Владимир Борисов

Их не было 319

Женщинам, погибшим на фронтах войны посвящается.

1

Разведенный спирт степлился, и старший лейтенант Сидорин (так и не научившийся пить по-хорошему), командир похоронной команды при 2-й гвардейской армии, расположившийся со своим немногочисленным подразделением в одном из наиболее уцелевших вражеских блиндажей немецкой линии обороны "Вотан", входящий в 150-километровый "Восточный Вал", с отвращением отставил недопитую кружку.

На столе, старательно сбитом из аккуратно оструганных досок, стояло два ящика из-под патронов. В одном из них перевязанные лохматым шпагатом виднелись стопки документов погибших при прорыве обороны противника красноармейцев и офицеров, в другом - поверх замусоленной толстой «амбарной» книги, навалом лежали индивидуальные солдатские медальоны.

-Товарищ старший лейтенант!

В блиндаж с белым и рыхлым, по-бабьи невыразительным лицом вбежал заместитель Сидорина - старшина Варакин.

-Товарищ старший лейтенант, там это… Там ужас какой-то! - зачастил старшина, вытирая короткопалой ладонью обильный пот, мутными каплями выступающий из забитых грязью пор на лице, и заметив вдруг на столе недопитый спирт неожиданно для офицера, да быть, может и для себя, схватил кружку, и громко стуча зубами о выщербленные ее края, выпил прощально булькнувшее содержимое.

- …А вы старшина случаем не слишком увлеклись? - поинтересовался (впрочем довольно беззлобно) пьяненький, а через это и излишне добрый лейтенант, со старательно скрываемой неприязненностью вглядываясь в слюдянистые бельма Варакина. - Я, как никак, ваш непосредственный начальник, а вы мало того, что влетаете без доклада и разрешения, да к тому же еще и чужую водку лакаете. Мало вам трофейных фляжек? Ладно, не дрожите, так… Я не сержусь. Что там у вас? Призрак отца Гамлета? Так мы его сейчас осознанным, Марксистко-ленинским материализмом! Да по яйцам, по яйцам…

Он икнул, прикрываясь, глуповато хихикнул и, закурив папиросу, откинулся назад, упершись спиной в добротно, с немецкой аккуратностью обшитую горбылем стену блиндажа, увешанную фотокарточками полуголых женщин.

Старшина нахмурил пшеничные свои бровки, непонимающе посмотрел на Сидорина и вытянувшись во «фронт», попытался доложить по форме.

- Товарищ старший лейтенант. Возле берега реки Молочной, прямо на бруствере обнаружены бабы.

– Бабы!? - Сидорин резко поднялся и его долговязая, тонкая в кости фигура в распахнутой, долгополой офицерской шинели, нависла над низкорослым коротконогим старшиной.

- Что значит бабы? Местные жительницы что ли?

- Никак нет, товарищ старший лейтенант, по-всему непохоже, что бы местные. Скорее штрафники, вернее сказать штрафницы…

- Ведите Алексей Михайлович. Посмотрим что это за штрафницы, - разом протрезвев, приказал лейтенант и первым вышел наружу.

Обрывки утреннего тумана все еще плавали над оборонными сооружениями фашистов, перепаханными тяжелыми танками и самоходными орудиями, многочисленными, многодневными артобстрелами и воздушными бомбардировками, цепляясь за растяжки колючей проволоки и вывороченные взрывами телеграфные столбы. Вправо и влево от блиндажа, в котором расположилась похоронная команда, змеились глубокие, местами полузасыпанные окопы, соединяющие меж собой порушенные теперь пулеметные гнезда и точки стрелков-снайперов. Искореженные орудия, и наши, и противника, напрочь сгоревшие танки, глубокие воронки от снарядов, воочию доказывали, что бои под селом Чапаевкой были тяжелые и продолжительные.

Пролысины жирного чернозема, выброшенного разрывами мин, траурными кляксами расплескавшиеся по все еще зеленой, не тронутой осенью траве, отполировано блестели после недавно прошедшего ливня. Кислый запах жженого пороха смешанный с тяжелой вонью обгоревшей плоти казался осязаемым. Отчетливо пахло человеческими экскрементами и страхом. Даже яблочный дух заброшенных сельских садов, необычайно сильный в эти октябрьские погоды, не мог перебить эти, с трудом переносимые, миазмы.

…Само село утопало в садах несколько левее от высокого берега реки, куда и направились постоянно оглядывающийся Варакин и нервно кутающийся в шинель старший лейтенант. Уже отсюда, из небольшой низины, поросшей кустарниками дикой смородины и вишни, он со страшной, пугающей очевидностью увидел то, что смогло так поразить старшину Варакина, наверняка уже успевшего несколько очерстветь душой своей, за эти годы, проведенные им в похоронной команде.

…На поросшем травой бруствере покинутых немцами окопах, последней их нитке перед рекой Молочной, в страшном, каком-то ненормальном порядке (словно застывшие по команде «смирно»), лежали погибшие, практически в упор расстрелянные из пулеметов женщины, в солдатском ношеном обмундировании, без оружия и знаков различия.

- Ох, блядь, что же они с вами наделали!? - выдохнул Сидорин и словно в каком-то религиозном экстазе упал перед погибшими на колени, механически сдирая фуражку с головы.

…Их было много, очень много, несколько сотен расстрелянных женщин и совсем молоденьких девочек. Красивых и не очень. Совершенно безоружных. И лишь у некоторых (сквозь радужную пелену слезы, невольно затуманившей взгляд) офицер заметил зажатые в безжизненных уже руках саперные лопатки.

- Ох, блядь! - простонал он вновь, никакого внимания не обращая на стоящих рядом подчиненных - Варакина и, подошедших к ним, еще троих солдат, грязных и подвыпивших.

- Документы? - спросил он глухо Варакина поднимаясь и зло, нервно отряхивая колени и шинель.

- Никак нет! - Варакин старался не смотреть на заплаканное лицо своего командира.

- Ни документов, ни оружия, ни личных вещей. Вот только у одной в кармане рядовой Бобров обнаружил…

Он протянул Сидорину деревянный, по-видимому самодельный гребень с выжженным увеличительным стеклом словом «Тася».

- «Тася», - медленно по слогам прочитал Сидорин и осмотрел гребешок. - Да, лагерная работа.

Желваки на лице старшего лейтенанта заиграли, и он, вернув гребень Варакину, резко повернул обратно.

- Я звонить особистам, а вы, не стойте, не стойте… Ищите. Быть может еще где-то…

Он махнул рукой и пошел назад, высокий и сутуло-уставший.

2

- …Товарищ капитан. Докладывает старший лейтенант Сидорин. Да-да, из похоронной службы… Сегодня, буквально в трехстах метрах от бывших дислокаций левого фланга 5-й ударной армии, на бруствере оборонных сооружений вермахта обнаружены трупы более трехсот человек, женщин, расстрелянных фашистами в упор.

В связи с тем, что ни у одной из них не обнаружено ни знаков отличия, ни воинских наград, ни документов, а также оружия, я предполагаю, что это был женский штрафной батальон, принявший участие в прорыве обороны противника. С подобным мне сталкиваться еще не приходилось, и к тому же я подумал, что эти женщины пусть косвенно, но проходили по-вашему ведомству, то я и решил, что вы подскажите, что…

…Да, коммунист.

…Да, высшее.

…Да, я понял товарищ капитан: женские штрафные батальоны никогда не принимали участия в прорыве обороны "Вотан". Так точно: захоронить в братских могилах, координаты не указывать. Да-да, лучше использовать бывшие оборонные сооружения противника… Так точно, понял: о выполнении доложить, документально не отражать. До свидания товарищ капитан.

…Тяжелая телефонная трубка выскользнула из вспотевшей руки старшего лейтенанта.

- Ох, девочки, девочки… - он, словно в тупом оцепенении закачался на облезлом венском стуле, невесть откуда взявшемся здесь, в этом вражеском блиндаже, уютном, если не сказать комфортным, по военным конечно меркам. - Как же такое возможно? Вы еще остыть то по-хорошему не успели, а от вас уже все кому надо и не надо открестились. Война еще идет во всю, и одному Богу известно, сколько еще идти будет, а про вас уже позабыли… А что будет потом? Через двадцать, тридцать лет? Кто вспомнит? Кто поверит? Да и кому верить то?!

- …Варакин.

Лицо лейтенанта (пьющего редко и неумело) подернулось нездоровой белизной с яркими пятнами пьяного румянца на заросших щетиной скулах. Сквозь залапанные, выпуклые стекла его очков, взгляд тусклый, безжизненно-туповатый. В уголках растрескавшихся губ скопилось что-то белое, неопрятное.

- Варакин. Всех женщин захоронить в общих могилах. Воронки не использовать. Лучше блиндажи и окопы. Поверх захоронений - дерн. На все дается не более десяти часов.

…- Да, еще… - Сидорин, вцепившись за рукав Варакина, попытался выпрямиться, но только неестественно сильно изогнулся животом вперед, и, противно рассмеявшись дробным, нетрезвым смешком, старательно и чрезвычайно педантично застегнул шинель на все пуговицы, а после чего приблизив влажные губы к уху старшины, громко и горячо выдохнул, - Кстати там (тонкий изогнутый палец уперся в низкое, затянутое тучами Украинское небо), очень рекомендовали не распространяться…

Последнее слово далось офицеру относительно трудно. Он постоял некоторое время, покачиваясь, помолчал, да и побрел себе, часто спотыкаясь и падая, с трудом поднимаясь, и чему-то громко то ли смеясь, то ли плача, с кем-то громко не соглашаясь.

- Запомни Варакин, - старший лейтенант, стоящий перед входом в свой блиндаж обернулся, сложил ладони рупором и громко, как только смог крикнул, - Запомни Варакин, кто бы тебя ни спрашивал, знай одно: не было этих женщин. Не было и все! Не-бы-ло!!!

- Да понял я все, лейтенант. Понял. Как не понять. Особисты хвоста накрутили, да еще, небось, по партийной линии тебя припугнули… Вот ты и обоссался… В чем, чем, а в этом они мастера… Как воевать, или же вот трупы раздувшиеся закапывать, так их хрен с фонарем отыщешь, а как предписания сверху отпускать, так они первые! - буркнул многоопытный Варакин и, забросив на плечо лопату с отполированным до антрацитного блеска черенком, направился к остальным бойцам.

В левой руке старшина бережно нес выданный ему щедрым по случаю собственной пьяни Сидориным, котелок чистого спирта.

3

В вагоне, несмотря на осень, было довольно тепло, если не сказать жарко.

Пахло дешевым дегтярным мылом, давно немытым женским телом, портянками. Под округлым вагонным потолком, где слоями колыхался тягучий, молочно-сизый махорочный дым, на натянутых между верхними нарами веревках сохло плохо простиранное, не прополосканное белье. Всю дальнюю, противоположную от широких, откатывающихся дверей стену вагона, занимали грубо сколоченные двухъярусные нары, для блезиру застеленные бумазейными, синевато-линялыми одеялами, под которыми явно угадывались слежавшиеся, набитые соломой матрасы. На нарах, отчаянно потея, почти впритирку друг к другу лежали женщины. Много, много женщин и совсем еще молоденьких девушек. Возле торцевой стены вагона, на застеленной замусоленной газеткой погашенной буржуйке, черневшей в углу, под высоким и небольшим, старательно зарешетчатым окном, несколько молодых, полураздетых девиц (явно из блатных), играли в секу, не на деньги, и от того скучно и без азарта.

Вагон, битком забитый заключенными женщинами, к составу прицепили где-то под Бугульмой, прицепили в самом хвосте, и от того все последующие сутки арестантский вагон безбожно трясло и бросало из стороны в сторону. За стенкой, в конце вагона, на открытой площадке кондуктора, сидел охранник (похоже из деревенских) и час за часом под расстроенную тальянку, разучивал, быть может, даже и по бумажке грустную песню, слова которой иной раз заглушали стук колес и далекие гудки встречных паровозов.

«Мы из дома писем ждем крылатых,

Вспоминая девушек знакомых.

Это ничего, что мы солдаты,

Далеко оторваны от дома.

Наши синеглазые подруги,

За письмом сидят наверно тоже.

Это ничего, что мы в разлуке,

Встреча будет нам еще дороже.

Тишину в сраженьях мы не ищем,

Мы не ищем отдыха на марше.

Это ничего, что мы дружище,

За войну немного стали старше….»

- Да японский городовой! - взорвалась неожиданно одна из картежниц, с незажившей еще окончательно наколкой на правом предплечье в виде опутанной колючей проволокой шипастой розы и каллиграфически выполненной надписью под ней – «тохис», что означает (для тех, кто понимает, конечно): ты очень хорош и славен… - Это он-то тишину в сраженьях не ищет? Козел, вертухайская морда! Небось, ни одного фашиста живьем и не видел… Вояка хренов! - она бросила самодельные карты и, подбежав к дощатой стене, громко и требовательно забарабанила по ней кулаками и ногами.

- Ну, ты, Ваня! Ты хотя бы мотив иногда меняй для разнообразия. Пентюх царя небесного…

За стеной, раздался радостный и счастливый смех вертухая, которого быть может и в самом деле звали Ваней.

- Это опять ты, Нинель? И все тебе неймется… Вот подожди, через пару часов к Рязани подъедем, и я вам, уголовные ваши души, вместо воды и прогулки до ветру шмон в вагоне устрою по полной программе… Думаете, я не знаю, что вы новую колоду нарисовали?

За стеной вновь коротко хохотнули и опять послышались слова опостылевшей песни…

… «Снова будет небо голубое,

Снова будут в парках карусели,

Это ничего что мы с тобою,

Вовремя жениться не успели…»

- Карусэли… - презрительно, хотя и значительно тише бросила Нинель, и нарочито зевая, вновь вернулась к своим картам.

- Ну и духота, - протянула ее товарка по карточной партии и рывком стащила с себя бюстгальтер-самострок, откуда на пол, выпала надо полагать в свое время запрятанная и забытая ею карта – туз пик.

- Ну, ты и ворона, Анастасия! - рассмеялась Нинель в голос, разглядывая чернеющую на полу улику, - В кои веки лба умудрилась зажулить, и то просрала… Тоже мне, игруля, - она шутливо отвесила Клавке звонкий щелчок полбу и громко крикнула, обращаясь к женщинам лежавшим на нарах.

- Эй, вы, троцкистски, шпионки немецкие, мать вашу… Кто хочет в секу на лифчик сыграть, а то мой совсем сопрел?

Кто-то из лежащих не обратил на ее провокационные призывы никакого внимания, а некоторые, судя по всему, арестованные в свое время по 58-й статье, недовольно зашевелились и заворочались на своих местах.

- Эй, ты, профура!

С верху легко спрыгнула высокая, подвижная, мускулистая молодая женщина с удивительными продолговатыми, зелеными глазами на матовом, загорелом лице.

- Еще раз, ты, дрянь подзаборная, назовешь хоть кого-то из нас иначе, чем по имени или хотя бы фамилии, я тебя, воровка позорная, так изувечу, что все положенные тебе по указу Наркома обороны СССР И.В.Сталина, от 28 июля 1942 года три месяца штрафбата, ты Нина Ивановна Худякова, или если угодно Нинель, сможешь только по-пластунски ползать. И уж естественно ни о каком сокращении срока и зачетах речи быть не может.

- Ишь ты?! - несколько испугавшись но, старательно скрывая свой испуг, рассмеялась Худякова. - Никак весь Советский спорт в вашем лице, дорогая вы наша Герасимова, на защиту врагов народа выступил? Или вас, заслуженная вы наша легкоатлетка, кто-то над нами, сирыми, уже начальничком поставили? Ась?

Уголовница, нащупывая что-то в кармане лагерных штанов, слегка пригнувшись, испытывающее вглядывалась в лицо зеленоглазой, словно готовясь к неожиданному прыжку.

- Стой ровно, Нина…

Спортсменка бесстрашно отвернулась от нее и, подтянувшись, одним неуловимым движением своего натренированного тела, играючи вернулась на свое место на верхних нарах.

- Кстати сказать, ты угадала, Нина. Как только прибудем в расположение части, я дорогая моя становлюсь твоим лейтенантом, начальничком значит,… Так что пыл свой ты бы лучше для фашистов поберегла…, девонька.

- Нет, ну что за блядство!? - Нинель заметалась вдоль нар, по-блатному, на слегка присогнутых, расслабленных ногах. - Меня, на Бутырском замке каждый сторожевой пес знает, а здесь, в этом долбанном вагоне приходится под политических подстраиваться… Да не в жисть!

- Да куда ты денешься, девочка? - полная, странной для заключенных, нездоровой полнотой, женщина уже за сорок, кряхтя, встала, подошла к бачку с парашей и присела над ним, старательно прикрываясь застиранной, тюремной юбкой. -Это в Перми вас, уголовниц, было больше, да и кум, начальник зоны, на вас ставку делал, вот вы там и верховодили. А здесь, милая, тебе не Пермь, и даже не «Алжир», а вагон, и здесь, в вагоне то бишь, вас блатных, от силы с пяток наберется, и всех начальников-заступников - вот только разве Вася, что песенку за стенкой разучивает. Так что ты, Нина подумай… Опускать вас, конечно, никто не станет, но рыпаться право же не резон, я думаю… Девочки сейчас обозлены, могут и зубы повыбивать… Это я тебе как военврач говорю. Бывший майор мед службы говорю, - она вновь вернулась на свое место, и в вагоне повисла напряженная тишина, разбавленная стуком колес и кашлем курильщиц.

- Господи, какие же вы все девочки наивные, - с нижних нар поднялась необычайной красоты женщина, темные словно смоль волосы ее густые и блестящие, оттеняли высокую шею и впалые щеки, смуглая матовость которых обычно сразу же привлекала к себе внимание как лагерного начальства любого ранга, начиная от последнего, самого задроченного вертухая и заканчивая начальником зоны, так и мужеподобных женщин-лесбиянок, встречающихся как на уголовных, так и политических этапах. И в дикции ее и во внешнем облике присутствовало что-то такое, что указывало на ее принадлежность к высшей советской знати Кавказа, скорее всего Грузии…

Подойдя к зарешеченному окну, она села на корточки, особым, распространенным в тюрьмах и лагерях манером, закурила и, шумно выдыхая дым вверх, продолжила, ни к кому особо не обращаясь.

- И охота вам девочки по пустякам спорить: блатные –политические, начальники - подчиненные. Все это шелуха, право слово. Нам бы в живых, все эти три месяца, каким ни будь чудом остаться, и то слава тебе Господи… А вы: рядовой, лейтенант… Кстати, смею вас уверить, девочки, подруженьки вы мои, что ни кто из нас, не из уголовниц, не из политических, никогда, ни под каким видом не получит не то что офицерских знаков различия, но и сержантских. В частях на все эти должности есть свои, проверенные кадры – как минимум члены ВКП(б), а скорее всего - коммунисты и сотрудники НКГБ одновременно…

Спортсменка на нарах заворочалась, явно пытаясь что-то возразить ей, но черноволосая красавица опередила ее:

- Вам, наверное, когда вы прошение писали, подобные россказни начальник по режиму плел… Но вы только подумайте, подруженьки, это он там, в тайге допустим полковник, и его слово имеет определенный вес, но на фронте, на передовой, любой лейтенант из боевых, да что там лейтенант, ефрейтор, его не задумываясь особо куда подальше пошлет, и будет прав…

К грузинке подошла Нинель и взглядом попросив докурить, села напротив.

- А не слишком ли вы, мадам княгиня, хорошо осведомлены для обычной заключенной? Сдается мне, что вы с кумом снюхались. И когда успели? Ась?

- Посиди с мое, Ниночка, и не такой осведомленной станешь.

А во вторых, надо говорить не княгиня, а княжна… Чуешь разницу, девчоночка?

Княжна сплюнула под ноги Нинель и улыбнулась.

Вот только улыбка ее была подпорчена черными провалами голых десен и острыми осколками поломанных зубов…

- Посиди с мое…

Княжна вернулась к себе и легла на живот, уткнувшись лицом в расплющенный тюфяк.

…Паровоз заметно сбавил скорость, а вскоре и вовсе остановился…

- Рязань, - закопошился с накидным крючком охранник, дверь слегка отъехала на проржавелых роликах, и в вагон хлынул осенний золотой свет.

4

Охранник, грубо выструганный увалень, под два метра ростом, рябой и пыльно-рыжий, в коротковатой шинели, туго стянутой солдатским ремнем чуть ли не подмышками, казался необычайно неповоротливым и туповатым, но вот псина, расположившаяся у его ног, выглядела совсем иначе. Огромный метис, овчарки с волком, почти черный кобель-трехлеток, полулежал, презрительно улыбаясь во всю свою собачью пасть. Шершавый, темно-розовый язык не умещался казалось во рту и переливался через частокол сахарно-белых, необычайно больших зубов. Собака казалось даже дремала, но во взгляде ее изредка приоткрываемых медово-янтарных глаз светился азарт охотника и отчаянная злоба на извечного врага волка-человека.

Пес этот казался туго скрученной пружиной, в любой момент способной развернуться и со страшной, высвобожденной энергией и врожденной злобой, броситься на любого человека в арестантской, казенной робе, хоть на волос попытавшегося нарушить установленный кем-то, неизвестным для собаки, закон. Закон для сторожевого пса.

- Рязань, бабоньки! - весело повторил вертухай, широко раздвигая двери. - Здесь простоим часов шесть, не меньше… Так что успеете нагуляться и пожрать, если о вас конечно не забудут… - он рассмеялся и, отстегнув поводок от строгого, блеснувшего стальными шипами ошейника собаки, приказал ей коротко и значимо, -Сидеть!

После чего приставив к вагону небольшую, сваренную из металлического уголка лесенку, и извлекая из внутреннего кармана шинели список этапируемых, мятый и замызганный, произнес давно заученную, наверняка много раз повторяемую фразу:

- На прогулку выходить по одному. Прогулка пять минут в сопровождении вооруженного охранника. Попытка к бегству пресекается огнем на поражение. Вызываю по списку: Алферова - статья 58, пункт 8. Приготовиться Биагули, статья 58, пункты 10 и 11.

…Полная врачиха неловко спустилась по лестнице и, словно не веря что под ее ногами не вечно дергающийся, неверный пол в вагоне, а твердый асфальт, пару раз подпрыгнула на месте под легкий смешок Васи-вертухая. Собака посмотрела на женщину умными глазами и вновь сосредоточилась на дверях вагона. Бывшая военврач прошлась несколько раз в сопровождении охранника по перрону, вернее сказать тупиковой его части, с одной стороны огороженной углом бетонного забора с колючкой поверх его, с другой - возвышалась кирпичный остов полуразрушенной водонапорной башни, торчащий словно осколок гигантского зуба на фоне удивительно чистого осеннего неба.

- Василий, - обратилась она к скучающему охраннику, невольно оглянувшись на свой вагон, - Голубчик, сбрось письмо в почтовый ящик, а я тебе за это золоту фиксу дам.

Она пальцем оттянула уголок рта, чтобы он и в самом деле смог посмотреть на тускло блеснувший золотой зуб.

- Вообще-то не положено… - начал было мужик, но крестьянская хватка в нем явно брала верх, и Алферова, поморщившись, с усилием раскачала, а после и вынула осклизлую, дурно пахнувшую золотинку.

Вася обтер фиксу о полу шинели и, приоткрыв карман, бросил недовольно, - Суй что-ли, сучка хитрожопая.

Женщина всунула ему в карман надо полагать заведомо написанное письмо и пробормотала, радостно и торопливо.

- Там, молодой человек, уже и адрес написан и марочка есть… Вам только в ящик сбросить… Уж постарайтесь.

- Не боись, сброшу, - окровительственно проговорил охранник и ленивым движением автомата направил женщину к вагону. - Биагули, статья 58, пункты 10 и 11, приготовиться Варакина, статья 159 и 162.

Грузинка помогла Алферовой подняться в вагон, а сама легко, минуя лесенку, спрыгнула на пустынный перрон.

Пёс посмотрел на княжну с непонятным своим собачьим интересом и даже соизволил слегка обнажить боковые, часто посаженные зубы.

…Но-но, собачка, успокойся… - засмеялась она, всем телом потягиваясь и поплотнее запахивая на своей точеной фигурке арестантский бушлат.

Всю свою прогулку, всё время, что отвел ей откровенно любующийся грузинкой охранник, Биагули просидела на краю перрона возле чахлого кустика сизой полыни. Растерев между пальцами очередной листик чернобыля, она вдыхала его терпкий, пьяняще-манящий куда-то запах и плакала. Тихо и беззвучно, опустив голову с иссиня-черными волосами на перекрещенные, бледные, бессильные руки с тонкими, полупрозрачными пальцами. Из вагона слёз ее конечно ни кто не видел, но на удивление сентиментальный Василий, неуклюже-угловатый, тихонько и робко трогал ее за дрожащее плечо и повторял, обиженно шмыгая курносым своим носом: «Ну что вы!? Ну не надо… Не положено плакать… Честно-честно не положено.»

Княжна, подняв на сердобольного парня черные, заплаканные глаза и, наскоро вытерев слезы, вернулась в вагон, притихшая и уставшая.

…Варакиной, осужденной по двум уголовным статьям за кражу и разбой, оказалась та самая, неудачливая в картах, Анастасия, набросившая порыжевшую телогрейку на голое тело. Пройдясь наскоро по перрону, и курнув в одинаре сигаретку, она, приоткрывая на манер крыльев свою телогрейку, обнажала полную, вислую грудь с темными пятаками сосков. Выстукивая ботинками-говнодавами чечетку по пыльному асфальту, она, покачивая плечами, шутливо приставала к вертухаю, прижимая его к вагону. И хотя все ее движения отдавали шутовской пустотой, в карамельных коричневых глазах вспыхивали откровенно блядские всполохи, соски набухли, а губы, слегка тронутые вазелином для блеска, нервно подрагивали и шевелились в беззвучном, похабно-пошлом мате.

- Все. Варакина в вагон. Хватит. Вас еще кормить надо… Пошла, пошла, говорю, не задерживай. Не то кобеля свистну, гадом буду свистну. До дергаешься у меня, бляха муха, как пить дать, доиграешься!

5

…Кухня отыскала арестантский вагон только глубокой ночью, меньше чем за час перед его отъездом со станции Рязань.

Неизвестно кто, что и где попутал, и точно также неизвестно как, каким образом умудрилась подъехать, протиснуться к вагону полевая кухня с большим котлом, с ящиком для дров и сухопарым, похожим на снулого леща поваром, в заляпанном, некогда белом колпаке и халате? Но факт есть факт: под блеклыми рязанскими звездами, под размытым намеком на млечный путь, часам к двум по полуночи, на росистом черном асфальте, почти впритирку к вагону, элегантно согнув переднюю ногу, уже стояла худосочная лошадь-доходяга, а к оглоблям, вместо телеги была приторочена полевая кухня на резиновом ходу. Кобылка с грустными глазами под стриженной челкой-гривой, со странной периодичностью приподнимающая довольно богатый, белесый хвост и выдавливающая из себя теплые, исходящие вонючим паром шары навоза, казалось, задремала, а неугомонный повар, в недоумении оббежавший весь перрон в поисках остальных арестантских вагонов, ожидающих кормежки, и безнадежно обследовавший угол бетонного забора между которым и вагоном не смогла бы протиснуться не только лошадь с походной кухней, но и сложенный в двое несвежий поварской колпак, в конце концов махнул рукой, отметил что-то в свернутой трубкой тетради, и начал щедрым черпаком раздавать подходившим по очереди женщинам, твердую, словно слежавшуюся перловку, с крупными кусками переваренной конины.

- Ну ни хрена себе, пайки! - восхищенно прокричала набитым ртом Нинель и, наскоро проглотив «гуляш», поспешила за добавкой.

Вертухай укоризненно покачал своей рыжеволосой башкой, но тем ни менее тарелку повару передал, и тот, приоткрыв крышку котла и заглянув во внутрь, громко крикнул, отчаянно спеша и глотая буквы на уральский манер.

- Эй, девахи, подходи организованно за добавкой. Каши еще с ведро осталось.

Сытно рыгнув, Худякова тщательно вытерла ложку о тонкую свою майку и, закурив, села на корточки вблизи двери, сбрасывая пепел на пропахшую мазутом траву и лениво поглядывая на товарок.

…Женщины ели молча, рассевшись на нижних нарах (страшно схожие на рассевшихся в ряд больших ворон, клюющих по обыкновению своему падаль), ели, с трудом пережевывая твердую, надо полагать, от очень старой лошади конину, запивали кашу жиденьким, но горячим чаем, постепенно отогреваясь душой, и как-то само собой забывали пусть на время, пусть на час, о нелегкой судьбе своей, женщины-ЗК. Забывали они и о вертухае, вооруженном и не шибко умном, способном по излишнему своему усердию и из автомата зашмолять, и о собаке, сидевшей словно изваяние слева от выхода из вагона, и о взгрустнувшем отчего-то поваре, черпаком на длинной ручке со скрежетом шарившим по дну котла, и о том, что скоро, очень скоро, они, вместе с другими такими же женщинами–арестантками из других, точно таких же вагонов, бросятся на врага, зубами и голыми руками вырывая у него право на жизнь, право на победу, право на смерть с чистой совестью и чистыми документами…

- «Сидит Сталин на суку,

Гложет конскую ногу,

Ах какая гадина,

Советская говядина…»

Неожиданно и негромко пропела сытая Нинель и щелчком ногтя выбросила окурок в окружающую ночь.

- Ах ты, сука! Лярва позорная! Ты чье, чье имя полоскать решилась? Сталина? - взбеленился отчего-то вдруг Василий. Он, сорвав с плеча автомат, с лязгом послал патрон в патронник. - Да я сейчас тебя и всех твоих подруг тут же, у вагона, именем страны и закона…

Охранник по железной лестнице вскочил в вагон и левой рукой за волосы отбросил от себя проштрафившуюся уголовницу.

- Убью падаль!

Женщины с визгом шарахнулись в глубь нар и только полная, мигом побелевшая Алферова неожиданно быстро для своей комплекции появилась перед ослепшим от ярости мужиком.

- Да что же ты, Василий, разбушевался то так? Сам знаешь, не со зла она это, просто по глупости… Дура она, Вася. Как есть дура. Ну что с нее взять? Обыкновенная форточница… А ты Васенька плюнь на нее, плюнь. А мы здесь ее уж сами опресуем как полагается. Плюнь Вася.

Она полной, дрожащей рукой легонько приобняла парня за талию и мало помалу подталкивала его к выходу.

Вертухай вытер шапкой крупный, прозрачный пот с дергающихся рябых щек и, сплюнув на дощатый пол, спрыгнул на перрон. Кобель, напрягшийся было, успокоился и вновь растянулся на прохладном асфальте.

C противным лязгом дверь вернулась на свое место, и сквозь нее женщины услышали удаляющийся голос Василия: «Нет, ну что за херня, чем с ними лучше, тем они…»

А через четверть часа поезд тронулся и ехал еще долго, многие сутки вперед, на запад, пропуская спецсоставы, груженные техникой и, покамест, еще живой боевой силой…

6

- …Ну вот, бабоньки, и все. Приехали! - громко и радостно прокричал, опухший ото сна и многодневного пьянства (а что еще делать в долгой и нудной дороге?), Василий.

Он откатил двери во всю ширь и радостно закончил:

- А вас тут оказывается уже ждут…

И правда, вдоль железнодорожного полотна стояли в ряд открытые грузовые машины с деревянными, крашенными зеленью бортами.

Между машин, цепью стояли вооруженные автоматами солдаты с лаем исходящими собаками на коротких поводках.

Вечерело. С однородно-серого неба сыпал мелкий, прохладный дождь. В свете прожекторов, направленных на состав, капли его казались стремительными и необычайно чистыми.

К вагону неторопливо подошел молоденький, прыщеватый лейтенант и, взяв у старательно дышащего в сторону Василия список этапируемых, излишне громко крикнул, всматриваясь в темень вагона.

- Всех кого назову, выходить с вещами, становиться на колени, руки за голову. Шаг вправо, шаг влево считается попыткой к побегу. Охрана имеет право стрелять на поражение. Уяснили? Поехали… Алферова - статья 58, пункт 8.

Полная военврач привычно заспешила к выходу, вперив вопросительно свой взгляд в лицо Василия.

- Сбросил, сбросил я, - шепнул он ей на прощание. -Еще в Москве сбросил. Не сумлевайся.

- Биагули, статья 58, пункты 10 и 11… Варакина, статья 159 и 162.

… Примерно через час, обжитой и ставший как будто бы даже несколько родным для этих женщин, вагон опустел, состав, поспешно подталкиваемый тревожно сигналящим кому-то и зачем-то лоснящимся клепанным паровозом, тронулся и вскоре скрылся в дождливых сумерках.

И лишь ртутью сверкающие в далеких зарницах рельсы, казалось, еще каким-то необъяснимым образом связывали этих, таких разных женщин с домом, Родиной, с пусть и не совсем удачной, но тем ни менее мирной жизнью.

7

- Да вы что, товарищ капитан, смеетесь? Опять баб мне прислали. Да у меня еще вчерашние не кормленные… Что я с ними делать то буду? Где расположу?

- Не дергайся, Курбатов. И стань передо мной ровно. Ты лейтенант или кто? Вот и не забывайся. Задача у тебя простенькая, детская можно сказать задача. Тебе нужно всех этих женщин, сегодня, сейчас же, отвести в расположение 2-й гвардейской армии, вон к тому холму, - чахоточного вида капитан ткнул пальцем куда-то в не просветную темень… - Да не ссы, лейтенант! Тут ошибиться сложно. Справа наши, слева немцы. Там еще речка протекает, Молочная прозывается. А вдоль речушки этой, Чапаевка расположилась. Поселок значит. Твое дело их только довести до расположения наших. Там сдашь по списку и опять сюда. К обеду уже вернешься. А я баб твоих уже проинструктировал. Их сейчас старшина наскоро переоденет и в путь.

- Слушаюсь, товарищ капитан, - широколицый Курбатов неумело отдал честь и переваливаясь с ноги на ногу направился к хозчасти.

- С кем служу, мать твою, с кем воюю… - капитан сплюнул и, откинув плащ-палатку заменяющую дверь в землянку, шумно высморкался.

…Робкий рассвет задрожал над колонной устало шагающих женщин.

- Подтянуться! Шире шаг! - повеселевшим голосом приказал женщинам-штрафникам Курбатов и, слегка посомневавшись, повел своих подопечных заметно левее, в сторону курившейся плотным паром реки.

- Вон! Вон уже наши! - он помахал кому-то рукой и торопливо выцарапал из новенького планшета свернутые в трубку листки - поименные списки…

… Обер-ефрейтор Отто Грильборцер свернул пропитанную никотином бумажку и, морщась, прикурил эрзац сигаретку. Письмо невесте опять не удалось дописать - вдоль окопов к нему направился унтер–офицер Райценштейн. Плотоядно ухмыляясь, он уже хотел было что-то высказать Отто, как всегда язвительное и гнусное, но в этот миг что-то привлекло его внимание.

Грильборцер проследил за ошарашенным взглядом командира и только сейчас заметил, что практически напротив его пулеметного гнезда появился русский офицер, размахивающий чем-то (господи, неужели граната!?), и колонна солдат, устало поднимающаяся на бруствер, справа и слева.

- Стреляй! Стреляй Отто! - закричал унтер-офицер, прикрывая голову растопыренными пальцами и в ужасе падая на дно окопов.

- Ты куда нас завел!? Татарская твоя рожа! - завизжала ощетинившаяся Нинель и ринулась прочь от пулемета.

Но ее, облаченную в не по росту подогнанную, стиранную-перестиранную солдатскую гимнастерку, спину уже прошил, так и не успевший набрать скорость, свинец пулеметных пуль.

…И хотя и был Грильборцер, наверное, самым плохим пулеметчиком из всех прикомандированных к военсоставу немцев, обороняющих 150-километровый "Восточный Вал",

но и он, в течение нескольких минут, смог положить несколько сот обезоруженных растерявшихся женщин.

…Плотно свернутая, пропитанная никотином, бумага все еще тлела, потрескивая на дне окопа, а для этих женщин, женщин в годах и совсем еще молоденьких девочек, так и не успевших вкусить самую обыкновенную, без шмонов и карцеров, доносов и побоев, пересылок и редких свиданий с родными жизнь, все уже было законченно.