* * *

С.М. Суслов

О военном времени в Подольске

Страницы из дневника

Редеют воспоминания о сорок первом. Эмоциональные воспоминания очевидцев и участников. Написано множество, но неисчерпаема кровоточащая тема. Как было, правда или выдумка? Можно что угодно сочинить по прошествии более шестидесяти лет. Перед нами документальные дневниковые записи юноши, закончившего школу в 1941 году и шагнувшего в войну. Не на фронт, не в пекло сражений. Оказавшегося нежданно-негаданно перед рубежом, за которым обрыв и перспектива полнейшей неизвестности, сопряженная с небытием, с ничем.

Автолетопись дышит историей, она перед глазами, и что-то изменять, сглаживать или дополнять, равно как накладывать на пережитое мазки из палитры космически чуждого сегодняшнего. Все как было, никакой нивелировки, картины живые, действительные, бесхитростные - что может быть лучше для историка

- ни одной фальшивой ноты, откуда ей взяться? - отличительная черта безыскусной, порой поспешной фиксации трепетно памятного минувшего десятиклассником

1-й средней подольской школы Сережей Сусловым.

Борис Проняев

Муки ожидания

На улицах города многолюдно шумно. Играет радио, народ митингует. Идут призывники, и я мысленно с ними. Думы наши об одном: война, война, прощай, родной Подольск, прощайте, родители. Был в военкомате, завтра на медкомиссию. Впрочем повестки не дали - положился на чье-то честное слово, да какие могут быть слова! Я почувствовал, насколько могу быть патриотом. Я патриот, магнитом тянет на фронт, прощай, любимый город, ура.

Сообщение о войне застало нас в парке. Гуляли с Шурой Пономаревым, одноклассником, под дождем, услышали последние известия. Были от громкоговорителя далеко, я предложил подойти поближе. Признаться, месяц не слушал известий и не интересовался бесконечной войной. Но тут меня повлекло с невероятной силой. Текст известий прервали вставкой - в 12 часов 15 минут выступит с речью В.М. Молотов - точно так было перед событиями в Польше, и мы уже догадывались, в чем дело. Все, кто слушал речь главы правительства, почувствовали себя знакомыми и разговаривали непринужденно, легко. Солидные граждане дружески отвечали нам, мальчишкам. Изреченное Молотовым пересказывать не буду - и без того не забудется в истории. От возбуждения горело лицо, выступили на глазах слезы, я их не стыдился. Не от жалости и слабости они, а от любви к Родине, за поругание которой нам предстоит мстить, мстить за первые жертвы, за бомбардировки наших городов. Держись, Германия, мы ответим тебе незамедлительно.

Город как вспышкой пороха возбужден, лица обострились, разговоры обо одном, о добровольной записи в армию, что же, в добрый путь! Завтра на медкомиссии перед врачами постараюсь скрыть свои дефекты - слабость спины, судороги в ногах, хроническое воспаление горла. Скажу вчера простудился, они поверят. Душа горит, кто-то уже сражается, как двоюродный брат Митюха, накануне получили от него письмо - его часть на границе в Брест-Литовской области.

Буду теперь о войне писать постоянно, а пока немного о выпускном вечере, добавлю, что моя старшая сестра Ира и мама тоже необыкновенно взбудоражены, мама тоже хочет срочно пойти на фронт врачом.

Семнадцатого июня пришел в школу на выпускной гораздо раньше намеченного часа. Ничего не делал, путался под ногами у девчонок, накрывавших столы. В зале играл на пианино Лешка Кирпичиков, просто Кирпич его называли, замечательный музыкант и еще более замечательный парень. Не показывая страха, я встал на подоконник открытого окна - изменился за последние дни, дивлюсь себе, возмужал, настроение странное, сорвиголова, убежден, очень нужное для военного времени. Сходил за Славкой, побренчал на гитаре. Андрей Прохорович, директор школы, позвал нас выдавать аттестаты и между делом похвалил меня за экзаменационное сочинение. Польстило, что моя работа имела успех, и потому учителя обращались со мной значительно, как с пользующимся авторитетом...

Девятнадцатого в полдень наш класс собрался во дворе школы фотографироваться.

Я разговорился с Пантелеймоном Ивановичем Архангельским о политике и высказал мнение, что война с фашистами на носу, в подтверждение моих слов в школу вошла для временного размещения колонна мобилизованных. 20 июня пометил я в дневнике, время не ждет, в Подольске мне придется быть еще с неделю. Если бы не война в Европе, большую часть из нас, кто не поступает в военные училища, взяли бы в армию осенью. О чем нам сказали после речи Молотова в военкомате.

В среду, через три дня после дождливого воскресения двадцать второго, в сумерках в сквере механического поселка я беседовал с Ильей Паранским, сверстником из 2-й школы, говорили о литературе. Я признался, что летом намеревался пробовать себя в прозе, сочинять рассказы, но для творчества необходима спокойная обстановка, сейчас какое спокойствие. Кстати, если будет тревога, спросил я его, куда побежишь, убежищ нигде нет, как обезопаситься. Буду пережидать дома, ответил Илья, пить чай, а застанет сирена на улице, помчусь на пустырь, куда самолеты бомбы не сбрасывают. Мне припомнился сон, как я веду расстреливать немецких парашютистов, насвистываю вальс Штрауса и не спускаю пальца со спускового курка. У дома при возвращении меня окликнула соседка Мария Васильевна, она сидела на лавке в женском обществе. На вопросы, как дела у будущего воина, я ответил, нет у меня никаких пока дел, завтра , в 10 утра, пойду на комиссию, там видно будет, куда меня определят. Говоря это, я не знал, что дома на столе лежала действительно повестка из военкомата, ее принесли до моего прихода незадолго, именно на тот день и час, что и сорвалось с языка непроизвольно, меня вызывали в военкомат. Мария Васильевна возмущалась, когда где-то в окне загорались огни или плохо были задвинуты шторы. Но что поделаешь, ни одно учение в предвоенное время не обходилось без нарушений.

В комнате у нас окна были завешены толстыми коврами, отчего сделалось уютнее.Пока Ира ( старшая сестра, студентка мединститута,) занималась, я ужинал и шутил, лихорадочная военная веселость овладела мной. Может быть, профессиональные военные такие специфические шутники, беспрерывно испытывают напряженные минуты, возбуждение зарождается в окружающей опасности, в тревожном положении. Когда я снова вышел во двор, меня поразила необыкновенная мрачность знакомых сжившихся со мной деталей местности. Нигде ничего не светилось, все тонуло в наваливающейся тьме, стоящий ко мне ребром четырехэтажный дом выделялся на фоне меркнувшего света угасающего неба громадным могильным памятником. Вспомнился Шурик Вешняков - он поступил в ПАУ, о чем посвятил меня с гордостью и достоинством, преподнес эту новость, как невероятную, хотя все об этом знали и ничего сверхнеобычного не находили.

О своих чувствах и ощущениях. Кажется, обо всем передумал, но вдруг спохватился, что не думал о смерти, хотя прежде сдавалось - ей в нашем общем положении надо уделять должное внимание. Оказывается, вопрос о смерти самый последний, о нем не хочется думать. Возбудившись патриотизмом,верно, каждый из нас отводит мысли на другие проблемы, неустанно ища ответа. На войне о смерти, возможно, никто не думает, верх берет жизнь Сознание, наиболее тяжелое для меня, что прерву я свою литературную деятельность, отныне не мучает, скорее беспокоит боль в спине, мешает чувствовать здоровым, годным для армии, для спасения страны.Поэмы и рассказы писать не придется, и они останутся как планы в школьных сочинениях в общей тетради, в дневнике. Война потрясла наши умы, и мы готовы действовать по голосу чести, а не частного рассудка.

Сегодня был необычайно оживлен, то и дело шутил, но относился ко всему необыкновенно спокойно, ибо знал, что ждать с первых ночей налетов на Подольск нельзя, война не так страшна, как ее воображают. Предосторожности не волнуют меня, так как я не на фронте, Теперешнее мое настоящее по сравнению с фронтом сущая благодать. Представьте, что фронтовик отпущен в глубокий тыл, в Москву. После ада на передовой столица покажется ему раем. Узнав пекло сражений, станет ли он пугаться бомбардировок? Что же бояться нам в первые часы войны? Мнимые опасности наводят на скептицизм, ранее я не подозревал, что таков в глубине души. Мои шутки и замечания носили характер бывалого знающего почем фунт лиха человека. Ехал бы я в эшелоне с мобилизованными, поддерживал бы хорошее настроение, ободрял бы ребят в убийственной обстановке. Таким ли молодцом я буду, придется убедиться в будущем. В семье у нас установилось доброе стопроцентное взаимопонимание, приподнятый, точно праздничный, настрой, будто кого-то ждем, стол накрыт белой скатертью. Может быть, завтра придется провожать меня как мобилизованного - пусть я и самый юный из персонала, где работает мама в детских яслях у нашего дома.

Отмечу, что тревожная атмосфера быстро сближает людей на улицах, я писал об этом, когда говорил по радио Молотов. Всеобщий патриотизм сплачивает души в единое целое, у всех изменилось все в один день. Не избежал перемены и я, кажется, стал умнее, и если бы продолжалась мирная жизнь, все бы жили и работали по-прежнему, разобщенно.Отпечаток наложила на людей война, и столь разительную метаморфозу я не считаю отрицательным явлением,по-моему, это политический процесс. Подумал о Коле Каждане - заходил к нему вчера, но дома не застал, с матерью они уехали в пионерлагерь, где собирались пробыть все лето, теперь наверняка вернутся, его могут призвать . Завтра зайду к ним снова, может быть они приехали. Между прочим завтра решающий день - куда меня пошлют? В училище или в армию рядовым или оставят на "потом. Не хочу последнего , думая о резервах, о непригодных к военной службе, я окажусь с ними на одной задвинутой полке. Как буду смотреть в глаза прохожим, если освободят. Непременно умолчу про спину, судороги, черт с ними, тут дело поважнее своего здоровья, до недугов ли. Страна вскипает войной, готовится к защите, производит бомбы, оружие, чтобы дать захватчикам отпор, на запад несутся эшелоны.

Посмотрите на машинистов. Они не такие, как раньше. Брови сдвинуты, глаза впились в даль, их фигуры застыли в квадратах окошек, кажется, появились новые люди, и ряды этих новых серьезных людей, готовых положиить жизни за родину, растут. Люди воодушевлены, и возможная усталость, говорят, придется работать по 12 часов в сутки, их не волнует, а встречает всеобщее одобрение. Гордись, родина, что вырастила такой народ, он тебя защитит, постоим грудью за славную нашу отчизну! Оправдаем доверие наших отцов и матерей! Покроем еще раз доблестью русское оружие! Люблю тебя, русская земля, за тебя пойду кровь пролить, о тебе песни вечно буду петь, не остынет кровь моя русская, не упадет сердце! Пусть дивятся потомки, глядя из будущего на нашу войну! Наши голоса сливаются в один голос, руки сжимаются в один кулак. Берегись, Германия, мы постоим за родину! Ура!

Проснувшись днем 26 июня, почувствовал сколь сурова действительность по сравнению со сном. На минуту в сознание вступила пугающая ясная мысль - началась большая страшная война, я могу остаться без рук, без ног, без головы наконец. Но в следующую минуту мной овладел пафос, я стал петь партиотические песни и шутить-шутить без конца. Опять потянуло на фронт. Мама тоже бодра и ободряет всех в яслях. Сегодня по радио передали первую сводку о военных действиях - наши отбили все атаки немцев с большими потерями. Непонятно, кто понес потери? Мы или немцы? В городе пораспрошу. Отчего сводку передали неутешительным образом?

Трудно представить себе, как дерутся немцы, у которых накоплен опыт двухлетней войны, который немало значит, и скорее всего мы на первых порах воюем с большими потерями, но не отступаем. Кроме трех небольших деревень, отданных врагу, ничего не потеряли в территориях.

После прошедших дождей наступил солнечный день. Думаю, великолепная погода лучше пасмурной для обороны своих земель, обороняющиеся загодя прикрыты и атакующих видней. Писать кончаю - иду на медкомиссию.

В военкомате, на удивление, нас осматривать не стали, отправили домой.

До особого распоряжения. Хотя объявлена всеобщая мобилизация берут в первую очередь проходивших военную службу, с нами, мальчишками, дело иметь не хотят - очень даже понятно. Мы же надеялись сразу попасть на фронт. Около меня собрались знакомые ребята, мы долго обсуждали созлдавшееся обидное для нас положение. Один парень, участник польскойкампании, контуженный на финской войне, рассказывал интересные эпизоды из своей боевой жизни. Отслужившие во флоте моряки, ходившие награжданке в морской форме, а затем снявшие ее, вновь появились в тельняжках и бескозырках, на призывной пункт приходят будто вчера вернулись с моря. В городе мобилизованы автромобили и мотоциклы.Двор второй школы забит автобусами, легковушками, грузовиками. По улицам идут толпами призывники, пока в своей одежде, проходят колонны в военной форме, гим настерки старые вылинявшиеся, видны одетые и в новое обмундирование с ранцами и винтовками. Кругом народу видимо-невидимо. Мелькают красные платки деревенских девушек, косынки, фуражки, кожаные шлемы. Нет краю народному морю, и клокочет, шумит неумолчно стихия. Мы со Славкой повстречали Лешку Кирпича, у него повестка на завтра к шести часам. Мы дружески жали ему руку. Подошел Николай Яковлевич Бодров, сильно выпивший. Ему с вещами явиться належит сегодня к 16 часам. Мы и ему жали руки, будто прощались навсегда.Голос у Александра Яковлевича от вина упал, походил на всхипывание, рыдание. Никогда не задудем своего учителя, нашего тапера-пианиста Кирпича! Народ все валил и валил по улицам , точно на демонстрации. Встретили множество знакомых и своих ребят - Костю с Юркой, Володьку Ореха, Киржакова, Лешку Кудрина.. Заходил к Коле Каждану, его все нет. Договорился встретиться со Славкой в парке и пойти на станцию, чтобы увидеть регулярные части, отправляющиеся на фронт, моторизованную пехоту, плотно сидяших на грузовиках солдат с пулеметами, новыми винтовками, - все это Славка уже наблюдал вчера, - особенно поразили его винтовки, похожие на ручные пулеметы, с плоскими штыками как у немецких короткоствольных карабинов. Выделалась там группа с боеприпасами. Это заинтересовало и меня.

Война. Механка коптит веером труб, город вывалил на улицы, гудит словно разбуженный рой пчел. Какой-то татарин задирает девушек, проходят олтрядами мобилизованные, слышится оживленный разговор о политике.Шатаются пьяные.Война! Мы со Славкой, охваченные единым порывом, все жали руки встречающимся, не было конца нашим горячим речам, На девушек мы не смотрели. Серьезных было жалко, от веселых отворачивались. Мы, дети нахлынувших событий, воспитываемся ими, бесстрашно пойдем на фронт и на труд. Отдадим нашу кровь русскую за родину.

В городе к вечеру пустили слухи, что наши войска взяли Варшаву и Прагу

- чему верить было нельзя, но хочется, и находятся люди, которые неохотно верят этому и уверяют других в возможных успехах нашей армии.

Что мне сильно не нравится - так это большие очереди не только за хлебом, но и за всяческими мелочами - за спичками, папиросами, солью. На митинге в парке призывали не поддаваться панике, не создавать ажиотажа, Но очереди, что бы не говорили против, разрастаются на целые кварталы.Может быть, это временная болезнь . Хлеба хватит ненадолго, сушить сухари совесть не позволит. Лично я за карточковую систему обеими руками - только жестким методом можно решить продовольственный вопрос. 27 июня

Произошло ужасно много вещей, и буду писать сжато - обстоятельства зовут браться не за перо, а за винтовку.

Пошел к Славке, встретил его недалеко от дома, случайно увидели Колю и втроем отправились к нему пить фруктовую воду с конфетами. Разговор вели исключительно о войне, о неизбежности рано или поздно отдавать священный долг родине.

- Подгадало Борьке Шебеневу - война, а ему глаз едва не вышибли , - со смехом заметил Славка.

- Все равно возьмут, глазом не откупится, - ответил Коля.

Позвонили в дверь коммуналки.

Через минуту на пороге легок на помине - Борис собственной персоной.

Мы обнялись на радостях. Слово за слово, и пошли травить байки про небылицы в текущий момент. Затем пели песни, что певали раньше. Время пролетело быстро, весело было каждому из нас, каждый из нас понимал, что война будет страшной долгой - те, кто сейчас на фронте, погибнут, придет смена нашему поколению. Страшно без преувеличений в самом деле, но страх никто не выказывал, сжимались кулаки. Когда мы расставались на улице, мимо проходила Клара Романова из 10 "а, я окликнул ее и спросил - помнит ли она мои провидческие слова. Она ответила - да, так и сбылось, я могу объявить тебе ясновидцем. Весной мы сидели на скамейке над Пахрой, и я высказал с уверенностью, что непременно будет война, мои слова не все приняли всерьез, я просил их запомнить, спорить не стал. Они обещали и согласились - война не предмет для спора., какие возражения.

Да, не игрушка, - разгорался я, убеждая не столько их, сколько себя, чтобы поверить в собственные прогнозы, - ничего не надо скрывать ни от себя, ни от других, война будет тяжелой, жестокой, надо учиться смело смотреть опасности в глаза. Наша задача - самоотверженно бороться, не отступать, уповая на милости судьбы. Близоруко врать себе, обращать слона в муху.

Лучше набираться духа побороть слона и воодушевлять других. Медицинский персонал маминых яслей,я им говорил примерно то же самое

- поддержал меня всецело.

Вечером была затяжная тревога. Длилась полтора часа. Я пережидал ее в подвале своего дома. Многое пережил и перечувствовал, но не волновался и даже ушел спать, не дождавшись отбоя. На вопросы окружающих - где наша защита? ответил - как защищаться, если самолеты на колоссальной высоте, надо отвечать немцам таким же образом - бомбить Берлин, как они бомбят Москву. Это и будет защита. Впечатлений и мнений от первой тревоги уйма

- распространяться не буду, к тому произошло немало нового.

Немцы взяли Брест-Литовск, но это не ведет к началу нашего поражения.

Главное, чтобы они не прорвали фронт. Есть новости, касающиеся непосредственно нас, наш Подольск. На Красной Горке и около Домодедово приземлились парашютисты. Пятеро из них были перебиты населением, остальные разбежались. Происшедшее с диверсантами подтвердила и мамина медсестра. Видела в Подольске странно одетого человека - он был в тапочках, в рабочей одежде, но чистой, а у наших работающих на заводе она замасленная; при незнакомце был чемодан, гладко выбритое лицо, и его вопросы к малолетним ребятам, как куда-то пройти, насторожили подольчан, они поставили в известность городские власти, подробно описав наскоро переодетого парашютиста в неразношенных тапочках, недавно выбритого.

У меня возникла идея - поднять комсомольцев, пойти в горком и потребовать командира вооружить нас, как вооружают население в Англии, где в каждом населенном пункте создаются отряды ТЗО. Если нам рано на фронт, мы откроем войну у себя, в Подмосковье. Держись, немец, чтобы не повадно было забираться в глубокий тыл. Каждый из нас сегодня рвется к оружию, как никогда. Берегись, враг, ты воюешь с поднявшимся на защиту своей страны народом.

28 июня Местные газеты и радио внесли поправки в наши взбудораженное диверсантами умы. Вчера был не налет "юнкерсов, а учебная тревога. Но находятся упрямцы, уверяющие, что видели воочию, как падал подбитый самолет, и в полевой бинокль можно было следить за настоящим воздушным боем. Что же до таинственных парашютистов, то это тоже чистой воды неправда, проверя ли бдительность населения. Но раз отрабатывают ситуации с учебными налетами, не исключены всамделишные проникновения противника сверху в наш город, сделал вывод я и решил организовать отряд самообороны, нисколько не сомневаясь в успешной реализации своей инициативы. Встретив в городе ребят из нашей школы, подробно и настойчиво расспросил у них о вчерашнем происшествии. Валя Анисимов, он жил на Красной Горке, рассказал, что жильцов предупредили о возможных действиях коварного противника и велели информировать о подозрительных лицах милицию.

Славка, несмотря на то, что уже день, не утро, спал, когда я зашел к нему. Разбудил друга. Посвятил его в свои планы с оборонческой дежурной группой. Он меня поддержал, в чем сомнений у меня не было, знал его сангвинический характер, склонность воодушевляться полезным и нужным на первых порах. Как пойдет дальше нешуточное дело, я не знал. Известно мне было одно - Славка не любил трудной работы. Формирование отряда следовало начинать с подбора ребят, для чего мы обратились в горком комсомола, к бывшему ученику нашей школы, инструктору бюро. В отличие от Славки, инертного Анатолия Сафронова пронять было нечем. Его равнодушие и пренебрежение моим зачином бесило.

- Принуждать записываться в ваш отряд мы не имеем полномочий. Если кто добровольно изъявит. Действуйте сами. Я на свои плечи ответственность за вашу самодеятельность не взвалю. Итак каждый деть в четвертом часу утра домой являюсь. Хватает своей работы.

- Но ты можешь помочь хотя бы советом? - вознегодовал я.

- Советом могу - сидите дома. Не суйтесь, куда не просят. Будете нужны

- вас позовут.

- Сидеть сложа руки мы не можем, когда родина в опасности, - заявил я.

И Сафронов, подумав, разложил перед нами списки комсомольцев нашей и второй школы: мол, отбирайте сами.

Я переписал комсомольцев, кого знал лично, и тех, кто меня знал, размышляя, на кого можно положиться твердо, как на себя. Командир всего себя должен отдать порученному делу. Остановлю выбор на Славке и на

Юрии Виноградове.

- Отряды отрядами, - услышал я над собой голос Анатолия Сафронова. Пока я переписывал, он куда-то отлучался. - Но вам скоро придется подружиться с лопатами, что и будет вашим оружием. Станете рыть бомбоубежища теми же отрядами. Подумай, как совместить свою жажду приключений и черный труд. - И тут покинул меня Славка, обещал быть дома к обеду. Выйдя скоро от Сафронова со списком комсомольцев, я проанализировал

Славкин побег. Остывает. Сначала позевывал, потом поминутно уходил смотреть на часы в вестибюле. Не хватило запала. Если мою затею принимал за романтику, то с рытьем убежищ на попятную. Юрка Виноградов надежнее, с ним поговорю отдельно от всех, он человек практический и тяжелая физическая работа, позарез нужная Подольску, его не смутит.

Сам же я все сильнее загорался организацией отрядов, сознавая их необходимость, и ребят, подумал, что будут действовать разлагающе, клеймить позором, развенчивать их малодушие при всех членах отряда. В горком в следующий раз я отправился с Юркой Виноградовым, наиболее подходящим для организации отрядов. Сафронов с нами говорить не стал, проводил нас к секретарю Маркелову, по его, видимо, требованию относительно изучения школьников с рвущимися на фронт сердцами. Итог нашей долгой доверительной беседы был таков - нам надлежало подыскать вместительное помещение в городе для сбора отрядов, призвать всех комсомольцев с 7 по 10 классы, сформировать отряды, должно быть не менее 10 человек в каждом, назначить командиров и установить их связь с горкомом. Я настаивал на строгой дисциплине, за неявку каждый персонально должен нести ответственность, Юрка Виноградов уповал на учебные занятия с оружием и техникой, так отлынивать никто не будет.

Затем мы пошли в 7 школу, но ее заселили учителя с семьями, помещения 5 школы были заняты курсами шоферов. Нам бы подошел летний театр в парке или зеленая эстрада на первых порах. Оповещали по списку членов наших будущих отрядов, девчонок обходили, они запишутся на курсы медсестер и на фронт попадут раньше нас. На улицах творилась прежняя бестолковщина и неразбериха. Дрались пьяные призывники. Один из них упал головой на ступеньки магазина, разбился и истекал кровью. По дурости и в военное время. Радио сообщило, что наши войска отобрали у врага Перемышль, были случаи сдачи в плен немцев. В бой, говорят, они идут подвыпившими. Это не та Германия, что дралась с Францией. Бравые солдаты потрепаны морально. А наши? Нам пришлось провожать нашего учителя Николая Яковлевича. Он твердил, что жизнь свою дешево не отдаст, и будет драться так, как никто еще не дрался в мире. Сжимал кулаки до побеления пальцев. Ростом он не выдался. Мы наткнулись на него во дворе второй школы. Он сидел на корточках возле сторожки и злобно сверкал глазами при упоминании о немцах. Все, кто нам встречался, учителя наши и бывшие повзрослевшие ученики, признавались, что идут в военкомат добровольно, если там задерживаются с повестками, не успевают с наплывом людей всех возрастов, возникают и другие заботы, например, с проверкой подозрительных типов, некоторых сразу сдают в милицию. Рассказывали, что у Лешки Кирпича нет ни родителей, ни родственников, никто его не провожал по дороге в военкомат. Он ходил по Подольску пьяный в коротеньком пальтишке и высматривал знакомых - но они были похоже на пути к фронту. Как чумной бродил Кирпич среди народа, не осталось у него и денег на опохмелку. Мне стало его жаль, но когда увидел сироту издалека - не подошел, спешил по делам. От него не отвяжешься, если подойдешь.

Запомнились два брата в одинаковой одежде и приятель, что их сопровождал и нес их вещи. В одного из новобранцев была гитара. 30 июня

Предприятие с формированием отрядов лопнуло как мыльный пузырь. Парашютистов в Московской области никто не отлавливал, и нас с Юркой Виноградовым Маркелов отправил в 15 школу переоборудовать ее под госпиталь.

Выносили из классов парты, столы, маты. Затаскивали кровати. Вычищали школьный двор. Кучу битого кирпича свалили в овраг.

На первый назначенный сбор в парк никто не явился. Юрка Виноградов уехал в Москву устраиваться на работу, я поплелся домой. К нашему дому как раз подъехал на грузовике с открытым кузовом управдом Володя Бозников. В машине лежали лопаты, кирки, ломы. Надо было рыть бомбоубежища. Работа закипела среди жильцов нашего дома. Даже не хватало инструментов, помогали медсестры, матери младенцев. В щелях, так назывались стенки траншей с желобами для укладки детишек во время тревоги, народ оказался жизненно заинтересован. Все как один. И не уговаривать трудиться никого не надо было.

В голову пришла отчаянная мысль - лучшие свои годы проведу спартанцем, аскетом, а то и распрощаюсь с живым светом, в сущности, я еще не видел жизни, не влюблялся, не дружил с девушками, не ходил ни с одной под руку, не целовался. Я ребенок и потенциальный старик - грустно и настолько тяжело, что, не размышляя, отправился бы на фронт подставлять лоб под пулю, но что лукавить, меня не возьмут сразу, и жаль расставаться с дневником, своими записями в этой тетрадке, ей я должен дать как можно больше это мое прошлое и будущее.

Наши все отступают. Сводки становятся неопределенными. Сообщают, что героически сдерживают наступление превосходящих сил противника, а откуда у них больше сил? Где наша 20 - миллионная армия? После каждой такой противоречивой информации на душу ложится камень. Как-то признались - немецкие танки прорвались, но окружены и обречены на уничтожение, но затем об этих танках ни слова, и конечно не промолчали, разгласили, если бы вражескую армаду обратили в груду металлолома. Сводки таковы, что не поймешь, где проходит линия фронта, и на карте ее не установишь.

На днях приезжал отец, он с нами не живет, в разводе с мамой. Говорил, что Володя, старший брат, до объявления войны призванный, на фронте. Повезло ему или нет - неизвестно, но судьба, ничего не попишешь. Папа пробыл у нас два дня. Вечером накануне расставания просил меня присесть рядом и показал нижнюю рубаху, на которой были написаны его стихи. В юности он увлекался поэзией, сочинения его пришлись на империалистическую и гражданскую войны. Рубаху он отдал мне, подарок отца поразил и оставил неизгладимое впечатление. Я весь в отца. Его стихотворение написано на журнальную тему, видно, он давно не писал, сейчас ему слагать стихи труднее, чем молодому. Я понял сразу его проблемы, но ему ничего не сказал странные у нас будут складываться отношения.

3 июля к девяти часам утра я спешил в военкомат, где, по словам

Паранского, в это время обучают военному делу. Задержался у динамика в парке; не послущать обращение Сталина не мог. Со стороны военкомата ко мне подошел Сережа Кондрашов, сказал - ученья отменяются, ребят собирают у горкома, куда-то повезут на работы. Я готов был уехать куда угодно. Многих точно к предстоящим повинностям привлекали принудительно. Под руку подвернулся Славка, и его я стал уговаривать. Нас увидел Маркелов и поторопил бежать за вещами. Куда повезут, зачем, надолго ли, я не справлялся. Бесшабашно, точно головой в омут, пустился домой за пожитками. Маме сказал, что в колхоз на три дня, ничего брать с собой не хотел, но мама запихнула в мешок что-то из старой одежды, кружку, ложку, полбуханки хлеба, кусок колбасы и горстку конфет.

На сборном пункте случайно оказались школьные учительницы и, заметив беспечную экипировку воспитанников, ужаснулись нашему легкомыслию. "Пальто перво-наперво в длительные отправки с собой прихватывают, говорили они, - где спать придется, если не на кроватях и без матрацев. Пальто вместо одеяла и подстилают. Со Славкой мы расшалились, бегали друг за другом, боролись, падали на землю, катались. Наша веселость поражала других. Приходила Славкина мама узнать, что принести в дорогу сыну. Славка ее прогонял, грубил. Нас повезли на станцию, куда мать моего приятеля принесла его вещи и паспорт. Славка никак не хотел обременяться, но все-таки шмотки мы взяли, от паспорта отмахнулись, о чем пришлось пожалеть впоследствии, но кто точно знал, как обернуться наши обстоятельства.

Ехали в Москву пригородным поездом, пели песни. С Курского вокзала отвели в музыкальную школу за Яузу. С нашим отрядом оказался отец одного из девятиклассников, Чередеева Сергея, пробыл с нами до вечера и благословил в дальнюю дорогу. Питались мы кефиром с батонами, купленными в магазинах на выданные нам деньги. Кто-то рискнул тайком свои карманные расходы потратить на вино. Пустые бутылки мы опускали в жестяную дождевую трубу, и они с грохотом разбивались этажом ниже Я был назначен командиром отделения. Заступил на ночное дежурство под утро, досыпать не ложился. Спозаранку нас построили во дворе школы и повели на трамвайную остановку. Светомаскировка Москвы обращала на себя внимание несоблюдением многими жильцами высоэтажных домов простейших правил безопасности - в незашторенных окнах то там, то здесь мерцал свет. Люди зажигали лампочки, проходя из комнаты в комнату или на кухню, укладываясь спать, и в должной сплошной темноте безлунной ночи словно фосфорецировали шевелящиеся жучки-светлячки.

По дороге на станцию Смоленскую нас накрыла воздушная тревога, но отбоя не дождались, видимо, могли опоздать на поезд. Вот мы в теплушках, с лопатами. Выезжая из Москвы, не отрывали глаз от толстобрюхих аэростатов заграждения, висящих над городом. От отряда отделили ребят не из нашей школы. Кроме Димки Абалкина, два уже бывших десятиклассника, я и Славка, остальные классом младше - Щерба, Кириллов, Антипов, Чередеев - в таком составе мы остались.

Полковник, ехавший с нами в вагоне для порядка, днем заснул. Мы свесили наружу ноги и так с вольностями ехали два дня, ибо наш офицер, проснувшись, ушел в другой вагон.

Ужасно хотелось пить. На каждой станции приносили ведро воды, мгновенно оно опустошалось, и не утолившие жажду терпели до следующей остановки. Абалкин пел похабные песни, вагон покатывался со смеху. Перед семафорами поезд то и дело останавливался, и мы высыпали из вагонов на твердую почву. Ночью над болотами стлался туман, выплывал серп месяца, и окрестности сказочно преображались. Пересекли какую-то речку, Бородинское поле с памятниками. О родном доме и о родителях быстро забыли после стольких перемещений не без приключений. Чуть поодаль и, видимо, за пределами Московской области проезжали мимо воронок от бомб, легших параллельно железной дороге. Осколками был срезан кустарник, воздушная волна сорвала листья с деревьев, обнажившиеся стволы и ветки покрывала черная гарь. Из леска во время очередной частой стоянки к поезду вышел старик с парнишкой, грибники, по всей вероятности, ребята потребовали у них документы, но подошедший полковник, осмотрев людей, вызвавших у нас подозрение от близости боевых действий, спросил, откуда они и отпустил.

На 285 километре всех высадили на станции Митино. Негостеприимно, дождем нас встретила Смоленская область. Построились повзводно. Опустевший эшелон покатил к Смоленску. На не защищенных ни зонтами, ни плащами, никакими накидками из шмоток, обрушился ливень. Укрыться от стихии было негде, расходиться команды не давали, пока не промокли все до нитки. Затем тронулись по раскисшей земле, меся ногами грязь и разбежались кто куда. С толпой ребят мы со Славкой угодили в тесный курятник, чуть не раздавили двух куриц. Подошел еще эшелон. Ливень стих. Между станцией и эшелоном с ребятами из Москвы, как мы узнали, приказано было устраиваться на пригорке для ночлега. В массе выгрузившихся москвичей оказалось несколько дворняг. Нам они не давали прохода, яростно набрасывались как на чужих, от собак, прикормленных и подобранных по пути, мы отбивались чем попало. Принялись сооружать шалаши, обрубая кусты и молодые деревца. От некогда пышных зарослей назавтра останется пустырь с кучей сухой листвы, и две могилы устроили в шутку ребята из 2 школы, где для потехи похоронили якобы Хазанова и Паранского. Не без оснований мы опасались бомбардировок. Оказывается, немцы с воздуха из пулеметов расстреливали до нашей высадки самый первый эшелон. Какая великолепная мишень сейчас, сколько народу на маленький территории! Почему бы не воспользоваться?!

Утром подвезли хлеб. Установили норму - по буханке на пятерых. Те, что несли пропитание со станции - обгладывали с голодухи выпечку, отщиплями по краям, благо, что -то принесли. Мы доедали паек на болотистой полянке у ручейка. Разузнали, что поблизости течет Днепр и отправились к большой реке всем отделением. На обратном пути прихватила гроза, снова промокли до костей.

Ночевали в поселке Прудищи в оставшихся после эвакуации двух домах. Хозяйка накормила настоящей едой - картошкой с салом. Вечером я почувствовал себя плохо, поднялась температура, разболелась спина, точно ее стянуло ремнями, и я остался на постое. Ребят увезли в какое-то село за десять километров. Утром следующего дня в аптеке при здешней больнице я получил рецепты, стопочку корешков, и, уходя, забыл их взять. По пути в Издешково, где находился штаб наших отрядов, меня несколько раз останавливал патруль и требовал документы. До вечера я бродил по деревням и селам, отыскивая расположения Подольского района. Никто мне путного сказать не мог. Повсюду царила неразбериха. На дорогах встречались группы беглецов с земляных работ по сооружению укреплений. Благодаря маме. сунувшей в вещмешок пшеничную лепешку и несколько конфет, я пересиливал голод.

Под вечер я наконец вышел на своих. Радость встречи омрачила грустная история, связанная с моей болезнью. Не имея возможности отлучиться, мои товарищи обращались ко всем начальникам с просьбой помочь больному, то есть мне, оставленному по известному адресу. Но везде получали чудовищный циничный ответ - один человек, если он даже не жив, ничего не значит для огромной армии народа, вместо меня кого-то можно прислать, а меня просто вычеркнут из списков, как пропавшего без вести. В журнале группы я прочел за своей фамилией - Суслов оставлен там-то в сарае и в списках трудоспособных не состоит. Значит, и продукты на меня уже не выдавались. Был я еще слаб, долечиваться мне оставалось в больнице, оттуда в Подольск, ибо какой я работник с проявившейся болезнью. Утром я собрал пачку писем и записок, адресованных в Подольск, простился в ребятами всех взводов и отделений и отправился восвояси. С вечера со мной намеревались уйти Славка и Митяха, но утром они раздумали, ни у того, ни у другого не было при себе ни паспортов, ни денег. Ко мне было присоединились Кириллов и Чередеев. За околицей у нас спросили двое в фуражках защитного цвета - куда вы? - В больницу, - ответил я. - А вы? спросили у девятиклассников.

- Проводить товарища, - нашелся Чередеев, и они вернулись в село. На прощание я им подарил самодельный ножик, выточенный из стали. Все равно рано или поздно до Москвы его отберут при осмотре или обыске. Медпункт размещался в селе Терехово - принимали больных студенты мединститута. Мне сразу выдали справку, освобождающую от работ с

физическими нагрузками по причине туберкулеза позвоночника и расстройства нервов, и я смело направился в главный штаб всех трудовых отрядов, заночевал в старой баньке, продрог, ибо был в одном пиджачке. У огородов меня окружили местные бабы, потребовали документы, сочтя за дезертира. Про верок подробного рода впредь будет не одна. Накормил меня парень из Одинцова, которому как и мне будущие врачи предписали возвращение домой, у него была сломана кисть руки.

Справки нам заверили при главном медпункте, предстояло добираться до посадочной станции за Издешково, чтобы оттуда эшелоном прямо в Москву - самый верный, казалось, короткий путь. Опять теплушка. Но с уцелевшими бойцами разбитых частей в Вязьму, где из таких "счастливцев создавались новые соединения. Бойцы сдержанно, дабы не тоскливо было ехать, обменивались историями из своего недавнего фронтового прошедшего, а я удовлетворял свое любопытство, рассматривая автоматическую винтовку, бывшую почти у каждого из них. В Вязьме мы с попутчиком поели мамалыги и долго плутали по вокзалу, пока не сели в поезд на Москву.Познакомился я с одним москвичом намного моложе меня, он прилип как лист, ловил каждое мое слово, порывался о чем-то важном спросить, наблюдая за ним, едва ли я ошибался в догадках, что он человек пишущий, как и я, приглашал он и заехать к нему. Но судьбы оборвали наше сближение самым грубейшим образом. В Гжатске всех, кто не имел московские паспорта, высадили из вагона и отвели к тупиковому путейному обрезку, я даже не успел условиться с Юлием, якобы собратом по перу, о своем визите к нему. Нас держали как арестованных, ни шагу в сторону, собирая в одну группу с проходящих поездов таких же, немосквичей, как я и Володька Сидоров, мой спутник, арестовывали беглецов с работ, и лишь единицы как мы с одинцовским парнем, имели медсправки. Всех, не разбирая, кто есть кто, повели к пустому вагону состава заключенных. Стали обыскивать. - Выкладывай ножик! - обратились ко мне, явно наугад. Я похлопал себя по карманам - своевременно подарил финку Кириллову - и возмутился. - Я комсомолец , не бандит. - Оказалось, вылавливают не имеющих никаких паспортов. Мне со справкой следовать надо в Подольск через Калугу или Тулу, для чего нас, немосковских, отвезут сперва в Вязьму, а там отпустят, но к чему постыдные обыски? - ножик на стол!

Двухосная теплушка была рассчитана на перевоз 26 человек при открытых двух окнах и дверей с одной стороны. Нас набили в вагончик пятьдесят человек. наглухо задраили двери и окна, хотя заключенных перевозили при открытых окнах и приотворенных, чтобы были щели, дверях. У тюремщиков в каждом вагончике стояла бочка с питьевой водой, им выдавали продукты, при стоянках поезда выпускали на воздух - мы же, беглые изгои, были лишены и этих ничтожных удобств. Полсотни километров без еды и питья, в духоте и жаре, как законсервированные снетки в жестяной банке, со вшами на нарах, туалетом служила деревянная труба, вставленная в отверстие пола, чтобы глотнуть воздуха, надо было, превозмогая вонь, склониться над этой сраной трубой, у кого-то носом пошла кровь. Мы орали на проходящую охрану, к офицерам обращаться было нельзя, я без умысла плюнул в узенькую щелочку между расшатавшимися досками стен, и плевок угодил в охранника, остервенясь, он ударом приклада выбил доску, откуда вылетела слюна. Охраняли нас, как мы после узнали, те же заключенные, оказавшиеся в милости у начальства. Через некоторое время дверь распахнулась, в вагон влез "оплеванный стражник с диким лицом и бешеными серыми глазами, в руке у него был булыжник. "Размозжит голову, - со страхом подумал я, и точно, он тронулся в мою сторону, не спуская с меня глаз. Холодная дрожь пробежала по телу, занемели руки, судорогой свело спину. Не знаю, как я выглядел, вздрогнул ли, дернулась щека, или заморгали глаза. Я чувствовал приближение смертной минуты в образе стражника. Он резко нагнулся, пролез под нарами и стал приколачивать выбитую доску. Не говоря ни слова, завершил свое дело и вышел из вагона, затворив дверь.

Муки наши достигли предела. С мертвым отуплением мы стали говорить о близящейся смерти, еще несколько часов и кто-то не вынесет, отбросит концы от жажды и голода. Надежды на скорое избавление ничем не подкреплялись. На стоянках, как никогда здесь частых, через километр-два, поезд тащился вне расписания, пропуская встречные и уступая догоняющим, вдоль состава фланировало начальство, мы не видели, даже прильнув глазами к ниточным щелям, кто именно, требовали, ругая порядки в стране, немцев и Гитлера, и своих истязателей почище фашистов, попрекали их именами Ленина, революционеров, комсомольцев, бьющихся за родину на фронтах, что изводить нас, без воды и воздуха. Останавливающимся напротив военным эшелонам докладывали о своем положении, удивленные солдаты предлагали нам фляжки с водой, чайники, тайком, чтобы не заметило начальство, иные охранники отворяли окна, раздвигали двери, и спешили отворачиваться. Кошмар на колесах буквально погребенных заживо длился двое суток. В Вязьме нас выгрузили, построили по двое и повели незнамо куда, но верно на станцию. Милиционеры были с нами вежливы, даже угодливо заигрывали, мы же оставались непреклонно суровыми от понесенных обид. Один из милиционеров паренька лет четырнадцати, бывшего с нами, дружески пожурил - что же ты, комсомолец, и в драповой команде? - Я не комсомолец и никогда им не буду. Бежим мы из-за паршивых условий содержания.

Мальчишка повторил то, о чем не раз заводили речи в вагончике - зачем посылают рыть укрепления, если они не нужны. Немец их обойдет, как обходит, если быстро наступает. Солдаты должны сами окапываться. Местное население в случае крайней необходимости привлекать, они лучше знают свою географию.

На станции перед нами выложили несколько вариантов, как добраться до Московской области, или возвращаться в свой отряд, или устраиваться на работы в Вязьму. Мы с Володькой Сидоровым решили ехать через Тулу в Подольск и отошли о прочих ребят. Но в попутчики все равно к нам набились живущие в Коломне и в других районах. Были с ними и двое парней из Белоруссии - им надо было в Тамбов, поступать в военное училище. Разношерстной компанией доехали мы до станции Плеханово, оттуда, думали с Сидором, пешком придется до Тулы. Но до Тульской области скоком на открытых платформах с беженцами, трепыхались над головами по ветру березовые ветки, пели песни, никто нас не задерживал, причин унывать не было, хотя я был слаб от болезни и голоден, как волк.

В Туле на последние деньги я Сидору купил билет, а сам , что делать, в родной по духу, и вера не поколеблена, обком комсомола за помощью, ибо из Тулы без билета выехать никак было нельзя. В коридорах власти я впервые за последние дни услышал человеческую речь, ко мне отнеслись с пониманием и приняли радушно, снабдили деньгами на билет, пять рублей дали на обед. Я прямо-таки заблагоговел перед нашей могучей организацией молодежи за ее отзывчивость, так в принципе и должно быть, справедливо, правильно, хотя вид у меня был, как у бродяги уличного, а не как у прилежного комсомольца. - Отвалилась подошва у ботинка, разодрались на коленях брюки. Недалеко от станции я подобрал вывалившегося из гнезда грачонка и отдал его проходяшей девчонке, при этом подумав, хорошо бы изловить птицу на Смоленщине, ребятам на счастье.

На даче в Больших Перстянках, в подольской квартире никого я не нашел, папа в момент моего прихода был в состоянии нетрезвости по своему терепешнему обыкновению. Стал меня целовать, заставил выкупаться в саду и переодеться. Обедали мы в ресторане и по рассеянности вместо дешевых блюд заказали дорогие. Утром, проводив его на службу, я разговорился с его начальником, сын у которого тоже был отправлен в Издешково на стро ительство, как принято было говорить, запудривая мозги непосвященным.

В Подольске на каждом шагу попадались знакомые, пока я разносил письма и записки, взятые у ребят в Смоленской области, и многое рассказывал о своих мытарствах.

Забыл упомянуть, что на одной из станций Белорусской железной дороги видел подбитый немецкий танк с белым крестом, он стоял на стальной платформе с высоко задранной пушкой. Таким, высокомерным и посрамленным, его везли в Москву.

Конец августа 1941 г.

Не знаю, как в Москве и области, но в Подольске тревоги каждый день, по ночам воет сирена, и мы идем в бомбоубежище в соседний дом или в щель, а то и пережидаем у себе в комнате. Мама и Ира каждый раз прихватывают с собой узел с наиболее ценными и нужными вещами, я надеваю тужурку задом наперед, чтобы прикрыть от возможных осколков горло, натягиваю сапоги и на голову водружаю бескозырку - фуражку с оторванным как-то в озорстве Славкой козырьком.

Во дворе дома Лени Маркова, нашего подольского юного поэта, моего друга, куда я как-то зашел, одна гражданка с неописуемым ужасом рассказывала, как угодила в переплет. Опасаясь бомбардировки, уехала в Молоди

- а вышло наоборот. На Подольск не упало ни одной бомбы, в Молодях разорвалось четыре. Погибла мать с дочкой. Взрывной волной их отшвырнуло от избы, девочка ударилась о забор и скончалась, маму убило осколками. В ту же ночь бомбили Домодедово, а мы чудом не получили ни одной бомбы. Станцию Смоленскую, говорят, прямым попаданием разбили, а ведь недавно мы укрывались там во время тревоги. В Москве одна бомба , говорят, по наводке из города прицельно упала в щель, перебила всех там прятавшихся. Этот случай морально удручающе подействовал на наших, никто не хочет спускаться в щель, впрочем это на словах, а на деле при виде разрывов поблизости, все бросятся в траншейные укрытия.

После налетов вражеских бомбардировщиков везде масса погибших и раненых, везде каких только не услышишь случаев, только у нас , в Подольске, ничего кроме дрожания стен. В Москве однако утверждают, что промышленный Подольск превращен в развалины, камня на камне не осталось.

8 сентября я провожал жену одного нашего знакомого эвакуировавшегося в Саратов. На руках у нее был ребенок, и увозила она много вещей. В Саратове пробыл два дня, ходил на Соколовскую Гору. Из Саратова проводил Лялю в Хвалынск, где тоже провел пару дней. Выехал на пароходе в Горький. Видел бывших военнопленных поляков, из которых формируют польскую Армию. Разговорился с одним из "новобранцев. У него нет никаких желаний и воевать идет без цели. Встречая демобилизованных из нашей армии немцев, понял - они в опале. Из факта, что с нами плыли трактористы, комбайнеры, учащиеся техникумов на уборку хлеба в районы проживания немцев Поволжья, заключил, что всех немцев арестуют и выселят в Сибирь. На Волге мимо нас проплывали баржи, битком набитые выселенцами, они без конца смеялись и швыряли в нас арбузные корки и огрызки яблок. В Саратове польские офицеры в щегольской новой форме с орлами гуляли с русскими девушками, а рядовые солдаты ходили в таком рванье, что больше походили на уркачей. В Горьком провел около суток, исходил полгорода. До Рязани добирался на пароходе, питаясь зелеными помидорами, выковыри вал их из щелей ящиков, заедал овсом, рассыпанным на бочках. Домой вернулся почти в конце сентября и вовремя, тридцатого вышел приказ о призыве в армию молодежи моего возраста.

6 октября 1941 г.

У меня ангина - жизнь идет своим чередом, писать не о чем. Приезжали Володя Бозриков и Галя, московские студенты. Были на трудовых работах. Володя в таких же безобразных условиях, как и подольские ребята. Гале повезло не в пример нам. Жилось и работалось терпимо, девушка привезла с собой сумку консервов. Средств, как выяснилось, на трудовой фронт отпущено прилично, они же где-то разворовываются, где-то руководители проявляют честность.

Наши газеты пишут - немцы закрывают православные церкви. Приводится список закрытых церквей. А за двадцать лет мы сами сколько позакрывали Божьих храмов. Мешали людям верить в Бога, увольняли пропитанных религией с должностей, не пропускали в высшие училища, институты. Как у нас любят заниматься самокритикой, а на критику в адрес политики ни за что нельзя намекнуть, указав на недостатки. Много у нас странного. Пишут в газетах, что у острова N в бою потопили военный немецкий катер. Я больше, чем уверен, заграницей бы дали точное название острова. От кого же скрывают истину наши? Зачем до самого последнего дня печатали, что в Киеве нормальная жизнь, ученики ходят в школы, что древний русский город никогда не будет сдан фашистам, если всем было ясно, что возьмут его на днях. Кому нужно это официальное вранье? Узнаем ли мы после войны правду о потерях нашей родной армии?

В военкомате вручили повестку - явиться на медкомиссию 8 октября.

Стоял в очереди за этой бумажкой весь день - ужасная нерасторопность.

Сегодня подумал - не удастся мне получить никогда что нужно, то есть образование. Я задумался, отчего обречен быть несчастливым, и ведет ли образование к счастливой доле. Люди живут по естественным биозаконам, а то и по своим собственным, не выбиваясь из рамок. А вот собственные своды гражданской совести и чести губят нас. Погибают наиболее честные и принципиальные, не уклоняющиеся от своих собственных уставов.

Недавно Подольск подвергся налету немецких самолетов, которые сбрасывали фугасные и зажигательные бомбы на город. На механическом заводе имени Калинина убито 12 человек, главным образом инженеры, и много раненых. Каждую ночь грохочут орудия, слышится шипение летящих снарядов. Вошла в комнату мама и передала слух, что немцы взяли Орел и Тулу и население окрестных наших деревень эвакуируется. Через Подольск везут с южного направления раненых.

Война затягивается и кончится не вдруг, произойдут колоссальные события, от которых содрогнется мир. Слухами полнится земля, часто они не обоснованы, но мы им верим, ибо привыкли к тяжелым новостям.

Сыплет снег. Мне грустно. Но причины не в слухах. Тулу не взяли. По радио сообщили, что бомбили Косую Гору и много жертв и разрушений в городе. Идет война обыкновенная кровопролитная. Конец ее не виден. И меня вот-вот заберут в армию. Грустно, потому что падает снег, а с приходом зимы наплывают на меня воспоминания.

Снег все идет, снежинки вьются за окном нежно и смиренно, примиряя нас со страшными событиями. Что еще ожидать в эту первую военную зиму?

Пришло мое время. Иду в военкомат Мысленно попрощался с Подольском, чувствуя себя в приподнятом настроении, что бывает у поэтических натур накануне долгих путешествий. Зашел в Виктору из второй школы. У него такая же повестка, что и у меня. Семья моего товарища и провожающие сидели за накрытым столом. В военкомату шли чинной процессией - Шурка Пономарев с моим вещмешком, я с Виктором и Абалкиным, за нами остальные и позади наши мамы. Постепенно провожающих становилось все меньше. Многим надо было на работу. Абалкин распрощался бодро и весело как всегда. За Мосторгом на ступеньках посудохозяйственного магазина трижды поцеловались с Шурой Пономаревым. Он сказал просто и задумчиво - жалко будет, если мы погибнем. Его слова пронизали нас глубоким смыслом.

Как я любил его в это мгновение!

По пути к военкомату мне надо было зайти к Лене Маркову и попрощаться с его родителями. Дома у него я застал Славку, Бориса Гусева и Митьку Розанова. У меня ребята выхватили вещевой мешок и понесли его, передавая как эстафету друг другу. Перед самым мостом я расцеловался с Леней и Славкой. Просил не забывать меня. Сыпал мелкий дождик. Перешли мост. Перецеловался я с Витькиными провожатыми и со своими, даже губы заболели. Из нашего 10б кроме меня в этот день призывались Володя Орехов, Костя Путятин и Димка Шмаенок. Причем Димка, как и я, во второй раз. Но и сегодня мне не суждено было влиться в ряды Красной Армии. Просто-напросто нам выдали документы и велели идти домой.

Настроение было отравлено. Тяжело было расставаться с Витькой, с которым мы собирались быть не разлей вода, то есть служить в одной части.

В досаде после ложного вызова и несостоявшегося призыва я не выходил из дому, обострилась ангина, и весь я расхворался. Почувствовав лучше, под вечер через пять дней поехал в Бутово к отцу. Наблюдал любопытную сценку, как в Бутове под платформу набились красноармейцы при пальбе зениток, тарахтении пулеметов. Видимо, новички из мест, где еще не слышали и воздушной тревоги. В поезде ребята из 9 класса, ехал я с ними в одном вагоне, говорили, что тоже призываются и видели они уже в военкомате Леню Маркова - его, кажется, забрали окончательно. Со станции на обратном пути я сразу зашел к Марковым узнать подробности Ленькиного ухода в армию. У него порок сердца, освобожден он от всех физических работ и вот вдруг вызов - не захватил с собой даже вещмешка, говорила мама, и ему туда его принесли. Леня мучился, что не проводил своего друга, то есть меня, до самого военкомата, вернуться его подбил Славка, он ночью вскакивал и порывался в военкомат, чтобы проститься со мной. Смеркается. Я собираюсь в военкомат хлопотать, чтобы меня скорее взяли. Если бы сегодня разрешилось, я бы в Загорске встретился с Леней там задерживают призванных при распределении в рода войск.

Если я на этой странице больше не напишу, значит мне удалось уйти в армию.

Я пишу - следовательно не в армии. Ни с того ни с сего сразу там не окажешься. Сказали в военкомате сухим деловым тоном, без умысла водить за нос сколько можно - явиться к 10 часам с вещами.

Последний день дома надо отдать дому. Против окна на ясельном дворе обучают рабочих военному делу. До моих ушей доносится раскатистая команда - на плечо! шагом марш! Нестройный топот ног, не развернуться на короткой детской площадке. Воздушная тревога началась с объявления по радио. Около четырех раз прерывалась и обрывалась пальба зениток, потом я не считал, не обращал внимания - в последние дни стреляют часто. Высунулся из окна, когда открыли яростный огонь пулеметы, стоявшие во дворе детского сада позади яслей.

Хотелось увидеть немецкий самолет - мишень пулеметчиков.

Мальчишки, бегавшие у забора, показывали на него и кричали: Вот он! " Моему обзору мешала крыша, нависшая над окном в комнате, и я переходил из комнаты на кухню, от окна к окну и обратно. Черный «мессершмитт» уходил от источника поражения с земли в сторону завода имени Калинина. В небе хлопками разрывались зенитные снаряды, и возникали облачки, имевшие вид невинных барашков. Раздался взрыв уже на земле, и над заводом взметнулась темная клубящаяся туча, за ней еще одна - серо-бурая. Предчувствуя острые ощущения, о которых толковали не раз, я однако продолжал читать Мопассана "Милый друг, изредка подходя к кухонному окну посмотреть на неосядающуюся дымную завесу. В неумочный стрекот пулеметов вторгались нацеленные выстрелы зениток по кружившему над городом врагу. Я ухватился за шпингалеты, чтобы открыть двустворчатое окно комнаты, как с макушки до пяток буквально пронзил свист падающей бомбы. В мгновение я успел подумать о многом - упрекнул себя, что не спустился с третьего этажа, уже не успеть, если побежать с проворством хорька, предостеречься надо бы, если от взрывной волны вылетят стекла, осколки разлетятся по комнате. Я растянулся ничком под подоконником на полу, необычайно отчетливо видя каждую мелочь, будь то половик, связанный из старых женских чулок, тоненькие готовые подвернуться вот-вот ножки стола, вязальную спицу, упавшую с этажерки, детали отпечатывались в памяти навсегда. Повеяло смертью, как говорят в таких случаях изрядно повидавшие люди.

С гулким разрывом бомбы ощущения смертельного страха отпустили затрепетало в радостном упоении сердце. Прежнее возбуждение нахлынуло на меня, похожее на чувство риска. Я спустился вниз, во двор. В дверях подъезда стоял сторож Григорий. Он кивнул на воронку от бомбы во дворе. Я удивился, что воронка была именно у нас, метрах в десяти от дома, в засаженном кустами смородины огородике. Бомба была невелика, весом в 50 килограммов. Пострадали стены дома, я поднял кусок отбитой штукатурки и взял его на память о бомбардировке нашего дома - первой, и хотелось бы надеяться, последней. Григорий спросил ключи от группы, в яслях вышибло одну фрамугу.

Рядом в детском садике упала другая бомба между военным грузовиком и коровой, которая паслась у забора. Ни животное, ни грузовик не задело. Заднее колесо машины нависло над воронкой. Стекла в здании детского садика или вылетели, или потрескались, разорвало водопроводную трубу.

Вода заливала двор.

Третья бомба наделала самый большой вред, взорвавшись между деревянным бараком и дезинфекционным отделением детского учреждения, вбомбоубежище, где с крывались маршировавшие четверть часа назад ополченцы. Я был в валенках без калош, и все равно полез по грязи к щелям. Первый, кого вытащили, раскопав отвал, был жив. Взяв рабочего под руку, отвели к грузовику, он упал, крича, что ничего не слышит. Второй мужчина, изуродованный бревнами настила, был мертв. Труп положили к фонтану. Дружинники с красными повязками на рукавах разгоняли толпу любопытствующих, угрожая стрельбой, ибо сборище людей на земле мог увидеть немецкий летчик и расстрелять из пулемета. Самолеты, их было два или три, не улетали. Стоявшие во дворе ясель и детского сада разом задрали вверх головы - прямо на нас беспрепятственно летел бомбардировщик, оставляя за собой белый шлейф дыма. Но, внезапно отказавшись от выбранной цели, он резко повернул к центру города. Я впился глазами в улетающего сеятеля смерти, пытаясь рассмотреть крест на фюзеляже. Раздался шум сброшенной бомбы - и тупой протяжный звук разрыва. Бомба упала на Стрелке, на стыке Варшавского и Харьковского шоссе, разрушила и подожгла несколько деревянных домов. Бомбили и станцию, и мост через Пахру у парка. Много жертв и разрушений наверняка было на заводе - туда упала не одна бомба цель стратегическая. Пока я пишу эти строки, в небе мечутся неприятельские самолеты. Звук их моторов неприятен, гораздо отраднее хлопанье зениток.

В армию сейчас я, верно, не пойду. Отбоя не дают. И по городу во время налетов и бомбежек с немецких самолетов ходить запрещено. Закрываю тетрадь. Постараюсь, однако пройти по знакомым - не убило, не ранило ли кого?

24 октября 1941 г.

Верю в свою звезду. Неужели для меня уготовлено лучшее.

22 вечером просто простился с мамой, будто уезжал в гости к родственникам.

Мама ничуть не расстраивалась. Я был доволен и нет. Сложные сыновьи чувства, если он не один у родителей. и больше любят и пекутся о его сестре.

У меня был поэтический настрой, потому и грязь и моросящий дождик не отвращали от мира сего. Дул теплый южный ветер, кругом ни огонька, контуры домов не вырисовывались четко. Я думал о том, что ухожу не более чем на год в армию, тетрадь свою поручив матери. Трудностей особых перед мной не стоит, и чувствовал я, шагая по ночному осеннему городу - не стану унывать при любой непогоде. Если поэтическое пустило в тебе корни, внедрилось в натуру.

Я шел, не различая местонахождения знакомых предметов, но чтобы не налететь на дерево, не удариться головой в забор, протягивал вперед руку. Так было темно, город, кажется, вымер, вернее умер, тяжело раненный минувшей бомбардировкой.

Припомнилось, как раньше, во время довоенных учений по противовоздушной обороне, я вглядывался в мрачные очертания домов-гигантов, и было жутковато и сладостно ощущать трепет при виде угрюмой деятельности города. Тогда я был всецело во власти романтических восприятий. Теперь запросто, бестрепетно, хуже того, безразлично прохожу той же дорогой. У вторых проходных на ПМЗ, несмотря на интуитивное знание дороги, все же сбился с нее, никак не мог вылезти из глубокой липкой грязи, хотя топтался в двух шагах от твердого асфальта. Я обрадовался, как нашел его ощупью. Перейдя шоссе, опять промахнулся, вместо тротуара - на газон. Недоумевая, отчего забор по левую сторону странный и грубый из почерневшего неструганого теса, протянул к нему руки и никакого забора не коснулся, руки повисли в темноте. Откуда этот призрак оградной стены? Кругом не было ни души, не слышалось ни малейшего шороха, ничего похожего на движение, по которому я мог определить, где дорога. Пошел наобум, перешагнув через оградный штакетник газона. Ступил на тротуар. Опасаясь, что налечу на забор, где-то он должен быть, если снова стану отклоняться от курса, замедлил шаг, но от мысли, что я человек казенный, иду к службе, не на прогулке, прибавил ходу, словно понес себя через лужи, намешенную грязь. У второй школы я наткнулся на доски, при тусклом свете еле двигающейся по обочине машины различил разбитые дома, в остановившийся грузовик люди грузили узлы, чемоданы, мебель, ящики. Дом, откуда выносили добро, разворотило основательно. Я поспешил обойти навьюченную доверху полуторку, в свете фар за спиной увидел шедшую за ней следом. Дважды мои ноги окручивало проволокой, я было не упал вопреки своему железному правилу - никогда не падать.

Бессоновы, к которым я зашел за рюкзаком, они накануне предложили заменить его моим вещмешком, приглашали попить с ними чаю, но я спешил в военкомат и по пути еще должен был повидать Марковых.

Мама моего друга ждала меня с утра, считая, что мне должно было явиться по вызову в 9.00, а не вечером, отправляют в армию днем, никак не ночью, после 21.00 в городе ходить не разрешается, близок комендантский час. Действительно, она была права, мне предписывалось быть в военкомате в утренний час, но я зачитался Мопассаном, налетела авиация, и все я на свете забыл и перепутал. Но может быть, и не собирался в девять, раз не пошел, если бы активно проходило отправления, я бы влился в процесс... Где-то громыхнуло дважды, я было вскочил узнать, но меня посадили снова на стул. Тревоги не объявляли, залетел ночной разведчик случайно в город и скинул груз, от которого освободиться надо было, редкая ночь обходилась без выстрелов и разрывов. В военкомат, что был рядом, я пошел без вещей, но там, конечно, никого не оказалось, кроме дежурного. - Придешь в девять утра, - проворчал он, посмотрев на меня, как на лунатика. В темноте я успел разглядеть - военкомат расколошмачен бомбой, а то и серией бомб. Главное здание изуродовано, с крыши свисают бревна и доски, у стен валяются кирпичи, ворота изрезаны осколками. Марковы заставили меня чаевничать с ними и переночевать уговорили. Домой мне не хотелось возвращаться, мама едва ли дома, если я с ней простился, может быть, уехала в Бутово, а если дома, еще прощаться - дурная примета.

Весь вечер я проговорил с Лениной мамой о Лене - о его характере, увлечении поэзией. Такой откровенной беседы у меня, мальчишки, со взрослой женщиной не было, но я воображал себя двадцатилетним по крайней мере, поднабравшимся опыта и кое в чем поднаторевшим. Ленина мама считала, что я сильно повлиял на Леню в лучшую сторону, все убивался, что не проводил меня до военкомата, всегда положительно отзывался обо мне, ставя меня выше других ребят. Мы долго говорили о Ленином воспитании, о его недостатках, на мой взгляд, их у него не было, и о том, что может испортить его.

Утром 23 я отправился с рюкзаком за спиной в военкомат.

Город утопал по-прежнему в грязи. На мост через Пахру свисали оборванные провода, электрические часы, крепившиеся под металлической аркой, стояли, точно спортивный секундомер с засеченным временем бомбовой атаки. Дома на противоположной стороне улицы, где жила моя одноклассница Люба Уточкина, были сильно порушены, вместо одного из них образовалась свалка мусора. Окна Любиной комнаты были без стекол, крыша искорежена, точно дикий смерч пронесся по кварталу, чтобы вырвать с корнем людские жилища. Связисты с кошками на ногах взбирались на деревянные столбы, сматывая оборванную проволоку. Контрастировали с сумрачностью города белые бинты местных жителей, находившихся возле своих пристанищ. На меня произвела тяжелое впечатление девушка с завязанной рукой и забинтованной головой, очевидно, сильно порезанной. Уцелели ли ее глаза, уши, нос - или одни шрамы испоганят ее внешность? Может быть и Люба поранена? Правда, что с ней, если не эвакуировалась ее семья с заводом в Сибирь? Мне больно было представить ее лицо изувечен ным, как угнетала и первая вчерашняя бомбардировка ПМЗ. Разве дадут здесь работать эти налетчики? И завод разнесут в щепы и город. Здание военкомата разбито основательно. Из комнат стулья вылетели наружу. Стены от крыши донизу были покрыты язвами разлетевшихся осколков, груды кирпича, кровельного железа, балки с чердака лежали у фасада, опыленного розовым налетом кирпичной пыли. Ворота и будка дежурного, я вчера заметил, приняли на себя рой свирепого жгучего железа. Голубоватая обивка будки была прошита насквозь. Дом напротив через дорогу, я снова обернулся к нему, рухнул как карточный. Мальчишки лазали по развалинам. Игнорировали переломанный радиоприемник, стоявший на виду, подбирая то, что можно было сунуть в карманы, деньги ли, документы искали по поручению взрослых. В другое время и я бы порылся в этом, увы! хламе, но, уходя в армию, воевать, лишь с любопытством разглядывал картины учиненного немцами варварства перед собой, дав слово описать в будущем как можно подробнее следы настоящей войны в мирном прифронтовом городе. В сохранившемся углу разметенной гостиной завалило кирпичами, кусками обоев рояль, крышка от инструмента валялась на улице со старинными нотами, рассыпавшимися из тисненой гравировкой папки. Никто музыкальные листки не подбирал, может быть, они были самым ценным из того, что теперь сожгут, сгребут в кучу и свалят в ближайший овраг. Изредка кто-то из мальчишек подходил к роялю и трогал клавиши - струны издавали приглушенный звук, а то и молчали, молоточки стукали в пустоту. Жалко было рояль, его можно было восстановить в данный момент, не прилагая особых усилий, к вечеру его растащут и раскурочат капитально. Тоска овладела мной. Сдавливала со всех сторон внутри - не продохнуть. Постояв перед развалинами минуты две, как перед склепом с поселившейся в его серых стенах смертью, я повернулся к военкомату и медленно пошел, еще более пристально приглядываясь к окружающему меня горю, точно не все еще попало в поле моего зрения, чтобы говорить о реальной смерти в образе скелета, черепа с дырами глазищ, оскаленных челюстей. Не что иное, как лужу крови у ворот уже присыпали песком, чуть далее стены военкоматовского здания другие лужи свернувшейся крови. Я потрогал сукровицу носком сапога, и опять сжало меня внутри точно тисками, замутило, наполнило приторно тошным. Невдалеке, как на витрине обувного магазина, стоял ботинок. Я решил, что старушечий старомодный по фасону. Изнутри и с внешней стороны обувка была вымазана кровью. Низовые секущие осколки, как я узнал позже, их работа. Во дворе военкомата было много призывников и провожатых. Может, и разорвало старушку, провожающую сына или внука, и каково сыну или внуку было видеть жертву в лице матери или беспредельно любящей бабушки!

Судьба спасла меня от роковой участи - не воюя, погибнуть ни за что ни про что. Мне нужно было прийти в военкомат в 10 утра, и тем, кто явился в точно указанный час, назначили новое время - полдень. К обеду должны были выверить собравшихся по спискам. Фашисты бомбили мост, важную транспортную артерию, подкрепляющую армию, и у объекта, увидев плотную толпу, никак резерв, питающий Красную Армию, нанесли ему, молодому необстрелянному, урон и материальный физический и моральный психологический, чтобы узнали, как воевать с беспощадным и страшным врагом. Что говорить, если бы был пунктуален и дисциплинирован, как немец, лежать бы мне в земле сырой, или в госпитале валяться. Но бомба могла в этот же час пик угодить в наш дом, где я устроил наблюдательный пункт. Бом бежку не предугадаешь, "успешно может разорвать меня очередная бомба, но когда и где, не знаю. И разорвет ли? Увидев кровь однажды, стал различать ее всюду и удивляться, как не видел бурую жижицу раньше. Против скамеечки, на которой сидели вчера беззащитные люди, распластались кишки, одна из них вытянулась в прямую линию и уползла в подвал - видимо, собака утаскивала. Я никак не мог оторвать от вывороченной человеческой внутренности взгляда, она действовала на меня магически своей неподвижностью, остывшей слизнью. Погиб человек, и каждая его часть бессильна против стихии, приводимой в действие другим человеком, бесславно уничтожая человека, эта слепая злая мощь сравнивает его с животным на скотобойне, смешивает с грязью, землей. На войне, подумал я, ничья гибель не производит столь тягостного впечатления, там пуля, штык само собой вроде положено кому, здесь она чужая, гостья, заблудивщаяся, противоестественная с большим излишком и несправедливая.

Дежурный при военкомате, помимо него, никого не было, сказал - народ обирают к двенадцати, медкомиссия заседает в школе, на Горке, топай туда. Я бодрел обратно по кровавым отметинам к хлебному ларьку, спустился к реке и натолкнулся на кусок человеческого мяса, опутанного сухожилиями. По раздробленной кости завороженный жутким любопытством, старался определить- от какой она части тела - никак от таза, тазобедренного сустава, но кто их раздробил и зачем?

Марковых дома не оказалось - ушли на работу. Рюкзак я оставил у

Сержика Жмыхова и повернул к Коле Каждану, не виделся с другом уже неделю.

Он лежал с вывихнутой ногой. Подрабатывал в госпитале ночью, там и кормился. Евгения Николаевна, его мама, угостила меня кофе со сливками, сухими таблетками, растворяемыми в кипятке - госпитальная снедь.

К двенадцати снова был в военкомате, но ничего не узнал в отношение себя, обмазался кровью. Маниакально привязывался к человеческим останкам, может быть потому, что на фронте иллюстрации к книжке о войне ужаснее, надо готовить себя.

Перед Марковыми мне стало неловко - не ушел опять в армию - они передавали мне посылку для Лени, рассчитывая на мою встречу с их сыном в Загорске, но посылку я не взял, успею забежать и захватить, если в строй и на станцию не сегодня, так завтра. Евгения Николаевна и Коля не советовали мне навязываваться в солдаты , многих отвозят в Кузнечики рыть блиндажи. В военкомате беспорядок после вчерашней бомбардировки. Отошлют куда не следует - расплачивайся, если останешься в живых. " Пусть смерть меня не ищет, - заявил я в отчаянье, - не буду напрашиваться. Другие не хотят или не могут по здоровью, а их гребут. Ты чуть ли не в ноги кланяешься, а тебе - фига. Или берегут на кризисный случай? Но у меня звезда, и я верю в нее.

Так и сошла на нет охота приобщиться к армейским непременно и немедленно, не потому что насмотрелся страстей, а потому что в Подольске, как не парадоксально, стало интересней, и перспектива жить в квартире в одиночестве, вволю читать, раскинулась передо мной. Хотя и отвращали меня человеческие части, раскиданные пол городу, но они неизбежны и на передовой, но коль скоро будешь с ними сталкиваться, так и надоедят скорее. Я себя не обманывал, знал, что так будет. И терял при этом свою исключительность, в которую упорно верил.

"Дома покой, дневник, забудусь за книгами, насколько тебя хватит, к черту мытарства с призывами, размышлений о политике. У меня не записа ны новые ощущения, пусть это терзает и мучает, - планировал я ход своих поступков, проходя мимо второй школы и невольно запнулся, чтобы рассмотреть при свете дня чего не видел при мерцающих в полнакала фарах вчерашних грузовиков.

Проволока не путалась под ногами, растащили на дрова доски, бросалась в глаза крыша разорванного автомобиля - вечером не увидел - газон был усыпан железками, выделялся мотор, ударивший в ствол молоденькой липы и расшатавшей ее. У тротуара - о боже! когда же это кончится - человеческие мозги, которые производили множество дурных и благонамеренных мыслей, берегли тайны - и вот захоронены в холодной луже, обагренной мутной кровью. Еще кусок человеческой мякоти был закинут на крышу полуразрушенного дома, у ворот кишки в форме ожерелья, буро-угольная печенка в канавке между дорогой и газоном, человеческая нога. День прошел после бомбежки, а шокирующие предметы не убраны. Или не насмотрелись люди, или не увозят ради тех, кто еще не видел?

Квартиру нашу я нашел пустой и открытой. Живу два дня, никуда не выходя, и впервые в жизни готовлю себе еду.

С вечера два дня подряд объявили ночную тревогу, но стрельбы я не слышал и вниз не спускался. Завожу патефон, читаю Мопассана, растапливаю журналами печку и варю щи , а то и забираюсь в кабинет врача и в прачечную яслей и грею чай на электроплитке. Щи удачные, но надолго не хватит, иссякают продукты, хлеб съеден, но есть сухари. На базаре молоко стоит 16 рублей за литр. Значит надо ехать в Бутово к родителям. Но хорошо никто не приезжает, жить одному неплохо. В комнате холодно, 8 градусов, но я не обращая внимания на неудобства.

Задумался над своим кличками - их две, "Серый и "Ветер. " Серый от Сергея в школе. Дома - от "серого зайки, не от "волка. "Ветер - потому что меня носит везде. Гжатск, Вязьма, Тула, Саратов, Хвалынск, Горький, Рязань И взаправдашний ветер за окном, словно чувствуя, что я о нем думаю, то утихает, то свистит и воет. Душа сжимается, и хочется трепетать и биться, как вольный ветер. Мой бог. Его и буду ставить стержнем своих поэтических монологов. Плачущий и смеющийся ветер, несущий мою звезду. Серый призрачный ветер.

Вчера вечером писал стихи, вдохновляясь порывами ветра. Стихи лезут в голову непрестанно.. О если бы не был близок фронт. Шла бы война на далекой границе, писал бы и писал беззаветно с величайшим упоением. Как я люблю писать!

Страшно захотелось учиться в университете. Жаль, что жизнь отвергает мои мирные желания.

Позднеосенние морозы, отверделая земля способствует немцам, облегчает их наступление. Орудийная пальба слышна отчетливее. Фронт придвинулся к нам на километров пятнадцать.

На улицах Подольска возводят противотанковые заграждения и баррикады. У пятиэтажного дома на стрелке, где начинается проспект Кагановича, врыли в землю железные балки и между ними вставляют листы брони. Для будущих баррикад не хватает мешков с песком.

Между ДХВД (Домом художественного творчества детей) и домом Гущиных на Ревпроспекте поставили два громадных бетонных параллелепипеда, приблизительно по два кубических метра каждый. Выдержит ли железобетон резкие удары? Вид у баррикад внушительный, сзади между горисполкомом и магазиномБакалея противотанковые ежи из рельсов. Но почему их расположили за баррикадами? Неужто танки могут переползти через баррикады, и пехота за ними овладеть укреплениями? Впро чем, у специалистов свой взгляд, верно перед баррикадами будут иные противотанковые препятствия.

Думаю, немцы не пойдут на Подольск, обойдут подмосковные районы, могут же обогнуть Москву, как оставили в стороне Ленинград. Далее дневник обрывается.

Дописано Сергеем Михайловичем Сусловым через шестьдесят лет. В армию меня взяли 6 ноября 1941 года Вечером мы были на Курском вокзале и выходили на привокзальную площадь слушать выступление Сталина. Грохот зениток иногда заглушал слова речи. Нас погрузили на поезд, и до Петушков, а далее кто пешком, кто как, на грузовиках, попутках добирался до Гороховецких учебных боевых лагерей. 14 декабря под незабываемый марш "Прощанье славянки отправили на фронт. 21 января 1942 года меня ранило миной у села Архангельское за Вереей. В госпитале лежал в родном Подольске, в своей первой школе. Учились оставшиеся в городе дети в три смены в одноэтажной деревянной школе №5. Ребята из младших классов сделались нашими шефами, приходили с учительницей немецкого языка Александрой Анатольевной Быковой, приносили листочки из тетрадей и карандаши для писем. Солдатам доставляли радость. Затем снова фронт, снова ранение. Был демобилизован в 1945 году. Победу встретил в Подольске.

Коля Каждан и Леня Марков были убиты в 1942 году.

* * *

Русские форумы

О манипулировании сознанием

Довольно забавная жизненная ситуация, когда очень бывалые и даже очень опытные люди, вдруг начинают проявлять искрееннюю тревожность и даже беспокойство по поводу возможности злостного и безнаказанного манипулирования ихним сознанием скрытыми от них и посторонних глаз и неведомыми им силами, а бывает что и организациями. Явление очень похоже на распространённый психоз у людей престарелых и зачастую невостребованных должным образом в текущей им параллельно жизни. Естественное ответное движение обиженной, за такое расположение реальных дел, психики приводит к навязчимым мыслям о внешнем воздействии на ничего не подозревающий организм со стороны различных эмитентов. В этом присуствует аккуратно скрываемая на проятжении всей жизни слабость личности. Оказывается она такова, по мнению носителя этиой личности, тчо на неё вполне и успешно можно осущнествлять внешнее воздействие и даже манипулирование.

«Центральный архив мин.обороны России в Подольске 70 лет»

15-го декабря, в Центральном архиве Министерства обороны России, раcположенном в Подольске, состоялся торжественный вечер, посвященный 70-летию со дня его образования. На территории архива с 1938-го года располагалось Подольское артиллерийское училище, курсанты которого остановили фашистов рвавшихся к Москве в конце сентября 1941-го г. В Центральном Архиве собрано около 19 млн. дел, большая часть которых связана с Великой Отечественной. Для Подольска - честь, что Центральный архив располагается на территории г. Подольска.

    Подольск. Подольские курсанты

город Подольск

Подольские курсанты

От курсанта до генерала. Пётр Семинихин   обсуждение на форуме

Курсанты. Лев Антонов

Подольские курсанты. Открытое письмо главам городов Климовска А.Н. Меньшову и Подольска Н.И. Пестову. Вячеслав Ерохин

В июне 1941-го... Дмитрий Панков. Военно-историческое эссе

Героический подвиг Подольских курсантов. Н. И. Меркулов

Курсанты и командиры Подольских училищ

Офицеры-герои Советского Союза выпускники Подольских военных училищ 1942-1945гг.

Бессмертный подвиг Подольских курсантов

Подвиг Подольских Курсантов в битве за Москву в октябре 1941 г.

Подольские курсанты

Они помогли выиграть время

В канун сорокалетия Великой Победы мы как-то больше вспоминаем лица победителей в майские дни 1945 года. Но я всегда вижу и тех, кто не дождался ее, — солдат 1941 года, солдат, которые заложили первый камень в ее основание.

30 сентября 1941 года по плану операции «Тайфун» фашисты начали генеральное наступление на Москву. Однако со стороны Варшавского шоссе их не ожидали, и войск здесь не было. 4 октября фашисты интенсивно бомбили город Юхнов. А днем позже советский летчик-разведчик обнаружил колонну фашистских танков и бронемашин, которая двигалась на Юхнов, к реке Угре. Вначале даже не верилось. Но вторичная разведка подтвердила: по Варшавскому шоссе в два ряда идут танки, черные фургоны везут пехоту и боеприпасы (см. схему).

В июне 1941-го...

Дмитрий Панков

Военно-историческое эссе

1418 дней продолжалась Великая Отечественная война. Разрушенные города и села, фабрики и заводы, миллионы пленных, убитых, раненых.Постоянно звучащий вопрос: кто виноват. Почему мы готовились воевать на чужой территории, а война подошла к самому крыльцу отчего дома.
Мы спрашивали себя об этом и тогда, когда одержали Великую Победу над сильным, опытным и коварным врагом.
В конце июля 1940 года Гитлер собрал в Бергофе всех своих основных генералов. На этом совещании были четко обозначены цели войны. Гитлер заявил: «Россия должна быть уничтожена. Срок-весна, 1941 года...»
В сентябре 1940 года Генеральный штаб Красной Армии решил провести игру на местности на территории Западного Особого округа. Командующий округом Д.Г.Павлов сообщил, что штабы начнут игру в местах дислокации, действуя, сообразуясь с обстановкой.

Подольские курсанты и Загоскины

В 1941 году, когда курсанты подольских военных училищ сражались под Малоярославцем с частями 57-го моторизированного корпуса генерала Кунтцена, отличился правнук Михаила Николаевича – Владимир Михайлович. В Подольском пехотном училище он преподавал топографию, а когда училище ушло на фронт – стал комендантом командного пункта в Ильинском.

Петр Семенихин От курсанта до генерала

- Меня приглашали на открытие этого памятника и памятника на Ильинских оборонительных рубежах. На таких мероприятиях много людей, все торопятся выдержать план. Мне хотелось побыть одному, постоять, вспомнить, поклониться. Подольское артучили-ще дало мне специальность и путевку в жизнь. Я был курсантом 7-ой батареи, а командир батареи, старший лейтенант - Александр Васильевич Чапаев, мы его любили и гордились, что нашу батарею называли Чапаевской, а нас - Чапаевцами. Учеба напряженная, за каждым курсантом закреплялись один, а то и два коня, упряжь, пушка. За всем надо следить. А конь - это целая наука, курсантам подъем раньше на час, чем в других училищах. Надо коня почистить, расчесать гриву, дать по норме сена, овса, да и стойло чтоб было в чистоте. А старшина батареи обязательно найдет недостаток. Праздник - когда мы поили и купали в Пахре коней. К нам прибегали мальчишки из соседних домов, мы разрешали помыть коней, да и прокатиться.

Курсантам 7-ой батареи - семь роз и вечная память, а живым -Слава;
Борис Петрович снял «Лужковку» и долго стоял склонив седую голову.

Подвиг подольских курсантов

Их подняли по боевой тревоге 5 октября. К этому моменту в училище оставались только 17 - 18-летние курсанты первого года обучения, так как курсантов старших курсов выпустили досрочно. Курсанты должны были оперативно выдвинуться в район Малоярославца, чтобы занять боевой участок на левом фланге Можайской линии обороны. Но прежде всего нужно было бросить вперед передовые отряды, чтобы задержать немцев любой ценой до готовности обороны. Пехотное училище выделило в передовой отряд артиллерийский сводный дивизион, командовать которым стал капитан Росиков, один из преподавателей училища

В октябре 1941 года

В октябре 1941 года шли ожесточённые бои под Москвой. Курсанты, командиры и политруки Подольских военных училищ около трёх недель в неравном бою сдерживали врага на подступах к столице, чтобы выиграть время для создания нового рубежа обороны. Тысячи солдат погибли, исполняя долг перед Отчизной и товарищами. Но те, кто остался в живых, донесли до нас в своих рассказах ужасы войны, чтобы мы, не знавшие горя, не слышавшие звуков разорвавшихся снарядов, помнили легендарные страницы своей истории и имена тех, кому обязаны жизнью. Остались и документальные свидетельства - письма. В них желание жить, победить, вся палитра человеческих чувств в такое непростое время, когда жизнь - миг от одного выстрела до другого, от одной бомбардировки до другой, от одного письма домой до другого. А как много писем не нашли своих адресатов…