Отправляет email-рассылки с помощью сервиса Sendsay

Запрещенные новости

Подписаться Бесплатная «Серебряная» новостная рассылка . Подписчиков 1.275 RSS
←   Апрель 2011   →
 1
 2
 3
 4
 5
 6
 7
 8
 9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30


За последние 60 дней ни разу не выходила


Сайт рассылки: http://tov.lenin.ru
Открыта: 21-02-2004
Адрес автора: culture.people.podzapretom-owner@subscribe.ru

Автор
Товарищ У

Статистика

1.275 подписчиков
+1 за неделю
←   Все выпуски   →

Запрещенные новости - Важное. Очень важное


Молчание моё в последнее время было неслучайным. Теперь я не только могу не молчать, но и не могу молчать, совсем как Лев Толстой. Закончена самая важная из моих работ - роман-сновидение "Алёшины сны" - о Распутине, юном цесаревиче, предчувствии революции и магических гранях русского апокалипсиса.

Его нужно издать. А это трудно мне, далёкому физически от всех и всяческих соответствующих кругов и тусовок.

Аудитория моей рассылки большая и достойная. Хочется верить, что среди читателей найдётся человек, который мог бы помочь с изданием книги. Пишите на comrade_u@tut.by каждый, кто готов к сотрудничеству.

К вам обращаюсь я, друзья мои.

Кроме того, поздравляю с наступающим праздником. В этом выпуске - начало романа.

Лично Товарищ У.

Плохо Алёше; больно, жарко, беспамятно; и то ли мокрые простыни под ним струятся змеями, то ли сам он, измученный, измождённый, растаивая, змеится и струится по простыням.

Домашние стоят у постели, и их озабоченные лица слились в один мутный, безразмерный пузырь. Пузырь вот-вот лопнет, разлетятся в стороны скрежещущие стены, обрушится вниз тяжёлый, высокий потолок, и скрученный, разорванный гадкими простынями, Алёша умрёт в никуда. А может, он просто просочится сквозь них туда, где не будет ни боли, ни муки, ни самого Алёши, — а пузырь так и не лопнет, навсегда останется здесь.

Папа не поможет; вот он стоит, подсвеченный окном, почти прозрачный, крутя и кусая стеклянную бородку, и глаза его тоже остекленевшие и пустоватые, как всегда. Он будто нарисованный карандашом человечек, которого забыли раскрасить — может быть, даже полустёртый кем-то злым и шаловливым. Папа не дорисован, но папа любит Алёшу, и Алёша любит папа, несмотря на это, всё равно, наверное, даже именно поэтому любит так сильно, остро чувствуя жалость к нему и досаду за него. Алёша любит папа больше, чем мама, хотя и не хочет себе в этом признаваться.

Мама, высокая, нервная, подбегает к больному и прикасается к нему судорожными, холодными пальцами, острый ноготь больно царапает раскалённый лоб. Она шепчет что-то себе под нос, и, похоже, хочет сжевать свои тонкие губы. Наверное, она молится за него. Но мама тоже не поможет.

Сёстры, глупые девчонки, нянюшки, добрый задумчивый доктор — не поможет никто, никто. Один человек, только один человек мог бы помочь — но его нет.

Пузыри памяти лопаются в кипящей голове, и Алёша хочет превратить их в льдинки. Когда он, совсем маленький, первый раз увидел Григория, то ещё не знал, что тот — святой. Григорий пришёл с отцом Феофаном — как же это выглядел отец Феофан? Маленький, сухонький, суетливый и с очень тонким, неприятным голоском. Феофана Алёша сейчас не узнал бы, запомнилась только его манера по-бабьи всплёскивать руками при взвизгах, — а вот Григорий сразу вошёл в память и в жизнь навсегда.

Показался он страшен, и всего страшнее в нём — глаза. Глубоко посаженные в тёмных ямах глазниц, светились они собственным светом, внезапно и нестерпимо голубым, светились из глубины и до глубины доходили. Ни у кого не видел Алёша таких глаз, разве что у Спасителя на иконах; а иконы тоже были ему страшны, пока он не узнал Григория ближе. Григорий и был Спаситель, его, алёшин, личный, персональный Спаситель. Борода и волосы у Григория были снова иконописные, разлизанные книзу, обильно смазанные каким-то едко пахнущим маслом. А вот губы совсем не церковные, красные, плотские, хищно вьющиеся в спутанной бороде, и зубастый рот жаден, готовый проглотить окружающее: когда, войдя, Григорий стал вдруг сочно, с причмокиванием, целовать мама и папа, обнимая их длинными руками, Алёша испугался, что их всосёт в этого тёмного мужика, как в болото. Огромный, чёрный, угрожающий как шмель или как медведь, сидел Григорий за столом, отправляя толстыми и грубыми, но ловкими пальцами в пасть куски пищи, и казалось, что от его присутствия гудит воздух в столовой и мелко дребезжат на столе вилки, ножи и тарелки с двуглавыми орлами.

Поужинали; папа закурил, а мама взяла Алёшу на руки — он чувствовал, как дёргается под ним её нервная, костлявая коленка. Отец Феофан что-то проповедовал своим пискливым голосом, а Алёша, не в силах оторваться, смотрел на Григория. Тот же водил бездонными глазами по лепнине потолка, словно боясь посмотреть на кого-нибудь, чтобы ненароком не истребить его своим взглядом, и один раз как будто сказал даже «да, высоки здесь потолки», а может и не сказал, прозвучало это у Алёши не в ушах, а между ушами. Мама гладила Алёшу по маковке, отец Феофан пищал, папа, дымя папиросой, что-то лениво отвечал ему. И тут произошло неожиданное и ужасное: Григорий резко, галопом скакнул из-за стола и ударил по столу увесистым кулаком своим с такой силой, что тарелки с гербами задребезжали уже наяву. Папа вздрогнул, отец Феофан, поперхнувшись, перестал пищать, мама вскочила с места, прижав Алёшу к груди. А сам Алёша от страха расплакался. Громадным чёрным вороном Григорий нависал над папа, парил над ним, пригвождая его жутким взглядом к креслу; и папа то ли расплывался, то ли рассыпался, пригвождённый.

Все в оцепенении молчали, и только Алёша боялся и ревел в голос.

— Будет тебе, Лёнюшко; не бойся, миленькай, — сказал Григорий, не отрывая взгляда от папа, и Алёша замолчал, захваченный нахлынувшей вдруг острой благодарностью к этому человеку в гигантских сапогах, который, такой сильный и страшный, мог бы в один раз уничтожить и растоптать и его, и папа, и мама, и пискливого Феофана, и дворец, но не делает этого, потому что желает им добра.

— Что же, — сказал старец, обращаясь к папа, — Ёкнуло где у тебя? Тута али здеся? — и указал сначала на закрытый спутанными волосами лоб свой, а потом ткнул папа в область сердца объеденным пальцем.

— Здесь, — ответил папа, прижав руку к груди и ясно глядя в глаза Григорию. — Сердце забилось.

— То-то же. Вишь, как оно получается, — склонившись к нему, промолвил старец. — Тако же и ты, как есть всем нам отец, как есть наш великий государь, заботясь о Расее, спрашивайся не ума, а сердца. Сердце-то вернее ума будет. Да.

— Ну, Григорий Ефимович, спаси Господи! — восхищённо взвизгнул Феофан.

— Хорошо, хорошо! — сказал папа, закуривая другую папироску, а мама, спустив Алёшу на пол и подойдя к старцу, поцеловала его кустистую руку, говоря:

— Спасибо, учитель.

А однажды, через много времени после того, как Григорий стучал по столу, Алёша слёг умирать вот так же, как сейчас. Он лежал и умирал, но тут пришёл Григорий, и распростёр над ним волосатые чудотворные руки. И вперил в мальчика невозможный взгляд свой, и надолго — казалось, время потеряло значение — поместил его в свои вещие глаза. А потом поднялся и, утирая корявой пятернёй пот со лба, сказал метавшейся по комнате мама:

— Это ничаво.

Всегда с вами,
Товарищ У
http://www.tov.lenin.ru
http://genosse-u.livejournal.com/profile
В избранное