Адрес проекта:

http://www.humans.ru

Ведущий проекта: 

Елена Шугалей

 

— Как войти в Дао?

— Ты слышишь журчание ручья? — спросил Мастер.

— Да, и что? — снова спросил ученик.

— Это путь, чтобы войти.

 

С тех пор, как я вообще что-либо помню, цвет, запах, шум и движение морской волны казались мне чис­тым волшебством. Такое впечатление на меня производило не только море, но и самые незначительные приметы его близо­сти — летающие над прибрежной зоной чайки, густые ночные туманы и особый оттенок неба над холмами, за которыми от­крывается морской пейзаж. И если мне приходится иногда искать спасения от суеты — выражаясь словами китайского поэта, «уходить от людей, чтобы смыть с себя жизненные не­взгоды», — нет ничего лучше, чем забраться на скалу и си­деть на ней часами, видя перед собой лишь море и небо. Шум волн обладает некоторым ритмом, однако этот ритм не похож на тиканье часов. В нем нет ничего назойливого. И поэтому время, которое он отсчитывает, оказывается вневременным временем. Слушая шум прибоя, я понимаю, что он звучит без изменений многие миллионы лет. Поэтому неудивительно, что он помогает нам уйти из мира неугомонно тикающих часов. По той или иной причине часы, кажется, всегда идут в темпе мар­ша, а маршем, как мы знаем из истории, люди идут только на погибель. Между тем в движении волн нет ничего от марша. Оно напоминает наше дыхание. Оно не отсчитывает дни. Его пульс не имеет ничего общего с измерением и отсчетом остав­шегося времени. Шум волн есть дыхание вечности, величест­венное напоминание о том, как индийский Бог Брахма, вды­хая и выдыхая, вечно созидает и разрушает вселенные. Все это может выглядеть как скучные досужие рассуждения, пока ты сам не прислушаешься к шуму накатывающихся морских волн.

Сейчас я смотрю вдаль и вижу в обширном пространстве до самого горизонта лишь воду и птиц на фоне едва различимых зеленых склонов, местами покрытых густым лесом. У самого края парома вода кажется подернутой сетью блестящих солнечных зайчиков. Под этой сетью жизнерадостно скользит стайка мелких рыбешек, к счастью оставаясь непойманной. А между тем отсюда рукой подать до лавок, торгующих семгой и крабами, которые в изобилии водятся в этих местах.

В этом парадокс океана. С одной стороны, это песок, сы­рой морской воздух, галька, ракушки, плавающие щепки, се­ребристая поверхность воды и невероятно ясное пространство, окаймленное у самого горизонта ослепительно белыми облака­ми на фоне неба, в бездны которого воображение может по­гружаться без конца. Однако под небом и под водой ни на миг не прекращается борьба. Люди и птицы охотятся на рыб то­гда как рыбы побольше охотятся на рыб, что поменьше. Му­чительный процесс жизни длится благодаря превращению од­них агонизирующих тел в другие. Все это, возможно, не так уж страшно для существ, которые не могут красочно предста­вить этот ужасный процесс взаимного поедания. Но как нес ча­стей в этом отношении человек! По сравнению с другими животными он преуспел в развитии у себя способности мыслит ь во времени и знать свое будущее, и поэтому он умирает много раз до того, как пробьет его час. Воображая зубы акулы, че­ловек содрогается задолго до того, как она его укусила. Чело­век боится болезнетворного вируса, хотя его пир еще даже не начался.

Как раз сейчас я вижу чайку, которая на мелководье по­добрала краба. Она бросила его на песок, и теперь краб изви­вается и ежится в панцире, который — тук! тук! тук! — огла­шается звуками мощных ударов клюва чайки. Кто стучится в дверь мою?

Мне кажется, можно считать, что скорлупа яйца, раковина улитки и панцирь краба заключают в себе вселенную :/тих существ. Если мы теперь вообразим себя на месте краба, мы должны будем представить себе, что слышим стук, который звучит все громче и громче, причем доносится не из какого-то одного направления — от двери, стены, пола или потолка, — а отовсюду. Да, представь себе звук, который приходит со всех сторон, отдается во всех уголках пространства и созна­ния и, подобно доселе неведомому измерению жизни, повсе­местно вторгается в наш известный и знакомый мир.

— Дай мне войти! Впусти меня! Я так люблю тебя, что с удовольствием съем тебя. Я люблю тебя до самой глубины и особенно — мягкие, сочные части, которые нежнее и вкуснее всего. Отдайся этой агонии, и ты преобразишься в Меня. Все мы будем преображены в один миг, в мгновение ока, в одно прекрасное утро под звуки торжествующих аккордов. Посмот­ри! Это Я пришел к тебе, стою у твоей двери и стучу!

Уйти из такой ситуации совершенно невозможно. Ведь мы не можем обвинить чайку в том, что она слишком прожорли­ва. Просто ее существование подразумевает поедание крабов. Морские птицы являются метаморфозами рыб; люди являют­ся метаморфозами пшеницы, цыплят и телят. Любовь к пище есть сама агония этой пищи. Возражать против этой взаимо­связи удовольствия и страдания, жизни и смерти означает выступать против самого существования. Однако, разумеется, мы не можем не возражать, когда приходит наш черед. Про­тивостояние страданию есть страдание. Насколько мы знаем, чайки и рыбы не рассуждают на философские темы. Мы видим лишь, что жизнь им приятна, когда едят они, и невыносима, когда едят их. Между тем они не размышляют о своей жизни так: «Как противно, что приходится с таким тру­дом зарабатывать себе на хлеб!» или «Нет ничего хуже необ­ходимости постоянно остерегаться этих проклятых чаек!» По­добные неприятности, я уверен, столь же естественны для них, как и то, что у них есть глаза, плавники или крылья.

Однако человек со своей удивительной способностью рас­суждать о жизни — смотреть на себя со стороны и делать выводы — выделился среди других существ и внес хаос в свое существование. Ведь чем более он чувствителен, тем сильнее ему кажется, что само существование требует от него идти против совести. Простые рассуждения убеждают его, что все­ленная устроена именно так, что он не может жить, не разру­шая другие жизни. И тогда ему кажется, что вселенная поя­вилась по ошибке — что она является не божественным творением, а дьявольским изобретением. Конечно, мы знаем миф о том, что когда-то все было по-другому, не было смерти, и ягненок тогда мог возлежать рядом со львом. Однако затем случилось грехопадение — была совершена непоправимая ошибка, которая повлекла за собой развращение всей приро­ды. Миф гласит, что все это случилось многие столетия тому назад и, возможно, в другой галактике, где условия жизни были совсем другими. Но, быть может, роковой ошибкой был именно тот шаг в эволюции человека, на котором он развил у себя возможность мыслить и рассуждать о существовании в целом? Ведь оказавшись способным стоять в стороне от жиз­ни и рассуждать о ней, он отделил себя от мира и почувство­вал его враждебность. Возможно, размышление о жизни и противопоставление себя ей — это просто два проявления од­ной и той же тенденции. Разве сами слова не подсказывают нам, что мы должны противопоставлять себя (to object) все­му, что становится объектом (an object)? Между тем разве мы не говорим иногда о предмете (a subject) — предмете книги, предмете, который я сейчас изучаю? Мне интересно уз­нать, можно ли подчиниться (to subject) жизни вместо того, чтобы противопоставлять себя ей? Что это — игра слов, или же за ней скрывается какая-то новая возможность?

Итак, если чайки и рыбы не рассуждают, они не осозна­ют, хороша или плоха жизнь в целом. Поэтому, когда мы фи­лософствуем и сочувствуем несчастным рыбкам, оказывается, что в действительности это наша собственная проблема. Со своей точки зрения мир растений, животных, насекомых и птиц не находит существование проблематичным. У нас нет ни малейших оснований полагать, что он подвержен такого рода напасти. В противоположность этому я склонен считать, что на самом деле все существа «живут припеваючи». Их безза­ботная жизнь длится до самого последнего мгновения, когда игра перестает стоить свеч. Я более чем убежден, что они не читают друг другу лекции о долге перед человечеством и не беспокоятся о том, что случится с ними после смерти.

Не является ли для нас, людей, громадным облегчением то, что мир растений и животных не мучается нашими проблемами и что мы напрасно теряем умственную энергию, когда делаем моральные заключения о нем? В то же время не вызы­вает сомнений, что мы не можем вернуться к нерассуждающе­му сознанию, характерному для животного мира, и при этом не стать монстрами в том смысле, в котором животные монст­рами не являются. Быть человеком как раз и означает распо­лагать этой дополнительной обратной связью, которая дает нам возможность знать о том, что мы знаем, и тем. самым иметь собственное мнение обо всех сферах своего жизненного опыта. Ошибка, которую мы совершили, состоит в предполо­жении, что наша дополнительная обратная связь, наша способ­ность иметь мнение о своем существовании означает, что мы фактически непричастны к жизни в мире и отделены от всего видимого в нем. Именно эта ошибка является грехопадени­ем человека, если вообще имеет смысл подобное представле­ние. Таким образом, мы чувствуем, что нашим подлинным «я» является сущность, которая знает, что она знает. Мы счита­ем, что наша индивидуальность сосредоточена в человечке, который рассуждает о жизни. Подобные заблуждения возмож­ны, потому что мы привыкли не принимать во внимание, что самоосознание является одним из многих аспектов всего фи­зического организма — ментальным подобием большого паль­ца, который противостоит другим пальцам, и тем самым рука оказывается в состоянии держать предметы. Скажи теперь, большой или указательный палец ты считаешь в большей мере собой?

Давай проследим, как устанавливается это размежевание, и выделим несколько уровней абстракции. Вначале организм отмежевывается от своего окружения, и тогда у него появля-ются знания об этом окружении. Затем наступает черед отде­ления знающего знания от знания самого по себе. Однако в действительности здесь, как и в случае с большим и указатель­ным пальцами, речь идет о различии, которое не разделяет. Большой палец не парит в воздухе рядом с остальной частью руки. У своего основания все пальцы соединены вместе. Мы тоже «у своего основания» соединены с окружающим миром. Конечно, ты можешь возразить, что природа и вся вселенная — это одна большая абстракция. Но скажи, разве апельсин не является абстракцией, тогда как реальны лишь молекулы, входящие в состав его кожуры, долек, пленок и сока?

Как мне кажется, наша трудность в том, что мы чувству­ем свое сознание слишком поверхностно, словно наши ощуще­ния сосредоточены в кончиках пальцев, а не в ладони. Наши рассуждения о жизни недостаточно уравновешены ясным осоз­нанием того, что в действительности мы рассуждаем о себе, причем речь идет о «нас» в намного более фундаментальном и подлинном смысле, чем дополнительная обратная связь, ко­торая знает о том, что мы знаем. Или, быть может, нас ввело в заблуждение то, что мы свободно движемся по земле и не привязаны к ней точно так же, как деревья — к почве, а паль­цы — к руке? Если бы мы отстояли друг от друга так же да­леко, как отстоят друг от друга атомы апельсина, нас, долж­но быть, разделяло бы не меньшее расстояние, чем расстояние между Землей и Луной или Землей и Марсом. Однако мы знаем, что атом, молекула, клетка и любой другой орган каж­дого организма является тем, что он есть, благодаря его месту и роли в структуре целого. Так, кровь в пробирке очень скоро утрачивает свойства, которые у нее были в кровеносных сосу­дах. Эта аналогия наводит на мысль о том, что человек дол­жен остерегаться, как бы ему не перестать быть человеком, ведь он постоянно проводит различие между субъектом и объ­ектом и тем самым физически отделяет себя от видимого мира.

Вот почему, думается мне, я люблю океан. Дело в том, что океан является частью окружающего мира, которую труд­нее всего отождествить с символическими построениями отчу­жденного сознания. Впрочем урбанизированный и национали­стически мыслящий человек довольно легко справляется с этим затруднением. И все же, в непосредственной близости от океана легче, чем в других местах, просыпается наше глубин­ное осознание оснований жизни. Ясность пространства пленя­ет нас больше всего именно на океанском побережье, потому что свет и цвет здесь объединяют, а не разделяют.

Да, кстати, только что я обнаружил, что тот отзывающий­ся эхом в сознании стук в стены моего мира — это... стук сердца.

Апрель 1970 года

Перевод А. Михайлова
Источник: Философский портал

 

Во вселенной самое далекое расстояние

не расстояние между жизнью и смертью,

но когда я стою перед твоим лицом -

ты не знаешь, что я тебя люблю.

 

Во вселенной самое далекое расстояние

не когда я стою перед твоим лицом и ты не знаешь, что я люблю тебя,

но пришла любовь безумная, слепая,

однако я не могу сказать: «Я люблю тебя».

 

Во вселенной самое далекое расстояние

не то, что я не могу сказать: «Я люблю тебя»,

но боясь причинить тебе боль своей любовью,

только лишь могу похоронить свое сердце.

 

Во вселенной самое далекое расстояние -

не я не могу сказать «я хочу тебя»,

но и тот и другой вид любви

однако не могут быть вместе.

 

Во вселенной самое далекое расстояние

не то, что и тот и другой вид любви не могут быть вместе,

и хотя есть возможность узнать любовь без удержу,

однако я напустил на себя вид, что ничего нет...

 

Во вселенной самое далекое расстояние

не расстояние от дерева до дерева,

а расстояние от одной ветки до другой -

ветер, как ни старается, не может соединить их.

 

Во вселенной самое далекое расстояние

не расстояние от одной ветки до другой,

но расстояние от одной звезды до другой -

они смотрят друг на друга, но не могут встретиться.

 

Во вселенной самое далекое расстояние

не то, что звезды не встретятся,

но даже если они встретятся -

вспышка, мгновение - и они быстро разлетятся

 

Во вселенной самое далекое расстояние

не встреча и расставание,

но знание того, что еще не встретившись, вы не встретитесь -

это разговор рыбы в море с птицей в небе.

 

Рассылки и программы проекта http://www.humans.ru/