ИПАТИЯ И ИСИДОР: ИСТОРИЯ ЛЮБВИ И НЕНАВИСТИ

****

Император Юлиан, прозванный Отступником за приверженность древней религии греков, перед самым своим походом в Азию взял под покровительство новорожденную дочь Теона — знаменитого профессора механики и математики. Обеими руками высоко поднял он девочку, как греческий жрец в священных мистериях, и крикнул собравшейся тысячной толпе:

— Эй, господа! Пускай же этот ребенок никогда не носит кроткого христианского имени. Я посвящаю его первому богу на небе Зевсу Ипату, высочайшему Зевсу, и называю ее Ипатией.

Вы, святые древние боги! Если вы еще живы, если вы меня любите, сохраните мне этого ребенка! Никогда не будет у меня жены и детей. Я беру этого ребенка как своего. И если вы хотите сохранить красоту, правду и радость Греции, сохраните мне этого младенца и ведите меня к победам во имя моей страны!

Мир и покой отразились на его лице. Тихий плач малютки нарушил молчание, последовавшее за этими словами, и император передал ребенка отцу.

****

Прелестная крестница встретила свою первую годовщину как принцесса. В доме Теона собралось много его коллег с красивыми и дорогими подарками. Все колдуны и жрецы предсказывали малютке блестящую будущность. Среди них не было ни одного, кто бы не верил в могущество Юлиана... Но вскоре ужасная весть достигла Александрии — император Юлиан погиб в бою со словами: «Теперь ты победил, галилеянин!» C тех пор пусто стало в Академии, в залах и дворах знаменитой школы.

Уныло и пусто стало и в комнатке под обсерваторией, где жил и работал Теон — спальню он отдал ребенку и его кормилице. Еще одно юное существо проживало неподалеку. Исидор, семилетний уродец, получил разрешение спать и учиться, жить и умирать в передней математика. Никто не знал точно, чей это был мальчик.

Когда Исидору было около пяти лет, по всей Академии распространился слух о появлении чуда природы. Он знал наизусть все формулы и длинные ряды чисел и чувствовал их внутреннюю зависимость. Исидора устроили в школу, где он за четыре месяца проглотил то, с чем другие ученики справлялись за несколько лет. Даже в Константинополь дошла весть о чудесном ребенке.

Исидор стал учителем маленькой Ипатии, поскольку никто, даже отец, не интересовался ею. Один Исидор знал, что в Академии растет новое чудо. Но Ипатия была не похожа на него. Он знал всех поэтов и богов, изучил книги критиков и атеистов, но ни разу не сказал «почему»? А эта маленькая девочка спросила «Почему?» в первую же минуту первого урока. Она не соглашалась написать ни одной буквы, не узнав смысла ее начертания, наиболее красивой ее формы и истории. Исидор, чтобы учить девочку, должен был мучиться, как молодой профессор.

Два года занимались они математикой. Осталась философия, учение о мире как о целом, о богах, а этому надо учиться не у него, сомневающегося во многом, а у старых профессоров... Но Ипатия, которой почти исполнилось двенадцать лет, топнула ножкой и сказала: «Я не хочу другого учителя, ты должен оставаться со мной!»

Зиму и весну наполнил мир Гомера, летом они читали драмы Эсхила и Софокла. Когда приступили к Эврипиду, юноша продекламировал маленькой ученице исполненные страсти строчки... Но на середине Аристотеля занятия прервались. Теон заболел, а Ипатия изнывала от зноя. Профессора медицины посоветовали обоим летний отдых, и крестница императора отправилась с отцом в свое первое путешествие.

Потерянный Исидор бродил по улицам Александрии, как разорившийся купец. Ипатия обещала писать и сдержала слово; ее письма были всего лишь письмами преданной ученицы — о книгах и своих сомнениях, но в конце было всегда несколько слов о здоровье, о морской прогулке или о ветке, заглядывающей в окно. И в конце неизменно — «Твоя Ипатия».

Он не пропустил момента ее возвращения. В открытой дорожной коляске сидела она рядом с отцом — высокая, прекрасная, настоящая женщина... Исидор прижался головой к деревянному столбу и зарыдал, бормоча отрывки стихов и ломая себе пальцы.

Ипатия встретила его приветливо и серьезно, как благовоспитанная молодая дама. Уже на следующее утро Исидор мог продолжить с девушкой занятия философией...

Однажды, во время зимнего солнцестояния, когда христианские дети праздновали день рождения своего спасителя, а египетские жрецы — словно назло, пели торжественные гимны Изиде, — в Академии был праздник, и даже Теон дал себе день отдыха. У Исидора с профессором состоялся долгий разговор. После него отец поцеловал Ипатию в лоб и сказал, что Исидор попросил ее руки, и через год будет свадьба.

Ипатия промолчала, так что с отцом у нее никакого разговора не вышло. Со своим женихом обменялась лишь несколькими словами об их будущем. Она с уважением и благодарностью будет его женой; он должен оставаться таким, каков он есть, тогда она будет делать все, что он потребует. Он не будет говорить с ней о жизни, об отвратительной жизни, которую она не желает знать.

Приближалось лето, начались свадебные приготовления, но преподавание шло своим чередом; Исидору пришлось изучать христианских апологетов, чтобы дать Ипатии последний ответ на ее вечное «почему?» Это чтение потребовало гораздо больших усилий, чем он думал. Он знакомился с ответами христиан, удивлялся их нравственной силе и жертвенному мужеству. Его беседы с невестой не были больше философскими разговорами — это были исповеди сомневающейся души.

— Ты говоришь, как христианин! — воскликнула однажды возмущенная Ипатия.
— Гипатидион, — ответил, беспокойно посмотрев на нее, Исидор. — Старые боги, пожалуй, не существуют больше. Нищие материально и духовно станут нашими господами сегодня или завтра. Мир сбился с пути, и новое учение пришло, чтобы указать ему дорогу. Император Юлиан был почти христианином!
— Ты лжешь! — воскликнула Ипатия. — Мой император был верен богам, как останусь им верна и я, пускай даже ценой собственной жизни!

В сентябре справили свадьбу по греческому обряду.

Утопая в роскоши, брачная пара получила благословение в древнем Серапеуме. После венчания представители Академии собрались в парадном зале для торжественного ужина. Не столько ели, сколько молились. Сами жрецы казались не очень довольными, что приходится возрождать такие устаревшие молебны. Только главный жрец, девяностолетний старик, сиял от счастья, а пятнадцатилетняя невеста произнесла благочестивые слова с таким благоговением, как будто это было ее первое причастие.

Теон, возвратившись в свое жилище, услышал, как дикая толпа с неистовыми криками и танцами провожала молодую чету. Он смутно ощущал, что это событие — последняя веха его жизненного пути. Печально уселся он за письменный стол и стал смотреть перед собой. Блеск и счастье жизни пропали, когда родилась Гипатидион, а его молодая жена умерла... Теон поднялся и подошел к своему книжному шкафу. Он просунул руку между свитками и вместо старого Гомера вытащил пару крошечных туфелек — первых туфелек Ипатии. Ни разу не смог он показать дочери свою любовь, но все-таки он ее любил. Он гладил маленькие туфли и разговаривал с ними.

Вдруг внизу послышалось чье-то сдавленное дыхание. Ипатия вбежала в комнату, кинулась к ногам отца и закричала так, как будто только что избежала смертельной опасности.

— Отец! — кричала она, дрожа и прижимаясь к его коленям. — Отец, ты тоже мужчина, но не может быть, чтобы и ты хотел этого! Это ужасно! Ни одно животное так не безобразно! Если бы я смогла забыть это! Милый, милый отец, мы не особенно любили друг друга до этого дня. Оставь меня у себя! И чтобы мне никогда не видеть того, другого, никогда! Я буду служить тебе, как ты захочешь. Что хочешь, только не это! Я останусь с тобой, или, клянусь Герой и Гераклом, умру!

Теон растерялся. Одно он понял — в брачную ночь Ипатия прибежала к отцу. Он пробормотал что-то о зависимости женщин, о правах и обязанностях, о скандале. Счастливый тем, что может держать в руках голову своей девочки, он считал все же своим отцовским долгом говорить о примирении. Она ведь отдана в жены этому человеку... Ипатия повернулась, собираясь запереться у себя. Вдруг она заметила детские туфельки на письменном столе. В комнате профессора стало тихо... Теон все ниже опускал седую голову, а Ипатия, обхватив его за плечи, засмеялась сквозь слезы.

— Молчи, папочка, не говори больше ни слова. Ты же любишь меня, ты меня не гонишь!

Профессор Теон посадил девушку на колени, накинул на нее теплый платок, и долго говорили они об умершей матери и о суровой совместной жизни, которую им теперь предстояло вести.

Внизу, во дворе, была кромешная темнота. Какой-то человек стоял напротив окон Ипатии, протянув к ним длинные руки со сжатыми кулаками. Как вор, как голодный зверь, бродил он вокруг. Временами из его горла вырывался глухой стон, как у безумного. Наконец он ступил на маленькую лесенку, ведущую в кабинет Теона. Беззвучно поднимался он по ступенькам. И вдруг что-то зашумело, ударило его крыльями, словно спустившийся с неба демон поразил его. Человек упал с лестницы на землю. Вскочив на ноги, бросился он на улицу, и дальше из города — в пустыню. С тех пор никто его не видел.

А ручная птица-марабу с довольным видом вернулась обратно в комнату девушки.

****

Таково последнее известное нам событие из юности Ипатии. Внезапно ее имя исчезло из жизни на десять лет. Можно предположить, что ее необычный поступок, бегство из брачных покоев вызвало в Александрии скандал, и молчаливое презрение вычеркнуло молодую женщину из высшего круга знати. Можно сделать вывод, что молодая ученая жила все это время как монахиня, занятая математическими и астрономическими расчетами, помогая своему отцу. Наука склоняется к предположению, что никто иной, как Ипатия, была автором или, по крайней мере, составителем поздних произведений Теона...

****

Когда был разгромлен Серапеум — красивейшее здание и величайшая языческая святыня Средиземного моря — а отец Ипатии погиб под обломками, она на два месяца прекратила чтение лекций в Академии. Вернувшись же к занятиям по Птолемеевской системе мира, параллельно объявила новый публичный курс: «Религиозное движение и критика христианства».

Астрономический курс посещался хорошо. Приходило бесчисленное множество студентов соседних факультетов и даже некоторые профессора. Все удивлялись остроте логики, с которой молодая ученая нападала на величайшего из александрийцев. Но новый курс собрал столько слушателей, что в первый же день чтение из обычной аудитории Ипатии пришлось перенести в большой зал на портовой улице.

Простое черное креповое платье мягкими волнами ниспадало с плеч до пят. Оно не было модным и не было устаревшим, казалось, что прекрасная преподавательница должна была быть одета именно так, а не иначе. Великолепную массу своих черных волос она едва собрала в упругий узел; но тот, кто видел его в профиль, спрашивал себя, как заструились бы эти потоки вниз по щекам и плечам вплоть до пояса. Но и без ореола черных локонов спокойный овал лица светился каким-то неземным сиянием. Ипатия улыбнулась смущенно и радостно, как ребенок в день рождения. Неподражаемое выражение всему ее лицу придавали большие черные глаза, сначала так беспомощно и радостно-застенчиво поднявшиеся на толпу студентов, а во время лекции сверкавшие внутренним пламенем, проникающим сквозь стены. Глубокий мягкий голос отвлекал от всяких посторонних мыслей, которые смогли бы зародиться у некоторых студентов при взгляде на прекрасную женщину.

Именно в этот день новоизбранный архиепископ Кирилл произнес свою первую проповедь в соборе, и он был немало оскорблен недостаточной численностью прихожан...

Кирилл оказался грубее и заносчивее своего предшественника. С первого же дня стал играть на народной ненависти к иудеям, а также постановил полностью передать древнюю Академию церкви. Имя Ипатии называлось редко, но постепенно знатнейшие семейства города узнали, что миру между церковью и государством, а также наместником и архиепископом, не препятствует никто, кроме одной женщины, правда, прекрасной преподавательницы, но все же едва стоящей того, чтобы из-за нее страдали интересы города. Когда надо было подправить гавань, а архиепископ не уступает малейшего клочка на территории собора — в этом была виновата Ипатия. И если не могло состояться соглашение между двумя христианскими сектами, этому опять-таки мешала Ипатия.

Не заботясь о недоброжелателях, Ипатия продолжала свои занятия и лекции. Отыскивая истину, невозможно думать о себе. Ни Александрийский архиепископ, ни сам константинопольский император не могли оказать никакого влияния на вычисление орбиты Марса.

А настроение обитателей архиепископского дворца становилось все несноснее. Христианская чернь ничего не имела против Ипатии, и чтобы она двинулась, по замыслу Кирилла, монахи должны были в большом количестве прийти в Александрию и встать у нее во главе. Монахи на то время имелись трех видов: мирные благочестивые садовники, не представлявшие для Кирилла никакого интереса; обычные обитатели монастырей и отшельники. Дикари, живущие хуже собак, состояние которых можно было описать либо как сверхземное вдохновение, либо как обыкновенное безумие... Они-то и были главной надеждой Кирилла. Но только в случае, если ему удастся склонить на свою сторону предводителя — Исидора.

Беспрестанно стегавший себя пятихвостной плеткой, Исидор поклялся не покидать скалы своих мучений до тех пор, пока ему не будет позволено Небом убить дьявола — дочь Теона, поэтому доброму и милосердному архиепископу пришлось долго ждать и несколько раз отправлять своих посланников в пустыню. Наконец, его день настал...

****

Ипатия начинала свою последнюю зимнюю лекцию. Церковная травля сделала свое дело, и беспокойства в городе привели к тому, что слушателей оказалось значительно меньше. Два часа еще не прошли, как лекция была окончена. Медленно сложила она рукописи и откинулась в своем кресле. После долгой паузы Ипатия сказала:

— Господа, я хотела бы сказать вам нечто; быть может, мы не так скоро увидимся снова. В воздухе, действительно, носится что-то, похожее на призрак новой религии. Мы смутно чувствуем, что в жизни есть что-то ценное, имеющее постоянную, устойчивую ценность. Надо признать, что наша старая вера в богов не была такой религией. Но и эта новая, которая несколько веков тому назад появилась в наших краях, еще не религия.

Мы — вы и я — мы не вступим в счастливую страну, ибо религия будущего приходит медленно: чернь стоит у нее на дороге. И бессмертная чернь обладает бессмертной ненавистью. Но мы не будем ненавидеть, особенно во имя веры. И если бы среди нас был кто-нибудь, у которого новая вера похитила самое дорогое — отца или радость творчества, то все же он не должен думать о мести. Склоним голову и скажем: простим нашим врагам, потому что начало и конец всякой мудрости есть сознание незначительности нашего знания!

На этот раз не раздалось ни одного одобрительного восклицания. Когда в зале остались только ее четыре друга, она медленно спустилась по ступенькам, протянула каждому руку и поблагодарила за поддержку.

Толпа отшельников настигла маленькую группку у стен собора на Портовой площади. Свыше пятисот человек! Они уже начали свою кровавую работу, их топоры, палки и цепи были в крови. Все громче раздавалось пение псалмов. Внезапно оно прекратилось, и начался дикий рев. Один из них, длинный и худой, шедший во главе, неистово закричал, и отшельники бросились вперед...

На берегу, как раз напротив Академии, монахи устроили костер такой величины, чтобы на него можно было положить тело ведьмы. А на лестнице отшельники набросились на тело Ипатии. Ужасны были крики неистовствующих. Все слилось в один звериный рев, и какую-то отвратительную массу стащили вниз и бросили на приготовленный костер. Скоро доски загорелись. Распевая псалмы, монахи, отшельники и мастеровые окружили костер, а в переулках собрались зрители, потешавшиеся над дракой греков и христиан. Пламя медленно поднималось к небу.

Наконец торжественное молчание воцарилось на площади. Только со стороны лестницы слышались всхлипывания маленького погонщика. Ему так хотелось чем-нибудь доказать Ипатии свою любовь. Он готов был исколотить себя за то, что не знал наизусть молитвы Изиде. Сколько раз мать хотела выучить его ей! Он смог бы прочитать молитву, и Изида сжалилась бы над доброй Ипатией и вывела бы ее из подземного мрака к свету. Теперь уже делать нечего, он все равно не знает молитвы... Но что-нибудь все-таки надо сделать.

Он встал, пробрался внутрь храма и стащил из серебряного сосуда полную горсть ладана. Потом через боковой вход выскочил во двор, протиснулся между окровавленными монахами к костру и кинул свой ладан в пламя, которое, как будто в ответ на это, поднялось к небу двумя могучими огненными столбами.

По материалам романов:
Фриц Маутнер. Ипатия
Чарльз Кингсли. Ипатия