Воспоминания, сны, размышления

(Главы из книги[i])

Запись и редакция АНИЭЛЫ ЖОФФЕ
Перевод с английского Т.Б.

ПОЗДНИЕ МЫСЛИ
Я думаю, что любая моя био­графия не должна оставить без внимания следующие размышления. Правда, кое-кому они могут показаться слишком теоретическими, но создание подобных теорий – это часть меня, она столь же жизненно необходима мне, как вода и пища.
Удивительной особенностью христианства является то, что система его догматов предвос­хищает метаморфозу божественного, процесс исторического изменения "иного мира". Это проявляется как новый миф о расколе на небесах, впервые упоминаемый в повествовании о сотворении мира, где противник Создате­ля появляется в виде змея, склоняя человека к неповино­вению и искушая его обещани­ем расширить сознательное знание scientes bonum et malum (познание добра и зла). Другим указанием такого рода является история падения ангелов, преждевременно­го вторжения в мир человека содержания бессознательного. Странные создания эти ангелы: в точности такие, как есть, и не могут быть ничем иным. Они сами по себе, существа без души, не переда­ющие ничего, кроме мыслей и наития своего Господина. В та­ком случае падшие ангелы – это ужасно "плохие" ангелы, они воплощают хорошо изве­стное явление "раздувания", которое мы видим сегодня в мании величия диктаторов. Ангелы вместе с людьми поро­дили расу гигантов, которая, как сказано в книге Еноха, кончает попыткой уничтоже­ния рода человеческого.
Однако третьей и решаю­щей стадией развития мифа явилась самореализация Бога в человеческом облике, воплощающая идею Ветхого Завета о божественном браке и его плодах. Уже во времена пер­вых христиан идея инкарна­ции была трансформирована введением представления о "Христе в нас". Таким образом, целостность бессозна­тельного проникла в глубины человеческой психики человек начал осознавать то, что составляет его истинную структуру. Это был чрезвычайно важный шаг не только для человека, но и для Создателя, Который в глазах людей, спасенных им от тьмы, отделился от своих темных сторон, превратившись в summum bonum (высшее благо).
На протяжении тысячелетия этот миф продолжал владеть сердцами людей до тех пор, пока в одиннадца­том веке не начали появляться первые симптомы дальнейшей трансформации сознания. С тех пор при­знаки беспокойства и сомнения умножались до тех пор, пока к концу второго тысячелетия нашей эры черты вселенской катастрофы не стали очевидными, проявляясь прежде всего в виде искажений сознания. Эти искажения дают себя знать в гигантомании, или, иными словами, в высокомерии сознания - утверж­дении, что "нет ничего выше человека и дел его". Потусторонность, трансцендентность христианского мифа была утрачена, а с ней и представление о том, что целостность достигается в мире ином.
Свет немыслим без тени, другой стороны Создателя. Этот процесс достиг апогея в двадцатом веке. Сегодня христианский мир воистину столкнулся лицом к лицу с принципом зла, с откровенной несправедливостью, тиранией, ложью, рабством и насилием над совестью. Это проявление зла приняло устойчивый характер у русских. Однако впервые неистовое излияние его про­изошло в Германии. Эта вспышка зла показала, до какой степени подорванными оказались в двадцатом веке ценности христианства. Перед лицом этих фак­тов невозможно более приуменьшать значение зла эвфемизмом о privatio boni (первичности добра). Зло стало определяющим фактором нашей реальности. Никакие иносказания не оградят от него мир, и, по­скольку зло присутствует в нашей жизни, мы должны научиться обращаться с ним и мы пока еще не осозна­ем, как нам жить со злом, чтобы это не вело к разру­шительным последствиям.
Так или иначе мы стоим перед необходимостью из­менения сознания (metanoia). Контакт со злом таит в себе огромную опасность привыкания к нему. Поэто­му ничто не должно больше становиться для нас при­вычным, даже добро. Так называемое добро, к которому мы привыкаем, утрачивает свой этический характер. Это вовсе не означает, что оно плохо, но привычность чревата неприятными последствиями. Плоха любая форма привыкания, независимо от того, что служит наркотиком: алкоголь, морфий или идеа­лизм. Опасно думать, что добро и зло - это абсолют­ные противоположности. Критерием этического поведения не может более оставаться упрощенное представление о том, что добро обладает силой кате­горического императива и в конечном счете победит зло. Осознание реальности зла неизбежно делает до­бро относительным, как впрочем и зло, превращая и то и другое в части парадоксального целого.
Это означает, что добро и зло не являются более самоочевидными. Мы должны понять, что и то и дру­гое представляют собой наши суждения. А поскольку любое человеческое суждение недостоверно, нельзя верить в то, что мы всегда судим правильно. Ведь мы так легко становимся жертвами ложных оценок. Это до такой степени влияет на решение проблем этики, что мы порой теряем уверенность при моральной оценке. И все же мы должны принимать этические решения. Относительность добра и зла, несомненно, свидетельствует о том, что эти категории нежизнеспособны или не существуют. В любом случае дается мо­ральная оценка, и это ведет к определенным психоло­гическим последствиям. Я не раз говорил о том, что за все наши неверные дела, мысли или намерения наши души либо расплатились в прошлом, либо заплатят в будущем. Только содержание приговора меняется в зависимости от условий, времени и места, принимая соответственно различные формы. Моральная оценка всегда исходит из общепринятых норм, которые пред­полагают точное знание того, что есть добро и зло. Но стоит лишь осознать, сколь не надежны эти основы, и этическое решение превращается в субъективный творческий акт. Мы можем убедиться в его справедли­вости только путем Deo concedente (смирения перед Богом), т.е. через спонтанный импульс решения, ис­ходящий из бессознательного. Сам по себе этический выбор между добром и злом не подвержен воздейст­вию этого импульса, что делает его для нас более труд­ным. Ничто не избавит нас от мучений этического выбора. Как бы резко это ни звучало, нам необходима свобода при определенных обстоятельствах избегать того, что общепризнано добром, и делать то, что при­нято считать злом, если этого требует наш этический выбор. Другими словами, мы опять же не должны под­даваться ни одной из этих противоположностей. Хоро­шим образцом подобного отношения является neti-neti (ни то, ни другое) индийской философии. Здесь моральные нормы решительно отвергаются и этический выбор предоставлен индивидууму. Эта идея сама по себе не нова, во времена "допсихологические" трудности такого выбора были также извест­ны и назывались конфликтом с долгом.
Однако, как правило, индивидуум настолько бес­сознателен, что абсолютно не способен увидеть свои собственные потенциальные возможности для приня­тия решения. Вместо этого он в тревоге озирается по сторонам, пытаясь найти внешние формы и установ­ления, которые выведут его из тупика. Помимо неа­декватности, свойственной человеческому восприятию в целом, в этом виновата и существующая система образования, которая преподносит пропис­ные истины и ничего не говорит о тайнах непосредст­венного опыта. Все ее усилия направлены на то, чтобы привить идеалистические верования или правила по­ведения, которые, как люди в глубине души догадыва­ются, для них недостижимы. Все эти идеалы провозглашаются официальными лицами, которые прекрасно знают, что сами никогда не жили и не будут жить в соответствии с этими высокими принципами. Более того, никто даже и не задается вопросом о том, какова ценность подобного образования.
Следовательно, индивидууму, стремящемуся найти ответ на проблему зла в том виде, в котором она стоит перед нами сегодня, необходимо, прежде всего, знание о самом себе, т.е. максимально возможное знание о своей собственной целостности. Он обязан осознать, в какой степени он способен к добру и какие преступле­ния может совершить. При этом опасно рассматривать первое как реальность, а второе как иллюзию: и то и другое - части его натуры, и обе должны проявиться в ней, если он хочет, как и должен, жить без самообмана и иллюзий.
Однако, как правило, большинство людей безна­дежно плохо подготовлены к тому, чтобы жить на подобном уровне, хотя в наши дни уже немало людей, способных к самоуглублению. Подобное знание о себе имеет первостепенное значение, потому что благода­ря ему мы приближаемся к фундаментальной основе, или ядру человеческой природы, - обители инстин­ктов. Здесь скрыты изначальные динамические фак­торы, управляющие в конечном счёте этическими решениями нашего сознания. Это ядро - бессозна­тельное и его содержание, относительно него невоз­можно никакое наше окончательное суждение. Наши представления о бессознательном обречены на неа­декватность, поскольку мы не способны рационально познать его сущность в полной мере и установить его разумные пределы. Мы получаем знания о природе благодаря науке, расширяющей возможности созна­ния, поэтому глубокое самопознание точно так же требует научного подхода, который дает психология. Никто не станет создавать телескоп или микроскоп лишь по своему разумению без знания законов опти­ки. Сегодня психология становится для нас жизнен­ной необходимостью. Мы застыли в оцепенении перед такими явлениями, как фашизм и большевизм, пото­му что ничего не знаем о человеке или в лучшем случае имеем лишь одностороннее или искаженное представление о нем. Все могло бы быть иначе, обла­дай мы знанием о самих себе. Мы столкнулись лицом к лицу с ужасным злом и даже не знаем, что перед нами, не говоря уже о том, чтобы противостоять злу. Но если бы мы и знали, все равно остается тот же вопрос: "Как же это могло произойти с нами?" Пол­итический деятель заявляет, что не имеет даже "пред­ставления о зле". Верно: мы не имеем представления о зле, но зло держит нас в своих тисках. Одни ничего не хотят об этом знать, другие же идентифицируются со злом. Такова психологическая ситуация в мире се­годня: одни называют себя христианами и вообража­ют, что, стоит лишь захотеть, и так называемое зло уже у их ног, другие сдаются ему и больше не видят добра. Сегодня зло явно стало Великой Силой. Поло­вина человечества попала под влияние доктрины, со­зданной человеческим рационализмом, а другая - страдает от отсутствия мифа, соответствующего ситу­ации. Христианские нации пришли к печальному ито­гу, их христианство тихо дремлет и в течение столетий ничего не сделало для развития своего мифа. Тех же, кто пытался выразить движение тёмных начал в мис­тических идеях, отказывались слушать; Иоахим Флорский, Мейстер Экхарт, Якоб Бёме и другие оста­лись для большинства людей обскурантами. Единст­венным лучом света был папа Пий XII и его догма. Люди даже не понимают, что я имею в виду, когда так говорю. Они не осознают, что миф умирает, если не растёт и не развивается.
Наш миф стал немым и не дает нам более ответа. Виноват в этом не миф, данный в Священном Писа­нии, а мы сами, мы не развивали его, а напротив, подавляли любые попытки такого рода. В изначаль­ном варианте мифа достаточно отправных точек и воз­можностей для развития. Например, Христос произ­носит слова: "Будьте мудры, как змеи, и просты, как голуби". Для чего людям быть хитрыми, как змеи? И какова связь между хитростью и невинностью голу­бей? "Будьте как дети..." Но кто знает, что такое дети на самом деле? Каким образом Господь морально оп­равдывает гибель осла, который послужил Ему для триумфального въезда в Иерусалим? Почему вскоре после этого он точно ребёнок дал волю плохому на­строению и проклял фиговое дерево? В чем мораль притчи о неправедном управляющем и какое глубокое озарение, имеющее важнейшее значение для нас в собственных затруднениях, содержит апокрифиче­ское изречение: "Человек, если ты знаешь, что ты делаешь, ты блажен, но если не знаешь, ты осуждён и нарушитель закона". Что, в конце концов, означает признание апостола Павла: "Зло, которого не хочу, делаю"?

Я не стану касаться здесь прозрачных пророчеств Апокалипсиса, потому что никто в них не верит и вообще эта тема считается щекотливой.

Старый вопрос: "Откуда пришло зло?", поставлен­ный ещё гностиками, остался без ответа в христианском мире, а осторожное предположение Оригена о возможном искуплении было признано ересью. Сегод­ня мы уже не можем уклониться от этого вопроса, но бессильны решить его, мы обескуражены и растеряны, понимая, что нет такого мифа, который поможет нам, хотя мы так остро в нём нуждаемся. Вследствие пол­итической ситуации и устрашающих, если не сказать, дьявольских успехов науки мы втайне содрогаемся от неясных предчувствий и не видим никакого исхода. И лишь немногие действительно приходят к выводу, что сегодня выход в том, что давным-давно забыто, - в душе человека.

Миф мог бы развиваться дальше с сошествия Свято­го Духа на апостолов, которое сделало бы их сынами Бога, и не только их, но и других, которые через них и после них получат filiato (Божественное сыновство) и таким образом осознают, что они нечто большее, чем допотопные животные, возникшие из земли, что, бу­дучи рождены дважды, они происходят от самого бо­жественного начала. Их видимая физическая жизнь протекает на этой земле, но невидимый миру человек внутри них пришёл оттуда и должен будет вернуться к изначальному образу целостности, к Вечному Отцу, о котором говорит христианский миф о спасении. По­скольку Творец Един, то и творение Его, Его сын, есть единое. Невозможно исключить что-либо из концеп­ции божественной целостности. Но скрытно от всех раскол этой целостности произошёл: возникли сфера света и сфера тьмы. Этот исход был отчетливо предсказан ещё до появления Христа, как мы можем уви­деть среди прочего в видениях Иова или в известной книге Еноха, относящейся к дохристианским време­нам. В христианстве это метафизическое разделение было увековечено: сатана, который в Ветхом Завете еще принадлежал к окружению Яхве, теперь стал не­примиримой и вечной оппозицией миру божественному. Искоренить его было невозможно. Не удивительно, что ещё в начале одиннадцатого века возникло представление о том, что дьявол, а не Бог создал этот мир. Эта мысль стала лейтмотивом для второй половины христианского эона, после того как миф о падении ангелов уже объяснил, что падшие ангелы дали людям опасное знание науки и искусств. Что рассказчики тех времен сказали бы о Хиросиме?

Провидческий гений Якоба Бёме уловил парадок­сальную природу образа Божия и дал толчок к развитию мифа. Нарисованный Бёме символ мандалы[ii] иллюстрирует разделение Бога, так как внутренний круг делится на два полукруга, окружности которых примыкают друг к другу.

Догмат утверждает, что Бог полностью присутствует в каждом из трёх лиц. Поскольку он также полностью присутствует и в каждой частице сошедшего в мир Свя­того Духа, то каждый человек может приобщиться к Единому Богу и, следовательно, быть усыновлён.

Таким образом, complexio oppositorum (сумма про­тивоположностей) образа Бога входит в человека, но не как единство, а как конфликт: тёмная сторона об­раза вступает в противоречие с признанным понятием о том, что Бог есть "свет". Это и происходит в наши дни, хотя едва ли осознается официальными духовны­ми учителями человечества, в чьи задачи, видимо, и входит понимание подобных вещей. Существует об­щепринятое мнение, что мы достигли важного пово­ротного момента в истории, но люди связывают его с расщеплением атомного ядра или с космическими ракетами. То же, что происходит в человеческой психи­ке, обычно остаётся незамеченным.

Поскольку образ Бога является, с психологической точки зрения, проявлением основ психики и посколь­ку раскол в этом образе становится очевидным для человечества, обнаруживаясь даже в политике, воз­никает потребность в компенсации. Она принимает форму округлых символов единства, которые пред­ставляют собой синтез противоположностей в психи­ке. Я говорю о распространяющихся в мире с 1945 года слухах об НЛО. Эти слухи основаны на видениях или действительных явлениях. Обычно суть рассказов об НЛО состоит в том, что они имеют вид неких косми­ческих кораблей, прибывших к нам с других планет или из четвёртого измерения.

Более двадцати лет назад (в 1918 году), исследуя коллективное бессознательное, я открыл наличие, по видимости, универсального символа такого рода - символа мандалы. Проверке этой гипотезы я отдал более десяти лет, собирая данные, прежде чем объя­вить о ней.[iii]

Мандала - это архетипический образ, проявления которого были засвидетельствованы на протяжении столетий. Он представляет целостность "Я". Этот ок­руглый образ отображает целостность основ психики, или, говоря на языке мифа, - божественного в чело­веке. В отличие от мандалы Бёме в современных символах проявляется тенденция к единству, они иллю­стрируют компенсацию расщепления психики или предчувствие того, что оно будет преодолено. По­скольку этот процесс происходит в коллективном бес­сознательном, он проявляется повсюду. Об этом свидетельствуют и рассказы об НЛО, которые являют­ся признаком универсально существующих потребно­стей психики.

Процесс психоанализа ведёт к осознанию собствен­ной "тени", вызывая тем самым расщепление и напряжение противоположностей, которые, в свою очередь, ищут компенсации в единстве. Равновесие достигается посредством символов. Конфликт проти­воположностей может привести психику на грань сры­ва, если мы воспринимаем их серьёзно или если они всерьёз берутся за нас. Налицо справедливость прин­ципа логики tertium non datur (третьего не дано): ни­какого решения не предвидится. И всё же решение может появиться как бы естественным путём, созвуч­но собственной внутренней гармонии. Тогда и только тогда оно убедительно. Оно воспринимается как бла­годать. Поскольку решение возникло из конфликта и борьбы противоположностей, обычно оно является не­постижимым сочетанием сознательных и бессозна­тельных факторов, поэтому символ его - разрубленная монета, половинки которой точно под­ходят друг к другу[iv]. Это решение - результат совме­стных усилий сознания и бессознательного. Оно достигает подобия образа Бога в форме мандалы, ко­торая и есть, вероятно, простейшая модель целостно­сти, спонтанно возникающая в сознании как символ борьбы и примирения противоположностей. Конф­ликт, который первоначально представляется чисто личностным, осознаётся как частный случай универ­сального конфликта противоположностей. Строение нашей психики соответствует структуре Вселенной, и всё, что происходит в макрокосме, происходит и в бесконечно малых и субъективных пространствах психики. Поэтому образ Бога - это всегда проекция внутреннего переживания божественного. Это симво­лизируют объекты, которые дают толчок внутренне­му переживанию, сохраняют ноуменальное значение или характеризуются ноуменальностью и необыкновенной силой ноуменальности. Так воображение осво­бождается от конкретизации объекта и пытается выразить образ невидимого, того, что стоит по ту сто­рону явлений. Речь идёт о простейшей форме манда­лы - круге и простейшем (ментальном) делении круга - квадрате или кресте.

Подобные переживания могут быть и целительны, и разрушительны для человека. Он не в состоянии их удержать, понять или контролировать, но не может и освободиться или убежать от них, поэтому ощущает, как они овладевают им. Понимая, что эти пережива­ния не являются порождением его личностного созна­ния, человек называет их мана, даймоном или Богом. Наука использует термин "бессознательное", при­знавая тем самым, что ничего не знает о них, да и не может знать о субстанции психики, поскольку един­ственным источником знания о чем-либо и является сама психика. Поэтому справедливость таких терми­нов, как мана, даймон или Бог, не может быть ни опровергнута, ни доказана. Однако мы можем устано­вить, что безусловно подлинным является ощущение неведомого, которое связано с переживанием объек­тивного нечто, находящегося вне сферы психики.

Мы знаем, что нечто неведомое, непонятное входит в нас, как знаем, что не мы творцы снов или озарений: они рождаются в нас созвучно собственной мелодии. Можно сказать, что возникающее таким образом при­ходит от мана, даймона, Бога или бессознательного. Первые три названия обладают великой способностью вызывать и побуждать эмоциональное ощущение ноуменальности, тогда как последнее - бессознатель­ное обыденно, а поэтому ближе к действительности. Оно охватывает сферу эмпирического опыта, а это та повседневная реальность, которая нам хорошо знако­ма. Термин "бессознательное" слишком нейтрален и рационален, чтобы дать импульс воображению. Но, в конце концов, он создан для целей науки и гораздо более подходит для беспристрастного наблюдения, чем трансцендентные концепции, которые неодно­значны и поэтому могут порождать фанатизм.

Вот почему я предпочитаю термин "бессознатель­ное", хотя с равным успехом мог бы говорить о "Боге" или "даймоне", если бы хотел выразить свои мысли на языке мифа. Используя мифологический язык, я знаю, что "мана", "даймон" и "Бог" - суть синонимы бессознательного и что о них известно столь же много и одновременно столь же мало, сколь и о бессознатель­ном. Просто люди верят, что знают о них больше, и для определённых целей эта вера много полезнее и эффек­тивнее научных концепций. Огромным преимущест­вом концепций "даймона" и "Бога" является то, что они делают большей объективацию vis-a-vis, персони­фикацию. Эмоциональность этих концепций дает им жизненную силу и действенность. Ненависть и лю­бовь, страх и благоговение входят в картину конфлик­та, поднимая его до уровня драмы. То, что было всего лишь отображением, оживает.[v] Человек как целост­ность принимает вызов и вступает в схватку с вселен­ской реальностью. Только так может он стать единым, и только так осуществляется "рождение Бога", Бог входит в реальность человека и соединяется с ним, вочеловечивается. В этом акте перевоплощения место человека, т.е. его эго, внутренне занимает Бог, и внешне Он становится человеком в соответствии со словами Иисуса: "Кто видит меня, видит и Отца".

И здесь становятся очевидными погрешности мифо­логического языка.

Традиционная христианская концепция Бога - это образ всемогущего, всезнающего и всепрощающего Отца и Творца мира. Если этот Бог пожелает стать человеком, то потребуется невероятное kenosis (умаление), чтобы свести Его величие до бесконечной ма­лости человека. Но и тогда трудно понять, почему человеческая оболочка не разрушается при подобном воплощении. Поэтому теологи ощущали, что Иисус должен обладать чертами, возвышающими Его над обычным человеческим существованием. Кроме того, Он лишен macula peccati (первородного греха). Уже поэтому Он - Богочеловек или Полубог. Воплощение христианского образа Бога в эмпирическом человеке невозможно без противоречий, не говоря уже о том, что человек как таковой не слишком подходит для воплощения Бога. Миф должен, наконец, стать по-на­стоящему монотеистическим и отбросить дуализм, официально отвергаемый, но сохраняющийся и поны­не и возвеличивающий рядом со всемогущим Богом Его вечного темного антагониста. Эта система взгля­дов должна отдать дань философскому complexio oppositorum (сумме противоположностей) Николая Кузанского и нравственной амбивалентности Якоба Бёме; только так возможны целостность Единого Бога и синтез противоположностей, который Ему присущ. Сама природа символов такова, что они способны объ­единять противоположности, которые более не расходятся и не конфликтуют, а взаимно дополняют друг друга и дают жизни осмысленную форму. Будучи од­нажды пережитой, эта амбивалентность образа бога-природы и Бога-Создателя уже не представляется сложной. Напротив, миф о необходимости воплоще­ния Бога - сущность вести, данной христианством, может быть понят как творческая борьба человека с противоположностями и синтез их в "Я", целостности личности. Неустранимые внутренние противоречия в образе Бога-Творца могут примириться в единстве и целостности "Я" как coniunctio oppositorum (связь противоположностей) алхимиков или как unio mystica (тайный союз). В переживании личности это будет не примирением противоположностей Бог - человек, а примирением противоположностей в самом образе Бога. Тьма порождает свет, Творец может осознать Своё творение, а человек осознать самого себя - вот в чем суть божественной службы, которую человек может принести Богу.

Это - та задача или одна из задач, которая напол­няет глубоким значением роль человека в плане Творения и в то же время придаёт ему смысл. Это - тот многое объясняющий миф, который постепенно, на протяжении десятилетий сформировался в моём со­знании. Это - та цель, которую я могу осознать и оценить, и поэтому я доволен ею.

Благодаря совершенству способности к мышлению человек был выделен из мира животных. Из этого ясно, что для природы важнее всего именно развитие сознания. Благодаря своему сознанию человек овла­дел природой, познавая существование мира и, следо­вательно, утверждая значение Творца. Мир не стал бы феноменальным миром без отражения его в сознании человека. Если бы Творец обладал самосознанием, Ему не понадобились бы сознательные создания, и возможно ли, что чрезвычайно сложные способы сози­дания, потребовавшие миллионы лет на развитие бес­конечного числа видов и тварей, были плодом целенаправленного плана. Естественная история по­вествует о случайностях и причинах трансформации видов, уничтожаемых и уничтожающих друг друга на протяжении сотен миллионов лет. Биологическая и политическая история человека повторяют эту карти­ну на новом уровне. Но в истории разума картина совсем иная. Здесь происходит чудо мыслящего созна­ния - вторая космогония. Сознание столь важно, что немыслимо представить себе, что где-то среди чудо­вищного и внешне бессмысленного многообразия био­логических видов не был заложен элемент замысла, путь проявления которого был найден, наконец, на уровне теплокровных позвоночных, найден как будто бы случайно, непреднамеренно и непредвиденно, ка­ким-то образом прочувствован и обнаружен как бы в результате какого-то смутного побуждения.

Я далек от мысли, что мои размышления о значении человека и его мифа являются истиной, но мне кажет­ся, что это именно то, что может быть сказано в конце эона Рыб и, возможно, должно быть сказано на пороге эона Водолея, который изображается в виде человека. Водолей следует за знаком Рыб, представляющим coniunctio oppositorum, выраженную в виде двух рыб, плывущих навстречу друг другу. По-моему, Водо­лей - это личность. Царственным жестом льет он со­держимое своего кувшина в рот Piscis austrinus[vi], которая символизирует сына - ещё бессознательную сущность. К концу следующего, более чем двухтыся­челетнего эона из этой бессознательной сущности за­родится будущее, черты которого показывает символ Козерога: aigokeros[vii], чудовище Козёл - Рыба, сим­волизирующее горы и морские глубины, полярность, образованную из элементов двух столь разных живо­тных, сросшихся воедино. Быть может, это странное существо есть первобытный образ Бога-Создателя, противостоящего человеку. Я не знаю ответа на этот вопрос, нет его и в эмпирических материалах, которы­ми я располагаю: в творениях подсознания других зна­комых мне людей или в исторических документах. Если прозрение не приходит само собой, догадки бес­полезны. Они имеют смысл, лишь если мы располага­ем объективными данными, сравнимыми с материалом об эоне Водолея.

Мы не знаем, как далеко может зайти процесс само­сознания и к чему он приведёт. Это новый элемент в истории Творения. Поэтому мы не знаем, какие в нём заложены возможности. Неизвестно и то, как будет развиваться вид Homo sapiens. Разделит ли он судьбу других, некогда процветавших на земле, а теперь вы­мерших видов? Биология не отрицает подобного пред­положения.

Нашу потребность в мифе удовлетворяет картина мира, адекватно объясняющая смысл существования человека в космосе и исходящая из нашей психиче­ской целостности, из взаимодействия между сознани­ем и бессознательным. Отсутствие смысла делает жизнь неполной и поэтому равносильно болезни. Ос­мысленность позволяет выносить множество трудностей, возможно, все. Никакая наука не заменит миф, а миф не может быть создан ни одной наукой. Не Бог является мифом, а миф - откровением божественно­го в человеке. Не мы изобретаем миф, скорее, это он говорит с нами как Слово Божие. Слово Божие прихо­дит к нам и мы не можем распознать, отлично ли оно от Бога, и если да, то в какой степени. Всё в этом слове как будто бы кажется известным и человеческим, кро­ме способа, путём которого оно обрушивается на нас, внезапно диктуя свои требования. Наша воля не вла­стна над ним. Мы не можем найти ему объяснения, лишь ощущаем главное: оно не есть плод наших логических рассуждений, а пришло извне. Если нам при­снился вещий сон, разве мы его создали? Наконец, мы часто даже не знаем и не узнаем, пока не наступит время, что сон этот был предвидением или видением того, что происходило в другом месте.

Слово настигает нас внезапно; мы должны выстра­дать его, поскольку мы - жертвы абсолютной неопре­делённости: если Бог есть complexio oppositorum, то оказывается возможным буквально всё, что угодно, в полном смысле слова. Истина и ложь, добро и зло, возможны в равной мере. Миф является или может быть двусмысленным, как Дельфийский оракул или сон. Мы не можем и не должны отвергать разум, нам нужна и надежда, что инстинкт приведёт нас к цели; в этом случае Бог будет помогать нам против Бога, как это давным-давно открылось Иову. Всё, что, выражает "иную волю", исходит от человека: это его мысли, слова, представления, наконец, ограничен­ность. Поэтому, исходя из грубых психологических категорий, он склонен приписывать всё самому себе и считать, что всё определяется его намерениями, им самим. С детской наивностью человек полагает, что знает, на что способен и чем является "в себе". И всё же ему роковым образом мешает слабость сознания и сопутствующий ей страх перед бессознательным. По­этому он совершенно не в состоянии отделить добытое усилиями собственного разума от того, что пришло само из другого источника. Человек необъективен по отношению к самому себе и пока ещё не в состоянии рассматривать себя как феномен, который существует и с которым он, к счастью или несчастью, идентичен. Поначалу всё обрушивается на него, происходит вне его воли и лишь ценой огромных усилий ему удается, в конце концов, завоевать и удерживать сферу относительной свободы.

Только одержав эту победу, человек сможет осоз­нать, что противостоит изначально данным ему инстинктивным основам, которые не устранимы, как бы ему этого ни хотелось. Эти основы отнюдь не являются только лишь его прошлым, они живут вместе с ним как постоянный субстрат бытия, и его сознание формиру­ется ими в той же мере, что и окружающим физиче­ским миром. Эти факты захлёстывают человека извне и изнутри с сокрушительной силой. Он свёл их воеди­но в идее божественности, описал их влияние с по­мощью мифа и интерпретировал этот миф как "Слово Божие", т.е. как озарение и откровение " мира иного".

Ничто так не усиливает драгоценное чувство инди­видуальности, как обладание тайной, которую индивидуум поклялся хранить. Самые первые социальные структуры уже обнаруживали страсть к тайным орга­низациям. Там, где настоящих тайн нет, придумыва­ются или изобретаются таинства, доступ к которым имеют лишь посвящённые. Такими были масонские и многие другие общества. Среди подобных псевдосек­ретов по иронии судьбы могут оказаться настоящие тайны, о чем посвящённые даже не догадываются, например, в обществах, заимствовавших свои тайны из алхимической традиции.

Потребность в нарочитой секретности является жизненно важной для примитивного уровня созна­ния, когда причастность к тайне служит цементом, связывающим племя в единое целое. На уровне пле­мени тайны создают компенсацию недостаточной це­лостности отдельной личности, постоянно возвращающейся к исходной подсознательной иден­тификации с другими членами общины. Цель человеческого существования - формирование личности, осознающей уникальность своей природы, - превра­щается, таким образом, в длительный, почти безна­дёжный процесс воспитания. Ведь даже индивидуумы, чья посвящённость в определенные тайны делает их некоторым образом выделенными из группы, в главном подчиняются законам идентифика­ции, хотя в их случае группа оказывается социально дифференцированной.

Тайное общество - это промежуточная стадия на пути к индивидуализации личности. Индивидуум ещё ждёт, что коллектив осуществит дифференциацию за него, т.е. пока не осознаёт, что выделиться из окруже­ния и встать самостоятельно на ноги - задача самой личности. Любая идентификация с коллективом, будь то членство в организациях, приверженность к "измам" и т.д., мешает решить эту задачу. Такая иденти­фикация с коллективом - это костыль для хромого, щит для трусливого, постель для ленивого, детский сад для безответственного, но в то же время она и убежище для бедного и слабого, пристанище для по­терпевшего крушение, лоно семьи для сироты, земля обетованная для разочарованных странников и уста­лых пилигримов, пастух и спасительный загон для заблудших овец, мать, которая кормит и растит. Поэ­тому не следует рассматривать эту переходную ста­дию как ловушку, напротив, в течение долгого времени она будет единственно возможной формой существования личности, которая в настоящее время, вероятно, как никогда ранее страдает от анонимности. Общественная организация так важна до сих пор по­тому, что для многих она, хотя и с некоторыми оговор­ками, - конечная цель. Поэтому призыв двигаться дальше по пути к анонимности выглядит как проявле­ние высокомерия или спеси, фантазёрства или просто глупости.

Тем не менее, может так случиться, что вследствие всяких причин человек чувствует, что должен само­стоятельно вступить на дорогу, уводящую вдаль, и может оказаться, что среди открывающихся ему форм, способов и образов жизни он не находит того, что ему необходимо. Тогда он отправится в путь один, сам с собой. Он станет для самого себя группой с мно­жеством мнений и тенденций, которую вовсе не обя­зательно вести в одном направлении. Ему будет очень трудно объединить собственное многообразие в еди­ном общем действии. Даже если человек защищён извне социальными формами переходного этапа, ни­что не защитит его от собственной внутренней множественности. Нередко этот внутренний разлад вынуждает его сдаться, слиться с окружением.

Посвящение в члены тайного общества выделяет человека из неидентифицированной коллективности. Точно так же и личность на своём одиноком пути нуждается в тайне, которую по различным причинам она не может или не должна раскрыть. Эта тайна уси­ливает обособленность индивидуальных целей лично­сти. Огромное большинство людей не выдерживают этой обособленности. Это - невротики, которые игра­ют в прятки с другими и с собой, но не способны при­нять игру всерьёз. Как правило, дело кончается тем, что они отказываются от своих индивидуальных це­лей во имя стремления к коллективному конформиз­му, процесс, который всегда поощряется мнениями и идеалами их окружения. Более того, никакие рацио­нальные доводы не помогут им справиться с окруже­нием. Лишь тайна, которую человек не может предать, та тайна, которую он боится разгласить, не может облечь в слова и которая кажется поэтому од­ной из безумных идей, только она может остановить неизбежное отступление.

Потребность в такой тайне часто оказывается на­столько непреодолимой, что личность вовлекается в идеи и действия, за которые уже больше не отвечает. Человек движим не капризом или гордыней, a dira necessitas (вынужденной необходимостью), которая ему самому не вполне понятна. Эта необходимость нисходит к нему с беспощадностью рока и, быть мо­жет, впервые за всю его жизнь демонстрирует ему ad oculos (со всей очевидностью) наличие чего-то чуждо­го и более могущественного, чем он сам, причём в самой личностной его сфере, где он считал себя хозя­ином. Живым примером того служит история Иакова, который боролся с ангелом и вышел из схватки хро­мым, но борьба эта предотвратила убийство. В те бла­гословенные времена вера в историю Иакова была безусловной. Подобный рассказ современного Иакова был бы встречен многозначительными улыбками. И он предпочёл бы вовсе не затрагивать эту тему, осо­бенно если имел свою собственную точку зрения на природу посланца Яхве. Так, Иаков современный во­лей-неволей оказывается обладателем тайны, кото­рую невозможно обсуждать, и это выделяет его из коллектива. Разумеется, то, что он утаивает, неиз­бежно, в конце концов, всплывает, если он не преуспеет в роли лицемера на всю оставшуюся жизнь. Однако, пытаясь совместить и то и другое, приспособиться к группе и в то же время следовать индивидуальной цели, он неизбежно становится невротиком. Наш со­временный Иаков скрывал бы от самого себя то, что из двоих сильнее оказался ангел, как и было на самом деле, поскольку нет свидетельств о том, что и ангел не оказался хромым после схватки.

Поэтому человек, ведомый своим даймоном, выхо­дит за пределы переходной стадии и действительно вступает в никем неизведанные места, где нет прото­ренных дорог и никакой приют не защитит его под своим кровом. Здесь нет правил, которые помогли бы ему в непредвиденной ситуации, например, в конф­ликте с долгом. Большей частью такие вылазки в без­людные пространства продолжаются лишь до тех пор, пока не возникает подобный конфликт, и плавно схо­дят на нет, как только он замаячит вдалеке. Я не могу осуждать человека за столь поспешное отступление. Но нельзя и оправдать то, что он ищет достоинств в своей слабости и трусости. И поскольку мое презрение уже не причинит ему вреда, могу также добавить, что не считаю подобные капитуляции достойными похва­лы.

Но если человек встречает конфликт с долгом ли­цом к лицу, принимая на себя ответственность за его разрешение, перед лицом судьи, который днём и ночью выносит приговор, отчуждающий его от мира, он может оказаться в изоляции. В его жизни появилась тайна, говорить о которой он не может хотя бы и пото­му, что втянут в бесконечную внутреннюю тяжбу, в которой является и собственным адвокатом, и беспо­щадным следователем, и нет такого судьи, граждан­ского или духовного, который вернул бы ему спокойный сон. Ведь если бы человек не был уже сыт по горло такими судьями, он никогда не оказался бы в этой конфликтной ситуации. Подобный конфликт вы­зван повышенным чувством ответственности. И имен­но оно удерживает его обладателя от принятия решения на коллективном уровне. Суд переносится во внутренний мир, где при закрытых дверях вершится приговор.

В этом случае особо важна роль психики индивиду­ума. Она уже не только вместилище его известного и имеющего социальную определенность эго, она также мера для определения того, что ценно в нем самом и для него. Ничто не стимулирует в такой степени рост сознания, как внутреннее столкновение противопо­ложностей. В ходе дознания проявляются совершенно неожиданные факты и защита вынуждена отыскивать неизвестные ранее аргументы. При этом многое пере­ходит из внешнего мира во внутренний и мир внешний становится менее интересным, но и менее тягостным. С другой стороны, поднявшись до уровня трибунала, решающего этические вопросы, внутренний мир при­обретает большую значимость. Вместе с тем некогда обладавшее определенностью эго теряет привилегию быть лишь прокурором и вынуждено учиться роли защитника. Эго становится амбивалентным и неопре­деленным, оказываясь между молотом и наковальней. Оно осознает полярность, данную ему свыше.

Видимо, ни один конфликт такого рода не может быть действительно "разрешён", хотя обсуждать его, выдвигать доводы за и против можно до конца света. Рано или поздно решение просто возникает как результат процесса, сходного с коротким замыканием. Практическая жизнь не может существовать в беско­нечном противоречии. Противоположности с их про­тиворечиями не исчезают, даже если примиряются на мгновение, давая толчок действию. Они постоянно угрожают единству личности, вновь и вновь запуты­вая жизнь в сетях своей дихотомии.

Осознав опасность и болезненность такого положе­ния, человек может решить, что лучше вовсе не дви­гаться, т.е. не покидать надёжного укрытия, тёплого кокона, который лишь один может защитить от внут­реннего стресса. Те, кому не пришлось покидать отца с матерью, конечно, остаются в большей безопасно­сти. Рядом с ними, однако, довольно много людей ока­зываются выброшенными на путь индивидуализации. И им очень скоро открываются все положительные и отрицательные стороны природы человека.

Так же как любой вид энергии образуется благодаря разности потенциалов, так и психика обладает собственной внутренней полярностью, которая является, как отмечал ещё Гераклит, условием её жизнеспособ­ности. И теоретически, и практически полярность присуща всем живым существам. Этой неодолимой силе противостоит хрупкое единство эго, которое воз­никло в ходе тысячелетней эволюции развития лишь благодаря бесчисленному множеству защитных мер. Сама возможность появления эго связана со стремле­нием противоположностей к состоянию равновесия. То же происходит при энергетическом обмене, при столкновении тёплого и холодного, высокого и низко­го и т.д. Энергия, лежащая в основе сознательной пси­хики, предшествует ей и потому на первых порах бессознательна. Достигая сознания, она первоначаль­но проявляется в виде таких символов, как мана, боги, даймоны и т.д., чей ноумен представляется источни­ком энергии, каковым он по существу и является до тех пор, пока мы признаём право на жизнь этих сверхъестественных символов. Когда же они блекнут и теряют силу, эго, т.е. эмпирический человек, каза­лось бы, становится обладателем этого источника энергии в полном смысле этого двусмысленного утвер­ждения: с одной стороны, он стремится пользоваться, обладать этой энергией и даже воображает, что дейст­вительно ею владеет, а с другой стороны, она завладе­вает человеком.

Данная гротескная ситуация, безусловно, возника­ет, когда содержание сознания рассматривается как исключительная форма существования психики. Если это происходит, то ничто не препятствует раздуванию эго, возникающему при проекции на себя. Вместе с тем, если признать наличие бессознательного, тогда содержание проекции может быть воспринято в виде врождённых форм, предваряющих сознание. В этом случае их объективность и автономность сохраняются и удаётся избежать раздувания эго. Архетипы, кото­рые предваряют и формируют сознание, проявляются в той мере, в какой они участвуют в реальности как структурные формы, априорные содержанию созна­ния. Они отнюдь не являются "вещью в себе", а скорее формой, в которой эта вещь может быть воспринята и познана. Разумеется, не только архетипы определяют природу нашего восприятия. Они представлены лишь в коллективной составляющей восприятия. Как атри­бут инстинкта они - часть его динамической природы и, следовательно, обладают особой энергией, которая создаёт или подчиняет себе определённые модели по­ведения или импульсы, т.е. в определённых условиях они могут обладать формой, которая захватывает че­ловека или овладевает им. Таким образом, представ­ление о них, как о даймонах, вполне соответствует их природе.

Если кое-кто склонен верить, что в природе вещей нечто меняется от того, что мы пользуемся подобными формулировками, то он слишком доверяет словам. Какие бы имена мы ни давали фактам, они от этого не меняются. Имена воздействуют только на нас самих. Если кто-то воспринимает "Бога" как "абсолютное Ничто", это никак не влияет на факт существования суперординарного принципа. Мы во власти всё тех же сил, что и раньше; смена имён ничего не меняет и не исключает из реальности. И если новое имя приводит к отрицанию, то это значит лишь, что наше отноше­ние к действительности было ложным. С другой сто­роны, назвав неизвестное именем, которое обладает позитивным значением, мы создаём и соответствую­щее положительное отношение к нему. Поэтому, если мы говорим о "Боге" как об "архетипе", мы ничего не говорим о Его реальной природе, а всего лишь конста­тируем то, что "Бог" существовал в той части нашей психики, которая предшествовала сознанию, а поэто­му Его невозможно считать изобретением сознания. Этим мы не отдаляем и не исключаем Его, а лишь делаем более близкой возможность непосредственно­го переживания Бога.

Последнее, безусловно, очень важно: ведь если что-то не может быть познано, то легко думать, что оно вовсе не существует. Эта возможность настолько за­манчива, что так называемые верующие не видят в моей попытке воссоздать примитивную бессознатель­ную психику ничего, кроме атеизма, или если не ате­изма, так гностицизма, - чего угодно, только, упаси Боже, не той психической реальности, каковой явля­ется бессознательное. Если бессознательное сущест­вует вообще, оно должно включать ранние этапы эволюции нашей сознательной психики. Предполо­жение, что человек во всём его великолепии создан на шестой день Творения без каких-либо предшествую­щих стадий, в конце концов, слишком уж просто и архаично для нас сегодня. С этим можно согласиться лишь в целом; что же касается психики, то здесь эта концепция особенно живуча: психика не имеет пред­шественников, это tabula rasa (белый лист), возника­ющий вновь при рождении и являющийся лишь тем, чем она представляет сама себя.

Филогенетически и онтогенетически сознание - это явление вторичное. Пришло время понять этот очевидный факт. Так же как анатомически история развития нашего тела насчитывает миллионы лет, имеет древнюю историю и психика. Как и любая часть тела современного человека, психика также является результатом эволюции, и в ней обнаруживаются сле­ды более ранних стадий. Эволюция сознания началась со стадии животного, которая представляется нам бес­сознательной. И этот процесс дифференциации по­вторяется в каждом ребёнке. Психика ребёнка с её предсознательным состоянием - это что угодно, но не tabula rasa; её деятельность уже вполне различимо индивидуальна и обладает всеми присущими челове­ку инстинктами, в ней уже заложены основы высших функций.

На этой сложной основе вырастает эго. В течение всей жизни человека эго опирается на неё. Если эта основа не функционирует, наступает stasis (останов­ка), а затем и смерть. Жизнь и реальность этой основы имеют первостепенное значение. В сравнении с ней даже внешний мир вторичен, ибо что он значит, если отсутствует эндогенный импульс, который позволит его воспринимать и оперировать им? В конце концов, никакая сознательная воля не заменит инстинкта жизни. Этот инстинкт возникает внутри нас как при­нуждение, или воля, или команда, и если - а это так или иначе происходило с незапамятных времен - мы называем его своим даймоном, то, по крайней мере, верно уловили психологическую ситуацию. И если, используя понятие архетипа, попытаться более или менее точно определить момент, когда даймон завла­дел нами, мы ничего не исключим, а лишь приблизим­ся к пониманию источника жизни.

Естественно, что как психиатр (врачеватель души) я придерживаюсь этой точки зрения, поскольку в пер­вую очередь меня интересует, как помочь пациентам вновь обрести эту утраченную здоровую основу. И теперь я понимаю, что для этого нужно знать очень многое. В конце концов, так же развивалась и медици­на. Успехи медицины связаны не с открытием отдель­ных способов исцеления, что феноменально упростило бы её методы. Наоборот, она развилась в науку чрезвычайной сложности и немаловажной причиной этого было то, что она заимствовала знания из всех возможных областей. Поэтому я не берусь ничего доказывать для других дисциплин, а лишь пы­таюсь использовать их опыт в своей области. Естест­венно, я обязан сообщать о таком использовании и его последствиях. Мы многого не знали бы, если бы рент­геновские лучи оставались собственностью физиков и не применялись в медицине. Врачей интересует, мо­жет ли лучевая терапия при определённых условиях иметь опасные последствия, а для физика, который использует это излучение для других целей, это не так уж важно. Он не станет считать, что врач, который изучает опасные или целительные свойства невиди­мых лучей, вторгся в чужие владения.

Я, например, использую свои исторические и теоло­гические идеи в психотерапии. При этом они, естест­венно, предстают в ином свете и приводят к выводам, отличным от тех, которые были бы сделаны в обла­стях, где они служат совсем другим целям.

Следовательно, тот факт, что полярность лежит в основе динамики психики, означает, что проблема противоположностей в самом широком смысле со все­ми её религиозными и философскими аспектами об­суждается на психологическом уровне. Эти аспекты неизбежно утрачивают самостоятельный характер, присущий им в собственных областях, поскольку они рассматриваются с точки зрения психологии, т.е. не как религиозные или философские истины, а исходя из их ценности и значимости для психологии. Мы рас­сматриваем их эмпирически или же научно, прежде всего, в качестве психических явлений. Этот факт представляется мне бесспорным. То, что психические явления нуждаются в обосновании, вполне согласует­ся с подходом психологии как науки, которая не объ­являет их неподтверждёнными, а напротив, относится к ним с особым вниманием. В психологии невозможно считать что-либо "исключительно религиозным" или "исключительно философским", хотя мы часто слы­шим, особенно от теологов, что "нечто" является "ис­ключительно психологическим".

Любые утверждения - это дело психики. Кроме то­го, психика проявляет себя как динамический процесс, основанный на антитезе, на потоке энергии между двумя полюсами. Существует известное логи­ческое правило: "Не следует увеличивать число прин­ципов, если на то нет необходимости". Поэтому, поскольку интерпретация явлений с точки зрения энергетики успешно применяется всеми естественны­ми науками, мы ограничимся этим принципом и в психологии. Я не обладаю конкретными фактами, ко­торые подтверждали бы необходимость другого подхо­да; более того, полярность природы психики и её содержания подтверждают и психологические экспе­рименты.

Ну, а если динамическая концепция психики верна, тогда все утверждения, выходящие за пределы поляр­ности психики, например, о наличии метафизической реальности, должны быть парадоксальными, если в какой-то мере претендуют на истинность.

Психика не может выйти за свои пределы. Она не способна утверждать какие бы то ни было абсолютные истины, поскольку относительность любых утвержде­ний определяется её собственной полярностью. Как только психика провозглашает что-либо абсолютной истиной, например "Бог есть движение" или "Бог - Одно", она неизбежно приходит к одной из собствен­ных антитез, поскольку так же справедливы могут быть и утверждения "Бог есть покой" и "Бог есть Все". Односторонность разрушает психику и лишает ее спо­собности к познанию. Она превращается в нерефлек­тивную (вследствие невозможности рефлексии) последовательность состояний, каждое из которых объясняет само себя, поскольку оно не видит или еще не увидело других состояний.

Говоря так, мы не оцениваем, а лишь указываем, что предел часто оказывается преодолим. И в действи­тельности это неизбежно, поскольку, как сказал Ге­раклит, "все течет". За тезисом следует антитезис, а между ними возникает третий фактор - лизис, кото­рый ранее не осознавался. При этом психика лишний раз демонстрирует свою антитезисную природу и ни­коим образом не выходит реально за свои пределы.

Пытаясь подчеркнуть мысль об ограниченности психики, я отнюдь не утверждаю, что существует только психика. Просто, когда речь идёт о процессах восприятия или познания, мы не вольны выходить за её пределы. Наука молчаливо соглашается с сущест­вованием нефизического, трансцендентного объекта. Но науке известно и то, как трудно постичь реальную природу этого объекта, особенно если соответствую­щие органы чувств недостаточно восприимчивы или отсутствуют, а необходимого способа мышления нет или он ещё только должен быть выработан. В тех слу­чаях, когда ни наши органы чувств, ни искусственно созданные приборы не подтверждают существования реального объекта, трудность ситуации возрастает до такой степени, что человек подвергается искушению признать, что никакого реального объекта просто нет. Я никогда не прибегал к столь поспешным выводам, потому что никогда не считал, что наши органы чувств способны воспринимать все формы бытия. Поэтому я даже осмелился утверждать, что явления архетипической конфигурации, представляющие собой психиче­ские явления par exellence (и только), могут базироваться на психоидной основе, т.е. только час­тично на психической, и также, возможно, и на совсем иной форме бытия. Из-за недостатка эмпирических данных я не обладаю ни соответствующими знания­ми, ни пониманием этих форм бытия, называемых обычно духовными, или спиритуальными. С точки зрения науки, они нематериальны и я могу в это поверить, но должен признаться в своем невежестве. Поскольку архетипы воздействуют на меня, они для меня реальны, даже если я не знаю, какова их дейст­вительная природа. Это справедливо не только в отношении архетипов, но и природы психики в целом. Что бы она ни утверждала относительно себя, психика никогда не выйдет за собственные пределы. Всё, что есть познание и познаётся, содержится внутри самой психики, и в этом смысле мы безнадёжно ограничены миром психики. Тем не менее, есть все основания пред­полагать, что за этой гранью существует не познан­ный нами абсолютный объект, который влияет на нас, и даже в отношении явлений самой психики, утверж­дения о природе которых мы не в состоянии проверить. Утверждения о возможности или невозможности че­го-либо имеют значение только в конкретных обла­стях, за пределами которых они являются лишь произвольными предположениями.

Хотя, с точки зрения объективности, недопустимы утверждения, взятые с потолка, без всяких доказательств, тем не менее, существуют утверждения, кото­рые должны быть сделаны без всяких на то объективных причин. Они являются следствием пси­ходинамических факторов из разряда тех, которые обычно называют субъективными и считают делом сугубо личным. Это обычная ошибка, которая проистекает из неспособности отличить утверждение, ко­торое действительно исходит от отдельного субъекта и определяется исключительно личными мотивами, от того, что носит всеобщий характер и обусловлено ди­намической картиной, возникающей на коллектив­ном уровне. В последнем случае его следует считать не субъективным, а психологически объективным, так как бесконечное число индивидуумов приходят под воздействием внутреннего импульса к аналогичному утверждению или осознают, что определенные взгляды для них жизненно важны. Архетип не является только пассивной формой, это реальная сила, облада­ющая определённой энергией. Мы можем рассматри­вать его как causa efficiens (причина действующая) подобных утверждений и считать их субъектом. Дру­гими словами, эти утверждения принадлежат не кон­кретному человеку, а архетипу, который говорит через него. Медицинская практика и здравый смысл говорят о том, что подавление или игнорирование этих утверждений ведёт к психическим заболеваниям. Обычно они проявляются как невротические симпто­мы или в случае личностей, не склонных к неврозам, как коллективные иллюзии.

Архетипические утверждения исходят из инстинк­тивных предпосылок и никак не связаны с разумом, их нельзя ни доказать, ни опровергнуть рациональным путём. Они всегда составляли часть мира - его кол­лективных проявлений, как их правильно называл Леви-Брюль. Конечно, эго и воля эго играют огромную роль в жизни человека, но то, чего хочет эго, в высшей степени определяется и воздействием, пути которого для эго обычно неизвестны, автономностью и ноуменальностью архетипического процесса. Прак­тическое рассмотрение этих процессов является сущ­ностью религии в той степени, в какой религию можно рассматривать с точки зрения психологии.

С этой точки зрения требует внимания и другой факт. Помимо области рефлексии существует другая столь же, важная сфера, в которой рациональное по­нимание и рациональные модели вряд ли помогают что-нибудь пояснить. Это сфера Эроса. В классиче­ские времена, когда люди правильно понимали вещи такого рода, они видели в Эросе божество, чья боже­ственная природа трансцендентна по отношению к пределам человеческого познания и которое невоз­можно понять или представить в какой-либо форме. Я мог бы, как многие до меня, рискнуть приблизиться к этому даймону, чьи владения простираются от беско­нечности небесных пространств до тёмных пучин ада; но я останавливаюсь в замешательстве и не могу найти слова, способные передать неисчислимые парадоксы любви. Эрос - явление космогоническое, он созда­тель, отец и мать высшего сознания. Временами я чувствую, что слова апостола Павла: "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею..." - могли бы быть первым условием познания в целом и квинтэссенцией самой божественности. Как бы мы ни интерпретировали слова "Бог есть любовь", они являются утверждением complexio oppositorum Бога. И в моей медицинской практике, и в собственной жизни я снова и снова сталкивался лицом к лицу с мистерией любви и никогда не мог объяснить, что же это такое. Подобно Иову я немею. В любви заключено самое великое и самое малое, самое далёкое и самое близкое, самое высокое и самое низменное. Мы не можем говорить об одной стороне любви, не касаясь другой. У нас нет адекватного языка для этого пара­докса. Что бы мы ни говорили, никакие слова не выра­зят целого. Говорить о каких-то частностях - это всегда слишком много или слишком мало, поскольку полно смысла лишь целое. "Любовь всё покрывает" и "все переносит" (1 Кор. 13:7) - этими словами выра­жено всё, что можно сказать, к ним нечего добавить, поскольку в глубочайшем смысле все мы жертвы и инструменты космогонической "любви". Я беру это слово в кавычки, чтобы подчеркнуть, что использую его не для обозначения страсти, предпочтения, благо­склонности, желания и т.д., а имею в виду нечто вы­сшее по отношению к индивидуальному, единое и неделимое целое. Являясь его частью, человек не мо­жет объять целое. Он находится в его власти. Он может смириться с ним или восстать против него, но всегда захвачен и включён в его сферу. Человек зависит от него, черпает в нём силы. Любовь - это его свет и мрак, конца которого он не видит. "Любовь никогда не перестаёт", говорит ли он на "ангельском языке" или с дотошностью науки прослеживает жизнь от клетки до её изначального источника. Человек может попы­таться найти имя для любви, давая ей все существую­щие имена, и при этом будет вовлечён в бесконечный самообман. И если он обладает хоть каплей мудрости, то опускает руки и называет неизвестное ещё более неизвестным, ignotum per ignotius - именем Бога. Это будет признанием его покорности, несовершенства и зависимости от Бога, но в то же время и свидетельст­вом его свободы выбирать между истиной и ложью.

продолжение следует

==============================================

С уважением ко всем подписчикам,

редакция журнала "Грани эпохи"