Борис Межуев

«Остров Россия»: время и место одной историософской концепции

Взгляд на Цымбурского лишь как на геополитика односторонен. Исходный мотив его геополитических размышлений лежит, скорее, в сфере историософии и философии культуры. Геополитическая реконструкция имперских стратегий России Цымбурским основана на предположении, что политика империи производна от цивилизационного выбора, который Россия совершила в XVIII в. и который ныне переживает кризис. Россия не смогла стать органической частью Европы и очевидным образом отторгается последней. Как бы осознав неорганичность своего имперства, Россия сама сбросила с себя груз контроля над «лимитрофными территориями», сжавшись до границ Московского государства XVII в. Распад империи поэтому был обусловлен именно этим глубинным изоляционистским устремлением, не осознанным ни либералами-вестернизаторами, воспользовавшимися конъюнктурой, ни воспротивившимися ей реставраторами-имперцами.

«Спорный» тезис Цымбурского об имперстве как продукте русского европеизма удивлял и настораживал очень многих читателей. Отказ России от империи ученый объяснял ее же отречением от Европы, совершенным в глубинах политического подсознательного. В момент появления этой концепции, на исходе популярности либерализма в России, общественное сознание явно было не готово согласиться с подобным выводом. Многие были готовы отвернуться от империи, некоторые — и от Европы, но практически никто — и от империи, и от Европы одновременно. Провозгласив себя выразителем подлинных чувств и устремлений российской цивилизации, Цымбурский парадоксальным в этом смысле образом очутился в некотором интеллектуальном одиночестве. «Изоляционизм» по-прежнему был ругательным словом. «Западники» продолжали тосковать по Европе, «евразийцы» по империи.

«Остров Россия» удивлял некоторых читателей не только потому, что внешне расходился с настроениями и чаяниями тех из них, кто в то время уже интересовался геополитикой, но и в немалой степени, потому что противоречил уже сложившемуся в сознании образованной публики представлению о Цымбурском как о последовательном стороннике того, что на нынешнем политическом лексиконе можно было бы назвать «либеральной империей». По статьям 1990–1993 гг. в журналах «Век XX и мир», а затем и «Полис», Цымбурский виделся утонченным западником, сторонником единой империи атлантистского Севера, куда на правах одной из основополагающих частей мог бы интегрироваться либерализирующийся горбачевский СССР. Нерв всех основных политологических публикаций Цымбурского вплоть до «Острова России» состоял именно в утверждении атлантистского выбора СССР, четко заявленного горбачевским руководством в момент войны в Персидском заливе.

Прибалтийские сепаратисты и ельцинские суверенизаторы, подрывавшие целостность одного из гегемонов «нового мирового порядка», согласно этому либерально-имперскому видению, представляли как бы революционный по отношению ко всему ялтинскому миропорядку феномен, в этом смысле аналогичный незаконно оккупировавшему Кувейт Саддаму Хусейну. «Бес независимости», разъедавший Советский Союз, был проявлением, согласно Цымбурскому, того же самого восстания «внешнего пролетариата» мировой системы против ее имперских гегемонов, что и революция Хомейни в Иране или же действия маоистских партизан в Перу. Стремясь защитить свою империю от внутренних врагов, Цымбурский не скупился на жесткие слова в адрес всевозможных сторонников «мировой революции: «В прошлом веке культурный и имущий слой («демос») оказался достаточно силен, чтобы отбить натиск внутреннего пролетариата — победа, за которую Запад должен вечно благословлять Кавеньяков и Галиффе. <…> теперь разрушительные волны, готовые ринуться на Европу с юга и востока, черпают импульс не в единой, ведающей свою цель злой воле, а в хаосе нелегитимных вожделений». И, наконец, «Сможет ли Запад так же бороться с «внешним» пролетариатом, как он боролся с внутренним — отбивая и подавляя, сдерживая и разделяя, соблазняя и интегрируя?» (1). Едва ли кто-то из нынешних сторонников «либеральной империи» рискнет воспроизвести эти слова, они смутят и видавших виды апологетов западной цивилизации. Приветствуя действия США в Персидском заливе, Цымбурский не стеснялся противопоставлять «бесу независимости» холодный и жестокий в его имперском самоопределении Запад — Запад, сознающий свое иерархическое превосходство над отсталыми странами мировой периферии и чувствующий необходимость силой утверждать свой авторитет, который один только и может быть источником закона в хаосе международных отношений.

Допускаю, что подобная имперская увлеченность хорошо соотносилась в сознании ученого с его профессиональными занятиями в области изучения гомеровского эпоса и языков Восточного Средиземноморья. Помню, когда я в марте 1991 г. впервые прочитал «Бес независимости», меня поразило, насколько либерально-имперская позиция автора должна, по идее, быть близка мироощущению нашего либерального культурологического истеблишмента, нашим историкам римской античности и эпохи Возрождения. Оттуда, с кафедр классической филологии и истории мировой культуры, могла бы идти наша новая посткоммунистическая имперская идея. Чутьем историка Цымбурский ощутил, что последние годы горбачевской эпохи есть триумф и апогей нашего либерального западничества, которое на бескрайних евразийских просторах и мыслимо только в своей жесткой имперской форме. Да и для специалиста по Гомеру сплочение почти всех народов Земли против нарушившего закон Саддама, пожалуй, не могло не напоминать объединение ахейских племен под властью Агамемнона (другое дело, что эта аналогия могла, как мы покажем впоследствии, вызывать у знатока той эпохи противоречивые эмоции.)

Очень важно учесть, что впоследствии Цымбурский ни в коей мере не будет раскаиваться в западнических имперских мотивах публицистики тех лет, подвергнув коррекции исключительно свое прежнее оптимистическое представление о спасительной роли рынка в плане интеграции рассыпающегося Союза (2). Между тем, надежды на своего рода атлантистско-континентальный пакт между гегемонами ялтинского мира он посчитает вполне адекватно отражающими смысл того безвозвратно ушедшего в прошлое момента истории. Момента знаменательного, но неповторимого.

Однако коллеги по филологическому цеху, все эти поклонники Римской империи и средневекового Запада, религиозные мыслители, почитатели Владимира Соловьева и Георгия Федотова, рассуждали тогда совершенно иначе. Никто из них не возвысил свой голос в защиту распадающейся империи. Напротив, они поспешили проводить ее в последний путь словами проклятий или же равнодушного сожаления.

Впрочем, в целом проигнорированная коммунистическим руководством имперско-либеральная идея находила в то время других защитников. Значительная часть авторов «Века XX» стояла тогда примерно на тех же позициях. В марте 1991 г., когда в «Веке XX» вышел в свет «Бес независимости», «Независимая газета» опубликовала манифест Игоря Ермолаева и Евгения Михайлова (последний впоследствии стал депутатом Государственной думы от фракции ЛДПР, а потом — псковским губернатором) под названием «Имперский либерализм. Настоящий путь спасения России» (3). В статье говорилось, что во имя проведения либеральных преобразований, россияне «ни в коем случае не должны отказываться от своего интернационального предназначения, но, наоборот <…> принять бремя имперской нации и стать посредником мира и свободы между народами». Это все было сказано за тринадцать лет до реанимации либерально-имперского комплекса в манифесте Анатолия Чубайса «Миссия России в XXI веке», в котором появились основательно позабытые к тому времени либералами слова о «демократическом кольце стран Севера», призванном сковать хаотизирующийся мир союзом Японии, России, Европы и США (4). Любопытно, что этот проект «Демократического Севера» был извлечен из давней статьи Цымбурского, написанной им в соавторстве с Денисом Драгунским (5).

И все-таки тогда, в 1991 г., в защиту всех этих имперских построений рисковали выступать лишь аутсайдеры либеральной публицистики (6): западнический истеблишмент отшатнулся от империи, выбрав, в конце концов, сторону «суверенной» России, а не горбачевского Центра. Но уже в 1992 г. начинается очень бурное возрождение имперской идеи — в совершенно новой форме.

В 1991 г. имперство еще не было связано с антизападничеством. Как раз в сепаратистских действиях ельцинской России проглядывал своего рода подкоп против «нового мирового порядка»: не случайно, крах империи отозвался немедленным укреплением полувосточных деспотий на всем пространстве бывшего Союза, а также неожиданным пробуждением исламского фундаментализма. Синонимом антизападничества, евразийства и т.д. имперская идея (причем на целое десятилетие) стала в сознании политически активной части русского общества лишь с 1992 г. Идеологи империи, объединившиеся вокруг газеты «День», немедленно выбрали себе в качестве политического кумира Саддама Хусейна, нарекли своими союзниками «новых правых» в Европе и борцов за свободу Палестины. Мондиалистский поворот Горбачева казался им предательством империи, закономерно приведшим ее к геополитическому поражению. Привычные для 1990-х годов термины — «атлантизм» и «империализм» — воспринимались тогда, как абсолютные антонимы. До знаменательного интервью идеолога «либеральной империи» Анатолия Чубайса на страницах газеты «Завтра» (наследницы «Дня») ее главному редактору Александру Проханову было еще очень далеко.

И возникает закономерный вопрос, а не может ли быть, что Цымбурский со своей либерально-имперской проповедью в 1990–1991 гг. просто несколько опередил время, не рассчитав, что все сказанное им не может относиться к гибнущей коммунистической идеократии, что необходим переходный этап между падением коммунизма и созиданием на его обломках новой посткоммунистической империи, живущей в дружном согласии с США и Западной Европой. Может быть, в трагических событиях 1991 г. проявилась та самая гегелевская «хитрость разума», которая выводит историю руками не подозревающих о конечных целях людей к нужному и правильному финалу? Нельзя ли исключить, что Цымбурский слишком поспешно в 1993 г. решил отказаться от либерально-имперской парадигмы для того, чтобы перейти к новым взглядам, впервые заявленным в «Острове России»?

Увы, нет. Варваризация СССР произвела столь же необратимый эффект на проект Демократического Севера, как некогда гибель Аххиявы под нашествием варваров Севера обрекла на хаотизацию весь мир Восточного Средиземноморья, еще недавно достигший успокоения за счет мирного договора Египта с Хеттским царством, к которому потом присоединилась и микенская Греция. Выпадение одного звена из этой системы приводило всю систему в негодность. Как признает сегодня Глеб Павловский, «подтопленная с восточного борта ялтинско-потсдамская система перекошена, перенапряжена и дала крен. С нее то и дело что-то сваливается и тонет. Америка дошла до упора в освоении ресурсов советской зоны глобального влияния, которые она заполняет, как вода трюмы «Титаника»» (7).

Смена «либерал-имперства» на, условно говоря, «неоизоляционизм» в воззрениях Цымбурского произошла, на мой взгляд, отнюдь не только потому, что он особенно остро разглядел какие-то особенности российского пространства, но и потому, что он необыкновенно чутко осознал уникальность своего времени. Он понял, что время торжества глобализма и культурного универсализма, миг нашего великоимперского триумфа и сознания себя органической частью западного средиземноморского мира в 1991 г. пройден навсегда. Если же Россия попытается еще раз отстроить свою империю, эта империя либо будет носить неизбежно подрывной по отношению к мировому порядку характер, либо же это будет уже не российская империя.

Эта интуиция неотвратимой смены исторической парадигмы и предопределила будущее направление концептуальных разработок Цымбурского как в области геополитики, так и в сфере культурологии. В «Острове Россия» Цымбурский пишет о трех веках великоимперской истории России как об извращении подлинной российской цивилизационной идентичности. В непосредственно примыкающей к «Острову» статье «Метаморфоза России: старые вызовы и новые искушения» он уже описывает природу этого «извращения» шпенглеровским термином «псевдоморфоза», — под которым автор «Заката Европы» понимал несовпадение внешней формы культуры и ее глубинного содержания. Обращение к Шпенглеру в «Метаморфозе» не случайно, также как и не случайна и сознательная рецепция в «Острове» определенных моментов столь неприемлемой для либеральной интеллигенции геополитической программы А.И.Солженицына из его «Письма вождям Советского Союза». В начальных статьях «островитянского» цикла очень ясно чувствуется отречение — от своего филологического мира, от своей иной неполитологической ипостаси — выпускника кафедры классической филологии и одного из крупнейших специалистов по гомеровскому эпосу. Шпенглер с его теоретическим отрицанием способности одной высокой культуры понимать другую, подвергнутый проклятью от имени всей гуманистической традиции Томасом Манном, выступал наиболее адекватным представителем этого нового принципиально «антигуманистического» миропонимания, которое Цымбурский положил в основу выстраиваемой им «цивилизационной геополитики».

Признаться, мне лично никогда не были близки в творчестве Цымбурского именно эти идущие от Шпенглера мотивы культурной замкнутости. Мне представляется, что культура не есть атрибут и признак какого-то конкретного социального организма, культура появляется лишь в диалоге; чтобы оценить и признать своеобразие и уникальность какой-то культуры, необходим внешний наблюдатель, способный узреть в каждой эпохе, стиле или художественном течении какие-то свои неповторимые черты. Культурная традиция просто не может жить и развиваться сама для себя (8). Между тем, логическим разрешением принципов культурного универсализма и цивилизационной закрытости могло бы стать четкое разделение культурного и цивилизационного как начал, относящихся к процессу коммуникации социальной системы, с одной стороны, и ее внутреннему развитию, с другой.

Цымбурский очень внимательно разобрал именно цивилизационные аспекты эволюции социальных систем, сосредоточившись в наибольшей степени на отмеченной Шпенглером во втором томе «Заката Европы» фазе «городской революции», во время которой общество с неизбежностью переживает религиозную трансформацию (9). Если Эразм Роттердамский и гуманисты его времени имели право «понимать» людей другой веры, то Лютеру и реформаторам нужно было формулировать и выбирать линию жизненного поведения, стратегию спасения для своего общества. Поэтому-то строительство своей цивилизации — это неизбежный выход из культурного диалога, своего рода взлом культурного всеединства. Что в нынешней ситуации интернационализирующегося мира осуществить оказывается весьма и весьма сложно.

Отречение от «культурного универсализма», на мой взгляд, слишком поспешное (и надо сказать, временное для самого исследователя, впоследствии разработавшего более тонкую концепцию двоеритмия для России (10), вынужденной существовать в ритмах двух цивилизаций — собственной и западной), имело и другую причину. Утратив свою империю, Россия оказалась вынуждена — во многом помимо своей воли — мыслить национально, то есть мыслить себя политической нацией, пытающейся отстоять свою независимость, а не империей, реализующей некую сверхценную миссию. Политическую эволюцию Цымбурского невозможно понять, не приняв во внимание, насколько болезненным и тяжелым был тогда этот переход для очень многих наших современников — переход даже не от имперских мечтаний к уединенному цивилизационному строительству, а в целом от духовно насыщенного, идеологически заряженного мира — к Современности, к миру прагматических национальных интересов. Многие критики постсоветского режима так и не смогли совершить этот переход, они увидели своего врага даже не в восторжествовавшем в 1991 г. либерализме или же космополитизме, а именно в «расколдовывающей» социальную действительность Современности.

В постсоветском, «фантомном» «имперстве» отразилась не столько ностальгия по державной мощи, сколько страх перед наступлением обезбоженного, полностью секуляризованного и рационального мира. Цымбурский в полемике с «имперцами» мог бы произнести любимую им строчку Набокова: «остаюсь я безбожником с вольной душой в этом мире, кишащем богами». То есть ученый фактически предвидел уже прорисовывающуюся на историческом горизонте ситуацию, когда протест против секуляризации, против модерна мог бы привести не к утверждению цивилизационной самодостаточности и целостности России, а, напротив, — к ее стремлению вновь обрести недостающий смысл своего существования в оставленной Европе. А в этом случае, согласно автору «Острова», Россия опять будет вынуждена либо ввязываться в ненужные ей политические конфликты на чужих территориях, либо предпочтет отказаться от самостоятельной роли в истории и просто от независимого существования и попытается продвигаться в Европу разрозненными частями. Превратившись во «внешнюю периферию» Европы, наплывающую на нее своей географической и демографической массой. Осознавая себя «Островом», существующим независимо и помимо Европы, Россия как бы спасала и себя, и европейскую цивилизацию от той самой фанатичной страсти, которая, согласно гениальному прозрению Блока, «и жжет, и губит». И, добавлю уже от себя, тем самым Россия не противопоставляла себя модерну, как раз напротив, ее модернизация оказывалась возможной лишь за счет дистанцирования от «страны святых чудес», от «мира кишащего богами». Мира, к которому Россия — даже на нашем веку — переживет еще не один раз соблазн присоединиться.

Связь между филологическими исследованиями ученого и его геополитическими размышлениями простирается, на самом деле, гораздо глубже поверхностных аналогий. Историко-филологическая концепция Цымбурского, изложенная им в совместной с Л.А. Гиндиным книге «Гомер и история Восточного Средиземноморья», покоится на предположении, что гомеровский эпос повествует не о звездном часе древней микенской цивилизации, а о времени ее надлома. «Илиада» — поэма не только о гибели Трои, но и о гибели Ахейской Греции, обреченной богами погибнуть под ударами захватчиков. Победа над Троей выкуплена у богов ценой уничтожения самой греческой цивилизации. Историческая основа Троянской войны, согласно такой трактовке, — бегство ахейцев из разоренной северными варварами материковой Греции. Величественная победа Ахилла над его основным соперником — прообраз его собственной гибели, предполагаемое, но не описанное в самой поэме торжество ахейцев — лишь свидетельство уже начавшейся фрагментации и распада их собственной цивилизации. «Гибель Илиона, исчерпав задачу, во имя которой ахейцы в последний раз и в небывалом числе сплотились вокруг царя Микен, знаменует фактический конец этого единения, распад ахейского сообщества на массу автономных групп <…> поход микенского царя оборачивается уже никем не контролируемой миграцией, разбрасывающей греков по всем концам Средиземноморья, когда каждая группа, захваченная этим движением, в одиночку борется сама за себя, за свое выживание и успех» (11).

Торжество «нового мирового порядка» на развалинах Берлинской стены и в Персидском заливе поэтому — предвестие будущего надлома западной цивилизации, наглядно проявляющееся в массовой миграции жителей освободившегося от колониальной зависимости Юга в страны промышленно развитого Севера. Отпадение Евразии во власть «беса независимости» рано или поздно обрекает на ту же судьбу и других творцов несостоявшегося «мирового союза».

Варваризация и трайбализация мировой системы совершаются с неуклонностью энтропии — здание миропорядка подточено и разъедено изнутри, но этого, увы, не сознавали люди, силою случая оказавшиеся на вершине глобальной власти. Чтобы оценить степень исторической неадекватности тогдашних вершителей судеб, полезно полистать совместную книгу президента Дж. Буша-старшего и его помощника по национальной безопасности Б. Скоукрофта, вышедшую на русском языке под заглавием «Мир стал другим». Читатель не обнаружит там ни следа, ни малейшего признака сознания или предчувствия катастрофы. Он не найдет там ни коварных планов по уничтожению «империи зла», ни какого-то ясного представления о посткоммунистическом будущем. Увидит он случайные, в целом растерянные реакции слишком реалистически, слишком прагматически мыслящих людях на совершающиеся на их глазах гигантские события. Эти люди просто следовали политической конъюнктуре. «Моей первой реакцией на последний спуск флага СССР с флагштока Кремля была гордость <…> Мы сыграли свою роль в подготовке благополучного исхода этой великой драмы», — признается генерал Скоукрофт. «Я почувствовал огромный заряд, наблюдая за окончательным распадом Советского Союза. Мне было приятно видеть, как возобладали свобода и самоопределение — по мере того, как республика за республикой заявляли о своей независимости» (12), — вторит ему, вспоминая декабрь 1991 г., его бывший босс. «Новый мировой порядок» устами его незадачливых строителей сам выносил себе смертный приговор. Момент торжества либерального глобализма уходил в вечность.

Цымбурский никогда не был склонен к ностальгическому теоретизированию, столь модному среди российских публицистов. В отличие от большинства патриотических экспертов, которые в 1992 г. начали произносить хорошие слова по поводу только что погибшей империи, Цымбурский понял, что на самом деле у отечественной государственной мысли имеются две альтернативы. Одна из них — признать все произошедшее с России в 1990-е годы непоправимой катастрофой, обусловленной ее неспособностью справиться с внутренними и внешними вызовами — восстанием отпавших республик, проигрышем в «холодной войне», упадком пассионарности и т.д. Проще говоря, признать Россию пассивным объектом каких-то неумолимых факторов истории.

Но оставался и другой возможный ракурс рассмотрения произошедшего с Россией: признать, что наша страна перестала быть империей добровольно, сама противопоставила себя имперскому центру и фактически сама отбросила от себя бывших соседей. Конечно, сделала она это, сознательно желая прямиком попасть в рыночно-демократический Запад, но, может быть, на бессознательном уровне совершился другой выбор. Разве невозможно предположение, что Россия как бы в предчувствии краха будущего миропорядка, его распада и фрагментации, заранее вывела себя из него, отделив себя от иных цивилизаций цепью промежуточных — лимитрофных территорий? Россия, а до нее фактически горбачевский Союз, сдав Западу Восточную Европу, а потом и отказавшись от контроля над всеми «территориями-проливами», отделяющими русских от европейского мира, просто сняла с себя ответственность за миропорядок, предоставила этот уже чуждый ей мир его собственной судьбе. Вот из этого — единственно спасительного для русской историософии предположения — и родилась концепция «Острова России».

Переосмысление причин краха постсоветского блока Цымбурским во многом совпадает с парадоксальным анализом того же события американским историком и социологом Иммануилом Валлерстайном. Основатель мир-системного анализа также предполагал, что события 1991 г. — и война в Персидском заливе, и распад СССР — предвестие и симптом начавшегося «упадка американского могущества». По мнению Валлерстайна, Америка просто не сможет — по военным, экономическим и в немалой степени моральным причинам — управлять целым миром в отсутствие мощного противовеса, под обманчивой завесой антилиберальной идеологии, контролирующей и тем самым уводящей из опеки США, потенциально разорительной для мирового гегемона, значительную часть планеты. В отличие от других левых идеологов, Валлерстайн не усматривал в решении Горбачева по «сдаче» Восточной Европы ни предательства по отношению к левому проекту, ни свидетельства геополитического поражения коммунизма, но лишь разумный тактический шаг. Теперь, после ухода России из Европы, Ялтинский миропорядок утрачивал ту устойчивость, которая и позволяла ему более-менее благополучно пережить деколонизацию 1950–1960-х годов, революцию 1968 г., поражение США во Вьетнаме и энергетический кризис начала 1970-х годов. Отныне США придется бороться с мировым хаосом один на один. До тех пор пока в качестве противовеса ее союзу с Японией и Китаем не возникнет альтернативного военно-экономического блока Европы и России, в которой последней будет уготована роль сырьевого и демографического донора. Впрочем, такого финала для России Цымбурский, разумеется, хотел бы избежать.

Следуя логике автора, которая постепенно вела его от чисто геополитического проектирования к парадоксальному — в духе русских мыслителей Владимира Соловьева и Льва Тихомирова — прогнозу «конца истории», России, отделившейся, изолировавшейся от зоны будущих мировых конфликтов, теперь нужно было сохранить и укрепить свое особое положение в мире — в качестве отдельной цивилизации, отсоединившейся от иных миров поясом межцивилизационных территорий. В «Острове России» уже можно было прочесть о том, что «восточный крен с опорой на Сибирь мог бы вывести Россию из ареала столкновения ислама с либерализмом, ставя ее вообще вне распри «имущего» и «неимущего» миров» (13). Потом эта как будто невзначай брошенная фраза о предполагаемой будущей распре, от которой России следует оградить себя, найдет свое отражение в любопытной трактовке Цымбурским библейского образа Армагеддона не как финальной битвы добра со злом, но как последней нечестивой войны последних времен, участие в которой с любой стороны не только бессмысленно, но и постыдно. А также в высказанной в статье «Апокалипсис на сегодня» надежде, что нам все-таки удастся когда-нибудь в будущем «отцепить российский вагон от идущего к точке взрыва поезда «мировой цивилизации»» (14).

В отличие от левых теоретиков, Цымбурский считал, что Россия не должна тратить свои усилия на то чтобы мир быстро перешел от «гегемонии» США к многополярности, но ей следует попытаться удержать — в целях собственного государственного строительства — нынешнее колеблющееся равновесие между доминированием США и подъемом новых претендентов на роль региональных центров силы — Китая, Индии, объединенной Европы, Ирана и т.д. Именно для удержания этого баланса требовалось не допустить стратегического присутствия США на территории Великого Лимитрофа, межцивилизационного пояса территорий, простирающегося фактически вдоль границ РФ — от Финляндии до Северной Кореи. Постулировав уже в 1999 г. в программной статье «Геополитика для евразийской Атлантиды» (15) эту задачу, Цымбурский фактически предсказал все направление российской внешнеполитической активности второго срока В.В.Путина, упорное стремление России в сотрудничестве с Китаем в рамках ШОС не допустить закрепления США в Центральной Азии, а также на Украине и в Закавказье.

Теоретическая работа Цымбурского, впрочем, далеко не исчерпывается созданием его известной геополитической концепции. В развитие и в дополнение к своей теории он проанализировал версии российской геополитики в соответствии с выделенными им фазами циклов имперской экспансии России, биполярную структуру Европы, а также отдельно — балтийско-черноморскую конфликтную систему (16), завершив тем самым свое изучение пространственной зоны соприкосновения России с европейской цивилизацией. Концепция «Острова России» оказалась не только адекватной программой осмысления практических задач, стоящих перед внешней и внутренней политикой России, но и прекрасным импульсом для плодотворных исследований по целому ряду научных направлений.