| ← Август 2013 → | ||||||
|
1
|
2
|
3
|
4
|
|||
|---|---|---|---|---|---|---|
|
5
|
6
|
7
|
9
|
10
|
11
|
|
|
12
|
13
|
15
|
16
|
17
|
18
|
|
|
19
|
20
|
21
|
22
|
23
|
24
|
25
|
|
27
|
28
|
29
|
30
|
31
|
||
За последние 60 дней ни разу не выходила
Сайт рассылки:
http://www.novostiliteratury.ru
Открыта:
20-05-2013
Статистика
0 за неделю
Новости литературы
|
Приветствуем Вас, уважаемый читатель!
Основные события недели с 29 июля по 4 августа 2013 года: Что нового В блоге «Записки читателя»: «С большим
приветом, Фантомас, или Что имел в виду автор»: «2010-е приближаются к
своей середине. Спираль истории завершила старый виток и начала новый. Помните,
какой была атмосфера в это же время сто лет назад? Поговорим о вкусах. О том,
что приобретает массовую популярность и почему…» Читать полностью: http://novostiliteratury.ru/2013/08/s-bolshim-privetom-fantomas-ili-chto-imel-v-vidu-avtor/
Читайте больше интересных мнений и историй: http://novostiliteratury.ru/category/blog-proekta/ *** В рубрике «Путеводитель по писателям» - «Кашпарек тебе задаст! 6 венгерских
писателей для взрослых и детей» «…все эти книги издаются и переиздаются, и к ним впридачу
пишутся новые. Кое-что нам пока не достанется, не перевели, но кое-что есть!» Читать полностью: http://novostiliteratury.ru/2013/07/kashparek-tebe-zadast-6-vengerskix-pisatelej-dlya-vzroslyx-i-detej/
Читайте больше о писателях и их творчестве: http://novostiliteratury.ru/2013/07/6-luchshix-nemeckix-pisatelej-dlya-detej-i-vzroslyx/
*** Онегин современный: постановка Андрия Жолдака – восторг или
провокация?
Режиссер создал новую интерпретацию резонансного спектакля
специально для Савонлиннского фестиваля. Неоднократно работавший в Скандинавии
Жолдак отмечает, что Финляндия по уровню востребованности театров является
лидером среди европейских стран – более пяти раз в год их посещает около
половины жителей, так как именно спектакли – и классические, и современные, —
являются необходимой порцией стресса в спокойной, неспешно текущей финской
жизни. «Верхнеудинск — миленький городок»: в Улан-Удэ
поставят памятник Чехову
Напомним, что в Верхнеудинске, как тогда называлась
бурятская столица, Чехов побывал проездом по пути на Сахалин в 1890-м году.
Здесь он посетил Одигитриевский храме и отправил с местной почты (здание,
кстати, сохранилось и сегодня) письмо, где, в частности, написал, что
«Верхнеудинск — миленький городок». Школьные бибилотеки
Москвы обязали промаркировать всю детскую литературу в соответсвии с
возрастными ограничениями Библиотекари,
которые уже побеседовали с представителями СМИ, отмечают, что никакой четкой
системы, которая позволяла бы отделить одну категорию от другой, сегодня не
существует, и разработанных инструкций нет. Работники московских школьных
библиотек в замешательстве, так как не представляют, каким образом им удастся
за месяц воплотить решение о маркировании книг в жизнь. Эти и другие новости можно прочитать в разделе http://novostiliteratury.ru/category/novosti/ Обзор
книжных новинок и рецензии Бестселлеры-2013:
«Скажи мне, что ты меня любишь…» (переписка Ремарка и Марлен Дитрих) Выпущенная в
этом году по-русски издательством «Астрель» любовная переписка Эриха Марии
Ремарка и Марлен Дитрих предсказуемо попала в бестселлеры-2013: о романе
культового писателя и звезды экрана знают все, но как это происходило на самом
деле, что чувствовали друг к другу эти во многом определившие лицо ХХ века
люди? Маша Трауб «Руками не трогать» —
блестящий образец комедии положений Предыдущая
выпущенная «Эксмо» книга Маши Трауб — «Тетя
Ася, дядя Вахо и одна свадьба» — приглашала отправиться далеко на юг, в
город у моря, где прошло детство героини. Её новая работа «Руками не трогать»
зовёт … в музей! И не просто музей, а музей музыкальной культуры. В этом
закрытом мире все немногочисленные обитатели на виду друг у друга, и у всех
свои тайны. Стивен Чбоски «Хорошо
быть тихоней» …Чарли – тихоня: он испытывает сложности в общении со
сверстниками, не любит дискотеки, отдавая предпочтения рок-музыке – Дэвиду
Боуи, группам U2, Smashing Pumpkins, The Smiths. Познакомившись с Патриком по
прозвищу Никак и его сестрой Сэм, он впервые понимает, что такое настоящая
дружба. Учитель литературы Билл рекмендует Чарли книги, которые меняют его
жизнь — «Над пропастью во ржи», «Убить пересмешника», «Великий Гэтсби» http://novostiliteratury.ru/2013/07/stiven-chboski-xorosho-byt-tixonej/
ЧИТАЙТЕ БОЛЬШЕ АНОНСОВ НОВЫХ
КНИГ НА САЙТЕ: http://novostiliteratury.ru/category/anonsy-knig/ СЛЕДИТЕ ЗА ОБНОВЛЕНИЯМИ
РАЗДЕЛА С ОТРЫВКАМИ ИЗ НОВЫХ КНИГ: http://novostiliteratury.ru/category/excerpts/
Что читать детям?
Вышел второй том
фэнтези-саги «Зерцалия» В новой книге «Трианон» нас ждут новые тайны. Оказывается,
что для мира людей существует вполне реальная угроза, если силам зла удастся
завладеть Трианоном — зеркальной призмой огромных возможностей. http://novostiliteratury.ru/2013/07/vyshel-vtoroj-tom-fentezi-sagi-zercaliya/
Лучшие книги для
детей: Павел Калмыков «Лето разноцветно-косолапое» Книга Павла Калмыкова »Лето разноцветно-косолапое» в этом
году выдвинута на «Книжную премию Рунета» в детской номинации. В последние годы
такие истории — редкость, да и раньше, если подумать, кроме Виталия Бианки
никто подобного особо не делал, а Бианки уж очень «самостоятельный» автор. Эти и другие материалы
из серии «Лучшие детские книги» читайте на сайте:
http://novostiliteratury.ru/category/knigi-dlya-detej/
Литературный календарь «Счастье распирало его
изнутри, словно он проглотил воздушный шар» 31 июля родилась Джоан Роулинг
Интересно, что у героя Джоан Роулинг Гарри Поттера,
согласно замыслу автора, день рождения тоже 31 июля. http://novostiliteratury.ru/2013/07/schaste-raspiralo-ego-iznutri-slovno-on-proglotil-vozdushnyj-shar-31-iyulya-rodilas-dzhoan-rouling/
«Я человек, я слаб, но я готов сразиться с тобой, суровое,
призрачное завтра!» 1 августа родился Герман Мелвилл
«Моби Дик»
написан не «с потолка», а наполнен самыми что ни на есть реальными жизненными
наблюдениями. Его автор, появившийся на свет в Нью-Йорке в 1819 году,
двадцатилетним юношей завербовался матросом и вскоре уже плавал на китобое.
Мелвиллу довелось пожить и среди настоящих людоедов!
«Вам
никогда не сочинить хорошей книги, не написав прежде несколько плохих» 26 июля
родился Джордж Бернард Шоу
… неудивительно, что этот человек в итоге стал нобелевским
лауреатом. Удивительно другое — это единственный в мире лауреат Нобелевской
премии по литературе,который получил ещё и «Оскара» — как сценарист
«Пигмалиона». «Чего я тут сижу? Я тут сижу, что бы не отстать от
своей судьбы…» 4 августа родился Кнут Гамсун Гамсуна, несмотря
на его выдающийся роман "Соки земли", принесший ему Нобелевскую
премию, ждала одинокая старость... Букридеры EvroMedia — чернильный привет с Украины Букридеры
EvroMedia, которые производит Украины, продаются по относительно демократичной
(хотя и не самой низкой) цене и многие реальные и потенциальные пользователи
е-книг посматривают в их сторону. «За» говорят приемлемая стоимость и приятный
дизайн. Настораживает то, что об этих ридерах известно на просторах бывшего
СССР не так уж много. «Китайцы» уже хорошо изучены и понятны, а тут — стоит
вроде дороже, а как поведет себя — еще неизвестно… http://novostiliteratury.ru/2013/07/evromedia-chernilnyj-privet-s-ukrainy/
Букридер — враг писателя? Говорит Павел Санаев Павел Санаев,
книги которого неизменно становятся бестселлерами, в одном из недавних интервью
сказал, что букридеры — враги писателя. Что имел в виду автор «Похороните меня
за плинтусом» и «Хроник раздолбая»? http://novostiliteratury.ru/2013/08/bukrider-vrag-pisatelya-govorit-pavel-sanaev/
* * * И еще многое другое о мире
литературы на нашем портале. Следите за обновлениями на http://novostiliteratury.ru/! Бонус
подписчику! «Художественные» кандидаты на
Книжную премию Рунета «Новости литературы» продолжают знакомить читателей с
номинантами на Книжную премию Рунета - 2013. В этот раз у нас в гостях –
категория «Художественная литература»: Людмила Улицкая
«Священный мусор» У каждого человек существует сильнейшая привязанность к
каким-то вещам, их происхождению, географии, рождению и смерти. Поэтому в
каком-то потаенном уголке квартиры всегда можно обнаружить то, что нам было
дорого и с чем бывает трудно расстаться. Но в определенный момент, например,
при переезде, приходится освобождаться от ненужных и давно забытых вещей,
выбрасывать все прежние «драгоценности», а затем страдать от этого
необдуманного шага. Оказывается, что ничего выбросить невозможно… Читатель впервые получает возможность погрузиться в мир
Людмилы Улицкой, вступить с ней в диалог, не привлекая художественные образы, а
глаза в глаза. Личный мир писательницы – это история ее семьи, где можно было
встретить совершенно разных людей. Здесь собраны рассказы о ее детстве и
юности. Максим Кантор
«Красный свет» Несмотря на то, что роман Максима Кантора «Красный свет» не
получил премии «Нацбест», книгу покупают, читают и обсуждают. Это неудивительно. Ведь история, рассказанная Кантором, как
нельзя более актуальна для современной России. По крайней мере, так считает сам писатель. Авторское видение
объединяет заговор вермахтовских генералов, Гитлера и Сталина с нынешней
борьбой российских оппозиционеров против официальной власти, коллективизацию с
приватизацией , ржевские болота и Болотную площадь… Павел Санаев «Хроники
раздолбая» «Хроники раздолбая» позиционируются как сиквел книги Павла
Санаева «Похороните меня за плинтусом». Роман, поступив в продажу, мгновенно
став бестселлером – чего, впрочем, и следовало ожидать. Раздираемый юношескими противоречиями мальчик, сын актрисы и
пасынок режиссера, вырос и очутился посреди горбачевской Перестройки. Ему
предстоит узнать жизнь в водовороте самых низких страстей, среди которых его
при этом настигают и образованные друзья, и единственная любовь, и вера в Бога… Виктор Пелевин
«Бэтман Аполло» Каждая новая книга Пелевина – лакомый кусок для сетевых
спорщиков, долгожданный материал для специалистов по современной литературе и
культуре и, конечно, праздник на улице поклонников писателя. Ажиотаж вокруг
«Бэтмана Аполло» был подогрет информацией, согласно которой в тексте читателей
ожидала авторская интерпретация событий на Болотной. Как мы знаем, акценты на
самом деле смещены иначе. Но тем интереснее перечитывать роман. Кстати, Виктор
Гинзберг, экранизировавший Generation
P, сейчас работает над будущей картиной Empire V, которая подарит нам визуализацию
главного героя и других персонажей. Макс Фрай «Тубурская
игра» Завершающая часть «Хроник Ехо» (читатели уже знают, что сэр
Макс получил предложение, от которого невозможно отказаться) написана в
традициях сновидческих практик Кастенеды, но при этом в форме легкого и
обаятельного повествования, свойственного книгам Макса Фрая. Ученик Макса Нумминорих Кута рассказывает здесь за кофе
историю о Мастерах Снов горной страны Тубур, откуда ему поручено привезти
сбежавшую девушку по имени Кегги Клегги – потомственную сновидицу, добровольно
ушедшую в Вечный сон. Её прадедушка,
знаменитый сновидец, уверен, что эта мечта всех «профессионалов» на деле очень,
очень плохая штука. Кстати, мы уже говорили, что прадедушка Кегги Клегги –
призрак?.. Антон Понизовский «Обращение в
слух» Книга стала настоящим прорывом в современной русской прозе. Совместив
современный материал и широкий старинный замах, автор создал новаторский и
классический одновременно роман, который непременно стоит прочесть тем, кто еще
не успел этого сделать. «Обращение в слух» состоит из историй о терпении и любви, нежности и
гневе, родных людях и чужих, прощающих и непримиримых. Главные герои романа –
две мужчины и две женщины, слушающие чужие истории, в которых уже ничего нельзя
изменить. Втягиваясь и представляя себя на месте персонажей, они не замечают,
как соперничество перерастает в любовь, а остроумная пикировка – в ненависть. Джоан Роулинг «Случайная
вакансия» К «Случайной вакансии» предъявлялись самые жесткие требования, ведь это
первое «взрослое» произведение писательницы, и первая реалистическая книга
после поттерианы. Сейчас уже с полной уверенностью можно сказать, что Джоан
Роулинг блестяще выдержала экзамен. Ей удалось создать абсолютно классический английский роман на самом
современном материале. При этом талант в изображении потаенных сторон жизни,
который Роулинг демонстрировала от книги к книге в «Гарри Поттере», заиграл
здесь совершенно новыми красками. Виктория Токарева «Короткие
гудки» Любовь, побеждающая все – смерти и расставания, обиды, ненависть,
предательства, — основная тема рассказов, включенных в сборник «Короткие
гудки». Герои произведений Виктории Токаревой приходят к осознанию этого факта
через сложные и противоречивые повороты судьбы, неизбежные человеческие
страдания, получая в итоге что-то всепрощающее и неуловимое, оказывающееся
вдруг сильнее и выше людских страстей. У каждого из них – свой путь через
ошибки, свой поиск, свои столкновения с собой и миром, и именно поэтому никто
никого не судит. Фигль-Мигль «Волки и медведи» Именно этот роман обошел «Красный свет» Максима Кантора в финале
голосования за «Национальный бестселлер». Его автор тщательно скрывала свою
личность, хотя сейчас уже дает интервью. Санкт-Петербург будущего также опасен, как средневековый проезжий тракт:
здесь милиция открыто делит власть с бойцами наркокартелей, здесь нет овец – только
волки и медведи. А в центре повествования – главный герой, у которого есть
ответственное спецзадание и особые сверхумения. Их он будет применять в самых
опасных питерских районах… Протоиерей Андрей Ткачев
«"Страна чудес" и другие рассказы» Эта книга продолжает традицию, заложенную «Несвятыми святыми». Её автор –
протоиерей Андрей Ткачев, который служит в киевском храме Преподобного Агапита
Печерского в Киеве и является известным проповедником. «Страна чудес…» - это рассказы о любви к ближнему, о пути к Богу и о
бесконечности Его благодати. Многие из вошедших в сборник новелл уже печатались в журналах и на
страницах православного интернет-портала, другие публикуются впервые. Александр Ширвиндт «Проходные
дворы биографии» Это уже третья книга Александра Ширвиндта. «Книжечка», как называет ее
сам автор, представляет собой художественные воспоминания актера – его жизнь на
гастролях, работа в спектаклях и на шефских концертах, разъезды, торжественные
собрания – словом то, из чего и состоит актерская жизнь. Существенной частью
книги оказались старые письма Александра Ширвиндта к его жене Наталье. Вокруг
исходного текста этих писем отчасти и строится рассказываемая автором новая
история. Их публикация состоялась благодаря супруге Наталье, отыскавшей дома
эти старые письма. Самостоятельная публикация этих писем могла бы показаться
несколько отрывочной в смысловом значении, отчего вокруг них постепенно начала
формироваться некая история, которая наконец и представлена в новой книге
Александра Ширвиндта. Литература
в Сети. Лучшее за неделю. Георгий Любарский
«Информационный шум» (о книге
Евгения Панова «Парадокс непрерывности. Языковой рубикон») Это не популярное чтение, а серьезное исследование. Написано так, чтобы
при желании мог понять любой образованный человек. Тема потрясающая: критика
эволюционизма. Не ненаучная критика, а критическое, рациональное исследование,
посвященное разбору слабых мест теории адаптации и попыткам создать иную
парадигму эволюционных объяснений. Основной объем посвящен детальному разбору
самых известных концепций о поведении животных и их критике. Общий прием: там,
где говорят о демонстрациях, сигналах животных и значении их, автор показывает
на эмпирическом материале, что дискретных сигналов нет, а есть поведение самого
разного облика и значения, причем большинство так называемых демонстраций —
просто информационный шум, выражающий психологическую напряженность. Короче,
имеют место не сигнальные крики, а эмоциональные вскрикивания. Детальный разбор
поведения ящериц и пчел, стрекоз, птиц и обезьян демонстрирует, какими
средствами достигнуты нынешние (по убеждению автора, неверные) представления,
обобщенно описываемые как «язык животных». Он критикует популярных
авторов-эволюционистов (Докинз, Мейнард-Смит), показывает, где именно они
подменяют факты вымыслом. А венчает книгу очень сильное утверждение: между языком человека и
сигнальными системами животных лежит пропасть, никаких очевидных «мостов» нет,
и объяснение языка — это не решенная проблема, а задача будущего. Панов разрушает все самые популярные концепции эволюционной теории
поведения, и за ним остаются руины опровергнутых авторитетов и необъясненные
формы поведения. Ведь сложное поведение животных в самом деле наблюдается, но
как возникли эти формы поведения, пока неясно. *** Александр Иличевский «Деньги
как вдохновение» (Искусство
корыстно только в той степени, в какой оно способно обеспечить свое
существование) Есть предположение, что Достоевский в 1862 году в редакции литературного
журнала All the Year Round встречался с Диккенсом. Достоевский в самом деле был
в Лондоне, и встречу с Диккенсом мог организовать Герцен, такой же страстный
поклонник английского писателя. О встрече Федор Михайлович якобы сообщал
доктору Яновскому в письме шестнадцать лет спустя. По его словам, Диккенс
жаловался, что в нем трудно уживаются две стороны личности — хорошая и плохая.
Но недавно это предположение о встрече было доказательно опровергнуто в
английской монографии, посвященной двухсотлетию со дня рождения Диккенса (The
Reception of Charles Dickens in Europe; Michael Hollington, editor). Скорее
всего имела место фальсификация публикаторов письма, обнародованного в некоей
казахстанской газете. Как бы там ни было, но онтологическая встреча двух
писателей несомненна. Диккенс оказал влияние на Достоевского не только в его
первых вещах. «Оливер Твист» (в России роман впервые начал печататься в 1841
году) — несомненный предшественник «Неточки Незвановой» (1848) — черпал силу
нарратива в суровой школе нищеты и лишений, полученной в тюрьме Маршалси, где
Чарльз навещал сидевшего за долги отца; на фабрике ваксы, где приходилось мыть
склянки и наклеивать этикетки; в школе стенографии и в читальном зале
Британского музея в Лондоне, где будущий писатель занимался самообразованием;
на улицах и набережных, на рынках, в магазинах, судах, больницах, работных
домах, приютах и трущобах. Образы Ставрогина и Настасьи Филипповны вполне
рифмуются с характерами Стирфорта и Эдит Домби. Colta.ru Знание жизни, полученное через преодоление невзгод, — топливо прозы
Диккенса. Бедняки его в надежде на справедливость бегут не в Америку, в которой
писатель разочаровался в 1842 году («Здесь все для доллара!»; «Здесь
добродетель служит капиталу!»), а в Австралию. Чернышевский восхищался
Диккенсом как защитником народа, карателем лжи и лицемерия, обличителем высших
классов и их нахлебников — церкви, казначейства, адвокатуры, суда. В 1869 году
в Бирмингеме писатель, доказавший в романе «Домби и сын», что в Англии
богатство ценится выше добродетелей, сообщает читателям и to whom it may
concern: «Моя вера в людей, которые правят, говоря в общем, ничтожна. Моя вера
в людей, которыми правят, говоря в общем, беспредельна». Автобиографический «Дэвид Копперфилд» (1849), где бедность не порок, стал
важной вехой на пути писателя к роману «Наш общий друг» (май 1864-го — ноябрь
1865-го), в котором свалка — огромные кучи мусора — питает человеческую
алчность, где процветают мошенники и царит власть денег. В романе место в
парламенте оказывается предметом продажи, а высокопарный богач Подснеп —
выразителем глубинных устремлений общества. И в то же время влечение к состоятельности у Диккенса несомненно — и то
выдуманное письмо, где он сообщает Достоевскому о своем надломе в духе Джекила
и Хайда, в определенном смысле символично. Страдавший очень, по счастью,
творчески продуктивной шизоидностью, Диккенс с юных лет был одолеваем
тщеславием и самовлюбленностью — до эксцентризма. С детства травмированный
нищетой и повинуясь честолюбию, он буквально загонял себя публичными
выступлениями, например, страшно радуясь своей популярности и добытым в поездке
по США 20 тысячам фунтов. Скорее всего натура его была расколота не только
фантазией и реальностью (персонажи являлись Диккенсу везде и всюду, и порой он
бежал от них в городскую толчею, где только и мог затеряться от голосов и
окриков героев своих книг), но и отношением к миру материальных ценностей,
бедностью и состоятельностью. Вероятно, магия отрицания глубинного влияния денег сыграла свою
продуманную роль. Деньги как главный подспудный вопрос часто оказываются
немаловажным движителем пера, резца и кисти. И лично у меня нет уверенности в
том, что он, этот движитель, достоин порицания. Если бы искусство не было
оплачиваемо, оно бы не существовало. Погрязший в долгах и невыполненных заказах
Микеланджело, бравший везде и всюду неподъемные по сметам заказы для своих
титанических творений, составивших берега вечности, — вот символический образ
отношений денег и художника. Искусство корыстно только в той степени, в какой
оно способно обеспечить свое существование. Другое дело, что порой цена его
высока. Иногда она превышает цену жизни. 2. Первый американец, с которым мне довелось обмолвиться несколькими
словами, ранним утром поднялся с газона The Panhandle Park* — парка близ
Haight-Ashbury, района Сан-Франциско, служившего обителью Дженис Джоплин и ее
цветочному воинству, и с промокшим от росы спальником в охапке нагнал меня
быстрым шагом, чтобы стрельнуть сигарету. Мы разговорились. — Чем занимаетесь? — спросил я после нескольких затяжек. — I'm a bum,— ответил парень. — Кто? — не знал я этого слова — bum. — Человек, который не работает, чтобы путешествовать,— пояснил бородач,
омраченный похмельем, и покинул мое бестолковое общество. Сан-Франциско все еще стоял по пояс в тумане, викторианские домики
тянулись вверх к эвкалиптовым зарослям парка «Золотые ворота», чуть левее
горизонт полонил воспетый Грязным Гарри гористый, обвитый серпантином улочек
Твин-Пикс, а вокруг на газоне там и тут под сенью деревьев, прикрывшись
спальниками, одеялами, картонками, лежали личности, которых теперь я мог
назвать bums. Я хорошо узнал эту среду в свои первые два месяца в Америке (не написано
об этой стране ничего более точного, чем одноименный роман Франца К. —
писателя, никогда в Америке не бывавшего): тогда с меня еще не слетело
бесстрашие, и я ходил везде, где мог дышать. Я исследовал все зачаженные проулки и парадные улицы Turk, я входил, как
в открытый космос, в полупустующие термитники, построенные по программе Кеннеди
в 1960-е годы; в эти crack places не доставляют пиццу, сюда не приезжает
неотложка, а похожие на астронавтов полицейские патрулируют окрестности в
штурмовой экипировке: в бронежилетах и касках, палец на курке — именно в таком
виде они однажды эвакуировали меня из-под обстрела галлюцинирующего придурка. Я
разговаривал там с вежливым безносым негром, у которого края проваленного
переносья были вымазаны какой-то мазью, источавшей ниточку запаха счастья,
ведшего в детство: синтомицин. Я бывал в местах, где толпа в ожидании социального пособия штурмовала
бронированную стеклянную стену, за которой в панике метались зачумленные
клерки. Помню, пьяная до бесчувствия проститутка, раскрашенная с живописной
неумелостью Пиросмани, кемарила, время от времени срываясь со стула, и мне
нравилось, сняв очки, подвергать ее близорукости, превращая в существо
Боттичелли, — до тех пор, пока вдруг где-то рядом не захлопали выстрелы и
стекло не покрылось снежками пробоин. Видимо, только потому я остался в этих походах целым, что был подвижен
как ртуть и притом нестерпимо сиял, подобно спирали вольфрама, запитанной
полюсами любопытства и идиотизма: никто толком не успевал понять, как этот кадр
здесь нарисовался, звери только открывали пасти, а я уже выскальзывал прочь из
клетки. Бездомные, бичи, bums — с ними я впервые познакомился в Америке: до той
поры я жил в СССР, а там хотя бомжи и существовали, но были настолько вне
реальности, что их наличие только подчеркивало их отсутствие. Деньги — первая в истории общества виртуальная сущность. Не знаю толком, откуда у меня это взялось (боюсь, не обошлось здесь без
«Неточки Незвановой», «Девочки со спичками» и «Без семьи»), но лет до
двенадцати слово «нищенка» вызывало у меня рефлекс обильного слезоотделения. Из
реальных бичей помню только одутловатого безумца, вполголоса матерящегося и
препирающегося с бесами в переполненном вагоне подмосковной электрички; с его
пальто вдруг скакнула блоха, и прочь от него отпрыгнула тетка с авоськой,
полной колбасы и апельсинов. Помню дородную нищенку, от которой мать моего
товарища отделалась буханкой и вареным яйцом. Помню погорельцев в электричке, с
ясными, ошарашенными лицами, которым все — без исключения — пассажиры выражали
сочувствие и выдавали полные щепоти мелочи. И помню конокрадов, вдруг
оглушительно появлявшихся в сумерках на улицах нашего подмосковного поселка:
совхозные кони до смерти загонялись удальцами из табора, каждый год поздней
весной подступавшего к Москве у Конева Бора — и кочевавшего прочь от милиции
вдоль границы 101-го километра. Цыгане (впрочем, не все из них были цыганами:
разнородный полууголовный люд пополнял их ряды) — эти гикающие всадники, эти
духи неприкаянности и скитаний, иррационально дикие на фоне тотальной
исторической оседлости, — нагоняли на пионеров, комсомольцев и тем более
обывателей тревогу и жуть похлеще майн-ридовского всадника. До сих пор в ушах
стоит бешеный грохот галопа по асфальту — плюс то немыслимое запретное
своенравие, с каким ржущая лошадь поднималась на дыбы: как раз тогда я почуял,
насколько хтоническое существо конь и почему в словаре «кошмар» — nightmare —
есть «ночная кобыла»... В конце концов я вернулся из Америки, из страны, где каждое утро
бездомные, разобрав пакеты со жратвой из рук бойцов «Армии спасения», тут же
забивают урны всем, что не содержит мяса. А вернувшись, первое, что обнаружил:
почти все население моей родины стало бездомным. А как еще характеризовать
народ, чье коллективное сознание было изгнано из родных мест, из дома мифа?
Тотальное обнищание, лишения — все это еще полбеды, хотя я никогда не забуду
поселок Камешки во Владимирской области, остановленный текстильный комбинат,
полная безработица, пасмурный октябрь, ветер, панельные пятиэтажки, кромешные
потемки, нет уличного освещения, обдолбанные подростки в подъезде, меня угощает
обедом учительница литературы местной школы, училась вместе с Веничкой
Ерофеевым, вся светится, вспоминая; обшарпанные обои, в доме шаром покати, и
вот этот порционный кусочек жесткого мяса в жидком вкусном борще до сих пор
стоит у меня в горле. Нищета — это не вся беда. Страна, которую покинул ангел-хранитель, где
плотность населения ниже, чем в Сахаре, напоминает сейчас чеховский Сахалин,
этот сухо задокументированный мрак. Саму страну еще следует нащупать, собрать —
как ощупывает солдат свое тело после контузии. И если невозможно отстроить
страну, то ее необходимо хотя бы осмыслить. Бездомный неизбежно становится героем (вопреки всем репрессиям рынка),
поскольку его порождает время и, следовательно, плоть времени — сам язык. И я
бы классифицировал государственный строй по частоте встречаемости и степени
брутальности сюжетов: от разорения и переезда в «дом на колесах» до
освобождения от бремени владения нефтяными полями, перевода на нары и пропития
квартиры. Одно время у меня была идея замерить такие параметры благосостояния
народонаселения, как время жизни пустой бутылки на панели и средняя длина
окурка, брошенного в урну у метро. По совокупности этих наблюдений вполне можно
прийти к выводу, где именно находится государственный строй на тернистом пути
от потребительского капитализма к капитализму производительному. Любой человек на поверку не то что бомж, но бедолага. В том, что вся
энергия цивилизации устремлена к преодолению несчастья, есть отчетливая
тупость, как в случае с обращением вспять рек; впрочем, формулировка «Христос
терпел и нам велел» есть инструмент деспотизма. Если слишком энергично бороться
со страхом смерти, то не останется сил жить. С несчастьем же проще совладать,
если извлечь из него смысл. Кто-то никак не может оправиться от изгнания из
детства, кто-то одинок или несчастлив в семье, кто-то просто одинок и каждый
день, возвращаясь домой, прежде чем войти, стоит с ключами перед дверью, думая
о чем-то. От всех этих утрат польза в том, что они с тем же успехом могут
расширить в человеке человеческое и, следовательно, Бога, с каким могут
человека уничтожить. Портрет трагедии пишется всеми красками. В литературе мотив не то что скоропостижной обездоленности, а только
хронической нехватки средств — один из самых энергичных. В самом деле, помимо
самого языка один из главных движителей у Достоевского — деньги, точнее, их
отсутствие, или мерцание, или предвосхищение, или утрата. «В завещании Марфы
Петровны она упомянута в трех тысячах» — вот взрыв, которым рождена большая
часть «Преступления и наказания». И как раз чего мне не хватало всегда, а
сейчас особенно — своего рода имущественно-ценового словаря эпохи, который бы
дал представление о том, сколько жизнь стоила во времена Достоевского, дал бы
пощупать реальность в ассигнациях и монетах. Потому что для Достоевского
апофеоз свободы и счастья все-таки не выше десяти тысяч рублей ставится. В то
время как жизнь Германна стоила ему, Германну, сорока семи тысяч. Разница
огромная, особенно если учесть «инфляцию» за три десятилетия. Коротко говоря,
вопрос этот берется вот откуда: не верится совсем, что movement «стать
проституткой из нужды» существует в действительности, таких вещей без
отчетливых наклонностей не совершить. Не верится напрочь. И потому здесь было
бы полезно знать, сколько дней жизни семье Мармеладовых обеспечивал разовый
выход Сони на панель. Вот почему важно осознать диктат обездоленности, помнить
о тех неразменных трех тысячах, благодаря которым много родилось смысла в
великом романе «Братья Карамазовы». Деньги у Достоевского то возникают, то
пропадают, то летят в камин, то из него извлекаются — одним словом, маячат и
никогда не тратятся, будто ненастоящие. И неудивительно, ведь деньги — первая в
истории общества виртуальная сущность. Сюжеты обездоленности будут всегда, покуда цивилизация не откажется от
идеи всеобщего эквивалента — денег. Менее популярны такие сюжеты только в
зажиточных странах (где, впрочем, нищих хватает) или совершенно неимущих,
обессиленных и не способных к самосознанию. То, что в русской литературе все
чаще героями становятся бедные люди, говорит о том, что язык взял их в фокус
своего внимания, и это прибавляет смысла эпохе. 3. Диккенс/Достоевский и проблемы детства, Диккенс/Достоевский и стесненные
обстоятельства, Диккенс/Достоевский и психическая норма, Диккенс/Достоевский и
экономика эпохи — все это лишь малая часть исследований, которыми полнится
литературоведение. Человек и страдание, художник и тщеславие, ужас революции и
страстное желание изменить мир. Эти темы и их вариации не остывают уже два столетия,
атакуемые с разных фронтов модернизмом — с помощью упреков в едва ли не
готической жестокости обращения с персонажами, в откровенной эксплуатации
сильных чувств ради достижения эмоционального эффекта. В то же время тема
человека подпольного, полунощного, раздираемого иррациональными мотивами своей
личности у Диккенса/Достоевского и сейчас остается в наборе художественных
приемов, предоставленных цивилизации XIX веком. И несмотря на неуклонный дрейф
разума в сторону искусственного интеллекта, несмотря на неразрешимый клинч
личного с общественным — тексты Диккенса/Достоевского останутся в арсенале
самых сильных движителей искусства. ———————- * Panhandle — сковородка, что отражает форму парка; но также panhandler —
попрошайка, то есть стоящий с протянутой к прохожим посудиной. *** Артем Рондарев «Мелкие бесы» (русский писатель перед лицом коррупции) Роман Александра Терехова «Немцы» — вещь настолько крупная, серьезная и
сделанная, что и на разговор сразу выводит принципиальный, причем на разговор,
в лучших традициях классической русской литературы, не столько о художественных
достоинствах и недостатках, сколько о том, как идеологические установки
низводят прекрасно задуманный и исполненный текст буквально на уровень газетной
статьи. Тут есть и положительный момент — это означает, что литература наша
по-прежнему способна комментировать не только абстракции и экзистенции, но и
самый насущный пласт бытия, однако досада на то, что она по-прежнему это делает
без осмысленной социальной рефлексии, с помощью одних только клише, наводит на
малоутешительные мысли. Но по порядку. Язык и фабула Довольно большое число людей любит Терехова «за стиль», и это понятно,
так как пишет он очень характерным языком — длинным, вычурным, образным, со
своей внутренней структурой, в которую приходится сперва въезжать, чтобы после
в ней свободно ориентироваться; в противном случае можно начать упускать
синтаксис и задаваться вопросом «кто на ком стоял» — что будет только виной
читателя, так как Терехов писательским аппаратом владеет безупречно, с полным
осмыслением того, что он делает. И это, вероятно, куда важнее собственно языка,
так как придумать уникальную вещь и дурак сможет, а вот пользоваться ею —
только талантливый. Избыточность этого языка может и отпугнуть, показавшись, наверное,
нарочитостью. Однако никакой нарочитости тут нет, и хотя местами коробит и
скребет по ушам, это вопрос даже не вкуса, а слуха: у кого какой; нужно
понимать, что речь идет о том сорте своеобразно ритмичного, увлекательного и
привязчивого языка, после которого некоторое время даже собственные мысли по
инерции идут аналогичным образом; за него можно простить то, что книга местами
заметно затянута и, в общем, написана с тем явным авторским удовольствием от
происходящего, которое часто заставляет забыть о разумных пропорциях действия,
пауз и звуков, да и о самом читателе даже забыть. Словом, к лингвистической
стороне вопроса претензий решительно нет — и, может быть, оттого она для
аналитического разговора штука не самая интересная (как и все хорошо
сделанное). Идеология интереснее, к ней — через сюжет — и перейдем. Точнее, так: в силу отсутствия очевидного сюжета и определенной —
несмотря на некоторые сдвиги в хронологии — линейности повествования имеет
смысл говорить не о сюжете, наверное, а о «происходящем». Происходящее представляет
собой отрезок жизни главы пресс-центра префектуры некоего Восточно-Южного
округа (временные рамки определены довольно точно — в конце книги упоминаются
случившиеся в тот момент похороны Ельцина). В жизни этой параллельно двигаются
две истории — история борьбы героя за право общаться со своей дочерью после
развода с женой (тема, несмотря на простоту звучания, капитальная) и описание,
так сказать, его рабочих будней в префектуре, куда был назначен новый префект,
которого все окружающие за глаза зовут вполне исчерпывающе — Монстр. Тут надо
сразу понимать, что эта часть повествования — штука предельно идеологически
заряженная и введенная в очень узнаваемый контекст, Терехов писал книгу на
материале, известном ему из первых рук по собственной работе в аналогичном
пресс-центре. Нового префекта поставил мэр, с одной лишь целью — доворовать все
в усиленном темпе, так как мэра, по слухам, собрался снимать президент
(аналогия тут единственная, да, с учетом того, что распоряжается особенно
удалым воровством жена мэра) — и в этом состоит суть производственного
конфликта. Монстр намеренно лишен каких-то человеческих черт, зато наделен
очень красноречивой манией гигиены и чистоты; все его подчиненные дрожат за
свои места, сдают друг друга, словом, производят весь тот набор действий,
который обычно характеризует американские корпоративные триллеры; роман
Терехова, однако, не триллер, а психологическая драма — его интересуют не
причины и следствия, а мотивации и установки, а также — не побоюсь сказать —
этическая и психологическая основы структур власти. К этому вопросу можно
подойти как философ, социолог или моралист; Терехов выбирает последний вариант,
и вот тут начинают возникать очень узнаваемые проблемы. Собственно, проблемы Схема действия познается весьма быстро: любой участник власти (включая
главного героя) заведомый, без особой рефлексии, вор. Состояние это
онтологическое — не воров тут просто нет; вся, прошу прощения, «вертикаль
власти» держится на «заносах», и главный производственный вопрос тут один: кому
и сколько. Прочность сцеплений этой системы Терехов показывает довольно ярким,
хотя и не очень элегантным примером. Один из второстепенных героев, мент,
рассказывает главному герою о том, что, по его подсчетам, будет, если Путин
снимет Шаймиева, — подсчет этот через большое число сдвигающихся на один шаг
звеньев коррупции выводит его на то, что тогда потеряет работу его враг,
участковый соседнего отделения, который кормится там, где хочет кормиться
ведущий подсчеты. То есть антураж понятен, реквизиты расставлены, пора
запускать пьесу. Но тут выясняется, что пьесы нет. Вместо нее, страница за страницей, все те же, уже описанные люди, к
которым подключаются все новые и новые, продолжают воровать, коррупционировать
и вообще делать гадости. Ощущение становится сначала немного комическим, так
как коррупционеры тут коррупционируют точно по писаному, так, как им положено
коррупционировать в представлении газет и обывателя. Потом из комического
чувства рождается другое, а именно чувство, что схема дожимается намеренно и
натужно, так, что не может не стать нечестной, как и любой костыль, — лично я
сломался на том моменте, когда некий медицинский профессор, показывая отцу на
УЗИ ребенка в утробе матери, предпринимает все усилия, чтобы понравиться
клиенту и тем заработать лишнего: практически пол ребенка готов поменять, если
это поможет, вот так примерно: «— Да. Девочка. — последняя возможность
заработать: — Хотите послушать, как бьется ее сердце?» А уж когда в ход идет
продажный батюшка (в бане!), то становится совсем грустно: не то чтобы в
непродажность батюшек верилось как-то особо, но в сложившемся контексте это
выглядит уже просто очевидным ходом по кратчайшей; а в литературе коротких
путей все-таки не бывает, и без батюшки, честное слово, можно было бы и
обойтись, тем более что ни за чем больше тут он вовсе не нужен. Проблема в том, что у разговоров о морали и аморальности конкретных людей
моментально кончается кредит доверия, едва в них начинает проступать система:
если человек не в состоянии корректировать свои моральные установки никакими
аргументами ad hoc, то из него выйдет худой исследователь душ, потому что
системная аскеза с человеческой моралью дружит очень плохо, как, впрочем, и
системный скепсис, который тоже вполне себе аскеза — недаром киник Диоген
обитал в бочке. Одно дело, когда человек обличает зло в силу естественной
реакции, и совсем другое — когда он точно знает наперед, кто в сложившейся
ситуации будет моральным, а кто нет; последнее очень сильно отдает классовым
подходом вульгарного марксизма, но это полбеды — главная беда в том, что отдает
неискренностью. Человек не может ненавидеть и презирать по системе, ибо
ненависть и презрение находятся в области эмоций — когда эмоции подчинены
идеологии, то из человека выходит, наверное, отличный военный прокурор, но
очень слабый исповедник. Однако это все разговоры, что называется, «о жизни»; под литературное же
произведение указанная схема подводит почти терминальный заряд динамита, так
как напрочь уничтожает ценность любой драматургии: чего можно ждать от появления
каждого нового персонажа, ежели сразу понятно, что он вор и хапуга? Только
описания того, каким образом тот собрался воровать: и если две-три оригинальные
схемы воровства способны поддержать интерес еще какое-то время, то на шестой
оригинальной схеме и это превращается в понятную систему: ага, вот появилась
судья, будем ждать, как она повернет дело, чтобы схапать. Из литературных
произведений драматургии имеют права быть лишены лишь проповеди и обличительные
памфлеты, так что именно этим — больше памфлетом, нежели проповедью, — в итоге
роман и оборачивается; подобное упрощение существенно сужает его перспективу,
особенно если учесть, что язык и конфликты решительно протестуют против того,
чтобы называться памфлетными, — язык тут слишком изощрен, а конфликты слишком
серьезны для того, чтобы свестись к карикатуре. По сути, интеллектуальный посыл
романа остается к финалу актуальным лишь для того сорта людей, весь предмет
жизненных интересов которых составляют обличения различных порочных схем
действия власти: публики, лишенной либо воображения, либо философского
кругозора, то есть тех самых людей, из коих у нас слепили сатиру на русского
интеллигента, что якобы «всегда против власти» и вообще пресловутое «говно
нации». О Путине, закулисе и беспомощности социальной мысли Затем карикатура по имманентно логичной траектории скатывается в лубок.
Когда начинается свистопляска с выборами «Единой России», со всеми этими
заносами, рисованными процентами и прочим, возникает ощущение, что читаешь
художественный репортаж «Новой газеты», которая взяла на работу талантливую и
амбициозную девочку либеральных убеждений. Это самое тягостное место во всей
книге, наглядная демонстрация того, как убеждения, поставленные впереди
художественной правды, обесцениваются ровно с той же стремительностью, с
которой обесценивается и литературное качество текста, принесенного в жертву
убеждениям: в этой битве победить нельзя, Щедрин уже умер, да и к нему у массы
людей есть претензии. Как рассказать правду о таких вещах художественными средствами?
Не знаю, но нужно ли? Не чужая ли это магистерия, не стоит ли ее оставить
газетам? Нужно ли изменять своим убеждениям? Нет, но иногда их можно оставить
за дверью: вы же не спите со своей женой, преисполненный убеждений. Или спите? Все это действо катится с нарастающей скоростью под гору, чтобы собраться
в финальное рассуждение героя о денежных потоках «от судьи, мента, коммерса» на
самый верх: «— Я не об этом! Если всё стекается непрерывно… в одно место. Вы
представляете, сколько это? Вопрос один: куда девается — всё это? Кому башляет
Путин?» (с последующей импликацией, что Путин башляет не то сатане, не то
закулисе) — и я только могу искренне надеяться, что люди, которые любят роман
«Немцы», любят его не за эту фразу. Вся эта история в конечном итоге показывает настоящую проблему нашей
интеллектуальной жизни. У нас плохо не с литературой и не с критикой — и то и
другое у нас худо-бедно имеется. У нас плохо, отвратительно плохо с социальной
мыслью — ее попросту нет, и оттого любой серьезный писатель, не говоря уж о
писателях несерьезных, который берется делать хоть какое-то самомалейшее
социальное обобщение, немедленно попадется в ловушку одной из двух-трех
бытующих тут идеологем и уже выйти из нее не может, воспроизводя с удручающей
последовательностью все обусловленные этой ловушкой стереотипы, полный список
которых можно прочесть ежедневно в блогах, так что даже приводить их смысла
нет. Мы можем реальность описать, но не умеем ее обобщить: при попытках
последнего неизменно получается либо матрешка, либо автомат Калашникова, либо
житие святых, либо уродливый квазилиберальный вертеп. Терехов по крайней мере
сделал попытку радикализации дискурса; по мне, она не удалась, но не оценить ее
будет глупо. В силу своего масштаба, напора и очевидной искренности роман
обладает большой силой убеждения — и, в общем, после его чтения приходится
сильно встряхивать головой, чтобы привести собственную картину мира в более или
менее привычное положение, а это признак книги, которую стоит без скидок
принимать всерьез — фокус, непосильный для очень большого объема нашей
современной литературы. То есть если говорить о цельном событии, то оно, вне
всяких сомнений, состоялось, и иметь о нем представление стоит любому, кто
склонен полагать литературу чем-то большим нескольких сотен складно написанных
абзацев. Вопрос, таким образом, не в художественных достоинствах романа — они
безусловны, — а в его познавательной ценности. А вот она, пожалуй, никакая,
если, конечно, не считать познанием чрезвычайно оригинальное замечание о том,
что в нашей власти все воруют. Есть, разумеется, большое число людей,
полагающих, что у художественной литературы и вовсе не должно быть никакой
познавательной ценности, но тогда возникает вопрос, для чего избирать темой
насущные проблемы: чтобы стиль показать, что ли? Так для этого можно из жизни
Зевса что-нибудь, ведь тогда ни от Зевса, ни от стиля не убудет. *** Вадим Месяц «Славянский фактор
в современной поэзии» («Русский
Гулливер» недоволен тем, что поэзия стала бессодержательной забавой белоручек) Поэты меняют реальность, как менял ее Будда Шакьямуни. Танка с изображением Будды Русский поэтический авангард начала XX века с его карнавалом, праздником,
поиском свежести за пределами европейской цивилизации, тяготением к
первоосновам, мечтой о воскрешении довременного слова, способного прямо влиять
на судьбы человечества, до сих пор смотрится одним из последних документов ярко
выраженного славянского кода, поводом для оптимизма в условиях кризисного мира.
Другой – всегда интересней, чем такой же, как ты. Возможно, поэтому именно наш
авангард по-прежнему востребован западным университетским сообществом, вызывает
интерес не столько яростью отрицания, сколько глобальностью начинаний,
масштабностью, мессианским предвидением. Германский поэт N признался Сергею
Бирюкову: «Немецкий авангард слабее. У нас не было Хлебникова». Не хочу
сравнивать германцев и русских, скажу только, что сильный и ищущий мне
предпочтительней, чем чахлый и сомневающийся. На фоне «песни бессилия» (Джон
Зерзан), исполняемой мировой поэзией почти столетие, этот яркий фрагмент нашей
словесности и акционизма смотрится удивительно выигрышно, даже если не
вдаваться в детали. Вспышка, тектонический сдвиг, восклицательный знак.
Отголосок этого взрыва, яркость метафорических откровений заметны в поэзии
метареалистов 80–90-х годов, «осумбезов» 90-х – нулевых, также дающих образцы
варварского, «некнижного» менталитета: то, что их наследие порой замалчивается
в угоду зыбкой поэтической современности – явление временное. В «НГ-EL» от 11.04.13 поэт-метареалист Марк Шатуновский рассказывает о
раздробленности нашей нынешней культуры, об утрате ею так называемого
институциализма. «[Культура] деградировала в конгломерат раздробленных удельных
образований, сформировавшихся из осколков некогда чего-то целостного, а именно
из до конца еще не истребленных остатков институций, экспертных сообществ, даже
из отдельных интеллектуалов или сколько-нибудь значимых авторов». По его
мнению, ничего нормативного и общезначимого не осталось: лишь параллельные,
никак не связанные между собой литературные сообщества, ведущие борьбу за
своего читателя, не претендуя на национальное или планетарное влияние. Я читал текст этой статьи несколько раз и думал, почему экономические
термины постструктурализма должны работать на «шестой части суши», где никакая
экономическая модель себя толком не оправдала? Может, обратиться к музыкальному
словарю? К церковно-славянскому? Будетлянскому? Что вообще такое
«институциализм», об утрате которого переживает Марк Шатуновский? Официоз,
подкрепленный государственными дотациями? Большой стиль, отражающий политику
партии на современном этапе? Истеблишмент, представляющий нашу литературу, как
балет или хоккей? Надо задуматься о том, что в принципе может стать мерилом культурной
ценности, пусть даже в самых общих чертах. О содержании, об основе русской
литературы, что, на мой взгляд, равнозначно мысли о России как о чем-то едином
и великом. Обратимся даже не к авангарду: к школьной программе. Классика – это
литература о вечном, да? Литература о вечной, пусть и меняющейся, России,
созданная в тени духовного или философского идеала, обладающая чувством
единения со своим народом, ответственностью за его будущее. Может, дело в
утрате этой общности, а вовсе не в переоформлении институций культуры в частную
собственность? Я говорю о той самой «русской матрице», которую из нас (к
счастью, безуспешно), но абсолютно этого не скрывая, пытаются вытравить, чтобы
направить в «новое счастливое будущее». Любопытно, что уже в первых озвучках программы «Русского Гулливера» я
также заговаривал о «восстановлении культурной иерархии с приоритетами
художественности и духовного поиска – даже при самом дерзком
экспериментировании со словом». Речь шла о наполнении каждой ступени
человеческого духа современным содержанием, но в реальности отражала лишь
приоритеты издательской политики на том этапе существования проекта. Тем не
менее эстетическому переживанию «нового метафизиса» (а статья Марка
Шатуновского посвящена критике этого явления) мы предпочитали действие, прямой
жест, авангардную провокацию. «Гулливер – герой детского пантеона, воплощающий
собой возврат к фантазии, ощущению жизни как чуда, масштабности начинаний,
историческим и мифотворческим полотнам, восстанию против скучного и
неестественного, пусть и ставшего модным по недоразумению». Вызов времени, испытание славянского духа на прочность, как и
постмодернистская перестройка, пошли нам лишь на пользу. Мы приобрели здоровую
иронию, гибкость ума, научились относительности понятий, так и не отказавшись
от мистико-коллективистских основ жизни. Нацию (как и литературу) сплачивает
ощущение общей опасности. После того как опасность осознана, можно затевать
мобилизационные проекты. Создавать «образ врага» не пришлось. Он проявился сам,
яростный и крикливый. И дело даже не в том, что тут же вспомнились Деметра,
Астарта, богиня Дану и Родина-мать, что для меня «ко дню свиданья, последний
грошик берегла», а просто стало понятно, что навязываемый нам мир до отвращения
скучен. Если поэтам запрещено быть «председателями земного шара», «певцами и
первенцами», «глашатаями-главарями», волхвами, а вместо этого предложено
заниматься академическим уточнением смыслов, нам такая поэзия не нужна. И если когда-то мы приглашали на царствование до лучших времен варягов,
то сейчас делегировали занятие словесностью представителям других российских
ментальностей, якобы грамотнее вписанных в «общечеловеческий» контекст. Если
прежние верноподданные литераторы должны были выпячивать достижения
социалистического образа жизни, нынешние начали демонстрировать достижения –
плюралистического. Как филиал эклектической власти, нынешняя литература гуляет
по фуршетам европейских академий, с разной степенью умения отрабатывая
социальный заказ местной журналистики и славистики о «кровавом режиме»,
«ксенофобии», «гомофобии», «агрессивности», «рабской сущности русского
человека»... Только в этом смысле, пользуясь терминологией Шатуновского, и
стоит говорить об исчерпанности содержания локальных валют, которые пытаются
выдать за государственную. Возвращение в Россию, после 15 лет пребывания в США, оказалось для меня
удачей, счастливым попаданием, вернувшим содержание творчеству и жизни. 13
октября 2008 года в клубе «Жесть» был зачитан первый манифест «Русского
Гулливера», отраженный в публикации «НГ-EL» от 30.10.08. Декларация гласила,
что «поэзия может изменить мир» и «мы не боимся негра с красной бородой».
Универсальность формулировок позволила пользоваться ими вплоть до сегодняшних
дней. Перманентная революция «Гулливера» стартовала 30 октября 2008 года в
Санкт-Петербурге, городе Петра и Айболита, когда литературно-музыкальная
композиция «Гидромахия», составленная в соавторстве с Игорем Вишневецким,
Андреем Тавровым и музыкантами Федором Сафроновым и Софией Левковской,
оказалась тем самым «чудом», столь необходимым на начальном этапе «неверия».
Нами при большом стечении народа был остановлен дождь. Мы хотели вернуться к
правильному порядку вещей, понять, для чего мы существуем и пишем стихи. Вас
никогда не смущало, что поэзия стала бессодержательной забавой белоручек, пустой
красотой, не способной к реальным свершениям и рискованным действиям,
графическим узором, лишенным подобного внутреннего заряда и качества? Что означает фраза «поэзия может изменить мир»? Она означает, что, после
того как ты наберешь определенный текст, у очередного babykiller в зоне
«переделов влияния» заклинит затвор штурмовой винтовки М-16 или АКМ, а в
результате переливания воды из Гудзона в Амстел-ривер ученые расшифруют геном
утконоса. Насильник воткнет нож себе в живот, а не в жертву: вот для чего мы
пишем! 14 декабря 2008 года началось смешение священных почв. С поэтом Алексеем
Остудиным мы зарыли камень с Синайской горы Моисея на территории монастыря Намо
Будда в Гималаях (здесь царевич Гаутама кормил тигрицу своей плотью). В этот же
день в Греции вспыхнули массовые волнения. В Афинах субботним вечером в
правительственные здания, офисы банков и полицейских полетели бутылки с
зажигательной смесью и булыжники. 14 декабря, инициируемый нашей акцией,
иракский журналист швырнул ботинками в президента Джорджа Буша, единственного
«полномочного представителя зла на земле». Что такое поэзия? Стремление к невозможному. Осуществление невозможного.
Чем невероятнее твой шаг, тем неожиданней отдача. Это привнесение в мир
особенной красоты, которая помогает людям. Могли ли представители
Бильдербергского клуба предположить, что их махинации могут стать ничем после
того, как земля в Стоунхендже, на которую ступала нога волшебника Мерлина,
соединится с землей Христа, Моисея, Будды? Когда камешек из древних Фив Египетских
окажется у американской военной базы или здания Госдепа США? Я внимательно
отслеживал последствия каждого нашего поступка, документально фиксировал
восхождения, спуски и заплывы. Творчество стало коллективным. Многочисленные
авторы «Русского Гулливера» помогали нам: американский профессор Дарлин
Реддауэй доставила наши камни в Динас Бран в Уэльсе, в замок короля Артура,
чтобы вернуть связь тамплиеров с Левантом, калифорнийская знакомая Маргарита
Меклина отвезла их в храм у подножия священной Фудзиямы, Леонид Костюков
доставил в нашу коллекцию камни с Масличной горы и т.д. «Русский Гулливер» –
коллективный автор, для которого поэзия – средство избавления от эгоизма. Мы продолжали работу: результаты оказывались ошеломляющими. Спецслужбы
спасали заложников, вулканы неожиданно прекращали извержения, пророчества о
конце света откладывались с каждым днем. Если мои друзья не могли поехать со
мной, я перевозил в священные места их кровь. В начале октября 2010 года кровь
«русских гулливеров» была вылита на острове Русский в Японском море, вследствие
чего испытание российской мирной ракеты «Булава» 7 октября прошло успешно. Поэты помогли королю Артуру вернуть связь между тамплиерами и Левантом. Король Артур. Французский гобелен, XIV в. Причиной начала холодной войны стала встреча Анны Ахматовой с сэром
Исайей Берлиным осенью 1945 года на ее квартире: она признавалась в этом.
Анализируя собственное прошлое, я понял, что закончилась эта война, когда я в
конце 80-х годов перелил воду из Белого моря в Черное. Противоположности
встретились и слились воедино, Белый бог объединился с Черным. Космическая
гармония на время восстановилась. Именно в 80-х годах я начал собирать дожди из
разных эпох, воду из рек, океанов, луж и прочих водоемов: наши коллекции могут
повлиять на ход истории, имейте в виду. В начале XXI века, не прекращая собственно литературной и издательской
работы, я продолжил изучение британского ситуционизма, американского поп-арта,
прочих ответвлений актуального искусства в совокупности с тибетским и американским
шаманизмом, и русским фольклором, назвав новоявленный продукт творчества
«поэзией действия». Интернациональный характер этой поэзии был необходим для
выхода из провинциальных национальных рамок, служил манифестацией «мировой
отзывчивости» славянской души. Характер акций менялся, становился
разнообразнее. На 52-м Биеннале современного искусства в Венеции мы защищали
солнце, понимая, что только оно может спасти вечный город от затопления. 18
сентября 2009 года во время Биеннале в Салониках, на родине Александра
Македонского, я призвал царей с помощью русско-цыганского заклинания и
непальского бубна. Результатом стала крупнейшая за последнее время массовая
демонстрация в любимом нами Катманду, начавшаяся сразу же после первых звуков
ритуала. Проверить нетрудно. Футуризм тоже стремился к объединению артефакта с признаками
естественного факта, стремился к аутентичности лирического субъекта, не
различал практическую и художественную функции искусства. Пусть и интуитивно,
мы ступили на старый «русский путь». Не знаю, как вам «русская идея» в
исполнении «Гулливера», но ее открытость, дружелюбие, позитивный настрой по
душе многим. Царей мы продолжили призывать в разных частях мира: в
Екатеринбурге на месте расстрела Романовых, у Кельнского собора, где по легенде
похоронены цари-волхвы, пришедшие к Младенцу, под землей в индейских пещерах
Пенсильвании (в Америке, как известно, царей вообще никогда не было –
представляете, как там по ним скучают). В результате возложения Ельцина в
Мавзолей, проведенного в день России 12 июня 2011 года (чтобы наша новая страна
просуществовала как минимум 70 лет), в Эритрее началось извержение вулкана
Дубби, расположенного в провинции Дэбуб-Кэй-Бахри на южном побережье Красного
моря. Мы решили быть осторожнее. Сила поэтического слова и жеста бывает
непредсказуемой. В связи с выбросом пепла из вулкана Дубби госсекретарь США
Хиллари Клинтон таки прервала поездку по Африке: кто его знает, чем этот визит
мог быть чреват. Может, нам удалось остановить новую колониальную войну? «Русский народ не был народом культуры по преимуществу, как народы
Западной Европы, он был более народом откровений и вдохновений, он не знал меры
и легко впадал в крайности», – говорит Бердяев. Сейчас это звучит странно.
Понятие «русского хаоса» – мифологема наподобие «медведя», «иконы и топора» или
«кровавого режима». Недостаток «искусства» (мастерства), в котором иностранные
исследователи умудрялись обвинить даже Достоевского и Толстого при самой
высокой оценке их гения, успешно преодолевается. Однако именно страсть к
действию – то, что объединяет литературу и жизнь. Мы привыкли к чуду. Эмир
Кустурица называет свой фильм «Жизнь как чудо» и строит в Златиборе
кинематографическую деревню Дрвенград, Деревянный Город – в противовес
Голливуду. Центральная площадь – имени Николы Теслы; рядом православный храм
Святого Саввы. Джордж Буш-младший и Хавьер Солана тоже отметились в Дрвенграде
– их портреты висят на воротах местной тюрьмы. Улицы имени Феллини, Джима
Джармуша, Брюса Ли, Марадоны, Никиты Михалкова… Когда я говорю о «славянском
ренессансе» и «павичизации» всей страны, я обращаюсь не только к русскому миру
– к славянскому вообще. Ниспровержение божеств, коронация клоунов, абсурд,
гротеск могут показаться человеку «общечеловеческой ментальности» пиром во
время чумы. Однако, как известно, «что русскому хорошо, то немцу смерть».
Смыслы, стоящие за полотном этой батальной игры, открываются неторопливо,
тщательно выбирая правильное время и точку в пространстве. Разговор о валютах, с которого я сегодня начал, напоминает и о том, что
наша, условно говоря, славянская шкала ценностей серьезно отличается от
западной (как на внешнем, так и на внутреннем культурном рынке). Мы преследуем
разные цели, стремимся к абсолютно разным выгодам. Летательные аппараты Татлина
не были рассчитаны на полет, являя собой лишь эстетическую сущность, но тем не
менее облетели по выставкам весь свет. Может ли русский человек всерьез
принимать акцию «люди в нижнем белье в метро»? «Спящую красавицу» Тильду
Суинтон в музее под стеклом? Я – не против. Просто мне чего-то не хватает.
Показ слоновьих фекалий в Бруклинском музее искусств – круче. Варианты такого
«интеллектуального» искусства в очередной раз подчеркивают ограниченность
человеческого разума в сравнении с прозрением, откровением, интуитивным прорывом.
Критический взгляд на «таинственную русскую душу», доведенный в 90-е годы до
самобичевания, себя исчерпал. На любое явление можно смотреть с разных точек
зрения. Почему бы не увидеть в славянстве неиссякаемый ресурс воображения и
инновативности? Югославский магический реализм, покоривший «цивилизованный»
мир, логично должен быть продолжен и на нашей территории, полной исторических
парадоксов и великих начинаний. Русский космизм в лице Циолковского и Федорова,
визионерство Андрея Платонова и Велимира Хлебникова, дзенский абсурд
Заболоцкого и Хармса, не говоря уже о наследии Тютчева, Толстого, Гоголя… В
наших руках живое, гудящее наследие, не овладеть духом которого в пользу
заимствованной учености было бы грешно. Абстракционизм изобретен Василием Кандинским,
экзистенциальный роман вышел из Достоевского. Женственность славянской души,
явившей себя в произведениях Чеслава Милоша, Милана Кундеры, Чака Паланика,
Энди Уорхола и Михаила Барышникова, показала свою мобильность, легкую
«вживаемость» в мировой контекст. Осмеянная креативной интеллигенцией «русскость» вновь выходит на сцену
истории и начинает определять не только сознание, но и бытие. Журнал «Русского
Гулливера» – «Гвидеон» – мог бы стать одной из платформ возрождения славянских
начал в нашей многонациональной культуре. Это то, что я бы с удовольствием
поддержал. Что поможет современной поэзии – городской шаманизм «Гулливера» или
демократические преобразования в стране – не знаю, но славянский фактор в
современной поэзии напоминает мне о возможности ее качественного изменения и
преображения. *** Алиса Ганиева «Принц не
женится» (Интервью. Писатель Вадим
Левенталь о судьбе одной женщины и радиационном фоне знаний) Вадим Андреевич Левенталь (р. 1981) – прозаик, литературный критик,
эссеист. Окончил филологический факультет СПбГУ. Главный редактор издательства
"Лимбус Пресс". Исполнительный директор премии "Национальный
бестселлер". Постоянный автор толстых и глянцевых, московских и
петербургских изданий. Роман "Маша Регина" (2012) попал в шорт-лист
премии "Большая книга". Живет в Санкт-Петербурге. Молодой
петербургский филолог, критик, литературный деятель Вадим Левенталь давно
печатается в том числе и в качестве прозаика, но именно роман «Маша Регина»,
вышедший в прошлом году, сразу же завоевал пристальное внимание
профессионального сообщества. Книга попала в шорт-лист «Большой книги» и
претендует на премию «Русский Букер». О сюжете романа, реакции рецензентов, а
также человеческих страданиях и счастье в личной жизни с Вадимом ЛЕВЕНТАЛЕМ
побеседовала Алиса ГАНИЕВА.
– Вадим,
пересказ фабулы «Маши Региной» неизменно уводит в сторону от подлинной сути
романа. Как будто вы специально, с саркастическим смехом, разыгрываете шарады
из расхожих сюжетных моделей. Рецензенты угадывают «Евгения Онегина»,
«Золушку», даже «Красную шапочку», но каждый раз справедливо оправдываются: «и
все-таки здесь не совсем про то». Откуда эта формалистическая хитринка? Оттого
ли, что через вас каждый год проходят десятки современных художественных
текстов? Я имею в виду работу в «Лимбус Пресс» и в оргкомитете премии
«Национальный бестселлер». – Думаю, все дело
в рассказчике этого текста. Это не наивный рассказчик, передающий историю так,
будто до него никто никогда историй не рассказывал. Этот рассказчик знает
Проппа и знает Барта – он знает, что каждый из нас инфицирован огромным
количеством самых разных историй, и любой прыжок через пропасть между словами
хочешь не хочешь происходит лишь в контексте нашего читательского опыта.
Профессиональный читатель (с филологическим образованием, работающий в
премиальных структурах, в редакции издательства) отличается в этом смысле от
непрофессионального лишь тем, что он инфицирован бОльшим числом текстов, но и
только. Тут есть два
пути. Один – делать вид, что не знаешь этого: так юноша может написать историю
«как я провел лето», сделав вид, что не было ни Миллера, ни Лимонова.
Рассказчик «Маши Региной» выбирает другой путь: все время краем глаза следить
за собой и извлекать дополнительную радость из того знания, что вот, да, так же
как я сейчас пляшу, плясал когда-то кто-то другой. Тот же «Евгений
Онегин» – текст с настолько мощным радиационным фоном, что им облучена вся
русская литература; избежать этого невозможно. Но можно смириться с этим и по
этому поводу пошутить. Именно поэтому если в начале романа один из героев едет
с похорон дяди, то где-то в середине будет сцена, в которой пьяный посетитель
ресторана поет в караоке арию Ленского. – А как бы вы
сами «пересказали» свой роман? Как бы его представили незнающей публике? – Знаете, еще до
выхода книги многие отговаривали меня от окончательного названия: вроде бы оно
не очень хорошо. Я даже готов согласиться, но когда я стал думать о другом
названии, я придумать не смог. Потому что я убежден в том, что название романа
должно максимально точно отвечать на вопрос, о чем книга. «Маша Регина» – о
Маше Региной, точнее не скажешь. Роман о такой вот женщине, девушке, о ее
жизни, ее судьбе. Она снимает кино, любит, мучается, пытается повзрослеть. – Что же
лишило Машу Регину личного счастья? Трудоголизм, безответная любовь, большой
режиссерский талант, отсечение от родной провинции, «тиски» Европы? Или, может,
нечто другое? Вообще счастливая женщина и навязчивая воля к тяжелой
интеллектуальной работе – вещи, по-вашему, совместимые? – Никакого
личного счастья не существует, это иллюзия. Большую часть тех плюс-минус двух
миллиардов секунд, которые отведены человеку, он страдает. Кто-то из
средневековых философов писал о человеке: несчастное существо – ему всегда либо
жарко, либо холодно, либо слишком сухо, либо слишком влажно. Никакой гендерной
специфики здесь нет, Маша несчастна ровно в той же мере, что и все другие, кто
ее окружает. Тяжелая, изматывающая работа – тот способ бороться с ужасом жизни,
который она выбирает, – вот что ее отличает. Плюс, когда ты много
работаешь, есть шанс – не на счастье, конечно, но хотя бы на понимание. Весь
третий сезон «Игры престолов» одного из героев, Теона Грейджоя, мучает в
подвале неизвестный человек. В сущности, это метафора человеческой жизни. Ведь
в чем главный ужас Теона? В том, что он никак не может понять, кто его мучает,
почему и зачем. Ясно, что ему было бы куда легче переносить все страдания, если
бы он хотя бы понимал, что к чему. – Да, один из
рецензентов «Маши Региной» решил, что вы как создатель слишком холодно и
отстраненно «мучаете» свою героиню. А в финале доводите до клиники и бросаете в
неоднозначности. По-моему, здесь не бездушность, а опять-таки бремя знаний. Вы
как филолог слишком хорошо понимаете, что счастливая концовка в случае ее
дальнейшего развертывания неизменно ведет к новым перипетиям и несчастьям. И
поэтому просто ее отбрасываете. Так ли это? – Если я и мучаю
Машу, то привлечь меня за это к ответственности нельзя – до тех пор пока
депутат Мизулина не предложит карать авторов за мучения героев. Но вообще-то
момент, когда читатель встает против автора на стороне героя, для автора –
момент торжества. Это значит, ему удалось сделать героя настолько живым, что
читатель забывает о том, что он всего лишь держит в руках книгу. Что касается
финала, счастливым он может быть только в сказке, где принц обязательно женится
на принцессе. Человеческая жизнь устроена таким образом, что множество
несчастий ведут к одному-единственному, полному и окончательному несчастью.
Роман отличается от жизни тем, что после того как перевернута последняя
страница, есть еще время подумать о том, что произошло. Нечто вроде авторской
этики по отношению к читателю – оставить его в этот момент одного, а не
нашептывать в размякшее ухо свою версию. – А менялся ли
замысел в процессе написания? Ведь вы работали над книгой пять лет, а героиня с
ее норовистым «монаршим» характером не могла за это время не взбунтоваться и не
пойти против создателя. Или все шло по плану? – Точнее сказать,
что замысел появился не сразу. Он вырос вместе с характером героини. Сначала
была просто талантливая провинциальная девушка и было не очень понятно, что с
ней может произойти. И только тогда, когда она поступила в школу в Петербурге,
вытащив себя, как Мюнхгаузен из болота, – Маша стала настоящим образом, замысел
сложился, и дальше обрастал только новыми подробностями. – Какую
реакцию вы ожидали от женщин, от мужчин, от коллег, от сторонних читателей?
Было ли что-нибудь неожиданное? – Я, наверное,
готов был к одобрению взрослых умудренных читателей – хитрых филологических
лисов, мудрых писательских сов, потому что я знаю, какая дичь им по вкусу, я и
сам люблю именно такую дичь – юркую, незаметную, такую, которую интересно
выманивать из нор в тексте. Но настоящим удивлением, радостью и наградой было
то, что роман, кажется, понравился юным красивым девушкам, – ибо именно они
даруют писательское бессмертие. – Это
обнадеживает. Кстати, позволю себе не очень этичный вопрос. Кому из своих
конкурентов по шорт-листу «Большой книги» вы отдаете предпочтение и отдаете ли вообще? – «Большой книге»
в этом году удалось собрать очень сильный, сильнее, чем за все предыдущие годы,
короткий список. В нем как минимум четыре книги, которые кажутся мне
блестящими. Однако показывать пальцами было бы в такой ситуации и впрямь
несколько с моей стороны невежливо. – А если
отвлечься от текстов и затронуть «слишком человеческое»? Расскажите,
пожалуйста, об особенностях петербургской литературной жизни. Есть ли в ней
нечто своеобычное? Тема расхожая, но все-таки… – Петербург –
маленький, тихий, провинциальный, но очень себе на уме город. Литературная
жизнь здесь ограничивается несколькими площадками, на которых проходят чтения и
презентации, и двумя-тремя кафе, в которых литераторы отдыхают от трудов тогда,
когда погода не позволяет отдыхать в садике или на набережной. От литературной
жизни любого другого города петербургская отличается тем, что ничуть не
ориентируется на московскую. Сборная Петербурга знает, что она с достоинством
удерживает почетное второе место после сборной России, которую представляет
собой Москва, – с нас довольно сего сознанья. – Но вы ведь
еще издатель. Не могли бы также поведать, что интересного затевает «Лимбус
Пресс» в ближайшем будущем? – Осенью выйдет
новый роман Владимира «Адольфыча» Нестеренко «Проходимцы». Уже готов к отправке
в типографию роман Владимира Шарова «Мне ли не пожалеть». А еще – «Уголовный
кодекс в картинках», с уморительно смешными иллюстрациями Александра Вилкина.
Будут несколько любопытных новинок в серии «Инстанция вкуса» – новые для
русского читателя тексты Бодлера и Гюго, сборник не публиковавшихся в Сети
статей Виктора Топорова. Одним словом, «Лимбус» еще похулиганит. |
| В избранное | ||
