Общага

Анна Старобинец, спец.корреспондент «Культуры» журнала «Русский репортер»

Существует ли уже русское "поколение нулевых"? Если существует, то искать его стоит в студенческой общаге. Причем не в Москве и не в Питере, а где-нибудь за Уралом. Пытаясь уловить "дух времени" 90-х, писатель Алексей Иванов недаром сделал общагу с ее вынужденным коллективизмом, с ее пассионарной не то гормональной обостренностью всех страстей местом действия своего романа и метафорой России. Вот только десятилетие спустя ивановская "Общага-на-Крови" уже не кажется сгустком и слепком реальности. Потому что за эти десять лет студенческая общага изменилась, возможно, больше, чем за предыдущие триста

— Общага НГУ? Это в Академгородке? Десятка?! Да я там невинность потерял!

— Слушай, будешь в десятке, зайди на второй этаж, в комнату, кажется, двести тринадцать — посмотри, там унитаз цел? А то я его там разбил. Лет двадцать назад…

— Ни фига себе — редакционное задание! Почему в Новосибе? Поближе они найти не могли? Я в этой общаге пару раз зависал в 96−м. Пьют они!.. Короче, ты хрупкая девушка…

— А я там как-то с Егором Летовым тусовалась. Ну, то есть — не то что прям лично, но мы в одной компании были…

— Ты лучше много не пей там. Да понимаю я, что задание! Так ты лучше кури… Что курят? Да чего там только не курят!..

После напутствий старших товарищей в Новосибирск я прибываю в состоянии легкой паники напополам с предвкушением. В последний раз я «зависала в общаге» в конце 90−х, когда сама училась в МГУ. С той поры ассоциативный ряд, выстраивающийся в моей голове при словае «общага» — пиво, водка, вино, трава, любовь, молодость, русский рок под гитару и английский из магнитофона — не утратил, конечно, своей привлекательности. Только вот все это было 10 лет назад и в Москве, а поселиться в студенческом общежитии по заданию редакции мне нужно сейчас и в Сибири…

У НГУ меня встречает высокая тоненькая блондинка в короткой черной куртке и микроскопической джинсовой юбке. Это Даша Кошкина, студентка пятого курса одного из гуманитарных факультетов, — она согласилась «вписать» меня к себе в комнату и даже указала в специальном заявлении, что я — ее родная сестра. Мы продвигаемся к «десятке», десятому корпусу общежития, короткими перебежками: стоит суровый сибирский май, и «сестра», одетая чуть ли не в босоножки, по щиколотку утопает в снежной грязи.

Комнаты «десятки» — особенно женские — выглядят уютно, почти по-бюргерски

Общага НГУ, как и сам универ, располагается за городом, в Академгородке, практически в лесу: среди берез и сосен белеют панельные пятиэтажные корпуса, большие бурые белки с кисточками на ушах спускаются по стволам и лезут прямо в руки попрошайничать — или деловито копаются в общественном мусоре. Впервые в жизни вижу отечественный вариант американского кампуса; безусловно, не самая типичная для России картина — и все же именно в здешний студенческий коллектив мне велено было внедриться, чтобы прочувствовать жизнь современной общаги.

…Пятикурсница Даша Кошкина, девушка из рабочего поселка Ордынское, живет в «распашонке», в маленькой и чистой девичьей комнатке. На стенах обои с цветочками, холодильник и тумбочка — тоже в цветочек; имеется компьютер, временно не работающий интернет-кабель, кухонная плитка, комод, зеркало, стол и «мамонт» — двухэтажная кровать, верхняя часть которой принадлежит соседке, но соседка, по счастью, идеальная: ее никогда нет. Из компьютера уютно струится Земфира. За окном — сосны.

— Сотри меня… смотри в меня… Останься… Прости меня за слабость и за то, что я так странно и отчаянно…

В соседней комнате «распашонки» гробовая тишина. Вообще-то, там обитают четверо юношей-младшекурсников, именующих себя отчего-то «коллегами», но сейчас полдень, и коллеги еще спят. Санузел у Даши и «коллег» общий: затхлый сортир, навечно засоренная ржавая раковина, по-сло­новьи гудящий кран, новые формы жизни под потолком и за плинтусом — на места общего пользования уют традиционно не распространяется.

Даша объясняет мне, как пройти в эсэску (студенческую столовую), рекомендует спуститься на первый этаж и принять душ, пока народу немного, примеряет несколько нарядов, причесывает длинные белые волосы — и убегает на работу («Пятый курс: работаем все»); я остаюсь одна. Спускаюсь в душевую (в коридорах пусто) — сразу же спотыкаюсь о мок­рую ярко-красную табуретку; еще с десяток маячит впереди. На табуретках разложены тюбики с шампунями и лосьонами. Обладательницы тюбиков — две длиннокудрые студентки — моются в скользком полумраке, цепляясь за стены.

Когда мой банный кошмар заканчивается, «коллеги» все еще спят, и в коридорах — никого. Совершаю вылазку в эсэску — на здании, во всю стену, красуется корявая черная надпись «Выбор сделан — хватит врать: некого нам выбирать». Внутри помимо собственно столовой обнаруживается «Торговый центр для студентов» — советского вида гастроном, где продается практически все, кроме спиртного (желающим выпить приходится совершать пятнадцатиминутную прогулку к взрослому торговому центру). У выхода из эсэски на мокром полу сидит бомж: по легенде, он бывший академик, сошедший с ума не то на почве распада СССР, не то после того, как у него отобрали его академическое жилье… «Академик» вяло покачивается из стороны в сторону и тихо бормочет себе под нос какую-то песенку; ему явно скучно.

— Травка зеленеет! Солнышко блестит! Ласточка с весною в сени к нам летит! О-о-о! Уе…сь об косяк!..

Когда я возвращаюсь в общагу, «коллеги» — историки и археологи — уже проснулись и поют. Из их комнаты доносятся сильные молодые голоса и слаженное бренчанье двух гитар:

— …А-а-а! Не х… низко так летать! Маленький ежик! Влез на провода!..

Обитатели «десятки» прощаются с курилкой: по распоряжению администрации курение в общежитии на днях будет запрещено

Из приоткрытой двери коллег тянет свежей сдобой (галлюцинация?). Осторожно заглядываю в щель, потом открываю дверь полностью. Два интеллигентных молодых человека в очках пекут пирожки: один раскатывает тесто, другой распределяет мясную начинку. За их спинами, сидя друг напротив друга, еще двое — блондин с обнаженным торсом и крестом на груди и брюнет с обнаженным торсом и крестом на груди — самозабвенно лупят по струнам.

— …Током е…ло! Вылезли глаза! А-а-а! На х… он туда полез!..

— Привет, я сестра Даши Кошкиной…

Песня обрывается. Историки и археологи вежливо здороваются, представляются (все они с Алтая), заверяют меня, что я и Даша Кошкина — ну просто одно лицо, предлагают пирожок и интересуются, не скучно ли мне.

— Скучно, — говорю; внедряться так внедряться.

«Коллеги» берутся развлечь. Мне снова с самого начала исполняется сага о ласточке и ежике, после просьбы спеть что-то «нормальное» следует какая-то попса (кажется, «И целуй меня везде» — впрочем, здесь я могу ошибаться)…

— Коллеги, а что вы вообще слушаете?

— Да вот, попсу всякую.

Они действительно включают мне оглушительную попсу — на компьютере. Я, вероятно, меняюсь в лице, потому что они быстро выключают звук и говорят:

— Ты не бойся! У нас сейчас просто волна такая — попсу слушать.

— И петь?

— И петь.

— А когда у вас волна не такая, что поете-то?

Блондин и брюнет переглядываются, снова берутся за гитары. Звучит песня на немецком: ни слова не понятно, но кажется, что про любовь — по крайней мере, проскальзывают какие-то «их либе дих».

— А по-русски что-нибудь? — я не отстаю. — Русский рок.

— Ну, — Паша затравленно смотрит на Сашу. — У нас сейчас такая волна, что мы… Ладно, о’кей. Давай, Сань.

У всех «коллег» становятся серьезные лица.

— Волки yходят в небе-са, гоpят холодны-е глаза… Приказа верить в чyде-са не постyпало-а-а-а…

Комната у «коллег» уютная: два «мамонта», два компа с жидкокристаллическими мониторами (на одном застыла какая-то стрелялка, на другом — гангстер из «Мафии», одетый по моде 30−х), полки с книжками, стол, горячие пирожки, опять же…

— …Спасет, но не поможет… Чyвствyю кожей, пpопащая-а-а-а…

— Здорово. А еще что-нибудь сыграйте, а?

— Из «Би-2»?

— Нет, другое.

Активная сетевая жизнь — еще одна примета «нулевых». Студенты испытывают сетевой абстинентный синдром даже во время пьянки

— Что, например? Ты вообще сама где учишься?

— Я уже закончила… МГУ.

— В общаге жила?

— Ну, немножко…

— И что у вас там играли?

— Цоя, — я явно рискую быть списанной в утиль. — Майка, «Аквариум», «Аукцыон», «Гражданскую Оборону»… — вдруг вспоминаю, что Летов тусовался в энгэушной общаге. — Ребят, Летова можете сыграть?

— Ху из Летов?

— Даша, ты знаешь, кто такой Егор Летов? — спрашиваю я «сестру» вечером.

Мы едим сосиски и пьем чай: Даша, я и две Дашины однокурсницы — Надя из Кемеровской области и Оля из рабочего поселка Линево.

— Я знаю, что был такой исполнитель, — серьезно говорит Даша. — Но я не знакома с его творчеством.

— Я тоже Летова не особо… — задумчиво соглашается Надя, кудрявая брюнетка с ресницами, как у Лайзы Минелли.

Вечер. Сосиски закончились. Из комнаты «коллег» доносится яростная стрельба и редкие вопли не то восторга, не то отчаяния.

— Пойдемте покурим, — вздыхает Надя Минелли.

Портвейн — по-прежнему популярный студенческий напиток, правда, теперь одной бутылки порой хватает на компанию из дюжины человек…

Мы выходим в коридор. Тишина. Девушки курят тонкие дамские сигареты.

— У вас тут всегда так?

— Как?

— Ну, тихо. Не орет никто. Музыки не слышно. Народу не видно. Как в доме престарелых после отбоя…

— Да, пожалуй. Это все, наверное, из-за охранниц. Всех строят, пропускную систему ввели… Вот когда мы только поступили, тут веселей было. Прямо в коридоре такая железная кровать стояла. На ней все сидели, курили, на гитарах играли… Но кровать убрали.

— А без кровати что, нельзя на гитарах играть?

— Ну… теперь как-то мало играют. Если скучно, можно в клуб «Бункер» сходить.  

На ступеньках у входа в клуб — толпа студентов. Некоторые в пионерских галстуках: сегодня здесь вечеринка «Рожденные в СССР». Из недр «Бункера» грохочет музыка, к СССР явно никакого отношения не имеющая. Внутрь не пускают.

— В клуб в куртках нельзя, — с ненавистью повторяет охранник с редкой шевелюрой и еще более редкими золотыми зубами. — Я че сказал? Я сказал: в клуб в куртках нельзя, это ясно, нет?

На улице около нуля. Все в куртках.

— А почему нельзя? — интересуюсь я. Бог его знает, может, они полагают, что в советское время таких курток в стране не было. Или, к примеру, рожденные в СССР должны быть морозоустойчивы…

— Потому что по правилам нашего клуба верхняя одежда должна быть оставлена в раздевалке.

— Так давайте мы оставим ее в раздевалке.

— Номерков больше нет, — говорит охранник. — И вешалок тоже нет. А без номерков и вешалок я не могу принять куртки.

…но, к счастью, не всегда

— Тогда, может, вы все-таки пропустите нас в куртках?

— Нет, — охранник сверкает драгоценным зубом. — Вас я точно не пропущу. Вы не уважаете правила нашего клуба.

— Какие именно?..

— То, что к нам нельзя в куртках и их надо оставить в раздевалке. А в раздевалке нельзя, потому что…

— А вы понимаете, что это безумие?

— Девочка, я тебе говорю правила нашего клуба, а ты мне не соблюдаешь…

— Ладно, — решительно говорит Даша. — Пойдемте отсюда.

В торговом центре мы покупаем вино, возвращаемся в общагу и варим глинтвейн.

Моя «студенческая» жизнь быстро входит в привычную колею: днем Даша уходит на работу, я отправляюсь в магазин для студентов или в торговый центр для взрослых, мою посуду, иногда выбираюсь в кафе, общаюсь с «коллегами», проверяю электронную почту, беседую в курилке с соседями по этажу — все они очень милые и приятные люди (по количеству улыбчивых и вежливых людей в очках Академгородок вообще безусловный рекордсмен РФ); старшекурсники работают, младшекурсники честно учатся, на досуге все сидят «в контакте». В «десятке» никто не шумит (а если шумит — соседи вызывают охрану), никто не бывает нетрезв (а если бывает — вероятно, не выходит из комнаты). По вечерам мы с Дашей, Надей и Олей варим глинтвейн. Иногда на глинтвейн заходят «коллеги» — выпивают по полчашечки и уходят обратно, к компьютерам. Бутылка водки, купленная мной во взрослом магазине на всякий случай, так и остается непочатой. Иногда для разнообразия мы поднимаемся к Наде: у нее тоже уютная, обустроенная норка с разноцветными бабочками на обоях…

Словом, это удобная, спокойная, почти бюргерская такая жизнь. Не имеющая ничего общего ни с тем, что рассказывали мне про «десятку» бывалые люди (общежитие НГУ с советских времен считалось этакой диссидентской вольницей — здесь игрались запрещенные рок-концерты, здесь кучковались вольнодумствующие физики и лирики), ни с тем, что когда-то наблюдала я сама в общежитиях МГУ… Вскоре я начинаю подозревать, что попала не в ту комнату. Вернее, не в те комнаты. И не в тот коридор. Настоящие, правильные жители общаги — такие, что прямо ух, такие, что бьют унитазы, вольнодумствуют, пьют как сапожники и курят все что угодно, — наверняка где-то прячутся, здесь, в «десятке»…

Впорыве отчаяния я прошу первого встречного показать мне самую растакую комнату в «десятке» — мне указывают на дверь X: там вроде бы живут отъявленные нарушители. Они третьекурсники, учатся на журналистов, у них вечно собираются гости, у них даже прячется нелегал — а на стенах висят цитаты из «Бойцовского клуба»… Приглашаю с собой Дашу и Надю — те только кривятся: ну уж нет, в комнату Х не пойдем. «Что ж, — думаю, — видимо, там и правда отъявленные».

В Х мы приходим вдвоем с фотографом, сорокалетним Валерой, который похож на студента еще меньше, чем я, и честно признаемся, что делаем материал про общагу.

Нас принимают гостеприимно, предлагают чай и бутерброды с колбасой… На стенах — действительно цитаты из Чака Паланика. Вскоре начинают подтягиваться гости: журналисты и историки с других этажей.

— Сегодня пьем, — радостно сообщает будущая журналистка Света, симпатичная и пухленькая, как диснеевский зайчик. — В меню портвейн с кока-колой.

На столе появляется бутылка портвейна.

— Это что — все? — спрашиваем мы с фотографом хором.

— Ну да. А что — мало?

— Маловато будет: нас же тут человек двенадцать.

Традиционная студенческая маевка: когда-то полудиссидентское, а ныне административно-плановое мероприятие

Мы с фотографом предлагаем купить еще — и, желательно, покрепче. Отъявленные отчего-то мнутся, косятся на нас с подозрением, потом вяло соглашаются и отправляют кого-то за добавкой.

Последним является «нелегал» — долговязый Гриша Битков, выселенный из общежития аж год назад — за «антисанитарию».

— Антисанитария — это что значит?

— Ну, гости, шум… И все такое… — Гриша натренированно-пристыженно смотрит в пол, потом вдруг яростно сверкает очами. — Но это же безобразие! Я иногородний студент. Я имею право проживать в общежитии. Я принимаю участие в общественной жизни! Я снял короткометражку про молодежь! Мне негде ночевать! Меня каждый день тормозит на входе эта гребаная охрана. Я даже голодовку объявить собирался. Короче, я хочу сообщить о несправедливости представителям СМИ. Только вы, это… имя мое не пишите.

— Как не писать? Какой же тогда смысл сообщать о несправедливости?

— Ну, не знаю. Имя не надо писать. А то у меня неприятности будут — еще хуже, чем сейчас.

— Да, — улыбается зайчик Света. — Все имена надо изменить, наши тоже. А то Ананьевич…

— Кто?!

— Александр Ананьевич, наш проректор по внеучебной части — если он это прочтет, вообще всех выгонит на фиг.

— За что?

— Ну, он такой… жесткий человек.

— Ага, — соглашаются гости. — Раньше еще ничего было, а теперь, когда «Лунный свет» появился, вообще кошмар.

— Что за лунный свет?

— Да охранное агентство. Видели, бабы внизу сидят, лет под пятьдесят, в форме? Житья никому не дают, гостей не пускают… А охранять — не охраняют ни фига. В первый же день, как они здесь появились, одного мальчика у них прям на глазах избили — а они даже не вмешались.

— А вообще часто здесь драки бывают?

— Бывают, но редко. Вот в лихие девяностые — говорят, да…

Пару минут вся компания сопоставляет теперешнюю ситуацию в общаге и ту, что, говорят, имела место в конце прошлого века. Несколько раз царапает слух сочетание — видимо, совсем уже здесь устойчивое — «лихие девяностые». Я начинаю чувствовать себя пришельцем из какой-то седой мифологической древности: «Средние века», «эпоха Возрождения», «эпоха застоя», «лихие девяностые»… Меня спрашивают, как мне жилось в те самые, лихие.

— Хорошо, — говорю честно. — Интересное было время. Живое, быстрое, свободное…

Хозяева комнаты Х смотрят на меня с искренним удивлением.

— Как же так? Это ж была эпоха безвременья!

Перевариваю очередной штамп. В принципе я и от других своих общажных визави уже слышала нечто подобное. Сначала меня удивила пятикурсница Надя, искренне сообщившая, что «Путин — настоящий мужик».

— А ты-то откуда знаешь?

— Ну как? Он такой… если что — так сразу… ну, в общем… Путин — настоящий мужик. Особенно после Ельцина.

Потому что Ельцин был клоуном…

Тогда у меня впервые возникло ощущение, что я говорю с телевизором. Во время беседы с ребятами из Х история государства российского окончательно выстроилась в стройную череду кратких телевизионных сообщений: сначала в России был царизм, и это было ошибкой, но не ужасной; потом был опыт гнилого социализма — и это было ужасной ошибкой; потом пришел Горбачев и все развалил; потом была эпоха безвременья — «лихие девяностые»; потом пришел Путин (настоящий мужик) — и настала стабильность.

— Ну а дальше? У нас же вроде нового президента избрали. Вы на выборы-то ходили?

— А смысл? — говорит Света. — Вон у нас на эсэске написано: «Хватит врать — некого нам выбирать»… У нас политические взгляды индифферентные. Нам абсолютно все равно.

Все кивают.

— Как все равно? Вы же учитесь вон на журналистов, историков… И вам все равно, что происходит в вашей стране?

— Не, ну не то чтобы все равно, — быстро исправляется бой-френд Светы Леша. — Просто я вот ни на что не могу повлиять. И к тому же я согласен с тем, что у нас происходит.

— А что у нас происходит?

— У нас происходит возвращение к царизму, — говорит Света.

— К авторитаризму, — уточняет Леша. — И хотя сам я люблю либеральные европейские ценности, я за авторитаризм в России. Каждый народ имеет власть, которую заслуживает. Нашему народу нельзя давать власть, демократия ему не подходит.

— Почему?

— Я вот сам из Кемеровской области, из деревни. Знаете, как там народ живет? Это беспросветный, безнадежный ад. Единственный способ заработка — криминал. Три способа провести время — бухать, нюхать клей или колоться. У меня родст­венники — они металл принимают, потом перепродают. Так вот, у них любимая собака есть, во дворе живет. А у собаки — любимая старая миска, алюминиевая. Эту алюминиевую миску у них каждый день воруют, потом сминают и им же сдают. Они ее распрямляют и ставят собаке. Потом ее снова воруют… Короче, очевидный же факт: большинство людей в России представляет собой тупое быдло…

— Лешенька, не впадай в крайности, — успокаивает бой-френда Света. — Я вот что скажу: преемник — это правильно.

— А я против, — прорезается вдруг Витя, историк. — Я нахожусь в глубокой оппозиции к современной власти и к путинскому режиму. Меня очень беспокоит то, что ставится большой и жирный крест на всех свободах.

— И в чем выражается твоя глубокая оппозиционность на практике?

— На практике — ни в чем.

— Почему?

— Потому что я не могу не учитывать реакцию народа. А народ доволен. Тогда зачем бороться? Я же не хочу быть одним из кучки интеллигентов, оторванных от народа…

— Преемник, я считаю, правильно, — спокойно продолжает Света. — Правда, это возврат к царизму. А царизм — это неправильно…

— Так что ты, Света, считаешь на самом деле?

— Я лично против возвращения царизма в Россию. И против идеи преемника. Но я-то не отношусь к категории быдла! А с учетом того, что представляет собой 75% населения России, — я, да, за то, что происходит. Пусть будет Медведев, а потом возвращается Путин. Как человек и как личность я против этого. Но как гражданин России — за.

— Короче, мы разделяем нынешнюю идеологию, — подытоживает Леша.

— А какая нынче идеология?

— Стабильность.

— Это не идеология.

— Не, ну, прежде чем думать об идеях, нужно удовлетворить базовые потребности людей. Тупо их накормить, поднять уровень жизни. Вот он сейчас и поднимется. Становится все лучше и лучше.

— А как же твоя Кемеровская область — там тоже стало лучше?

— Ну… там нет. Но Россия же большая. Постепенно все улучшается. Э-э-э… под действием сил, которые описываются другими науками. В которых я… э-э-э… не шарю. Но… типа… народ, когда он сыт, начинает задумываться о том, какая власть ему нужна. А пока об этом думать нет смысла. Главное, чтобы жопа была в тепле.

— Что? — переспрашивает фотограф.

— Главное — чтобы жопа была в тепле, — охотно повторяет студент Леша из Кемеровской области. — Это моя гражданская позиция. Сейчас меня власть не трогает — мне и хорошо.

— А потом? — фотограф протирает платком лоб: жарко.

— А потом — утекать из Рашки.

— Ладно, не спорьте, — примирительно говорит «нелегал». — Давайте я вам лучше свою короткометражку покажу. Про новосибирскую молодежь.

Мы смотрим коротенький постановочный фильм на тему «Легко ли быть молодым?», сделанный для конкурса короткометражек НГУ. На экране по очереди появляются четыре представителя молодежи с разными модус вивенди. Первая девочка социально не удовлетворена: ей не нравится, что из крана течет ржавая вода, что собаки какают на улицах и что джипы не уступают дорогу пешеходам. Вторая девочка, наоборот, всем довольна: она кушает мороженое и ходит с голым животом. Третий — парень, нарождающийся средний класс, — продвигаясь ко входу в серую панельную постройку, произносит вслух примерно следующее: «Меня зовут Вася Пупкин. Я молодой бухгалтер. Сегодня — мой первый день работы в офисе. Мне нравится моя работа. В ней предполагается карьерный рост. Скоро я возьму ипотечный кредит. А жениться я пока не собираюсь: сначала надо твердо встать на ноги. Когда я встану на ноги, я женюсь. Моей жене придется делить меня с моей работой»… Последний — патриот, этакий колобок с кожаным дипломатиком — произносит трудновос­производимый монолог о России и удаляется к горизонту по освещенной солнцем аллее.

— Мне нравится моя страна, — говорит его довольный голос за кадром. — Я люблю стабильность.

В тот же вечер, вернувшись в родную «распашонку», я все-таки уговариваю «коллег» совершить невозможное. То ли моя все возрастающая ностальгия по эпохе безвременья немного заразна, то ли дело в наличии некоторого количества спиртного, но «коллеги» вылезают из своего компьютерного логова в коридор и чудесным образом исполняют там песню Егора Летова:

— …Ходит дурачок по лесу, ищет дурачок глупее себя…

Чистые, красивые голоса (кроме шуток — действительно хорошо пели) разносятся по коридору «десятки». Из некоторых комнат, точно пугливые сурикаты из норок, вылезают студенты гуманитарных факультетов и подходят поближе. Садятся на пол. Слушают. После Летова «коллеги» исполняют «Би-2» — народу приходит еще больше. Все наконец-то выглядит, как в мою эпоху безвременья, и я уже почти забываю про эпоху стабильности — но минут через пятнадцать спиртное кончается, а за новым никто не идет, зато кто-то говорит, что не надо бы так сильно шуметь, а то ведь охрана… И все тут же расходятся по комнатам — тихо и торопливо, как будто сделали что-то неприличное.

А студентка Света сообщает мне, что «Гражданская Оборона» — это все же не формат «десятки».

— А что формат?

— У нас есть свои прекрасные исполнители: Квас и Еж. Квас, правда, считает себя последователем Летова, но это он скромничает. Ты только послушай, какие есть у Кваса слова: «Жизнь и смерть — это аверс и реверс одной монеты…» А? Как тебе? Летов-то даже слов таких, наверное, не знал: аверс и реверс.

Ну да. Смотрит, бывалоча, Летов на монетку, вертит ее так и эдак — где тут у нее что? — непонятно…

Друг и соратник Летова — рок-музыкант Олег Манагер Судаков — живет в Краснообске. Я напрашиваюсь к нему в гости, расспрашиваю про Академгородок 80−х и 90−х, делюсь впечатлениями (про аверс и реверс, правда, умалчиваю).

— Как-то в Академгородке я попал на заседание антропологов, — говорит Манагер. — Они занимались «антропологией души», делением людей на социопсихические типы… Тогда я спросил их про наших панков и рокеров — про Янку Дягилеву, Егора Летова, Колю Рок-н-ролла: что у них за социопсихический тип? Антропологи ответили: «Они современные юродивые». То есть это такие странные, не вполне нормальные люди, порвавшие с домом, бытом, социумом, но все же важные для социума, потому что они несут правителю информацию об отношении к нему народа. И правитель, уважая этот прямой канал связи, не имеет права ничего с юродивым сделать: тому дозволено называть царя Ивашкой…

— Если исходить из этой терминологии, сейчас юродивых у нас нет…

— Любой юродивый — верит ли он в бога, в коммунизм, в прекрасный новый мир — он весь состоит из пиков, он испытывает восторг, высшую радость, любовь по большому счету. Та система, при которой мы все сейчас живем, подрезает эти пики любви, восторга, преданности. В нашем мире эти пики не нужны и неупотребимы. От человека требуется, чтобы он умел торговать: товаром, рабочей силой, знанием, умением…

К тому же современной России всего 17 лет. Новому миру обычно достаются юродивые из старого — и они в этом новом мире быстро вымирают. Ведь становление нового мира влечет за собой вещи недобродетельные, некрасивые, подчас мерзкие. И старые юродивые обдирают кожу своего сердца об такое время — и начинают дружно умирать от инфаркта, от петли, от дозы. А новые юродивые народиться еще не успели — колесо России еще не провернулось на один круг. Но они появятся, годам, возможно, к тридцатым. Когда СССР станет для всех просто мифическим государством, наполненным тьмой и светом, безумием и радостью одновременно — почти Атлантидой или Римской империей. Тогда это будет уже полностью их, новый, чужой мир… Китайская мудрость гласит, что нет ничего хуже, чем жить на переломе эпох. Я — и даже ты — угодили в этот перелом. Наше сердце стремится туда, где прошла наша юность, где мы повзрослели. А его уже нет, того мира. И это действительно — врагу не пожелаешь.

На обратном пути я захожу в студенческий магазин за печеньем к чаю. Единственный в Академгородке юродивый — свихнувшийся академик, не выдержавший перелома эпох, а может быть, просто бомж — сидит рядом с кассой и поет свою тихую песню. Его никто не гонит, но никто и не слушает.

А когда я с печеньем возвращаюсь в «десятку», ребята из комнаты Х отводят меня к местной святыне — богу общаги. Бога зовут Папа Инский, он собран из железок и елочных украшений, в руке у него — красное знамя. Папе Инскому принято задавать вопросы. При нем находится медиум — хрупкий третьекурсник в огромных очках, — который отвечает на все вопросы, обращенные к богу, тыча пальцем в разные страницы романа Федора Достоевского.

— Спрашивайте бога, — командует хрупкий медиум.

— Как же вы здесь живете? — на автомате спрашиваю я.

Медиум вслепую тычет в книгу и читает ответ:

— «Нужно иметь сердце, чтобы понять».

Наверное, я не пойму. Мое сердце стремится туда… ну, короче, в эпоху безвременья.

По просьбе героев материала все имена и фамилии изменены.