Доброго времени суток, судари и сударыни,

     

Завершение рассказа из «Дневника писателя» за 1885 год.

_____________________________________________

     Черное море на первых порах встретило нас приветливо. Едва рябившею гладью стелилось оно во весь переход до Севастополя. Вдобавок, стояло полнолуние. Южная луна столь же мало похожа на северную, как и солнце. Она блещет и светлее, и «теплее», и смотрит как-то задумчивее.
     На рассвете пароход остановился у Евпатории, где по общему мнению лучшее купанье во всем Крыму; Феодосии согласно отводят второе место.
     Как-то весело просыпаться под звуки работающей лебедки, и слышать странные командные слова, принятые всеми, кроме англичан, на Средиземном и Черном морях: «вира» и «майне». Оба слова итальянского происхождения, От глаголов vivare (вертеть) и mainare (спускать). Тип черноморских матросов какой угодно, только не русский, в общепринятом смысле; такое обстоятельство, впрочем, не мешает им быть русскими, и приспособляться к иностранным словам так ловко, что склад команды звучит чем-то родным. Дело, конечно, в интонациях, соответствующих смыслу слов; они выговариваются быстрее или медленнее, смотря по скорости выражаемого ими действия. И вы слышите... «вира!.. вира по-малу! вира веселей!». И с последним словом и вам становится веселее, и работа идет спорее.
     За Евпаторией вскоре показываются горы. «Вот Чатырдаг», говорит вам сосед, и вы невольно восклицаете: «а!» вспоминая Лермонтова и Мицкевича. Чтоб отвлечь вас от поэзии, сосед пускается в толки об экономическом состоянии края, вчера им вычтенные в газете.
     Красивый Севастополь, со своими великолепными бухтами, все еще производит полупечальное впечатление. Впертые я видел его вскоре после войны, когда он состоял из ряда бараков да развалин. Теперь он значительно поправился; видны даже заботы о благосостоянии; на некоторых улицах уже мостовая на одесский манер; разбит бульвар, и проведена вода. Постройка города, начавшаяся с проведением железной дороги, года два назад, при слухах о возможности войны, приостановилась было, но теперь опять пошла шибче. Нынешним летом воздвигалось до сорока домов, и цены на развалины повысились.
     В Севастополе как-то невольно думается об англичанах и об их придирчивой по отношению к нам политике. Быть может, вид еще не вполне залеченного зла нанесенного союзниками России в Севастополе, и воспламеняет так сильно английских ораторов, им мнится, что если нанесенная рана и через тридцать лет еще заметна, то это признак слабости России, и причина ее долготерпеливой податливости.

     В Севастополе, как известно, предположено Северную бухту сделать коммерческим портом, а Южную военным. Все это возбуждает толки; многие находят, что такое разделение пока преждевременно, ибо де в Севастополе нет настоящей торговли, да и наш черноморский флот пока в зачатке. Нельзя однако не заметить, что уже возможность образования двух отдельных портов сама по себе внушает надежду на скорое возрождение флота.
     Говоря о Севастополе, нельзя обойти молчанием нового типа отставных моряков, уволенных от службы на основании «морского ценза». Основания этого ценза вообще признаются правильными; моряки, выходящие в отставку потому что их лета не соответствуют чину, весьма благодарны за назначение хорошей пенсии, хотя и не без грусти расстаются с излюбленной службою; чувствуя себя еще в силах работать, они ищут частных занятий. Видя их, невольно думается, весьма возможно что и неправильно, будто у нас накопилось больше морских офицеров, чем имеется в наличности военных судов.
     Мы записали кое-что из разговоров с отставными моряками; мы не беремся судить, на сколько их рассуждения основательны, и если заносим некоторые из них в свои «письма», то единственно на основании правила, по которому во всяком деле признается полезным выслушивать и «другую сторону». К этому нас побуждает и то обстоятельство, что «живые разговоры» о том или ином мероприятии, к сожалению, редко попадают в печать; знание же их всегда полезно для приемлющих меры; оно может повести, как к устранению некоторых практических «неудобств» той или иной меры, так и к разъяснению возбужденных ими недоразумений.
     – У нас, – говорил нам один старый моряк, – в печатном списке чинов морского ведомства проставлены цифры в графе: «имеет плаваний». Цифры, конечно, верные, но всегда ли по ним можно судить о морских достоинствах офицеров? Скажу о времени давнопрошедшем, мне хорошо известном. Во время оно А., например, был старшим офицером на бриге Х. И плавал на нем, крейсируя у кавказского берега в эскадре адмирала Б. в течение девяти месяцев; из них он всего девять недель стоял на якоре в Сухуми или Новороссийске, занимаясь учениями и приведением судна в порядок. Затем наш А. получил в – командование, скажем, трендер Y., что ли, на котором плавал целый год можно сказать почти не убирая парусов. У него набралось совершенно правильно, никак неотъемлемых, двадцать один месяц плавания. В то время, как наш А. делал настоящее морское дело, где-нибудь в Евпатории капитан В., а в Одессе, что ли, капитан Г. стояли на брандвахте, один на трендере, другой на бриге, и оба если когда и подымали паруса, то разве что для просушки, а якоря затем только, чтобы от скуки бросить другой вместо поднятого. Что же выходит? Как у А., который почти все время провел под парусами, так и у В. и Г., которые выспавшись на судах, проводили его в клубах, в графе «имеет плаваний» очутится одна и та же цифра 21 месяц. Может ли эта цифра, сама по себе, быть мерою при оценке морских достоинств названных трех офицеров? И вот что еще надо заметить. Просматривая ту же графу, невольно видишь, что самые крупные цифры в ней приходятся на долю офицеров, прослуживших в Каспийском море, затем офицеров, бывавших часто стационерами у Кавказского берега и все плавание которых заключалось в стоянке в Сухуми или Новороссийске да в переходе изредка в Гагры или Туапсе всего на расстоянии 60 миль; сюда же прибавьте и тех, кто старционировал в Галаце и Константинополе, и никуда не двигался. Вот отчего какой-нибудь пароход, стоявший в одном из проливов и который снимался с якоря в том только случае, когда требовалось исправить или поставить на место сдвинувшийся бакан, или веху, подарил своему командиру цифру 216 месячного плавания, почти равную стоящей против имен моряков, известных по своим долговременным плаваниям всей России, как адмиралы: Попов, Асламбеков, Пузино, Чичагов, или капитаны: Брылкин и другие. Вот почему и смею я утверждать, то если бы вместо графы «имеет плаваний» была графа «сколько дней провел в море под парами или парусами», или «сколько сделал миль в год», то цифры таких по-моему, более основательных, граф во многом изменили бы ценз. И вы, хотя и не моряк, а верно согласитесь, что такие цифры послужили бы более верным мерилом морской опытности офицеров. Уж как ни толкуйте, а стоя на якоре, морской опытности не приобретешь. Рейдовая служба, правда, имела свое важное значение, когда были парусные корабли, существовали большие эскадры; тогда из любви к своему судну, и командиры, и офицеры, и даже матросы, щеголяли на рейдах одни перед другими дисциплиною, работами и наконец порядком в котором содержится судно; тогда долговременное командование судном ставилось в заслугу...
     Из Севастополя мы проехали сухим путем через Байдары на южный берег. В Севастополь, как и всюду в Крыму, съезжается довольно больных и полубольных для купанья. Нельзя однако сказать, чтоб их ждали здесь всевозможные удобства; они должны довольствоваться только что сносным да и то за цену, за которую, вне отечества, получат гораздо больше. Одни только севастопольские извозчики стоят, выражаясь современным слогом, на высоте призвания. У них есть отличные четырехместные коляски и справные лошади; они же содержат «биржу» и в Ялте. Впрочем, извозчичьи «фаэтоны» вы встретите уже далее всюду на всем черноморском берегу.
     Мы отправились в путь в настоящем дорожном экипаже, который в случае дождя можно превратить в крытый, – живом свидетеле, что в былые времена заботились об удобствах путешествия. За Балаклавой, обойденной за какие-то грехи и почтовым, и телеграфным начальством, дорога углубляется в горы. Вместо степи, засеянной преимущественно табаком, начинается лес. Непривычные породы деревьев занимают вас; мы разговорились о них с ямщиком.
     – А что бука на что у вас идет?
     – На дрова, и мебель в Севастополе делают...
     – Гнутую?
     – Нет, такой не умеют... И вот каких только тут деревьев нет; и дуб, и берест, и бук, и дикая груша... А вот березы, поди-жь, нет как нет!
     И ямщик задумывается. И мне почему-то кажется, что в душе у него напевается «во поле березонька стояла», песня уже на что, кажется, русская, а мотив ее, как утверждал покойный Серов, и доселе поется в Индии, а в древности служил пеаном в честь Аполлона.
     – А ты какой, ямщик?
     – Орловский.
     – Много вас здесь, орловских-то, в Крыму...
     – Много. Как есть вся губерния, только за губернатором послать.
     Добрые люди предупредили нас, что в Байдарах следует остановиться на ночь в гостинице направо, ибо в стоящей на левой стороне можно подвергнуться нападению насекомых которым, по мнению городничего, не следовало бы и существовать. И что же, о ужас! Ямщик объявляет, что направо никакой гостиницы нет, а обе налево. Дальняя, ближайшая в выезду из Байдар, оказывается искомой. Обе гостиницы содержатся русскими, издавно поселившимся между татарами. В Байдарах полагается ночевать, чтобы на рассвете попасть к построенным при Воронцове вместе с шоссе воротам, при выезде из гор на морской берег. Тут по обычаю сделавшемуся священным для путешественников, полагается любоваться восходом солнца. И, Боже мой! Сколько горя приносит он бедным странникам. Едут люди не выспавшись, и вдруг облачно. А не то и дождь. Барин ворчит, детишки рюмят. Вот тебе и красота природы! Наконец, сами путешественники по взыскательности вкуса, нередко граничащей с полным безвкусием, остаются не довольны видом, ибо в нем «нет ничего особенного». А нынче всем непременно «особенного» подавай: хоть уродливого, да особенного.
     От Байдар дорога идет все в гору; солнце, точно смазывая маслом, начинает золотить вершины. Вот и пресловутые ворота. Вся прелесть открывающегося вида состоит в том, что из горной тесноты вы выезжаете на берег: направо бесконечное море, налево высокой стеной стоят горы, обрывистые, скалистые, часто причудливые, с каменными глыбами, точно нарочно взброшенными на верх каким-нибудь игривым великаном. Дорога идет зигзагами, то ползет вверх, то бежит вниз; море справа вдруг точно перебрасывается влево; кажется, в не едете вперед с определенной целью, а блуждаете по чьей-то прихоти в очаровательном волшебном лесу. У моря и лежит южный берег; всюду виноград и табак; всюду лес и сад; вот татарин навьючивает на коня жатву, и вы дивитесь, как он умудрился пахать в таком месте, куда только возможно пробраться верхом. Ямщик останавливается у фонтана поить лошадей; огромная орешина, кормящая целую татарскую семью, а иногда и несколько, осеняет его. Татарчата бегут к экипажу.
     – Барин, дай копек.
     – Нет копейки.
     – Так пятак дай.
     От Байдарских ворот начинаются имения. Не бойтесь, я не стану их описывать поочередно; признаться, я и не мастер на подобные описания. Я заговорил об этом, чтобы сказать, что первое из них, у самых ворот, зовется Мшаткой и принадлежало недавно умершему Н. Я. Данилевскому, книга которого «Россия и Европа», по мнению Достоевского, должна стать настольной для всякого образованного русского. Будем надеться, что оно так и случится; вся беда в том, много ли у нас найдется таких «образованных». По счислению книгопродавцев, число и не превосходит 600: таков maximum экземпляров, в которых у нас расходятся серьезные книги.
     Человек большого ума, отличный натуралист, исследователь рыболовства во всей России, знаток и любитель поэзии, Данилевский в своей книге о «Европе и России» явился глубоким историком и мыслителем. Она привлекает шириною взгляда и так сказать обстоятельностью изложения. Выводы, им делаемые, являются неотразимым последствием ясно изложенных актов; они до того прямо вытекают из положения предмета, что, будучи нередко весьма оригинальными, сразу не поражают вас. Вы сперва принимаете их, как необходимые последствия развивающихся перед вами мыслей, и затем уже оцениваете их важность и самобытность. Не было, кажется, человека менее зараженного какими-нибудь предвзятыми идеями, как Данилевский; во всем он бы необычайно самостоятелен: даже излагая известное всем, он и ему умел придавать своеобразность; происходило это, конечно, от того, что Данилевский все проверял своей мыслью, обо всем придумывал самостоятельно. Такое качество придавало особую прелесть его беседам. Последнее его сочинение «Дарвинизм», два огромные тома, осталось неоконченным...
     Этим я позволю себе заключить «Письма из Тамани».

_____________________________________________