Сайт рассылки www.ark.ru

Все знают поэтессу Марину Цветаеву, но, возможно, не все знают, что она создала
и прекрасную прозу - в частности, автобиографическую книгу. Это произведение,
на мой взгляд, гораздо интереснее многих книг других авторов, писавших о Марине.
И, что парадоксально, в сравнении со стихами, её проза не только не проигрывает,
а даже где-то выигрывает (тут можно спорить, я, конечно, не настаиваю). В любом
случае, это книга гениального человека, наблюдательного, обладающего исключительным
взглядом на мир. Возможно, когда
мы дети, мы все такие, только записать не можем, а потом и вовсе забываем, становясь
скучными взрослыми. Поэты по-видимости отличаются свойством сохранённого детски-яркого
восприятия, замечающего и обдумывающего такие детали мира, к которым мы давно
привыкли и не удивляемся (хотя стоило бы). 
Дон Хуан об этом тоже много говорил... :-)
В интернете текст найти не удалось. Посылаю вам кусочек, выбранный мной и отсканированный
Леной Калагиной.
Оля




Марина Цветаева "Господин мой - время".
Изд. "Вагриус", М., 2000


Мать и музыка

(отрывки)


<..>


Слуху моему мать радовалась и невольно за него хвалила, тут же, после каждого
сорвавшегося "молодец!", холодно прибавляла: "Впрочем, ты ни при чем. Слух -
oт Бога". Так это у меня навсегда и осталось, что я - ни при чем, что слух -
от Бога. Это меня охранило и от самомнения, и от само-сомнения, от всякого, в
искусстве, самолюбия, - раз слух от Бога. "Твое - только старание, потому что
каждый Божий дар можно загубить", - говорила мать поверх моей четырехлетней головы,
явно не понимающей и уже из-за этого запоминающей
так, что потом уже ничем не выбьешь. И если я этого своего слуха не загубила,
не только сама не загубила, но и жизни не дала загубить и забить (а как старалась!),
я этим опять-таки обязана матери. Если бы матери почаще говорили своим детям
непонятные вещи, эти дети, выросши, не только бы больше понимали, но и тверже
поступали. Разъяснять ребенку ничего не нужно, ребенка нужно - заклясть. И чем
темнее слова заклятия - тем глубже они в ребенка врастают, тем непреложнее в
нем действуют: "Отче наш, иже еси на небесех..."
С роялем - до-ре-ми - клавишным - я тоже сошлась сразу. У меня оказалась на удивительность
растяжимая рука. "Пять лет, а уже почти берет октаву, чу-уточку дотянуться! -
говорила мать, голосом вытягивая недостающее расстояние, и, чтобы я не возомнила:
- Впрочем, у нее и ноги такие!" - вызывая у меня этими "ногами" смутный и острый
соблазн когда-нибудь и ногой попытаться взять октаву (тем более что я одна из
всех детей умею расставлять на ней пальцы веером!), чего, однако, никогда не
посмела не только сделать,
но даже додумать, ибо "рояль - святыня", и на него ничего нельзя класть, не только
ног, но и книг. Газеты же мать, с каким-то высокомерным упорством мученика, ежеутренне,
ни слова не говоря отцу, неизменно и невинно тyда их клавшему, с рояля снимала
- сметала - и, кто знает, не из этого ли сопоставления рояльной зеркальной предельной
чистоты и черноты с беспорядочным и бесцветным газетным ворохом, и не из этого
ли одновременно широкого и педантического материнского жеста расправы и выросла
моя ничем не вытравимая,
аксиомная во мне убежденность: газеты - нечисть, и вся моя к ним ненависть, и
вся мне газетного мира - месть. И если я когда-нибудь умру под забором, я, по
крайней мере, буду знать отчего.
Кроме большой руки, у меня оказался еще "полный, сильный удар" и "для такой маленькой
девочки удивительно-одушевленное туше". Одушевленное туше звучало как бархат,
и было коричневое, а так как toucher - трогать, выходило, что я рояль трогаю,
как бархат: бархатом: коричневым бархатом: кошкой: patte de velours*.




-----
* Бархатной лапкой (фр.)

<..>

И слово любила "бемоль", такое лиловое и прохладное и немножко граненое, как
Валериины флаконы, и рифмовавшее во мне с желтофиоль, никогда не виденным материнским
могильным цветком, с первой страницы "Истории маленькой девочки". И "диез", такое
прямое и резкое, как мой собственный нос в зеркале. Labemol же было для меня
пределом лиловизны: лиловее тарусских ирисов, лиловее страховской тучи, лиловее
сегюровской "Foret des Lilas"*.
Бемоль же, начертанный, мне всегда казался тайный знак: точно мать, при гостях,
подымет бровь и тут же опустит, этим загоняя что-то мое в самую глубину. Спуском
брови над знаком глаза.
Бэкар же был просто - пуст: знак, что не в счет, олицетворенное как не бывало,
и он сам был не в счет, и его самого не было, и я к нему относилась снисходительно,
как к пустому дураку. Кроме того, он был женат на Бэккере.
Вначале еще смущали верх и низ, верх, который я неизменно ощущала басами, левым,
- а низ - дискантом, тонизной, правым концом клавиатуры, беззвучным уже дребезгом,
концом звука и началом лака. (Наверху - горы и гром, внизу - букашки, мухи, например,
бубенчики, одуванчики, комары, пискари, - такое...) Теперь вижу, что была права,
ибо читаем мы слева направо, то есть с начала к концу, а начало никак не может
быть низом, который сам по себе есть схождение на нет". (Тонкий звук сходит на
нет, а глухой, басовый~
ins Аll**. В рояльный лак. В гулы.) Клавишно-вокальное определение верха и низа
соответствовало бы еврейскому письму.
Но больше всего, из всего ранне-рояльного, я любила - скрипичный ключ. Слово
- такое чудное и протяжное и именно непонятностью своей (почему скрипичный, когда
- рояль?) внедрявшееся, как ключом отмыкавшее весь запретный скрипичный мир,
в котором, из полной его темноты, уже занывало имя Паганини и горным хрусталем
сверкало и грохотало имя Сарразаты, мир, - я это уже знала! - где за игру продают
черту - душу! - слово, сразу делавшее меня почти скрипачом. И еще другой ключ:
Born, ключ Oheim Kuhiborn: Дядя Струй,
из жемчужной струи разрастающийся в смертоносный поток... И еще ключ - другой:

 ...холодный ключ забвенья,
Он лучше всех жар сердца утолит!

из Андрюшиной хрестоматии, с двумя неизвестными: "забвенье" и "утолит", и двумя
известными: "жар" и "сердце", которые есть - одно.
Слово и вид - лебединый, вид, который я так любовно воспроизводила на нотной
бумаге, с чувством, что сажаю лебедя на телеграфные провода.



---
*"Сиреневой рощи" (фр.).
В бесконечность (нем.).



Басовый же мне ничего не говорил: ни вид, ни звук, и я его втайне презирала.
Во-первых, - ухо, простое грубое ухо с двумя дырками, но проткнутыми, - о глупость!
не в нем, а рядом - и двумя вместо одной, точно можно в одном ухе носить две
серьги и точно, вообще, бывает одно ухо. (Ушной вопрос меня очень интересовал,
ибо мать, у которой уши были проткнуты и серьги - висели, называла это варварством,
а ее падчерица, институтка Валерия, которая считала это красотой, никак не могла
этого проткнутия добиться: то
запухали, то зарастали, - так и ходила злая, с шелковинкой.) Слово же "басовый"
- просто барабан, бас: Шаляпин. А одна полоумная поклонница (у нее пол-ума, и
она все время кланяется!) ставит в двенадцать часов ночи своего трехлетнего Сашу
на стол и заставляет его петь, "как Шаляпин". И от этого у него круги под глазами
и он совершенно не растет. Нет, бог с басовым! И уже для собственного удовольствия,
долбя коленями стул, локтями - стол, ряд чудесных скрипичных, один другого внизу
- полнее, вверху - стройнее,
- целая вереница скрипичных лебедей!
Но это было письменное, писецкое, писательское рвение. Музыкального рвения -
и пора об этом сказать - у меня не было. Виной, верней причиной было излишнее
усердие моей матери, требовавшей с меня не в меру моих сил и способностей, а
всей сверхмерности и безвозрастности настоящего рожденного призвания. С меня
требовавшей - себя! С меня, уже писателя - меня, никогда не музыканта. "Отсидишь
свои два часа - и рада! Меня, когда мне было четыре года, от рояля не могли оттащить!
"Noch ein wenig!"* Хотя бы ты раз, раз
у меня этого попросила!" Не попросила - никогда. Была честна, и никакая ее заведомая
радость и похвала не могли меня заставить попросить того, что само не просилось
с губ. (Мать меня музыкой - замучила.) Но и в игре была честна, играла без обману
два своих положенных утренних часа, два вечерних (до музыкальной школы, то есть
до шести лет!), и даже не часто оглядываясь на спасительный круг часов (которых
я, впрочем, лет до десяти совершенно не понимала, - с тем же успехом могла бы
оглядываться на "Смерть Цезаря"
над нотной этажеркой), но как их глубокому зову - радуясь! Играла без матери
так же, как при матери, играла, несмотря на соблазны враждовавшей с матерью немки
и сердобольной няньки ("совсем дитя замучили"!) и даже дворника, топившего печку
в зале: "Пойди-ка, Мусенька, пробегись!" - и даже, иногда, самого отца, появлявшегося
из кабинета, и, не без робости: "А как будто два часа уже прошли? Я тебя точно
уж полных три слышу..." Бедный папа! В том-то и дело, что не слышал, ни нас,
ни наших гамм, ганонов и галопов,
ни материнских ручьев, ни Валерииных (пела) рулад. До того не слышал, что даже
дверь из кабинета не закрывал! Ведь когда не играла я - играла Ася, когда не
играла Ася - подбирала Валерия, и, покрывая и заливая всех нас - мать - целый
день и почти что целую ночь! А знал он только всего один мотив - из "Аиды" -
наследие первой жены, певчей и рано умолкшей птицы. "Даже "Боже, царя храни"
не умеешь спеть!" - мать ему, с, шутливой укоризной. "Как не могу? Могу! (и,
с полной готовностью) Бо-о-же!" Но до "царя" не
доходило никогда, ибо мать, с вовсе уже не шутливо, - а с истинно-страдальчески-искаженным
лицом тут же прижимала к ушам руки, и отец переставал. Голос у него был сильный.

----

*Еще немножко! (нем.)




Позже, после ее смерти, он часто - Асе: "Что ты, Асенька, как будто фальшивишь?"
- для очистки совести, - заменяя мать.
Нет, несмотря ни на какие соблазны, соболезнования и зовы - играла. Играла твердокаменно.
Жара. Синева. Мушиная музыка и мука. Рояль у самого окна, точно безнадежно пытаясь
в него всем своим слоновым неповоротом - выйти, и в самое окно, уже наполовину
в него войдя, как живой человек - жасмин. Пот льет, пальцы красные - играю всем
телом, всей своей немалой силой, всем весом, всем нажимом и, главное, всем своим
отвращением к игре. Смотрю на кисть, которую в детстве матери нужно было держать
на одной линии (напряжения!) с локтем и первым пальцевым суставом и так неподвижно,
чтобы не расплескать поставленной
на нее (оцените коварство! севрскоЙ чашки с кипящим кофе или не скатить серебряного
рубля, а ныне, в моем - держать в непрерывном движении свободы, в чередовании
поклона и заброса, чтобы играющая рука, в совокупности локтя, кисти и концов
пальцев, давала пьющего лебедя, и на обороте которой (кисти) голубые жилы, у
меня, если нажать, дают явную букву Н - того Николая, за которого, по толкованию
немки, я через двенадцать лет выйду замуж, - по француженке же: Henri. Все на
воле: Андрюша с папой пошли купаться,
мама с Асей "на пеньки", Валерия в Тарусу на почту, только кухарка одна стучит
котлетным ножом - и я - по клавишам. Или, осень: Андрюша строгает палку, Ася,
высунув язык, рисует дома, мама читает "Eckerhardt", Валерия пишет письмо Вере
Муромцевой, я одна - "играю". (Зачем??)
- Нет, ты не любишь музыку! - сердилась мать (именно сердцем - сердилась!) в
ответ на мой бесстыдно-откровенный блаженный, после двухчасового сидения, прыжок
с табурета. - Нет, ты музыку - не любишь!
Нет - любила. Музыку - любила. Я только не любила - свою. Для ребенка будущего
нет, есть только сейчас (которое для него - всегда). А сейчас были гаммы, и ганоны,
и ничтожные, оскорблявшие меня своей малюточностью "пьески". И моя будущая виртуозность
была для меня совершенно тем мужем Николаем или Henri. Хорошо ей было, ей, которая
на рояле могла все, ей, на клавиатуру сходившей, как лебедь на воду, ей, на моей
памяти в три урока научившейся на гитаре и игравшей на ней концертные вещи, ей,
с нотного листа читавшей,
как я с книжного, хорошо ей было "любить музыку". В ней две музыкальных крови;
отцовская и материнская, слились в одну, эти две-то ее всю и дали! И она не учитывала,
что собственной, певучей, лирической, одностихийной, она сама же противопоставила
во мне браком - другую, филологическую и явно-континентальную, с ее кровью, -
неслиянную - и неслившуюся.
Мать - залила нас музыкой. (Из этой Музыки, обернувшейся Лирикой, мы уже никогда
не выплыли - на свет дня!) Мать затопила нас как наводнение. Ее дети, как те
бараки нищих на берегу всех великих рек, отродясь были обречены. Мать залила
нас всей горечью своего несбывшегося призвания, своей несбывшейся жизни, музыкоЙ
залила нас, как кровью, кровью второго рождения. Могу сказать, что я родилась
не ins Leben, а in die Musik hinein*. Все лучшее, что можно было слышать, я отродясь
слышала (будущее включая!). Каково
же мне было, после невыносимого волшебства тех ежевечерних ручьев (тех самых
ундинных, лесноцаревых, "жемчужны струи"), слышать свое честное, унылое, из кожи
вон лезущее, под собственный счет и щелк метронома "игранье"? И как я могла не
чувствовать к нему отвращенья? Рожденный музыкант бы переборол. Но я не родилась
музыкантом. (Помню, кстати, что одна из ее самых любимых русских книг была "Слепой
музыкант", которым она меня постоянно попрекала, как и трехлетним Моцартом, и
четырехлетней собой, а позже - Мусей
Потаповой, которая меня обскакивала, и кем eще не, кем только не!..)

----
*Не в жизнь, а в музыку (нем.)


Марина Цветаева "Господин мой - время"


 .........................................................

Анонсы  



18 июня с 19.00 до 20.00 состоится прямой эфир Ольги Арефьевой на радио "Эхо
Москвы". Частота "Эха" в Москве - 91.2 МГц. Радио вещает на множество городов
России. Подробнее на http://echo.msk.ru/about/regions/index.html


 ............................................................


http://www.ark.ru/ins/anouncs/index.html

18 июня в 22:00 в клубе "Точка"  состоится концерт Ольги Арефьевой и электрического
"Ковчега" с программой "Кон-Тики".
Адрес: м."Октябрьская", Ленинский проспект, 6, стр. 7, тел. 737-7666.   www.clubtochka.ru


 ....................................................



30 июня в 19.00 в ЦДХ состоится последний в сезоне концерт Ольги Арефьевой
и "Ковчега" - акустика.

На этот раз на сцену выйдет классический акустический состав "Ковчега":  Ольга
(голос, гитара), Пётр Акимов (виолончель), Сергей Перминов (клавиши) и Михаил
Смирнов (перкуссия). 
Как показал "Концерт по заявкам" объединённого состава "Ковчега" в Театре Эстрады,
акустика особенно любима зрительской аудиторией Арефьевой. Кроме того, сама Ольга
никогда и не скрывала, что чем бы она не увлекалась, её сердце принадлежит акустике.
Сие обстоятельство не мешает Арефьевой заниматься с упоением всем, что придёт
ей в голову, и пробовать себя в самых непредсказуемых, на первый взгляд, областях.
Этот сезон для Арефьевой оказался особенно плодотворным. Во всяком случае, Ольге
удалось воплотить в жизнь, возможно, самые смелые свои проекты. Только что в
мае этого года вышел диск её проекта "Шансон-Ковчег" под названием "Крутится-вертится".
В альбом вошли знакомые всем народные хиты (в т.ч. "Шар голубой" и "Цыплёнок
жареный"), казачьи романсы, песни на стихи Марины Цветаевой, Юлии Беломлинской,
Алексея Хвостенко и, конечно, песни самой Ольги Арефьевой.
Кроме этого, с января с большим успехом в Каминном зале ЦДРИ идёт авангардный
спектакль перфоманс-группы О.V.O "Калимба" с участием Арефьевой. "Независимая
газета" назвала "Калимбу" лучшим московским спектаклем современного танца уходящего
сезона. Интересно, что в этом действе в жанре визуального театра Ольга вообще
не поёт и не произносит текста. Вот, что она сама говорит об этом: "У нас слов
нет, у нас - тела и запредельные эффекты: огонь, вода, ветер, пространство. Мы
не даём конкретные расшифровки каждого
образа." "Мне хотелось видеть странное, прекрасное и нечеловеческое и очень хотелось
в этом участвовать."
Участники O.V.O. ещё до появления "Калимбы" начали появляться на сцене в концертах
разных Ковчегов, создавая дополнительный ракурс и новое прочтение песен "странным
и прекрасным" визуальным рядом. Возможно, они возникнут и в какой-то момент этого
концерта. Песня "Нечеловеческие танцы" (она же "Оборотень") навеяна той самой
энергией, которая создала этот театр. 
Сейчас Ольга сместила внимание в сторону музыки и подготовки новых проектов.
Концерт акустики 30-го июня в ЦДХ обещает быть экспериментальным: в нём, возможно,
отразится и увлечение Ольги аутентичными народными песнями и дружба с "Казачьим
Кругом", и проект "Белые цыгане" с Юлей Теуниковой, и давно вынашиваемая идея
ансамбля духовных песен. Все новшества конечно не затмят главного - собственных
фантастических акустических и печальных песен Ольги Арефьевой - "Амона Фе", "Бритва
Оккама", "Куколка-бабочка" - и
новых и давно любимых зрителями.

Адрес ЦДХ: Крымский вал, 10, м. Октябрьская, Парк Культуры. 
Телефоны ЦДХ для справок: 238-19-55, 230-17-82.
В кассах ЦДХ билеты продаются заранее. 

 ........................................................

А ещё у меня есть домашняя рассылка, куда я посылаю
понравившийся юмор, забавные мелочи, статьи, иногда свои мысли.
http://groups.yahoo.com/group/arefieva-homelist/

Моя страница на фотосайте:
http://aiko.photosight.ru

Пишите мне!

Оля