ЛИТЕРАТУРНАЯ СТРАНИЦА

Пуговичные страсти

Биньямин Тэна

В тот год в разгаре зимы нас обуяла страсть к новому виду коллекционирования. Нет, не марки, не фантики, не монеты и даже не оловянные солдатики. Мы собирали пуговицы. Всех размеров, цветов и фасонов. Это была настоящая мания: пуговицы! Металлические и костяные, из меха и кожи, круглые и квадратные, выпуклые, вогнутые, стеклянные, переливающиеся всеми цветами радуги и медные, сверкающие как золото - заглядение.

Эта мания просто завладела мной. При виде пуговицы необычной формы меня охватывало настоящее вожделение. Я душу готов был заложить, лишь бы добыть ее для своей коллекции. И сколько раз я не мог устоять и втихомолку срезал околдовавшую меня чаровницу со смокинга или пиджака, разумеется без ведома хозяина. Однажды я проделал это с отцовской шубой, но был застигнут на месте преступления отцом, да будет память его благословенна, и получил от него оплеуху, первую и единственную за всю жизнь. Пристыженный, стоял я перед ним с ножницами в одной руке и пуговицей от его шубы в другой, и слушал, как он огорченно говорил: "Ты с ума сошел? Какая муха тебя укусила? Ты что, не знаешь, что эту шубу подарил мне твой дед на свадьбу?"

Но ни страх, ни позор не могли меня остановить. Во мне горела страсть к пуговицам, более сильная, чем все страсти в мире. Ложась спать, я брал свою коллекцию в кровать и долго лежал, поглаживая, а иногда и поднося к губам каждую пуговицу, ощущая прохладное касание металлических и мягкую поверхность меховых. Доходило до того, что выходя на улицу, я опускал в карман бритву. Кто знает, может попадется мне какая-нибудь особенная, доселе невиданная пуговица!

Однажды отец послал меня с поручением на окраину города. Мы тогда жили в Варшаве, в те времена оккупированной русскими. Мы, еврейские дети, очень боялись варшавян поляков, известных своим антисемитизмом. И уж тем более мы боялись каждого полицейского. При виде полицейского я тут же переходил на другую сторону улицы. Я конечно, не сделал ничего такого, но польскому полицейскому не нужно особого повода, чтоб поднять дубинку на еврейского мальчишку.

Но вернемся к отцовскому поручению. Я ехал в трамвае, который был набит битком, и большей частью поляками. Там ужасно толкались и так меня прижали, что я чуть не задохнулся. На каждой остановке вливалась новая волна пассажиров, и каждый продирался вперед, пытаясь отвоевать себе кусочек пространства, так что и я поневоле проталкивался вперед.

Вдруг я увидел такое, от чего у меня перехватило дыхание. Стук моего сердца на минуту заглушил грохот трамвая. Передо мной стояла молодая женщина, красавица, видимо полька. Ее глаза были удивительно голубые, а льняная коса, перекинутая через плечо, переодически хлестала меня по лицу, из-за давки прижатому к ее груди. Приятное тепло разливалось от моего лица по всему телу. Женщина была одета в каракулевую шубу из черной завивающейся шерсти бухарских, крымских или украинских овец. Но конечно же, не шуба интересовала меня. Прямо перед моим носом, на расстояни ладони, болталась огромная, как теннисный шарик, каракулевая пуговица, о которой я не мечтал даже в самых дерзких снах.

Пот выступил у меня на лбу и потек по щеке. Пуговица как будто посылала мне манящий, смеющийся взгляд, в котором читалось обещание всех райских наслаждений. Я не мог устоять. Такая возможность выпадает человеку лишь раз в жизни. Как же ее упустить? Я знал, что действовать надо быстро, но волнение парализовало меня.

Наконец, несмотря на давку, мне удалось запустить руку в карман. Мои пальцы нащупали бритву...

Сердце колотилось уже не как молот - набатный колокол гудел в моей груди. Я замер на долгое мгновение, зажмурился, протянул руку, и - будь что будет! - срезал.

Великолепная каракулевая пуговица была у меня в руке!

Но несмотря на давку, женщина что-то почувствовала. Она ощупала свою шубу, заметила отсутствие пуговицы и разразилась криком: "Ах ты, негодяй! Вор!" И по всему вагону разнеслось: "Полиция! Полиция!"

Душа моя ушла в пятки. Несмотря на напирающих со всех сторон людей, мне показалось, что я падаю. От волнения я продолжал держать в руке злополучную пуговицу. А ведь мог бы уронить на пол и избавиться от нее!

Трамвай остановился. На крик прибежал случившийся рядом полицейский, который, расталкивая пассажиров, протиснулся к орущей женщине. Он выслушал ее рассказ и тут же схватил меня за шиворот, да так что воротник натянулся и слегка придушил меня.

"Пойдешь со мной!" - сказал полицейский скрипучим, надтреснутым голосом сказочного злодея и поволок меня к выходу. Пассажиры принимали в происходящем посильное участие, кто награждал меня ругательством, а кто и пинком. Ото всюду неслись крики: "Вор!", "Негодяй!" Полицейский с силой вытолкнул меня наружу, и я почувствовал мостовую под ногами. Трамвай прозвонил и тронулся с места."

Палтиэль прервал свой рассказ и долго молчал, мусоля сигарету. В комнате стояла тишина. Наконец Ури не выдержал и спросил: "Ну и что дальше? Что сделал тебе полицейский?"

Палтиэль загадочно улыбнулся. Не иначе, как ждал этого вопроса. Он помолчал немного и, наконец, продолжил:

"Только тогда я посмотрел на полицейского. Его скрипучий голос не вязался с его видом: у него были черные глаза, и выражение их было мягким. Да и усы, как смоль черные, заостренные и закрученные, говорили о покладистом характере. Это ободрило меня, но тут, опустив глаза, я заметил портупею, да и дубинка в его руке не внушала доверия... Тут вновь послышался его трескучий голос:

"Ах ты, воришка! Такой маленький еврейчик и такой большой негодяй! Зачем ты срезал пуговицу с шубы пани? Она вернется домой и пришьет ее обратно, но ты негодяй за это поплатишься! Пойдешь со мной в участок!" Вдруг он посмотрел на мою руку и завопил: "Ой! Пани не сможет пришить пуговицу! Ты же, мерзавец, держишь ее в руке. Почему ты не вернул ее пани? Ну погоди! Ты за это дорого заплатишь! Повесят тебя, фрукт ты эдакий!"

Так он говорил, и я уже не замечал его мягких смеющихся глаз, потому что мои наполнились слезами, Я безудержно ревел, не в силах успокоиться. Я просто сотрясался от рыданий. Все это время полицейский вел меня по улице, держа за воротник. Но, видно, мой рев растопил лед в его сердце, хотя я был уверен, что у полицейских сердца нет. Он остановился и сказал:

"Ну не плачь. За кражу пуговицы не всегда вешают. Самое большее тебя сошлют в Сибирь или посадят в тюрьму. Получишь пожизненное заключение. А может, всего 30 лет. А может, всего 20."

С каждым уменьшением срока во мне крепла надежда, но будущее все еще рисовалось в черном свете, и я выл так, что прохожие на нас оглядывались. Среди этого воя у меня вырвались слова мольбы: "Господин полицейский, отпустите меня, я больше так не буду, честное слово!" Он отпустил мой воротник. Я почувствовал облегчение и вздохнул полной грудью впервые с тех пор, как он ухватил меня в трамвае.

"Для чего ты украл у пани пуговицу?" -донесся до меня его голос.

Я молчал, понурив голову.

- Ты что, торгуешь ими?

- Нет, собираю.... - промямлил я.

- И много пуговиц у тебя в коллекции?

- Около тысячи, - ответил я.

- Ого! - удивленно воскликнул полицейский, - серьезное собрание. А пуговицы-ракушки у тебя есть?

- Есть.

- А костяные?

- Есть.

- А квадратные?

- Полно!

- А треугольные,

- Тоже!

- А форменные? - уставил он на меня свои блестящие озорством глаза.

-Нет.

- Как это так?

При всем своем недоумении от подобного допроса, когда я не знал, что отвечать, я вдруг посмотрел на его руку, в которой он сжимал дубинку, и почувствовал странную сухость в горле. Господи Боже мой! На его манжете я заметил серебряную форменную пуговицу с гербовым орлом! Пуговица болталась на единственной ниточке, и вообще не понятно, как до сих пор не оторвалась. Мой язык прилип к гортани, я как зачарованный следил за серебряной, нахально танцующей на одной нитке, пуговицей. Полицейский, видимо, следил за моим взглядом, потому что он тоже посмотрел на пуговицу и даже шевельнул рукой так, что она запрыгала, как бешенная. И тогда..."

На минуту Палтиэль остановился и потом продолжил:

"И тогда случилась самая удивительная вещь в моей жизни. Полицейский левой рукой ухватил пуговицу, отодрал ее и протянул мне.

Ну, мальчик, бери и убирайся! - сказал он, - И чтоб я тебя больше не видел! А главное, не вздумай больше срезать пуговицы!

И поскольку я стоял, замеревши от удивления, он добавил:

- Ты что думал, полицейские не люди? Что они никогда не были детьми? К твоему сведению, я тоже когда-то собирал пуговицы. У меня их было даже больше, чем у тебя -около полутора тысяч! Да если б моя коллекция не потерялась, может мы бы с тобой сейчас занялись обменом!

Он засмеялся, подтолкнул меня дубинкой и сказал:

- Ну, живо, чего стоишь, как Голем?

Я сорвался с места на бег, от волнения даже забыв его поблагодарить. В одной руке у меня была зажата черная-пречерная каракулевая пуговица, а в другой - серебряная форменная, с орлом. Если бы орел был живым, я бы его, наверное, задушил, так крепко моя рука сжимала пуговицу.

Отцы и дети №30
Перевод Эли Погребинского

Выходит 2 раза в месяц