Исчезла из “Коктейль-Холла” таинственная четверка, которую так упорно разыскивал МУР. С той поры ни одного из них я нигде и никогда не встречал и, откровенно говоря, удивился, как эти вежливые, интеллигентные молодые ребята могли пойти на такое серьезное дело, которое не каждый опытный урка смог бы поднять.

Отдав дело МГБ, в МУРе радостно вздохнули: уж слишком бесперспективная была работа.

Я много раз возвращался к этой истории. Искал в документах хоть какое-то упоминание о лихой четверке.

По сей день я узнал только то, о чем я написал.

Правда, мои коллеги-журналисты и многознающие оперативные работники выдвигали самые невероятные версии, естественно, связанные со спецслужбами, но я в них не очень верю... Весна в этом году припозднилась, и вечером, когда я иду домой по Кондратьевскому переулку, тени прошлого возникают неохотно, словно скользя по снегу. И где-то в конце переулка я угадываю контуры курчавого младшего лейтенанта, а чуть поодаль — четырех элегантных таинственных ребят. Но это только тени прошлого — воспоминания о давно прошедшем. Все то, что постоянно сопровождает мою веселую и пеструю жизнь.

Эдуард ХРУЦКИЙ

«Московский Комсомолец - Воскресенье»

27.03.2005г.

Обсудить материалы в Форуме >>>