Лев Гумилев

Когда в 1986 году Льву Николаевичу Гумилеву на его московскую квартиру позвонили из Центрального Комитета и спросили, как он живет, он ответил: «Как Папанин». «В каком смысле?» - недопоняли там. «Сижу и жду, когда меня спасут», - пояснил Гумилев. Его собеседник расхохотался в ответ, и это означало в конце концов снятие опалы с имени одного из наиболее интересных и парадоксальных ученых нашего времени.

Спустя два года журнал «Знамя» (1988, № 4) напечатал его статью «Биография научной теории, или Автонекролог», где были в доступной форме изложены основы теории этногенеза; параллельно - «Нева» (1988, №№ 3 - 4) опубликовала его же «Апокрифический диалог», в котором подробно и обстоятельно доказывалось, что татаро-монгольское иго, о котором мы слышим со школьной скамьи, - миф.

Идеи, высказанные Л. Н. Гумилевым, столь необычны на первый взгляд и так очевидны впоследствии, после знакомства с аргументацией, что поневоле задумываешься об их значительности, хотя, конечно, сомнения остаются. Они-то и вызвали мой первый вопрос к ученому.

Корр. Лев Николаевич, скажите, если бы я попросил вас в нескольких фразах сформулировать и оценить основное из сделанного вами, решились бы вы на это или предпочли бы дождаться посторонней оценки?

Л. Гумилев. Вы хотите спросить, считаю ли я себя великим ученым?

Корр. Что-то вроде того, хотя и не так прямолинейно.

Л. Гумилев. Я за свою жизнь сделал две вещи. Во-первых, мне хотелось закрыть белое пятно между крайним Западом и Дальним Востоком, и, в конце концов, кажется, мне это удалось, так что история всего континента теперь представлена более или менее равномерно, во всяком случае, до XV века. Во-вторых, я хотел понять, почему совершаются исторические события и меняются народы - одни возникают, другие исчезают. И это я тоже сделал, создав теорию этногенеза. Сейчас у меня вышли две книжки. Одна в Москве, в издательстве «Мысль», под названием «Древняя Русь и Великая Степь», а вторая в Ленинграде в издательстве ЛГУ - «Этногенез и биосфера Земли». Это и есть моя жизнь.

Корр. Вы помните, откуда к вам пришло увлечение историей?

Л. Гумилев. Конечно. От Бога.

Корр. То есть вы вдруг однажды...

Л. Гумилев. Да, мне не было еще и шести лет, когда я начал ею интересоваться. Сначала бабушка читала внуку разные книжки, «Илиаду», например, потом я и сам научился грамоте и стал читать гимназические учебники, которые, кстати, были очень неплохо составлены.

Корр. Стало быть, бабушка. А родители?

Л. Гумилев. В детстве я родителей почти не знал, образование получал из книг. Когда же попал в университет, а это было в 1934 году, оказалось, что у меня подготовка на уровне лучших студентов исторического факультета. То есть происхождение - с одной стороны, а с другой - хорошие знания. Этого по тем временам было достаточно. Меня стали вышибать из университета и вышибли на втором курсе. Я занимался целую зиму один, ходил в библиотеку, читал книги и написал свою первую статью. Она называлась «Удельно-лествичная система у тюрок VI - VIII вв.» и была написана в традиционной манере. Потом ректор университета, очень хороший человек, Михаил Семенович Лазуркин, сказал: «Я не дам искалечить жизнь мальчику», - и восстановил меня. В 1938-м нас обоих посадили. Я остался жив, а он погиб в тюрьме. В Ленинград я вернулся после того, как отбыл срок и взял Берлин. Меня встретили как родного (я же был в шинели с погонами), разрешили сдавать экзамены экстерном за два курса. Я их сдал вместе с аспирантскими, сделал положенные доклады, и тут меня, раба божьего, опять стали выгонять, потому что к тому времени подоспело постановление Жданова по поводу стихов моей матери. Ну, конечно, отоспались и на мне - логично.

Корр. Вы как-то легко об этом рассказываете.

Л. Гумилев. Я вообще считаю, что надо вспоминать хорошее, а изъясняться способом, который во время Пушкина называли «забавный русский слог».

Корр. Впервые над теорией этногенеза вы задумались уже после реабилитации?

Л. Гумилев. Нет, впервые эта мысль пришла мне в голову в марте 1939 года, в «Крестах». Я был тогда в очень тяжелом, не столько моральном, сколько физическом состоянии. После первого суда и поездки на Беломорканал, на лесозаготовки, меня вернули опять в «Кресты». Приговор отменили за мягкостью, собираясь расстрелять. Тем временем я размышлял об истории, и мне пришла в голову такая мысль: почему Александр Македонский не ограничился завоеванием прибрежных областей Малой Азии, которые стоило частью захватить для Македонии (Ионию, например), но двинулся в саму Персию, в Среднюю Азию и даже в Индию? Смысл-то у него был какой-нибудь? Ни малейшего. Ни малейшего смысла ни у него, ни у его войска не было! Войско просто не хотело идти на восток! Но что-то их повлекло. Каков был мотив этого поведения? - спросил я себя. И вот тогда мне открылось явление, которое впоследствии я назвал «пассионарность» (от латинского passio - страсть), то есть мощный импульс, который толкает человека к получению совершенно ненужных ему благ, в частности посмертной славы. Потому что ничего, кроме этого, Александр Македонский не мог получить и ни на что больше не рассчитывал. Я понял, что сделал открытие.

Если мы попробуем изобразить процесс этногенеза графически и будем интенсивность исторических процессов измерять кучностью событий, а не просто их хронологической последовательностью, как это делается обыкновенно, то окажется, что в первые 300 лет после рождения этноса на графике мы будем наблюдать резкий взлет, потом пойдет чередование подъемов и спадов, которое продлится тоже около 300 лет, затем наступит ослабление жизнедеятельности, переходящее в медленный упадок, прерываемый новым взлетом. Так происходило и происходит везде на длинных отрезках времени. История любого этноса укладывается в рамки описанной схемы: толчок - подъем - перегрев - упадок - затухание. Объясняется это тем, что все живые организмы «работают» на биохимической энергии живого вещества биосферы, открытой В. И. Вернадским. Обычно организм пребывает в состоянии неустойчивого равновесия, но оно изредка прерывается флуктуациями. Тогда саранча летит навстречу гибели, крысы-пасюки из глубин Азии стремятся к Атлантическому океану, неся с собой чуму, лемминги бросаются в волны моря, газели - в пустыню Калахари, а люди заботятся о посмертной славе, то есть готовы жертвовать собой и своими соплеменниками ради каких-то весьма эфемерных целей. Это качество я и назвал пассионарностью. Состояние этноса определяется процентом пассионариев в этнической популяции. Растет их число до определенного предела - система усиливается, но стоит этот предел перейти, и пассионарии начинают уничтожать друг друга; уровень пассионарности стремится к норме. Снижение же пассионарности с выбросом свободной энергии порождает искусство, роскошь, интриги и социальные идеи. После энергетического надлома приходит длительный период инерции, когда упорядочивается хозяйство, укрепляется законность, растет образованность. Но энтропия при этом не убывает, и это ведет этнос к распаду. Если наступает очередной взлет, то все повторяется сначала, но уже в новых формах поведения.

Вот эту идею я и нашел под лавкой в «Крестах». (Там днем лежать можно было только под лавкой, иначе надо было сидеть, а сидеть трудно - я был в очень тяжелом состоянии.) Обнаружив идею, я, конечно, выскочил из-под лавки и закричал: «Эврика!» Огляделся, ребята смотрят на меня как на сумасшедшего, тогда я залез обратно и стал продумывать идею: оказывается, то же самое, что случилось с Македонским, впоследствии было с Марием, с Суллой, то же самое было с конкистадорами и нашими землепроходцами. То есть я понял, что сделал большое открытие. Но рассказать мне об этом было некому. Однажды, уже в Норильске, среди довольно интеллигентной инженерной публики я, правда, пытался завести об этом разговор, но меня не понимали.

Корр. Как вы оказались в Норильске?

Л. Гумилев. Я оказался там, в лагере и мог бы вам рассказать об этом, но зачем, если у меня есть уже готовые воспоминания, которые вы можете просто напечатать, если они вас заинтересуют.

Корр. ...Сколько же всего у вас было судимостей?

Л. Гумилев. Это как считать. Арестовывали меня в общей сложности шесть раз, но четыре раза я увильнул, а два раза мне таки дали срок: сначала - пять лет; потом - десять. Первые пять, правда, превратились в восемь (с 38-го по 45-й год), потому что меня не отпускали из Норильска, а после отпустили, но на фронт, который для меня стал просто солдатчиной, так как служил я без права повышения и не имею, поэтому не только орденов и медалей, но даже благодарностей. После войны, как я уже говорил, была травля на общеакадемическом уровне. На суде прокурор сказал: «Вы опасны, потому что вы грамотны, - получите 10 лет». Все это продолжалось до Хрущева, до XX съезда, после которого меня реабилитировали.

Корр. Как же после всего этого в одной из своих бесед вы сказали, что считаете, будто судьба к вам была справедлива?

Л. Гумилев. Вы вводите понятие судьбы, на самом деле не понимая, что это такое. Судьба - это вероятность состояния. То есть существует процесс, который идет не жестко запрограммировано, а вариабельно, причем вариабельность эта зависит от такого количества фактов, что мы их даже учесть не можем, не то что совладать с ними. Поэтому и сейчас я охотно повторю: что доволен своей судьбой. Я был со своим народом и переживал то, что переживал мой народ, а когда эти безобразия кончились с XX съездом, я смог вернуться к себе домой, защитить диссертацию и получить то самое место, которое мог иметь сто лет назад без всех этих треволнений. На кого мне обижаться?

Корр. Я знаю, что диссертация, которую вы защитили, вернувшись домой, была не одна.

Л. Гумилев. Да, я как поступил на истфак в 34-м, так и защитился на нем в 61-м. А вообще тогда было все очень хорошо. Работал я в Эрмитаже. Шефом у меня был мой учитель Михаил Илларионович Артамонов. Он меня зачислял на ставки беременных и больных. Академик Пиотровский, который его сменил, когда разобрался с этим, сказал мне: «Постарайтесь, чтобы они больше беременели, - и обеспечите себе фронт работ на будущее». После защиты ректор университета принял меня на географический факультет, при котором тогда был НИИ, куда меня и взяли научным сотрудником. Там я сидел некоторое время тихо, занимался, пока не решил, что уже обеспечил себе положение в науке и могу выступить с собственной идеей. Надо сказать, что не было ни одного знакомого, который бы не предупреждал меня, что этого делать не следует. Но я не послушался, потому что в то время моя личная пассионарность была довольно высокой. Взявшись за статью, где собирался изложить основы теории, я быстренько сообразил, что знаю историю и географию, но биологию-то ведь не знаю, тем более, молекулярную биологию и генетику. И тогда я нашел себе соавтора, фамилия которого была Н. В. Тимофеев-Ресовский. Меня с ним познакомили, я ездил к нему в Обнинск, и мы с ним вместе сделали работу, но под конец он вдруг отыграл назад...

Корр. То есть отказался ставить под ней свое имя?

Л. Гумилев. Он хотел, чтобы статья вышла, но в исправленном виде. И такую статью, как он хотел, я сделал, подал, но ее забраковали, потому что, в конце концов, там не оказалось ничего оригинального. Тогда я снял его имя, по его же просьбе, и напечатал статью в журнале «Природа». Приняли ее там хорошо, и еще долгое время после публикации сотрудники редакции называли друг друга пассинарниками и пассинарницами. Конечно, была полемика, кто-то писал возражения, кто-то - опровержения, я к ним - сопровождения, и так разошелся, что потом еще в течение трех лет не мог остановиться, делал по две статьи в год и сдавал их в «Вестник Ленинградского университета», где их печатали. И когда, наконец, я понял, что надо сесть и сделать всю работу целиком, и сделал это, оказалось, что никто не хочет брать ее к обсуждению. Каждый говорил: «Это не по моей специальности», - что и было святой правдой, потому что работа действительно появилась на стыке наук. Тогда я сделал ход конем. Я пошел к декану и сказал, что хочу защитить еще одну докторскую диссертацию, по географии. Он говорит: «А где диссертация?» Я отвечаю: «Вот она». Он рассмеялся и махнул рукой: «Давайте попробуем!» Пользы мне от этого, как вы понимаете, никакой не было, так что можно считать, что защищался я исключительно из тщеславия. Мне это удалось.

Корр. Работа потом и легла в основу вашего «Автонекролога», напечатанного «Знаменем»?

Л. Гумилев. Да, я его так назвал, потому что тогда у меня в жизни было много неприятностей, чувствовал я себя очень нехорошо и думал, что работа действительно станет мне некрологом (написана она была, конечно, раньше, чем напечатана). Меня тогда не печатали, о книгах тоже не могло быть и речи, и я решил хоть так оставить по себе память, а главное - рассказать о своем открытии. Ведь что же это получается: постановка проблемы (что такое этногенез) впервые сделана Ибн-Хальдоном еще в XIV веке, второй раз попытка была повторена в XVII веке неаполитанцем по имени Джан Батист Вико, и опять никакого результата. Его до сих пор поминают как какого-то чудака. Все съела теория эволюции. У Л. С. Берга есть такая книга «Теории эволюции», где он излагает все существующие теории эволюции, начиная от Лукреция, и предлагает свою концепцию: «Номогенез».

Корр. Не этими ли неудачами вызвано то, что ваш «Автонекролог» написан так, что его, думаю, поймут даже школьники, хотя теория там излагается довольно специальная...

Л. Гумилев. Конечно. Вы разве знаете еще хоть одного специалиста по этнологии кроме меня и моего аспиранта? Кроме нас двоих? Их же нет! Историк не знает географии. Географ не знает истории. Никто из них не знает даже основ генетики. Поэтому изложить теорию этногенеза можно было единственным, избранным в «Автонекрологе», способом. В противном случае половина предполагаемых читателей меня бы просто не поняла. В разное время я написал об этногенезе 30 статей. Я писал их всеми мыслимыми способами - могу дать библиографию, если вам хочется, - и убедился, что «забавный русский слог», о котором мы с вами уже говорили, сегодня самый пригодный для изложения научных идей. Конечно, если вам дают всего 10 страниц, для того, чтобы изложить теорию, тогда и писать приходится сжато, кратко, с употреблением терминологии. Но тогда и читать написанное сможет только небольшое количество специалистов, которые разбираются в этой терминологии. Вы знаете, например, что такое диссипация? Ну вот, и многие не знают, кроме узких специалистов, занимающихся термодинамикой. Если я скажу «диссипация», они поймут меня, но что делать тогда историкам или филологам, которые этого слова никогда не слышали? А если я скажу: «Диссипация провансальской культуры после альбигойских войн», то меня вообще никто не поймет. Сегодня очень много теорий возникает на стыке наук, и ученым, даже для того, чтоб их поняли специалисты, все равно надо искать язык, доступный для широкого читателя. Я требую от своего читателя только образования в размере программ неполной средней школы, притом подчеркиваю слово «программа». Она там большая, ее никто не выучивает на самом деле. Но если человек действительно освоил программу неполной средней школы, он без труда поймет то, что я пишу.

Корр. Была ли у вас возможность убедиться в том, что расчеты ваши на понимание верны?

Л. Гумилев. Так же, как и в обратном. Однажды меня, например, пригласили в МИД для того, чтобы я прочитал им лекцию о межнациональных отношениях. Я им рассказывал о том, что такое этнос, который теперь называют нация, какие фазы он переживает и что от этих фаз можно ждать в будущем. Но там, в МИДе, по-видимому, хотели услышать советы, а я советов не даю. Советы - это по их части. Я могу научить человека разбираться в чем-то, но выписать рецепт я не могу и не хочу. Тем более что все рецепты им без меня известны.

Корр. Чем это закончилось, если не секрет?

Л. Гумилев. Не секрет. Они меня не дослушали, извинились, заплатили 73 рубля и дали пачку чаю. Но чай был хорошим, поэтому я считаю, что не прогадал.

Корр. Скажите, как вы относитесь к тому, что происходит сейчас в стране? Вы со своим опытом и знаниями, думаю, могли бы дать необычный комментарий.

Л. Гумилев. Инженеры знают, что для любого компьютера нужен, с одной стороны, как можно более совершенный счетный механизм, а с другой - достаточное количество входных данных. Так вот, у меня о современности никаких входных данных нет. То есть я иногда прочитываю что-то в газетах, когда заглядываю в них, но этого для серьезного разговора мало.

Корр. Сейчас много говорят о межнациональных отношениях в нашей стране...

Л. Гумилев. Они везде одинаковы, на всем земном шаре, так же как термодинамика или гравитация.

Корр. Но время от времени, случается, они обостряются в зависимости от местных условий.

Л. Гумилев. Эти моменты просто обязательны в их развитии, неизбежны в любом движении. Вопрос, в чем заключается эта вариабельность, и чем она вызвана. Но для того, чтоб разобраться в этом, и создана теория этногенеза. Доставайте книжку и читайте.

Корр. Сложность в том, что книжку, если речь идет об «Этногенезе и биосфере Земли», я достал и прочел.

Л. Гумилев. Ну и...?

Корр. Боюсь, я очень хорошо понимаю теперь чувства сотрудников МИДа, слушавших вашу лекцию. И думаю, что это нормально. Для того, чтобы оперировать теорией, чтобы заставить ее работать на ситуацию, мало в совершенстве владеть ею (на что я, понятно, не претендую), нужно иметь еще опыт ее практического использования, необходимо отработать определенные навыки, создать алгоритм ее действия. Иначе теория и практика разойдутся по разным дорожкам, и любая вспышка межнациональной розни...

Л. Гумилев. Простите, что вы называете межнациональной рознью? Конфликты между людьми разных национальностей? Но они неизбежны, так же как неизбежны этнические контакты. Они следствия этих контактов. Этнические процессы у разных народов идут асинхронно и локализованы в разных местах. А если различны причины, то и следствия тоже неодинаковы. Мы же все время хотим получить единый рецепт, эдакое мумие, с помощью которого надеемся справиться сразу со всеми болезнями. Но простуду нельзя лечить теми же средствами, что и аппендицит. Это разные вещи. Так было всегда и так будет всегда, вне зависимости от социальных условий протекания болезни. Общественное развитие для этногенеза - это деталь, которая на больших временных отрезках решающего значения не имеет. Этнос - это феномен биосферы, и все попытки истолковать его через социальные законы развития общества приводили к абсурду.

Возьмите книгу Шредингера «Жизнь с точки зрения физики» и посмотрите, как дождевая капля падает из облака на землю. Мы привыкли думать, что она летит по прямой, в крайнем случае, по дуге. На самом деле линия падения капли имеет очень сложную конфигурацию. Под действием атмосферных явлений (ветер, восходящие потоки и т. д.) она иногда идет вправо, иногда - влево, иногда даже вверх. Небольшой смерч, например, может поднять каплю и задержать ее падение. Но что бы ни случилось, она все равно достигнет земли, потому что существует гравитация, и относительно этого все остальное - детали, которые, повторяю, взаимокомпенсируются.

Корр. Вы оперируете большими временами, объясняя закономерности движения целых народов, а мне бы хотелось спуститься до уровня одного человека.

Л. Гумилев. Это относится к психологии, а не к этногенезу. Этногенез - явление, которое на несколько порядков выше. Иной уровень рассмотрения. Если вас занимает только судьба капли, циклоны и антициклоны неизбежно останутся вне поля вашего зрения. Я занимаюсь этногенезом, то есть рождением и исчезновением народов за последние 5000 лет. А для того, чтобы сказать, как поведет себя тот или иной человек в различных обстоятельствах, нужно заниматься его биографией. У меня к этому никогда не было интереса.

Корр. Если из всех народов, которыми вы занимались, выделить один-единственный русский и посмотреть, что с ним происходило от рождения и до сего дня, - это возможно?

Л. Гумилев. Пожалуйста. Мы начали существовать, как этнос, на рубеже XIII - XIV веков. Семьсот лет - это довольно много. Для нас это означает переход из фазы надлома в фазу инерции. Фаза инерции для народа - легкое время, когда поднимается культура, стабилизируется экономика, но мы пока еще не перешли к ней. Как и каждый фазовый переход, этот довольно мучителен. Так, простите меня, наступающая половая зрелость приносит человеку много беспокойства, и климакс тоже несет с собой много огорчений, но потом человек свыкается с каждой своей фазой и живет хорошо. Мы пережили фазу надлома, которая длилась 150 лет, от декабристов до Сталина включительно. Все это время пассионарность нашей системы падала за счет диссипации, то есть рассеяния энергии. Потеряв очень много народа в 1812 - 1814 годах, мы уже тогда резко снизили свою пассионарность. «Людей было много, мужей было мало», - писал Геродот про персов. И число их уменьшалось по нарастающей, вплоть до самого последнего времени. Что же касается будущего, то здесь я оптимист. Сегодня мы выходим из кризиса.

Корр. Вы занимаетесь большими временами, историческими периодами, но сами ведь существуете при этом в малом времени своей собственной жизни. Как эти времена уживаются между собой в одной телесной оболочке?

Л. Гумилев. А я не знаю, по-моему, это одно и то же. Потому что ученый Лев Николаевич Гумилев не может не быть человеком. И выпить он иногда хочет, и поесть вовремя. При этом у него есть свои особенности, в частности, интерес к исторической географии, но и они входят в число его потребностей.

Корр. Есть ли у вас какие-нибудь интересы кроме научных?

Л. Гумилев. А какие? Нет, больше, пожалуй, никаких. Если бы я с шестилетнего возраста 70 лет подряд не шел в одном направлении, то я бы ничего не успел.

Корр. В своих работах вы цитируете стихи древних авторов в собственных переводах и делаете это, сколько я мог заметить, охотно. В «Автонекрологе», в частности, это строки, написанные в VI веке китайской царевной из династии Чэн. Не откажу себе в удовольствии повторить их здесь - это действительно мудрые и трогательные стихи.

Л. Гумилев. Вообще-то, одно время я зарабатывал переводами, хотя сделал их не очень много. Персидский я знаю, тюркский знаю... Плохо знаю тюркский, персидский лучше, но все равно же делаешь для себя сначала подстрочник, а с подстрочником - это просто.

Корр. Имея таких знаменитых родителей, как вы сумели избежать соблазна стать литератором?

Л. Гумилев. Поскольку я был сыном опальных поэтов, журналы не печатали даже мои научные изыскания, так что соблазн, как вы выразились, на самом деле был невелик. Поэтому же и отношение к художественной литературе у меня сначала было пассивное (я ее иногда читал), а потом и вовсе сошло на нет. Я предпочел ей научные книги, потому что они меня больше увлекали. Поверьте, и чисто научная тематика достаточно обширна, чтобы не иметь времени для праздного чтения, за исключением тех случаев, когда я устал и не имею возможности заниматься. Тогда я читаю. Но и в этих случаях стараюсь брать фантастику и детективы, потому что их прочтешь и тут же забываешь.

Корр. А историческая проза?

Л. Гумилев. О, это, как говорят, в масть. Я люблю историческую прозу, когда она не безграмотна. Я с охотой читаю Дрюона, а из последней нашей литературы - Балашова. Там, в общем, ошибок нет, а если и есть, то они не существенные, не меняющие результат. Но есть историческая проза, которая вызывает во мне что-то полосатое, это, например, произведения писателя Чивилихина.

Корр. Одно время бурно дискутировался вопрос о языке исторической прозы. Насколько, по-вашему, старым должен быть сам по себе язык прозы, говорящей о прошлом?

Л. Гумилев. Это очень трудно решить. Одни, Балашов например, пытаются восстановить старый язык. Фейхтвангер написал своего «Лже-Нерона» современным языком, потому что тот, на котором говорили в Древнем Риме, просто не читался бы сейчас, он бы звучал слишком экзотично. Так что это дело вкуса и таланта автора. Тут никакие рекомендации не нужны... И вообще вы, кажется, втянули меня в разговор о тех областях знания, где я некомпетентен.

Корр. Мне просто трудно поверить, что литература в жизни сына Анны Ахматовой и Николая Гумилева значит так мало, как вы хотите представить.

Л. Гумилев. Ну почему, у меня есть любимые авторы. Например, Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Лесков. Очень люблю Грибоедова, меньше Толстого - мне он кажется все-таки нудным. Но я могу ведь и ошибаться, потому что теория литературы меня не интересует совсем. По мне, так Грибоедов написал всего одну вещь, но она, пожалуй, значительней, чем все последующие тома Льва Николаевича Толстого.

Понимаете, Софья уже в таком возрасте, что просто должна выйти замуж. Она выбирает между пассионарным Чацким и субпассионарным Молчалиным и останавливает свой выбор все-таки на Молчалине. Мы со школы привыкли считать, что это крайне отрицательный тип - двуличный и все такое прочее. Но Софья-то, когда делает свой выбор, этого не знает. Она повинуется природе, а для природы отрицательного и положительного нет. Что лучше: анион или катион? Что полезней: кислота или щелочь? Молчалин - человек более гармоничный, с небольшим уровнем пассионарности. Он, конечно, будет верным мужем, потому что ему не хватит энергии, чтобы, простите, где-то по бабам бегать. Он сделает свою служебную карьеру - не очень большую, но вполне обеспечивающую дом и семью. А Чацкий разбросает свой генофонд по популяции, тем и кончит. Поэтому естественно, что Софья, повинуясь инстинкту, выбирает Молчалина. И выбор ее абсолютно верен. Другое дело, что ситуация помещена еще и в магнитное поле социальных отношений, или, как говорили тогда, жизненного уклада, и выворачивается наизнанку не один раз, приходя к противоестественному концу... Но в том и гениальность Грибоедова, что он сумел изобразить ее сразу на многих уровнях.

Корр. Скажите, вас занимают вопросы нравственности, морали?

Л. Гумилев. Нет. Для меня это совершенно ясно и давно заложено в стереотип поведения как императив. Я, например, знаю, что не должен делать подлости своим сослуживцам и не имею права хамить женщинам; я знаю, что нужно заботиться о своем аспиранте, читать его работы, давать ему советы. Так что здесь для меня проблем нет. Я сейчас на пенсии, называюсь профессор-консультант. Когда я прощался с институтом, я произнес краткую речь, минуты на три, сказав, что самым большим своим достижением за 25 лет работы в институте считаю то, что ни с кем не поругался. Раздались аплодисменты, и мы разошлись.

Корр. Не имея симпатий к Толстому, вы носите его имя...

Л. Гумилев. А это у меня родовое имя. Я дворянин, и наши имена: Лев, Иван. Если бы у меня был сын, он был бы Иваном. Бабушка у меня Анна Ивановна, а ее отец Иван Львович.

Корр. Говоря о литературе вообще, мы до сих пор не коснулись поэзии ваших родителей. Это несправедливо, без них русская литература невозможна.

Л. Гумилев. Мне нравится. Они, по-моему, хорошо писали. Во всяком случае, книги их, как видите, у меня всегда под рукой, благо сегодня их, наконец, стали издавать и у нас. Спасибо.

Беседа корреспондента «ЛО» Евг. Канчукова с Львом Гумилевым