Адрес проекта:

http://www.humans.ru

Ведущий проекта: 

Елена Шугалей

 

В рождественское утро, в ранний час, примерно в половине четвертого, в дом пономаря пришли мальчишки-звонари. Мать уже накрыла на стол и подала кофе с молоком и печенье. Стол стоял рядом с рождественской елкой, и благоухание ели и свечей заполнило всю комнату еще со святого вечера. Долгие недели, если не целый год, радовались мальчики тому, что ожидало их в этот час в доме пономаря. В чем же таилось очарование этого часа? Конечно, не в том, что было так вкусно поедать в столь ранний час, войдя в комнату из самой зимы, среди ночи. Многие из мальчишек у себя дома ели лучше. Волшебство таилось в чудесной странности дома, в необычности часа, в ожидании звона и самого торжества. Возбуждение овладевало всеми уже в доме, когда мальчики, насытившись, зажигали в передней фонари - каждый свой. То были огарки, снятые с алтаря; пономарь собирал их для такой надобности в ризнице и держал там в особом ящике. Оттуда и мы сами, дети пономаря, забирали свечи, чтобы ставить их на "свой" алтарь, у которого, играя в игру серьезную, мы "читали мессу".
Справившись с фонарями, мальчики - впереди старший звонарь - бодро топали по снегу и затем пропадали в дверях башни. В колокола, особенно в большие, звонили, находясь в звоннице. И несказанно волнующим было предварявшее звон раскачивание колоколов - тех, что побольше, языки которых были накрепко перехвачены веревками и отпускались лишь тогда, когда колокола совсем уже раскачались - для этого надо было знать определенные приемы. Делали так, чтобы каждый колокол, вступая в свой черед, сразу же звучал полногласно и мощно. И лишь опытный человек мог определить, "правильно" ли звонят, потому что и оканчивать звон требовалось точно так же, но лишь в обратном порядке. Било колокола надо было перехватить, пока колокол еще звучал во всю свою силу - и беда, если неловкий звонарь давал колоколу "ускользнуть"...
Как только в рождественскую рань отзвучали четыре удара, отметившие час, вступал самый маленький из колоколов, именовавшийся "трехчасовым", потому что в него всегда били в три часа пополудни. И это тоже входило в обязанность мальчиков-звонарей, отчего вечно и прерывались их игры в дворцовом парке или на "мосту у рынка" перед ратушей. Однако нередко, особенно летом, звонари переносили свои игры на звонницу или на самый верхний ярус башни в непосредственную близость от циферблатов башенных часов, где свили гнезда галки и черные стрижи. Но тот же " трехчасовик" оповещал о смерти и тогда подавал "знак". В таком случае, звонил всегда сам пономарь.
Когда в четыре часа начинался "страшный" звон (нужно было заставить в страхе вскочить с постели всех, кто заспался), то следом за "трехчасовиком" вступал томно-сладкий глас "альвы", затем "дитяти" (обычно звавший на детское богослужение, на уроки закона божия и на чтение розария), затем "одиннадцатый", в который тоже звонили каждодневно, обычно сам пономарь, потому что мальчики в это время были в школе, потом "двенадцатый", тоже каждодневно возвещавший полдень, затем колокол, по которому ударял молот часового механизма, и, наконец, "большой". Полновесными, тяжелыми, далеко разносившимися ударами "большого" завершался утренний перезвон в дни больших праздников. Вскоре после того начинали звонить к службе ангелов. Точно так звонили и ко всенощной в предпраздничные дни, и тогда, как правило, дети пономаря не отсиживались в стороне, хотя, конечно, они же были и причетниками, а с возрастом, естественно, становились старшими причетниками. В число звонарей они не входили, однако, нужно думать, били в колокола почаще тех, кого особо отбирали для такого занятия.
Кроме названных семи колоколов над самой верхней лестницей в звонницу висел еще "серебряный колокольчик", от которого к самому входу в ризницу, во всю высоту башни, свисала тонкая бечева. Когда совершалось св. таинство Пресуществления, пономарь при посредстве этого колокольчика подавал знак к началу и завершению перезвона.
Но вот куда звонарей не приходилось особо приглашать, так это к "перестуку". Начиная с чистого четверга на Страстной неделе и до вечера Великой субботы колокола оставались немы, а тогда на службу и на молитву прихожан созывали "трещотки". Вращением вала в движение приводился целый ряд деревянных молотков и молоточков, которые, ударяя по твердому дереву, производили треск, приличный для скорбных дней Страстной недели. "Трещали" сразу со всех четырех углов, начиная с ближайшего к ратуше, так что "трещотки" одна за другой приводились в движение сменявшими друг друга мальчиками.
В эту пору ощущались уже предвестия грядущей весны, и с высоты башни, откуда открывался дальний вид, невыразимые, неясные ожидания плыли навстречу лету.
Таинственный лад, соединявший и сопрягавший в целое последовательность церковных праздников, вигилий, времен года, утренних, дневных и вечерних часов каждого дня, так что единый звон проникал и пронизывал юные сердца, сны и мечты, молитвы и игры - он, этот лад, видимо, и скрывает в себе одну из самых чарующих, самых целительных и неисповедимых тайн башни со звоном, он скрывает в себе тайну затем, чтобы в непрестанной смене и с извечной неповторимостью раздаривать ее вплоть до самого последнего погребального звона, призывающего в укромные недра Бытия.
1956
Перевод А. Михайлова
Источник: Философский портал

 

…Божественное счастье, исполненное силы и любви, полное слёз и полное смеха, счастье, которое, словно вечернее солнце, постоянно сорит неисчерпаемыми богатствами и ссыпает их в море и, словно это солнце, лишь тогда чувствует себя богаче всех, когда и беднейший рыбак правит ещё золотым веслом! Это божественное чувство да наречётся тогда - человечность!

 

Sub specie aeterni. А: "Ты всё быстрее удаляешься от живущих: скоро они вычеркнут тебя из своих списков!" - Б: "Это единственное средство разделить с мёртвыми их преимущество. - А: "Какое преимущества?" - Б: "Не умирать больше".

Последний скепсис. Что же такое в конце концов человеческие истины?
- Это - неопровержимые человеческие заблуждения.

Что делает героическим? Одновременно идти навстречу своему
величайшему страданию и своей величайшей надежде.

Что говорит твоя совесть? "Ты должен стать тем, кто ты есть".

В чём твои величайшие опасности? В сострадании.

Что ты любишь в других? Мои надежды.

Кого называешь ты плохим? Того, кто вечно хочет стыдить.

Что для тебя человечнее всего? Уберечь кого-либо от стыда.

Какова печать достигнутой свободы? Не стыдиться больше самого себя.

Врачеватели души и страдание.

Всем проповедникам морали, а также и всем теологам свойственна одна общая дурная привычка: они хотят внушить людям, что дела обстоят весьма скверно и что требуется жесткое, крайнее, радикальное лечение. И поскольку люди, все, как один, слишком ревностно и целыми столетиями подставляли ухо этим учителям, им в конце концов действительно передалось нечто от того суеверия, что с ними обстоит довольно скверно, так что теперь они весьма охочи до того, чтобы стонать и не находить в жизни ничего больше и корчить друг другу омрачённые рожи, словно бы им и в самом деле невмоготу. В действительности они необузданно уверены в жизни и влюблены в неё, исполненные несказанных хитростей и уловок, чтобы одолеть любую неприятность и вырвать жало у страдания и злосчастья.
Мне кажется, что о страдании и злосчастье говорится всегда в преувеличенных тонах, как если бы преувеличение выглядело здесь хорошим тоном; напротив, умышленно умалчивают о том, что существует уйма болеутоляющих средств против страдания, как-то: обезболивание, лихорадочная торопливость мыслей, спокойная поза, хорошие и дурные воспоминания, намерения, надежды и множество видов гордости и сочувствия, обладающих почти анестезирующим действием, тогда как при высших степенях страдания уже сам по себе наступает обморок. Мы горазды в подслащивании наших горечей, в особенности же душевных горечей; мы находим вспомогательные средства в нашей храбрости и возвышенных состояниях, как и в более благородных горячках покорности и резиньяции. Потеря остаётся потерей едва ли в течение одного часа; откуда ни возьмись, падает нам с неба подарок - скажем, новая сила или хотя бы даже новый повод для обнаружения силы! Чего только не нафантазировали проповедники морали о внутреннем "убожестве" злых людей! Чего только не налгали они нам о несчастье людей, подверженных страстям! - да, "ложь" здесь весьма уместное слово: они были прекрасно осведомлены о бьющем через край счастье этого типа людей, но хранили на сей счёт гробовое молчание, так как это оказывалось опровержением их теории, согласно которой всякое счастье наступает лишь с уничтожением страсти и с подавлением воли!
Что же касается рецепта всех этих врачевателей души и расхваливания ими жесткого, радикального лечения, то позволительно спросить: достаточно ли болезненна и тягостна на самом деле эта наша жизнь, чтобы с выгодой обменивать её на стоический образ жизни и оцепенение? Мы чувствуем себя недостаточно скверно для того, чтобы быть вынужденными чувствовать себя скверно по-стоически!

 

"И станем снова светлыми".

Мы, щедрые подаятели и богачи духа, стоящие, подобно открытым колодцам, на улице и не властные никому воспрепятствовать черпать из нас: мы не умеем, увы, защищать самих себя там, где мы хотели бы этого, мы никак не можем помешать тому, чтобы нас не мутили, не темнили, - чтобы время, в которое мы живём, не бросало в нас своей "злободневности", грязные птицы - своих испражнений. Мальчишки - своего хлама, а изнемогшие, отдыхающие возле нас странники - своих маленьких и больших невзгод. Но мы поступим так, как мы всегда поступали: мы примем и то, что в нас бросают, в нашу глубину - ибо мы глубоки, мы не забываем этого, - и станем снова светлыми…

…Любви надо учиться.