...Вечерами, когда все детдомовские обитатели засыпали, он, таясь, покидал общую комнату и запирался на крючок в тесной кладовке, расположенной в конце коридора. Там уборщица хранила свои ведра, тряпки, щетки и прочий немудрящий инвентарь.

Он зажигал керосиновый фонарь "летучая мышь" и при его слабом желтоватом свете, задыхаясь от нефтяной вони, самозабвенно копировал рисунки. В этой комнатенке его и застукала новая директриса интерната Валентина Николаевна Шишкина, которая заступила на должность следующим летом.

Она молча изъяла у Эдварда все рисунки и распорядилась повесить на служебную клетушку замок. Несколько дней прошли в томительном ожидании. Валентина Николаевна была женщиной суровой, по-мужски решительной. Она недолго воевала, была летчицей. Из тех, кого называли "ночными ведьмами". После ранения отправили воспитывать детей.

Эдвард ждал сурового наказания. "Все! Теперь уже точно повезут меня в Сибирь, – обреченно думал он, – Лишь бы занять место в вагоне поближе к "буржуйке". Эх, зря я пряники собакам стравил! Умру в пути от голода".

Он даже тайком приготовил себе баночку керосина, чтобы этой вонючей жидкостью казнить в пути огненно-кусачих и неистребимых вшей, от которых, как ему сказали, умерли его родители, а он, непонятно как, остался невредимым.

Через неделю директриса потребовала его в свой кабинет. Чуть живой от страха, он отворил двойные, обитые толстым слоем ватина двери...

...Вышел по завершении литургии отец Игнатий на амвон, и прежде чем давать крест на целование, обратился к прихожанам с речью, предварив её эпиграфом из апостольского послания: «Жёны ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон говорит». И зачитал с листа, по благословению выглянувшего из алтаря настоятеля, текст недавнего выступления предстоятеля Русской православной церкви патриарха Кирилла на заседании Высшего церковного совета. Речь шла о приходских «разбушевавшихся тётушках».

«…люди, которые грубостью своей отталкивают вновь пришедших в храм, наносят ущерба больше, чем приносят пользы все наши усилия по организации приходской жизни… Приходское «гостеприимство» давно стало притчей во языцех и предметом для множества шуток… А задумывались ли мы, кто несёт ответственность за духовную судьбу тех людей, душам которых такая «встреча» и такое «гостеприимство» нанесли глубокие раны? Тех, кто отшатнулся от храма – хорошо, если на время, – лишь потому, что ему нагрубили, от него отвернулись, мимо него равнодушно прошли? Вина в подобных случаях лежит не только на самих приходских разбушевавшихся «тётушках», но и на настоятеле, у которого «не находится времени» на заботу об атмосфере, царящей среди его паствы».

Кто-то согласно закивал. Некоторые посмотрели в сторону Ираиды Прохоровны. Старица в самом хвосте людского потока перебирала чётки, буравила взглядом пол и как будто ничего не слышала вокруг себя. Но, конечно же, это было не так. Тяжёлые чувства терзали её душу. Вся прожитая жизнь пронеслась перед мысленным взором, с печалями, радостями, духовными подвигами и борьбой со страстями, постничеством, молениями на коленях, вычитыванием канонов, акафистов, искушениями, преодолением соблазнов… И почувствовала себя она настолько глубоко обиженной, причём, незаслуженно обиженной, что приняла молниеносное решение – уйти в монастырь. А куда деваться, куда ещё можно спрятаться от такого великого, как ей казалось, прилюдного и жестокого позора, такого оскорбления, такой расправы беспощадной, какие пришлось сейчас, на старости лет, пережить.

В приступе накатившей обиды Ираиде Прохоровне чудилось, что это сам патриарх сейчас на амвоне держит крест для целования, и ещё немного и ударит этим крестом её по седой голове. Но за что, за что? За смирение, за труды, за ревность по Богу? Ах, как жестоки люди, как страшен, несправедлив этот мир, подверженный упадку и гниению, опутанный бесовскими сетями тьмы… Так думала Ираида Прохоровна, с такими неприятными ощущениями подходила она ко кресту, и не в силах была посмотреть в глаза отцу Игнатию, и не в силах была проглотить застывший в горле ком.

Но молодой священник сделал шаг навстречу старухе, сошёл с амвона, обнял её, расцеловал в щёки, опустил ей в дряблую руку, поверх намотанных на ладонь чёрных монашеских чёток, большую служебную просфору. Ох, лучше бы он этого не делал. Вспыхнула Ираида Прохоровна, онемела от нахлынувших слёз, отшатнулась, и посеменила, всхлипывая, к выходу с низко опущенной головой. Кто-то подхватил с пола оброненную старицей просфору, но вернуть ей святыню не смогли: она не откликалась, не оглядывалась, по сторонам не смотрела, прятала глаза, и шла так быстро, что сталкивалась с людьми...

Сцены из жизни князя Михала Клеофаса Огинского и Марии Нери

...Александр I (Сквозь силу улыбается.) А вы, однако, ревнивец, граф… Достаточно хорошо зная вас, я более чем уверен, что вам не дают покоя мысли о создании Царства Польского…

Михал Огинский (с достоинством кланяется). Ваше Величество, я с должным вниманием воспринял весть о возложении на вас короны польского короля. О подписании вами новой Конституции Царства Польского… Но я бы солгал, государь, если бы сказал, что во всём вижу вашу правоту… Тоска и горечь гнетут моё сердце… Глаза литвинов были прикованы к вам в надежде, что ваши идеи и помыслы распространятся на ещё один народ, который живёт на землях Великого княжества Литовского… Однако в Литве, Ваше Величество, было запрещено даже упоминать о создании Царства Польского и принятии конституции… (Обескураженно.) Да, государь, в этом смысле я ревнивец. Ибо если жители Царства Польского получили конституцию, средства на развитие промышленности, торговли и многие другие привилегии, то мой народ – литвины – не разделили ни одного блага, дарованного моим прежним соотечественникам… Литвины гнутся под тяжестью послевоенной нищеты и бедствий, государь…

Александр I (качая головой, с сожалением). Огинский… вы такой же, как и прежде… Вас ничто не меняет, граф… Ни годы, ни события, ни люди… (На секунду замолкает, словно о чём-то вспоминая.) А ведь я предлагал вашему Тадеушу Костюшко возглавить администрацию Царства Польского… (Задумчиво.) Но он отказался… И написал мне тогда: «Я родился литвином…». Что это значит, граф?

Михал Огинский. Полагаю, Ваше императорское Величество, это значит только одно: между Россией и Польшей есть ещё один народ… И судьба этого народа нам небезразлична…

...Но теперь Ефремов заговорил.

– У моего родителя недалеко от имения, в двух километрах, стояла церковь, – произнёс он. – Наверное, и сейчас стоит, что ей сделается; а я у отца двенадцать лет как не был… Так вот, служил там презанятный батюшка, Дионисий. Умный, начитанный. Я в университетские времена, когда навещал родителей в каникулы, очень любил с ним разговаривать – его отец не раз приглашал на обеды.

Ефремов принял от Рицкого фляжку и не спеша отпил глоток.

– Помню, заспорили они с отцом по похожему поводу, – продолжал он. – Как мужчина смотрит на мир, и как – женщина. Матушка, помню, посмеивалась, их слушая. Батюшка горячился, говорил: мужчина – вождь, лидер, он за собой ведёт, решения принимает, прокладывает тропу… Ну, и всё в этом же духе. А отец Дионисий говорит: нет, как же он вести может, если дороги здесь не знает? Когда он здесь, в этом мире – слеп и беззащитен? И любопытную теорию высказал…

– И какую же? – живо поинтересовался Потехин.

– Да очень просто. На самом деле, говорит, эта слепота и беззащитность в мужчине – и есть его основная черта, поскольку мужчина существо духовное, существо не от мира сего. Достаточно вспомнить о полном запрете на женщин-духовников в абсолютно всех религиях мира, чтобы это осознать.

Духовность и есть его основа, а интеллект, психика и даже физиология – характеристики вспомогательные. Отсюда постоянная бессознательная тоска, поиски глубинного смысла, смысла жизни, ощущение себя чужим в этом мире, стремление во что бы то ни стало оставить след – в виде дерева, дома, сына, то есть доказать самому себе и окружающим осмысленность своего существования...

Женщина, напротив, существо сугубо материальное, физиологичное, это – её мир. Поэтому нет ничего удивительного в том, что мужчина беззащитен перед женщиной. Она здесь всё знает, он – ничего. Она здесь – дома, он – в путешествии. Ей недоступны его смыслы: открытия, победы, достижения. На его вершины она даже мысленно подняться не хочет: зачем?

Но без неё он начинает плутать. Цель видит, а дороги не знает. Дойдёт, конечно, и без неё, но с потерями, долго, мучительно. А она – цели не понимает, но может провести…

– Красиво, – ухмыльнулся Потехин. – Хотя софистика.

– Тоже мне, проводники! – фыркнул Рицкий. – Да у меня их было, как у полкового гусара, а толку ни от одной.

– Наверное, – пожал плечами Ефремов. – Но вот отец Дионисий, помню, закончил так: лучшие из женщин видят свою задачу в том, чтобы помочь мужчине внутренне приспособиться в этом мире, служат мостиком между ним – и этим миром…

Это была пуля со смещённым центром тяжести. Она вошла в бедро и, перевернувшись в мягких тканях, вышла в районе брюшной полости. И тьма окутала всё пропахшее войной пространство. Сергея вынесли из-под огня и отправили в госпиталь.

Занавесь раздвинулась. В нос ударило запахом карболки. Перед глазами стояла серая как мышь пелена и заборы... деревянные облупившиеся заборы... много заборов, уходящих в далёкую перспективу...

– Смотрите, мой юный друг, и не говорите никогда, что не видели, – посыпался голос сверху. – Да-да, взгляните на снимок. Видите, какие кульбиты она проделала в мягких тканях. Смотрите и не говорите потом, что не видели. Пуля со смещённым центром тяжести – это не миф. Кому-то очень хотелось, чтобы она была мифом. В учебнике вы это не прочтёте.

– Как вы думаете, профессор, он будет жить?

– Дурацкий вопрос для будущего хирурга. Но я отвечу. Мы за Бога работу не делаем. Но мы должны сделать все, чтобы оттянуть его встречу с Богом. Душу пуля не задела.

– Душу? Семён Борисович, вы шутите? Где ж она находится, эта душа?

– В «венериных железах», болван! Ну-ка, найди, где у этого красавца «венерины железы»? Не найдёшь, к зачёту не допущу.

– Вы шутите, Семён Борисович? Какие же у него могут быть «венерины железы»?

– М-да, – упал голос сверху. – До чего же современные студенты измельчали. Где у тебя, болван, «железа сатира» расположена? Отвечай, иначе до резекции не допущу.

Сверху посыпался смех, тяжёлый и жёлтый смех, от которого затошнило и задрожал серый забор, уходящий в далёкую перспективу...

Холмоуотс

«Я никак не могу понять...».

Автор:

Саша Николаенко.

Источник изображения:

http://newlit.ru/

авторский перевод с английского
Эпиграф, 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17

– Джим, – сказал я, – два часа тому назад у меня было свидание с Анной Борисовной.

Джим Крэйг вздохнул.

– Я завидую тебе... Какая изумительная женщина! Дина Дурбин и Грета Гарбо – просто гадкие утята по сравнению с ней. Её тонкая фигура, её чёрные глаза, её полные губы, целовать которые было бы мечтой любого мужчины – всё это и многое другое так и стоит перед моими глазами и видится мне в моих снах!

Он покачал головой и закрыл глаза.

Я расхохотался. Джим не поэт – вовсе нет! – но его описание внешности нашей корабельной докторши было на удивление поэтичным.

Мы сидели с ним в моей комнате, на третьем этаже американского консульства, распивая бутылку виски Джек Дэниэльс. Джим любезно предоставил мне эту комфортабельную двухкомнатную квартиру с балконом, выходящим на юг и открывающим прекрасный вид на бухту Золотой Рог.

Джим продолжал:

– Это странно, но вот в последнее время, вспоминая нашего доктора, я испытываю двойное чувство. С одной стороны, я всегда чувствовал зависть, глядя на красивую женщину, принадлежащую не мне, а кому-либо другому. И вот сейчас, зная, что прекрасная Анна принадлежит не одному, а даже двум, я не могу сдержать приступ негодования и зависти...

– То есть, ты хотел бы быть третьим?

Он покачал головой.

– Дело не в этом. Я не могу быть третьим – и даже вторым. Я ведь гордый ирландец, в конце концов! Но одновременно я не могу подавить чувство восхищения этой женщиной, поставившей всё на карту ради достижения своей цели.

– Ты сказал «с одной стороны», а что с другой?

Джим отхлебнул виски, вытер рот и помедлил с ответом.

– С другой стороны, у меня есть предчувствие, что наша Анна Борисовна движется к гибели, – промолвил он. – Слишком много она поставила на карту, слишком сильные у неё враги...

Поскольку наша рубрика посвящена истории родного языка, сегодня мы расследуем один любопытный курьёз, связанный с русским выражением ДРАПАТЬ.

Почему именно это слово?

Ответ очевидный. Слово ДРАПАТЬ одним уже своим обликом невольно выдаёт в себе русскость или, как принято говорить, своё славянское происхождение. Глядя на ДРАПАТЬ, трудно заподозрить в нём, например, латинскую или какую-либо иную неславянскую основу. Чутьё безошибочно подсказывает, что оно – русское и никакое иное. И было бы весьма странным обнаружить в ДРАПАТЬ какие-то признаки иностранщины.

Собственно, русские языковеды думают точно так же. Они признают за глаголом ДРАПАТЬ его исконную русскую корневую основу – ДРП (без огласовок).

Как именно они это признают?

С одной стороны, за последние лет 200 нас приучили к мысли, что русских исконных корней, кроме звукоподражаний и разного рода «фырканья», не существует. Поэтому этимологи, в лице Фасмера-Трубачёва, решили попросту… не заявлять о русской природе столь яркого выражения ДРАПАТЬ и, в то же время, не привели непосредственных примеров его возможного происхождения из какого-либо иностранного языка. Вот и получилось, что языковеды, отвечающие за биографию слова ДРАПАТЬ, своим молчанием как бы признали за ним его русскость.

Мы не видим другого объяснения такому поведению специалистов. Если мы ошибаемся в этом, то готовы выслушать любое адекватное и обоснованное опровержение.

Кто хорошо знаком с нашими микро-статьями по истории русского слова, знает – если лингвисты-этимологи о чём-то конкретном умолчали, то здесь (в предмете молчания), как правило, и упрятано нужное решение проблемы...