"Впервые на этой мысли я поймал себя в Чечне: отчего есть комитет солдатских матерей, а комитета солдатских отцов нет?
Солдатские матери меня раздражали, я находил их работу деструктивной, крикливой, глупой — сегодня я не столь категоричен. Эти матери следовали своим представлениям о том, что такое добро и что такое зло. Они боялись за своих детей, и страх их был деятелен. В конечном счете они совершили множество подвигов: ездили на переговоры к самым настоящим боевикам, выпрашивали, выманивали, выкупали своих детей, многих спасли. А то, что они мешались под ногами у российской армии — так помимо матерей имелись
куда более серьезные враги, и обитали они, как правило, в кремлевских коридорах. В общем, отцам было чем заняться: хочешь в Чечню езжай, хочешь ходи на кремль, но только не спи, батя.
Представления не имею, когда в России был выведен этот тип современного мужчины, которые обитает в районе дивана, не любит суетиться и в основном делит сферу активной жизнедеятельности на два подвида: а) это не мое дело; б) это не мужское дело.
Можно поговорить о том, что эти самые «солдатские матери» и создают таких мужчин — но мы не будем сейчас эту тему мусолить.
Все обстоит как оно обстоит.
Женщина постоянно оказывается на передовой.
Она рожает мужчину, она воспитывает мужчину, она присматривает за всем. За люлькой, за лялькой, за домом, за лесом, за всяким иным благом. Собственно, фронт, где мужчин вообще сложно рассмотреть, — это, к примеру, благотворительность.
Я лично знаю двух женщин, которые этим занимаются - Чулпан Хаматова и Авдотья Смирнова. С Чулпан мы чуть-чуть знакомы, с Дуней мы друзья. То, чем они занимаются - это хотел написать «адова» работа, но слово показалось неподходящим. Это очень тяжелая работа. Я попытался найти сравнение с какой-нибудь сугубо мужской работой и подумал, что, наверное, их занятия — если вникнуть в то, как выглядит повседневная деятельность этих женщин (фонды, чиновники, бумаги, родители, дети, косность, ужас, боль)
— можно сравнить по степени физических затрат с работой дальнобойщиков. Особенно когда у дальнобойщика огромная его машина сломалась посреди леса, зимой, в метель и стужу, и там он ее чинит, всюду опоздывая. Чинит и чинит. Отморозил и пальцы, и… все отморозил. И никто не придет на помощь. Можно озвереть и потерять веру в человечество с такой работой.
Я уж не буду рассказывать, что мне говорила Дуня про свои дела, и про заботы Чулпан.
А они, в конце концов, не дальнобойщики, а молодые, красивые и очень талантливые женщины. Может быть, самые талантливые женщины в нашей стране сегодня — в той профессии, которая у них вроде бы является основной. То есть им вполне можно было бы «реализовывать себя в искустве», и никто бы с них не спросил ни за что.
Но они сами с себя спросили.
Ни одного мужчину, который занимается спасением детей (собак, инвалидов, мигрантов, «срочников») я не знаю.
Наверное, они есть, однако редко встречаются, редко.
Впрочем, догадываюсь, что один мой знакомый чем-то подобным занимается. Но он бывший бандит, скорей всего, убийца — так что у него есть свои побудительные мотивы. Не попасть в ад, например.
Неужели мужчине прежде чем спасти кого-нибудь, надо кого-нибудь убить?
Нельзя как-то миновать эту стадию и сразу перейти к спасению?
Я искренне убежден, что в силу того, что из мужчин получаются лучшие повара, лучшие космонавты, лучшие дизайнеры и лучшие солдаты — они и в этом деле смогут оказаться лучшими.
Надо, в конце концов, отобрать у женщины и это право — считаться априори более доброй и милосердной.
О, вы не знаете, какими добрыми бывают мужчины. Их доброта может растопить льды (в хорошем смысле, не в экологическом) и отогреть многих и многих страждущих. Мужик — он же большой, горячий, пушистый — как сенбернар, как три сенбернара, он любой завал разворочает и найдет котенка, или кого там.
Помните памятник солдату-освободителю в Берлине, с ребёнком на руках? Вот он — образец.
Верю в мужика.
Самое сложное выступление моёе случилось где-то под Улан-Удэ, в детском доме.
Мне предложили там поговорить с детьми — я не смог отказаться. Была надежда, что хотя бы дети будут относительно подросшие — мне тогда проще было бы. Приехал и ахнул — моим слушателям и зрителям оказалось от двух до шести лет.
Я привык общаться с куда более взрослой аудиторией, признаться.
Но взял себя в руки и пошел к ним. Слово за слово, разговорился, вспомнил какие-то сказки-присказки, понемногу развеселил их.
Быть может, они не поняли и половину того, что я им говорил, но точно поняли, что дядя — добрый.
Через полчаса они все сидели у меня на коленях, обнимали за шею и целовали куда-то в ухо, шепотом спрашивая: «А вы правда так любите детей?»
Правда люблю.
В детдоме работали одни женщины, и они очень хвалили меня потом. Искренне, я же видел. С искренним удивлением: где ты, мол, этому научился?
Глава детдома, спокойная, чуть (или не чуть?) уставшая женщина долго смотрела на меня, и кажется, я догадался, что она хотела сказать.
«А приходите к нам работать» — вот что.
Но она знала, что не приду, и не хотела праздных слов.
Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь работать в детдоме: в конце концов я еще не вырастил своих четверых. Но я догадываюсь, что я могу сделать.
То, что в моих силах уже сейчас.
Братья мои, мужчины.
Пока не началась война, давайте сделаем что-нибудь доброе.
Зла мы еще успеем натворить. Это никогда не поздно. Останется ли потом время на добро, вот в чем вопрос.
Как выясняется, для того, чтобы благо творить, нужно не так много доброты. Куда больше нужно силы. Силы и мужества.
