— Владимир Александрович, вы возглавляете Русский музей — крупнейшее собрание русского искусства в стране, но сами держитесь в тени. Даже вашу биографию найти нелегко.  
— Мне так удобнее. Некоторым людям, я никого конкретно не имею в виду, приятно чувствовать себя очень важными персонами, и они начинают себя вести соответственно. Я даже специальное слово для этого придумал — «vip-ендриваться». Я же себя особо важной персоной никогда не чувствовал. 
— Но знак ордена Почетного легиона все-таки носите. (У Гусева на лацкане пиджака прикреплена незаметная ленточка). За что вам его дали?  
— Этот орден мне вручил посол Франции в России Жан Кадэ за вклад в укрепление русско-французской дружбы. Мы к 300-летию Санкт-Петербурга делали выставку «Французы в России» и «Русский Париж», а не так давно во Франции, в местечке Сан-Поль-де-Ванс, где жил и умер Марк Шагал, прошла наша выставка «Русский авангард» — ее признали чуть ли не самой интересной за последние несколько лет. У нас на Францию большие планы. К примеру, проект «Время собирать камни» — планируем собрать по крупицам раритеты, которые были вывезены русскими эмигрантами и осели за рубежом. 
— В Москву вы тоже приехали с выставкой?  
— Нет, как всегда, приехал деньги выбивать. 
— Удачно?  
— В целом да. Хотя признаюсь, жить «с протянутой рукой», как в последние пятнадцать лет, не очень-то приятно. Но я не жалуюсь, все-таки положение нашего музея много лучше, чем у других. Конечно, тем, в которых хранятся коллекции западного искусства — Эрмитажу или, скажем, ГМИИ им. Пушкина, помогают целевыми грантами французы, голландцы. Они дают деньги на реставрацию и содержание картин своих живописцев. Нам же труднее доставать деньги за рубежом, приходится больше рассчитывать на себя. 
Помню, лет 25 назад, когда я проходил стажировку в музее «Метрополитен» в США, то узнал, что из американских музеев уходят 45—50-летние руководители — не выдерживали погони за деньгами: тогда во всем мире музеи сняли с госдотаций и стали переводить на самофинансирование. В России поиск спонсоров осложняется отсутствием льгот. Многие бизнесмены, которые дают деньги, просят их даже не упоминать. 
— Но государство-то помогает?  
— Чего тут говорить — стонов по поводу финансирования культуры по остаточному принципу хватает. С каждым годом нам урезают бюджетные средства и требуют, чтобы мы искали их на стороне. А я помню, как в 80-х заработал первый миллион долларов для музея, получив его от Хаммера за наше участие в выставке Малевича. Меня тогда вызывали на ковер в министерство и долго чихвостили за «торговлю искусством». 
Сейчас все наоборот. Государство финансирует музей на уровне 2002 года. А чиновники еще хотят, чтобы спонсорские пожертвования планировались и в зависимости от их объема министерство формировало бы бюджет, то есть давало бы музею больше или меньше средств. Но если, не дай бог, это решение будет принято, то спонсоры вообще перестанут давать нам деньги. В нашей стране всяческая благотворительность вместо налоговых льгот вызывает излишние подозрения. 
Мы просто пытаемся выжить. Сейчас Русский музей не может позволить себе ничего докупить из предметов искусства в коллекцию: нет денег. Зарплаты сотрудников вообще оставляют желать лучшего. 
— А раньше на какие средства пополнялась коллекция?  
— Раньше деньги давало Министерство культуры. В начале 90-х картины Малевича и Кипренского (его работу мы приобрели на аукционе Christie’s) стоили всего несколько десятков тысяч долларов — смешные деньги. Это была наша последняя покупка за госсчет. Теперь коллекция прирастает главным образом благодаря дарам. 
Например, братья Ржевские перед 100-летием музея в 1989 году подарили нам уникальную коллекцию произведений русской живописи второй половины ХIХ века (еще в СССР она оценивалась в $5 млн.) с одним условием: не разбивать ее. Мы выполнили требование. Сейчас коллекция Ржевских целиком показывается в Мраморном дворце. 
Иногда мы сами «напрашиваемся» на подарки. Вот пару месяцев назад музей сделал выставку тех предметов искусства, которые мы хотели бы приобрести, но не можем в силу бедности. На выставку позвали попечительский совет, друзей и спонсоров. Они пришли в восторг. Внешторгбанк приобрел для нас «всю стенку», то есть значительную часть экспозиции, которая висела на одной из стен зала. Сотрудники музея были счастливы — наконец-то они поняли, зачем мы устраиваем все эти приемы с 
шампанским и портим себе желудки. 
— Эрмитаж прочно ассоциируется с Владимиром Потаниным, а кто ваш 
главный спонсор?  
— Нас взял под крыло Владимир Евтушенков, глава АФК «Система», который дает нам по $1 млн. в год. Кроме того, существует попечительский совет, куда входят 24 человека. Они помогают находить деньги на проведение выставок и прочие нужды. Помню, я предложил Владимиру Яковлеву, в то время губернатору Санкт-Петербурга, сделать благотворительный бал в честь 100-летия музея. Он поначалу отказывался, думал, что это бессмысленно и денег все равно не соберем. Но, к моему удивлению, бал прошел на ура, а Русскому музею досталось аж $200 тыс. — для начала неплохо. 
— Бывает ли, что спонсоры давят на вас: просят предоставить замок 
или дворец для проведения свадеб или дней рождения?  
— Никто на нас не давит. Уже много лет существует Общество друзей Русского музея, в которое входят 400 человек, 100 фирм и организаций. Те из его членов, которые обладают золотыми и пластиковыми карточками, что означает взнос более $2 тыс. в год, имеют право дважды в год провести частные приемы в специально отведенных для этого залах музея. Такая практика существует в музеях всего мира. Но случается, мы отказываем. Например, недавно один очень известный человек хотел отпраздновать свадьбу в Летнем саду. При этом он требовал закрыть парк на длительное время и устроить там гулянье для избранных. Пришлось отказать. На наш взгляд, весь этот пафос не лучшим образом сказался бы на репутации музея. 
— Каков сейчас годовой бюджет музея?  
— Государство дает нам около $20 млн., еще $6—7 млн. нам приносят спонсорские деньги и собственные заработки. Например, издательская деятельность (у Русского музея есть свое издательство Palace Editions, которое выпускает альбомы, открытки, каталоги. — «Профиль»), продажа билетов, организация выставок за рубежом, консультационные услуги. Кроме того, наши сотрудники разработали несколько программ, на которые государство выделило отдельные средства. В 1988 году Русский музей начал десятилетнюю программу подготовки к празднованию собственного 100-летия (в 1889 году Александр III задумал основать музей, а в 1898-м Николай II торжественно открыл «Русский Музей Императора Александра III» для посетителей. — «Профиль»). Кое-что нам дали и к празднованию 300-летия Санкт-Петербурга, а сейчас идет программа «Возрождение», которая закончится в 2008 году. Тогда еще что-нибудь разработаем. Хоть цифры бюджета и внушительны, но Русскому музею нужно для нормальной жизни не меньше $40 млн. Это не жадность, а объективная реальность: основная коллекция музея на сегодняшний день является самым большим в мире собранием русского искусства и составляет 400 тыс. единиц. Для сравнения: в Третьяковской галерее 100 тыс. единиц. Учтите еще, что территория Русского музея приближается по своим размерам к территории Ватикана, а все наши здания и сооружения требуют реставрации. Всего на нашем балансе находится десять зданий и шесть дворцов. Среди них: Михайловский дворец, где выставлена основная экспозиция музея (3—4 тыс. экспонатов), Красный дворец (домик Петра Первого), Летний дворец Петра Первого. Мраморный дворец, Михайловский (Инженерный) замок и Строгановский дворец, в котором сохранились интерьеры Растрелли, были переданы музею в 1989—1994 годах в аварийном состоянии. Естественно, на нас легла обязанность реставрировать их. Также нам принадлежит территория Летнего и Михайловского садов — всего 30 га земли. 
— Как вам удалось получить эти здания для музея, ведь сейчас в Петербурге за дворцы идет настоящая война?  
— Наверное, помогло то, что Русский музей начал «приращение» недвижимости еще при первом мэре Санкт-Петербурга Анатолии Собчаке. Я в то время был председателем комитета по культуре, сохраняя за собой должность директора Русского музея, Владимир Путин — председателем комитета по внешним связям, другие комитеты возглавляли Алексей Кудрин, потом Герман Греф. Правда, когда вышел закон, запрещающий совмещать должности, я ушел из комитета — чиновничья работа не по мне. Но комитетские связи мне очень помогли, а какие-то здания власти нам отдали как бы по инерции. 
— Правда, что свой пост директора в 1988 году вы получили в результате честных выборов?  
— Да, это был короткий период моды на выборы директоров в музеях, и у меня было два конкурента. В музее тогда работало 400 человек (сейчас у нас уже 2,5 тыс. сотрудников), и я победил с преимуществом в 60 голосов. Подготовил серьезную предвыборную кампанию, в которой пообещал заработать для музея $1 тыс. — по тем временам неслыханные деньги.  
— Есть ощущение, что в последнее время Русский музей стал все чаще устраивать выставки.  
— Да. За границу еще лет пятнадцать назад музей вывозил максимум 2—3 выставки в год, а сейчас уже порядка 15. Всего в музее, в России и за рубежом их проходит около 70 в год. Причем все выставки очень высокого класса, и проводятся они в лучших музеях мира: «Russia!» в Музее Гуггенхайма, «Русское искусство второй половины XIX – начала ХХ века» в музее д’Орсэ, «Авангард до и после» на «Европалии». Кстати, на открытии этой выставки были бельгийские король с королевой и Владимир Путин. Там случился курьез: королева Елизавета заблудилась в современных инсталляциях, и ее выводила директор Московского дома фотографии Ольга Свиблова. Кроме выставок на Западе и в самом Русском музее (27 апреля откроется выставка «Время перемен», воссоздающая атмосферу художественной жизни 1960—1980-х годов в СССР), сейчас у нас много проектов на территории России. Русский музей в течение 80 лет был головным для провинциальных художественных музеев — их в его ведении находилось 250. Русский музей организовал собственные выставки по всей стране и участвовал в зональных, скажем, «Художники Сибири», проводил семинары, конференции для работников и т.п. После развала Союза система рухнула, и теперь мы пытаемся восстановить утраченные связи. 
— Каким образом?  
—Четыре года назад мы вновь стали с помощью спонсоров устраивать выставки по всей стране — государство средств на это не выделяет. Программу назвали «Россия». Не так давно привезли в Самару «Бурлаков на Волге» Ильи Репина. Что удивительно, картина, которая давно стала символом этих мест, в городе и даже на Волге раньше никогда не была. Успех выставки был огромным, и на средства, вырученные от продажи билетов, Самарский художественный музей смог приобрести домик, связанный с Репиным и историей создания картины. Параллельно мы разработали для провинции программу «Виртуальный филиал «Русского музея». В 20 городах при университетах и музеях оборудованы интерактивные кинотеатры. С их помощью посетители и студенты могут совершить виртуальные экскурсии по Русскому музею, «побывать» в понравившейся картине и узнать ее историю, познакомиться с пакетом образовательных программ, разработанных нашим научным отделом. Под этот проект нам выделил грант Всемирный банк. В перспективе планируем сделать электронный аналог Русского музея, где будет не только наша постоянная экспозиция, но и те выставки, которые мы не можем привезти в провинцию. 
— Говорят, во время перестройки многие ценные вещи пропали из провинциальных музеев. Это так?  
— Ничего подобного. А вот в СССР случались разные казусы. Например, директорами музеев назначались люди, ничего не понимающие в искусстве, например заведующие прачечными или бывшие военные. Тогда бывало, что ценные экспонаты хранились в неподходящих условиях или могли затеряться. Хотя от краж никто не застрахован. Так, в Русском музее еще при советской власти был случай подмены рисунков Павла Филонова. Оригиналы потом всплыли в Центре Помпиду. После длительной переписки украденные экспонаты музею удалось вернуть. Не так давно украли картину Перова «Гитарист-бобыль», но наша доблестная милиция ее вернула. Вот во время войны музей серьезно пострадал. 
— Много пропало?  
— Да. В 1941 году Русский музей организовал в Крыму выставку «Основные этапы развития русской живописи». Привезли 183 работы. Выставка в музей не вернулась. Впрочем, после войны нам периодически возвращают пропавшие полотна. Недавно вернули картину неизвестного художника круга Венецианова «Дети, отпускающие птичку на волю» и авторскую копию картины Ивана Ендогурова «Лунная зимняя ночь в Аяччо», оригинал которой также принимал участие в выставке. 
— Вам помогает в работе то, что вы из «питерских»?  
— Если честно, то я из «московских», или, если хотите, из «тверских». Мои родители родом из Москвы, а все предки происходили из столицы и похоронены на Ваганьковском кладбище. Папа был военным и мотался по всей стране, а осел в Твери, тогда еще Калинине, там я и родился. Мои бабушки с тетушками жили в Москве, в районе Грузинского Вала, и я частенько бывал у них. Все мое детство прошло под мамин рефрен «В Москву! В Москву!» Она очень хотела вернуться в родной город и частенько пилила отца, но они остались в Твери. А вот я в Москву попал во время службы в армии. Мне, кстати, повезло. Служба в те времена длилась три года, но там была относительная вольница. Я даже ездил в Сокольники заниматься в Художественной студии Грекова. 
— С детства увлекались искусством?  
— Я бы не сказал. В школе я был страшным раздолбаем, и после седьмого класса меня отправили учиться в индустриальный техникум. Так что до армии я успел поработать слесарем-ремонтником. Но, прослужив три года в Москве, решил отправиться в Питер поступать в Академию художеств. И как-то на удивление легко поступил на отделение теории и истории искусств. Конкурс был огромный, и в победу сначала не верилось. Упав духом, мы с приятелем-скульптором из Могилева купили портвейна и, сидя на спуске у набережной Красного флота, с тоской глядели на здание академии. Но мне повезло. Главным предметом при поступлении было сочинение, а в индустриальном техникуме, где я учился, литература, как вы понимаете, не была главным предметом. Выручила природная грамотность: я сделал только одну ошибку — в слове «мало-помалу». И получил четверку. Так началась моя ленинградская жизнь. 
— Быстро привыкли к Ленинграду?  
— Первое время приходилось несладко, особенно с жильем. За девять лет я сменил двенадцать адресов. Жил где придется — на чердаках, в подвалах и, конечно же, у друзей. Была в городе одна известная в 60-е годы коммуналка — в том же доме Мурузи, где жил Бродский. Чтобы попасть к друзьям в гости, надо было сначала позвонить с улицы, из автомата. Иногда столы там накрывали прямо в огромном «мавританском» вестибюле, и начиналось веселье. Еще помню дивную коммуналку напротив сгоревшего потом Дома писателей. Через много лет я встретил в Америке Юза Алешковского, который чуть меня не убил, когда я сказал, что в коммуналках была-таки особая человеческая прелесть... 
— Отучившись, вы сразу нашли работу в Ленинграде?  
— Окончив в 1974 году академию, я какое-то время работал педагогом в художественной школе города Ломоносова. Жили весело: давали детям задание и шли на берег речки, где в пивном ларьке продавали замечательных раков. Время шло, меня заметили (я еще писал статьи и научные исследования), предложили стать ученым секретарем ленинградского Союза художников. Помню, попал в милицию после того, как с друзьями обмывал мою новую должность. Чтобы избежать последствий, пришлось бесплатно в течение двух недель оформлять ленинскую комнату отделения милиции у Балтийского вокзала. А в 1978 году пошел работать в Русский музей, где и тружусь по сей день. Правда, у меня был небольшой перерыв — на два года уходил редактором в издательство «Аврора» по рекомендации партийного руководства. 
— А зачем директору Русского музея опыт телеведущего канала «Культур»"?   — Авторская программа «Век Русского музея» на «Культуре» для меня как глоток свежего воздуха — это наслаждение, хобби, которому я посвящаю выходные. Я очень дорожу этой возможностью, а то ведь совсем деградировал, только и делаю, что прошу: «Дайте денег, дайте денег!» Но я не трудоголик. Как-никак мой любимый литературный герой — Илья Ильич Обломов. Люблю побыть сам с собой, посозерцать. Удираю на дачу — ни телефона, ни телевизора. Кресло-качалка да чай с малиновым вареньем. Для полноты картины не хватает только крестьян, водящих хороводы. Беда только, что с Обломовым во мне борется Штольц. И пока он регулярно побеждает.

ОБРАТИТЕ ВНИМАНИЕ! музей открыт во все дни недели, кроме вторника, а кассы закрываются на час раньше закрытия.

в Мраморном дворце состоится открытие выставки «Оттепель», приуроченной к 15-летию Галереи Марата Гельмана (Москва).

в Белом зале Мраморного дворца будет проведена благотворительная программа «Дорога жизни», посвященная Дню снятия блокады Ленинграда.

В Белом зале соберутся блокадники, являющиеся работниками Русского музея: смотрители и научные сотрудники. Для них силами артистов петербургских театров будет спета блокадная композиция «Девочки с Васильевского острова» Юрия Яковлева, а также в исполнении Молодежного симфонического оркестра Санкт-Петербургского музыкального колледжа им. Н.А. Римского-Корсакова под управлением Альгердеса Паулавичуса прозвучат фрагменты из 7-й (Блокадной) симфонии Д. Шостаковича.

Программа реализуется при поддержке Фонда развития Русского музея «Друзья Русского музея».