Александр Дугин.

Люди в чёрном.

Все отмечают, что режиссер Марк Захаров крайне чувствителен к «актуальности момента». Я в этом не очень хорошо разбираюсь, но склонен верить мнению тех, кто в данной сфере компетентен (на мой взгляд, вещи и события находятся в процессе перманентного регресса, а следовательно, «современность» есть категория скорее негативная, чем наоборот, но это прямого отношения к делу не имеет). Посмотрев в театре Ленинского Комсомола постановку «Игрока», решил, однако, задаться вопросом: в чем «актуальность момента» этой пьесы? В результате вышло несколько отрывочных замечаний...

Почему Захаров обратился к «Игроку»? На наш взгляд, есть две причины. Первая (наименее значимая, лежащая на поверхности). Судя по всему, Марк Анатольевич достаточно времени проводит за границей, а следовательно, тема «русского за границей», центральная у Достоевского в этом оборванном произведении, с некоторых пор стала для него наглядной, понятной, конкретной, свежей. Кроме того, конечно, речь идет не только об индивидуальном, отдельном опыте. До реформ «русский (советский) за границей» был носителем особой имперской силы, ядерной магии, отеческого, сталинистского (= pere fouetteur¹) начала, то есть он был не столько «русским», сколько «грозным инопланетянином», источающим ауру силы, чужеродности, угрозы. Когда же принимающие иностранцы угадывали в нем «человеческие-слишком-человеческие» качества - насморк, похмелье, жадность, - они акцентированно радовались: «если русские тоже люди, значит, возможно, они не решатся кидать в нас бомбы» (унизительное russians love their children too² - имеется в виду: simia quaem similis turpissima bestia nobis³). Сегодня русские за границей находятся в ином ролевом, мифологическом качестве. Они десакрализированы, с них совлечены имперские покровы ужаса. Они уравнены, а значит, унижены, оскоплены, низведены к рулеткам, борделям, гангстерским кварталам, под контролем «третьего мира». Но все же что-то пугающее, особое, «марсианское» в них остается. Канва «Игрока» у Достоевского стала реалистичной, наглядной, узнаваемой именно сегодня. И маленькая русская колония в Швейцарии конца XIX века, описав дугу, стала странно внятной в конце века XX. Новые русские за границей.

Намеки на мир новых русских за границей в спектакле Захарова прозрачны и очевидны. Кстати, многократно используемый прием вставки обрывочных, эксцентричных и бессмысленных тирад на иностранных языках (вся европейская гамма) явно призван воссоздать привычную для новых русских за границей атмосферу раздражающе-лающей среды. Наши крайне некультурны (мажоритарно - либо чиновники, либо бандиты), поэтому европейские языки вызывают у них одну ассоциацию - навязчивого уханья. Но есть вторая причина, предопределившая, на наш взгляд, обращение Захарова к Достоевскому. Она сложнее и интереснее.

Зададим вопрос: а кем, собственно, по политическим убеждениям был Федор Михайлович Достоевский? Как его позиция резонирует с нынешними нормами «политической корректности», с идеологией реформаторов? Здесь начинается самое главное. Достоевский характеризовал себя как «консервативного революционера». Это значит, он совмещал радикальный национализм, русское мессианство, граничащее в его случае с ксенофобией, и стремление к радикальным, революционным преобразованиям, к выведению в России «нового человека», архетипически сочетающего в себе укоренённость в почве, в духовной, культурной, психологической русской стихии, с модернистическим порывом в будущее, с обостренным чувством общественной и государственной правды. Это сочетание «правого» (национального, религиозного, «коричневого») и «левого» (прогрессивного, народнического, социалистического, «красного») составляет сущность того, что называется «Консервативной Революцией». Иными словами, в нашем сегодняшнем обществе Достоевский, без сомнения, был бы причислен к «красно-коричневым», окрещен реформаторами «фашистом» или «национал-большевиком».

По меньшей мере, в разгар реформ, в их оптимистической стадии, русофобия и антикоммунизм были возведены де-факто в ранг идеологической нормы (оставалось только положить останки Адама Смита в мавзолей). Но так как этот период был очень краток и почти немедленно вся неустойчивость, неоперативность экстремистской, ликвидаторской, либерально-западнической доктрины стала болезненно ощущаться правящим классом России, вылезшим на анти-«красно-коричневой» волне, до многих вещей просто не дошли руки. Так, в частности, не был разоблачен в должной мере Достоевский, предтеча русского мистического национал-большевизма, империалист-евразиец, славянофил-народник, ненавистник рынка и Запада, апологет архаики и почвенности (tout est suspendu⁴, как говорил Рэймон Абелио). Здесь крайне важно проследить парадигмы быстр меняющихся фаз реформ. Приношу извинения за банальность периодизации, но мне кажется, что наше общество не уяснило этого со стопроцентной четкостью.

1. Раннеперестроечная стадия. На щит «прогрессистов» (сомнительная, по определению, партия) берется все то, что не вмещается в узкие рамки позднесоветской сенильной цензуры. В том числе авторы, произведения тенденции, которые отличаются от большевизма не на 180 градусов, но на иные угловые значения - например, на 20-30 градусов (Троцкий, Зиновьев, Платонов, Цветаева, Маяковский, Есенин, народники, эсеры), на 45 (Волошин, Мандельштам, Толстой), 90 (славянофилы, белогвардейцы, Леонтьев, Иван Ильин) и т. д., причем на этом этапе культура опережает идеологию (горбачевщина).

2. Пик реформ (1992). Идеология делает резкий скачок в направлении либерализма, на 180 градусов от советско-большевистских парадигм. Процессы ревизионизма культуры остаются далеко позади. В политике мигом отбрасывается все то, что отклоняется от западнического капитал-либерализма, ставшего идеологической доминантой. Это - гайдаровщина. Все отклоняющееся от советизма на 20-30, 45, 90 градусов в области политики записывается в «красно-коричневый» лагерь.

«Джефри Сакс или смерть». «Враги открытого общества» nо pasaran. Но здесь синкопа: культурная рефлексия российской интеллигенции в этот момент безнадежно отстает от гиперлиберального пафоса «молодых реформаторов». Даже свободолюбивая и реально нонконформная Новодворская плутает и путается в неизжитых народнически-эсэровских симпатиях, которые тормозят ее триумфальный путь к абсолютизации либеральной идеи. Что же говорить о служилых интеллигентах, для которых даже помыслить о том, что «Николай Гумилев - фашист, Валерий Брюсов - коммуно-сатанист, Осип Мандельштам и Максимилиан Волошин - национал-большевики, а Александр Блок - националист и антисемит», кажется диким кощунством, разрушающим всю логику их замедленного, унылого кухонного становления в 60-70-е?!

Показательно, что именно в этот момент появляются трезвые, проницательные труды Александра Эткинда «Эрос невозможного» и «Содом и Психея», а также великолепное исследование Михаила Агурского «Идеология национал-большевизма», в которых убедительно и непредвзято, стройно и документированно показывается, что магистральный путь развития русской культуры, философии и науки второй половины XIX - начала XX веков был пронизан евразийской тематикой, иррационализмом и тоталитарно-мистической чувствительностью, основан на антизападнических и антикапиталистических доктринах и энергиях русского национал-мессианского толка и вел именно к одной из разновидностей красно-коричневой политической системы. Иными словами, в этот переломный момент российская интеллигенция была поставлена перед серьезнейшей дилеммой: или «Выбор России» или «выбор русской культуры и русской литературы».

3. Затем начался новый этап, постгайдаровский, условно - «лужковский» (можно сказать, коржаковский или черномырдинский). Его смысл в том, что общество, культурная и политическая элита отказались от ясного ответа на поставленный насущный идеологический и культурный вопрос, от решения которого зависело (и зависит) так много, если не все. Дело решили замять. Каждый лагерь - по своим причинам. Одни из чисто прагматических соображений - дальнейшее наступление радикального либерализма грозило сбросить их с вершин власти (Коржаков понял это нутром одним из первых и верно сориентировал в этом смысле своего начальника). Другие (поверим) искренне ужаснулись ликвидаторскому, деструктивному масштабу, который логически вытекал из попперовского пафоса «гайдаровщины». Третьи обнаружили, что у них есть корни именно в том государстве и том народе, уничтожение (преодоление) которого стояло на первых местах в планах «молодых реформаторов»-западников по логике их «открытой политики». Четвертые уже успели привыкнуть к тем идеологиям и системам ценностей, которые они принялись отстаивать на ранних этапах реформ, когда еще дело обстояло совсем иначе и все средства были хороши для того, чтобы сломить единоличное господство позднесоветской идеологии. Одним словом, здесь явно обозначился конфликт между «демократией» (первый этап реформ) и «либерализмом» (второй этап реформ). Этот конфликт, однако, не был ни осознан, ни должным образом освещен, не был поставлен в центр дискуссий и обсуждений.

Итак, для нас важно, что Марк Захаров обращается к Достоевскому именно в третий период реформ, а значит, идеологическая подоплека такого обращения должна интерпретироваться в контексте той парадигмы, которая характеризует весь этот период в целом. «Красно-коричневое» произведение "красно-коричневого" писателя в Ленкоме ставят после появления в нашем культ ном контексте книг Агурского и Эткинда. Это существенно Это приближает нас к замыслу Захарова. К тому, как он осознает (или интуитивно воспринимает) «актуальность момента».

Захаров называет спектакль «Варвар и еретик». Это классическое определение русских со стороны Запада. Варвар в быту и культуре, в дорогах и песнях, в татарском отсутствии нервной «современной» индивидуалистической чувствительности и в бескрайнем органическом холизме Варвар - потому, что дышит стихией и парадоксом, потому, что не понимает, не приемлет, не хочет картезианской формальной логики, где безраздельно правит «двоичный код» - либо «да», либо «нет», третьего не дано. Варвар утверждает: «а вот и дано это третье - не очевидное, не понятное, загадочное, ускользающее, взыскуемое третье, тайный шепот по ту сторону разума, сбывающееся невозможное, манящая мечта, параллельная родина, голос евразийского букета кровей, зовущий гул донного знания». Варвар, стремящийся со всей неудержимой силой скифской, туранской конницы по ту сторону форм.

Лингвисты школы Пало-Альто (основатель - Бэйтсон) ввели модель для выделения двух типов логики. Одна рациональная, другая - варварская (то есть наша с вами). Рациональная логика (дигитальная, цифровая) оперирует понятиями «утверждение-отрицание», причем отрицание мыслится в отрыве от всякой конкретности как «чистое ничто» - непредставимая, но удобная в расчетах и анализе категория. Рациональная логика, дигитальная мысль, лежит в основе западной цивилизации - с ее наукой, культурой, этикой, экономикой. Но эта логика не единственна. Варвары (а также дети, женщины, поэты, мистики, святые, ангелы) тоже мыслят, но мыслят иначе. Они не обращаются к тому отрицанию, не оперируют с тем, что непредставимо, абстрактно. Для них отрицание одного есть уже заведомо утвержден другого, на месте небытия у них стоит инобытие.

У варваров нет строго разделительных черт между вещами, существами, личностями. Oни тяготеют к странному и сложному единению, к интеграции Всего, к слиянию разного в цветущем, пульсирующем, органическом мире, насыщенном светлым духом и парами плоти, умными энергиями и пламенными струями страстей. У варваров нет смерти, строго отдельной от жизни, нет индивидуума, отдельного от общины - семьи, племени, нации, империи. У варваров сон и явь переплетены, одушевленное и неодушевленное соучаствуют в общем ансамбле мира. Страдание и счастье варваров - две стороны единого миропереживания, единого пульса; оба необходимы, предначертаны как дыхание, как ритм, как любовь и гибель. Полная антитеза рациональному поиску комфорта и благополучия.

Достоевский объяснил нам нас самих, раз и навсегда безотзывно показал: мы - варвары, и это наше призвание, наше «я», наша жизнь, наша судьба. Прекрасные, тревожные, мучительные люди Евразии, достоевские люди, идущие в глубь бытия, неуклюже роняя по ходу дела акцидентальные, несущественные детали, «скорлупы», составляющие, однако, основной смысл западного человека. Нас можно понять только изнутри. Извне мы - големы, слегка косоглазые, широкоскулые, смазаннолицые, татаро-славянские истуканы, носители тайного спасения мира. Мы - еретики. Опрятный католицизм, изящно оформленный, прилежно осознанный, грамотно организованный, административно совершенный называл православных - с их исихазмом и эсхатологией императорской власти, с их глоссолалией поместных церквей и черным кастовым духовенством, с их предельным мистицизмом и трансцендентализмом, с их традиционной неразберихой в делах монастырского и епархиального менеджмента - именно «еретиками», «спиритуалистской восточной сектой». Мы, правда, отвечали им тем же, считая «церкви запада - латинской ересью».

Кажется, пора поставить вопрос жестко. Православие и католичество (+ протестантизм как последний предел вырождения) - это не просто разные версии одной религии, это вообще разные религии. Только что-то одно из них можно действительно называть «христианством». Если они - «христиане», то мы к такому «христианству» никакого отношения не имеем. Если же христиане мы (а я думаю, что именно так оно и есть), то они - кто-то еще. Легенда о Великом Инквизиторе Достоевского сегодня нисколько не утратила своей актуальности. Возможно, только сегодня она до конца и стала понятной. Захаров не просто обращается к Достоевскому, что само по себе - вызов. Он выносит в название важнейшее, интимнейшее определение русских, в глазах «просвещенного» Запада, которое иронически принимал и агрессивно направлял против «недолюдей страны заходящего солнца» наш великий русский гений, пророк России, автор Русской Идеи в ее наиболее полном, живом, парадоксальном и священном оформлении.

Мало-помалу мы приблизились к роковой черте. Еще ни слова не сказав собственно о самом спектакле, мы оказались в столь напряженном культурно-идеологическом поле, что слова приобретают зловещее качество приговора, диагноза, доноса. Что сделает Захаров с таким литературным материалом, с таким автором, в такой ситуации, назвав спектакль таким образом? В иные времена и в иных ситуациях спрос с него был бы гораздо мягче. Но не сегодня. Сегодня слова «варвар и еретик», слова «Россия», «Достоевский» пахнут кровью и выбором, порохом баррикад и гноем русских нищих в переходах. Битва за тонкий дух России (точнее, против тонкого духа России) идет всерьез и страшно. С кем Вы, лично Вы, Марк Анатольевич Захаров? Кто Вы сами? Все-таки «варвар и еретик» или кто-то еще? Пауза. Смотрим спектакль.

К концу первого действия сомнений не остается. Сквозь шум, нагроможденные декорации, визгливые выкрики статистов, традиционный ленкомовский эксцентризм проступает Достоевский. Такой, как он есть. Страшный и страдающий, ставящий под сомнение все, кроме... кроме своей высшей духовной идентичности, кроме своей абсолютной, страстно-трагичной, уникальной, мессианской, трансцендентальной русскости. Спектакль получился об избранном народе, о русском народе. Не самое главное произведение Достоевского, не самое удачное, не самое законченное, не самое программное. Но все же - ни с чем не возможно спутать агрессивный трагизм национальной души, измученное величие «варварской» мысли, разбивающей любые навязываемые извне нормативы. Русский хаос. Но даже этот, неоформившийся, еще не ставший космосом (может быть, он никогда и не станет им) хаос ценнее, прекраснее, глубже, живее, чище, фантастичнее, этичнее, в конце концов, всех ненаших порядков - старых или новых, германских, швейцарских, польских, английских или американских.

В спектакле Захарова Достоевский схвачен и расшифрован совершенно точно. В каждой сцене массивно выраженный русский намек - «третье дано», «третье» по ту сторону добра и зла, вне двоичной логики и двоичной этики, выплескивается наружу в нации, не заключимой в тесные (а в сущности, по-настоящему порочные, антихристовы) рамки «современного цивилизованного сообщества». Мы не знаем и не хотим прав человека. Мы не знаем никакого отдельного человека, мы знаем лишь человечество, разделенное ангелом мрака на две части - на «наших» («варваров и еретиков») и «ненаших» («цивилизованных и опрятных», «последних людей», проклятых Заратустрой). «Наши» в страдании и проигрыше, в буйстве и пороке, в несчастье и бестолковщине, в возвышенном даре и темной зависти, в жертвенном подвиге и еще более в жертвенном насилии - «наши», не хорошие, не плохие, просто «наши», до боли, до воя, до эпилептического припадка, до суицида, до революции...

Откуда бы и каким бы путем Захаров ни пришел к постановке «Игрока», ясно одно: это не следствие ошибки, он не просто сбился со столбовой дороги «открытого общества». Более серьезные, более потаенные, сокрытые голоса нашептали ему выбор произведения, название спектакля, подбор актеров. Голоса «наших». Они исходят изнутри. Это часто голоса мертвых или тех, кто еще не родился, не увидел евразийское солнце - наш снег, нашу осень, наш строгий и бесконечный, указующий в небо, бескрайний лес. Это голоса крови - той, что в жилах, и той Божественной Крови, что протягивает нам православный иерей в ложице, произнося: «и в жизнь вечную»...

Чурикова в спектакле изображает Великую Мать. Все думали, что она вот-вот умрет или уже умерла. А она приехала в Швейцарию, эмерджентно манифестировалась в неразрешимой (да и смерть ее ничего бы не спасла), запутанной ситуации русских в их путешествии в страну Запада, в их voyage аú bout de l’Occident⁵. В Чуриковой (=ее героине, у высших актеров деления на роль и исполнителя не существует) важно не материальное богатство, но бытийная полноценность. У Достоевского это очевидно. Захаров подчеркивает это еще отчетливее. Во втором действии ксенофобия достигает пика. Все, кто играет иностранцев, (совершенно правильно) стараются всячески подчеркнуть их экзистенциальное убожество, вызвать в зрителе негодование, отвращение, брезгливость, презрение. Иная версия истории. Возможная. Только лишь возможная? Будущая?

Чурикова - это пока еще сохранившееся ядерное оружие России. Оно проматывается, самодурски раздается, не бережется, не отлаживается. Во всем хозяйстве, в семье, в слугах, в самой Барыне - распад, дряхление, угасание. Генерал (Джигарханян, в той версии спектакля, которую мы смотрели) символизирует Минобороны. Промотавшийся, слепой, надеющийся (зря) на выплату задолженностей, лезущий в цивилизованное сообщество, где его держат за невеселого и ненадежного проходимца, неудачник, лгун. Одуревшая, но подобострастная (кстати, довольно привлекательная) дворня, с бесподобным патриотическим хасидом Броневым. Наконец, сам «Игрок», репетитор Абдулов (человек с евразийской фамилией, евразийской внешностью, евразийской печалью). Распятая между капризом, жертвенностью, истерикой, пороком и монашеским аскетизмом, до крайности убедительная Саша Захарова. Все это - элементы структурного распада, не чреватые ничем. Но...

Но складывается из трагедии странная и верная интуиция. Наше падение на материальном плане отражает какое-то высшее, трансцендентальное могущество, иную правду, иную победу. Все русское, даже распадное, растерзанное, изолгавшееся и потерявшееся, проигравшееся, суицидное, летящее сотнями разбитых чучельно-чайковых тушек в швейцарские бездны неумного, неуклюжего провала - все о в миллиарды раз прекраснее, роскошнее, чище, благороднее, духовнее, покаянно-нравственнее, возвышеннее, ближе к тайному Богу и неосвоенной Истине Его, чем лакированные, холодно-металлические, блестящие модели строго разумного фосфоресцентного Запада.

Захаров поставил, в конце концов, радикально патриотический спектакль. С прекрасными актерами, в которых именно сейчас, в самый тяжкий для страны и общества период, вскрываются тайные рычаги их глубокого таланта - не столько личного, сколько национального, евразийского, почерпнутого напрямую, смело и оправданно из сокровищницы общественного бытия. Русско-советские актеры в русско-советском спектакле у русско-советского режиссера в русско-советском театре. И уже очевидно, заверено, чеканно утверждено, что речь не об отставании Захарова от генерального курса уродских реформ, не о погрешностях в равнении на остальной цивилизованный мир, «где соблюдаются права человека» (ничего они там, кстати, не соблюдаются), но об осознанном и горделивом «да!», сказанном своим корням и своей естественной органической идентичности. И в этом нам видится нечто большее, чем «актуальность момента», чем осторожная и ситуативно обоснованная «лужковщина». - Искренний поворот лицом к Евразии, принятие и освоение нашей культуры и нашей судьбы. На этот раз с откровенным вызовом и достоинством.

Такое впечатление, что в «Варваре и еретике» Захарова целая туманность тем, существ и предметов собралась в правильный фокус, нашла наконец свое место. В Ленкоме - лучшие актеры. Они актеры советские, укорененно советские, признанные и принятые советским духом, советским народом. (Это не группа «Мухоморы» перед отъездом на историческую родину Комара и Меламида, в крысиный Бронкс.) Явно было что-то и тогда, в позднем скучном разваливающемся брежневском недогосударстве, что уходило корнями в просторы Великой России, тянуло лямку ее странной, непрямой судьбы. Брежневский зон был страшной подменой: лучшее в нем принадлежало Евразии, ее часу, ее самоутверждению; худшее - стариковской болезни мозга, перенапряжению, цепной реакции бестолковых и тупиковых умозаключений и действий, нагромождающих одно недоразумение на другое. Из этого хотелось выбраться всем. И самым тонким, и самым смелым, и самым пассивным, и вовсе поганцам. Понятно, что было желание сбросить надоевшее ярмо, так как смысл служения стерся, потерялся, стал размытым и невнятным. Но ради чего? Каков был положительный идеал?

В перестройку не думали, почти совсем не думали, очень спешили. И вместо оздоровления, вместо шага вверх, навстречу идеалу и высокой мечте нашей, рухнули не в родной хаос, но в мелкую грязь, в жижу непереваренных позднесоветских комплексов, в дурную и плоскую неумную пародию. И пошли растрачивать себя, расходуя по медякам, по ваучерам, по жалким ресторанным костям великие русско-советские актеры и актрисы, смущенно вступая в омерзительные рекламные ролики, дешевые фильмы о «русской мафии» и «авторитетах», позируя с ворами и банкирами, развлекая косоротых нуворишей на гадких пароходиках в невеселом угаре и дежурном, невыразительном (теперь легитимизированном, а потому совершенно пресном) пороке. Культура эпохи реформ - культура позора, унижения, самоотчуждения. Об этом лучше не вспоминать. И Ленком тут не исключение. Но вот она третья фаза. Постановка «Варвара и еретика». И легкий ветер надежды. Возвращение наших любимых актеров, возвращение туда, откуда они вышли, откуда они возникли, из чего они взяли - дерзко и нежно - упругие силы своего большого таланта - не личного, общественного, национального, всеобщего таланта. Возвращение к России, к тайным знакам на ее сонном челе.

Когда вносят Чурикову, Барыню, в зале - отчетливо слышимый вздох. Как-то понятно, что все станет сейчас на свои места, что ситуация разрядится, сюжет прояснится, мораль произведения и замысел режиссера станут очевидны. Но нет. Великая актриса не приносит ответа, не означает развязки. Она - не жива и не мертва, она не дает наследства, но и не лишает его. Она давяще, бесформенно, вопросительно присутствует, но это присутствие, неочевидное, гнетущее радостное, непредсказуемое - присутствие национального бытия Наш национализм - страдательный, вопросительный жертвенный - единственный в своем роде. Мы утверждаем не чванливое довольство наличествующим, приобретённым накопленным (выигранным в рулетку), но стеснительную гордость за отсутствие, за недостаток, за пронзительное осознание нехватки, лишенности чего-то невыразим имеющего имени, но самого главного, основного.

Как-то мы побывали на встрече с Джорджем Соросом, приехавшим учить нас тому, что наш капитализм, мол, грабительский и злой, что «капитал в России находится в руках людей с некапиталистическим сознанием». Подкармливаемая им компания на все кивала, пытаясь поддакнуть, думая (на самом деле) лишь о его новых спонсорских дотациях. Все было бы банально, если бы не одна деталь. Мы заметили - явно, пронзительно, с шокирующей очевидностью, - что сидящие в зале «российские либералы» (был среди них даже седой правозащитник Ковалев в очках и потертом костюме) на cамом деле абсолютно невежественны в том проекте «открытого общества», который продвигает Сорос и его соросята в России. Мы с точки зрения философско-культурной, оказались, как это ни парадоксально, гораздо ближе к пониманию идей Сороса, чем все его апологеты и нахлебники. Дремавший напомаженный Сорос во время нашего выступления проснулся и принялся улыбаться. Конечно, мы - ярые враги «открытого общества, но для нас ясен проект и внятны импликации Поппера, Хайека, Фукуямы, шире, вceй позитивистской картезианско-юмовской традиции, вылившейся в Адама Смита, либр-эшанжизм современные теории тотальной капитализации и вестернизации планеты. Мы свой выбор сделали давно и осознанно. А что же публика? Ей было, по правде говоря, глубоко наплевать на старенького миллиардера, на его идеи и концепции, на его прожекты относительно «неграбительского капитализма», на его принадлежность к Бильдербергскому клубу, прообразу завтрашнего Мирового Правительства (от имени которого он, в сущности, и вещал). Жадно, бесстыдно и совестливо одновременно, совершенно по-русски, гипертрофированно по-русски, либералы, меневские услужливые попики, аналитики и банкиры жаждали денежек - еще, еще, еще, - не заработанных мондиалистским шустрением, но на холяву, чисто по-грабительски, просто так данных, брошенных, сунутых, переведенных, отваленных... Разыгрывалась сцена из «Идиота», в которой Рогожин бросает миллион в огонь. И смотрит на душевные муки собравшихся. «Позвольте, хоть на карачках, по-собачьи, так прямо да и из огня, вынесу...»

Мы - абсолютно достоевская страна. И наши либералы ничтожны и подлы по-русски, а не по какому-то еще национальному признаку. По-русски же они и совестливы. Никуда не уйти им от России, ни в какой Запад они никогда не впишутся. Никому они там такие не нужны. На встрече с Соросом это стало кристально ясно.

Захаров не ждет, пока это поймут остальные. В «Варваре и еретике» он прямо лоббирует «грабительский капитализм», воспевает национальное, хаотическое, агрессивно иррациональное отношение к экономике. Абдулов не грабит и не убивает. Он играет. Но разве русские грабители и убийцы - те, кого называют новыми русскими, - разве они не играют? Да в этом же весь нерв их затей, их занятий, их пути. Им нужны не деньги, но горизонты, на которых обнаруживается тайная, раскрепощенная, ухарская свобода. Они - самодуры и баламуты, они гуляют, а не копят, хватают еще, чтобы дальше (и шире) гулять. Конечно, такой капитализм - грабительский. Но какой капитализм не является грабительским? Спекулянт Сорос не грабит ли сам? Не обманывает ли? Не разоряет ли? Не пускает ли по ветру? Не бросает ли целые народы и государства (Малайзия) в нищету и скорбь?

«Частная собственность есть кража» - абсолютно верно заметил Прудон. Наш капитализм не более и не менее грабительский, чем их. Но наш несет угрозу капитализму вообще, поскольку на какой-то напряженной ноте, в угаре успеха или краха, в пароксизме безумия или гульбы, в страстном порыве или темной глупости русские в один момент могут схватить смысл своего предназначения, стряхнуть удушающие тенета страстного, иссушающего душу недоумения, национальной дремоты и... И опрокинуть узду повиновения. Восстать. Вновь сказать всему миру и всем народам о своем уникальном, жертвенном и трагичном, кровавом и ослепительном Русском Пути.

С идеологической точки зрения безусловная правота за патриотической оппозицией. Но ей чего-то фатально, обреченно, порочно не хватает. Изъян, несмываемый дефект столь серьезен, что, упрямясь, не хочет исчезать, рассасываться от магии верных фраз и правильных лозунгов. Я очень долго размышлял об этом. Пришел к выводу, что есть две причины. Первая: оппозиция возглавляется обычными, средними людьми, а России в наших экстремальных условиях требуются «сверхлюди», фанатики Родины, маньяки Евразии, воинствующие пророки, воины-короли, спасители, вооруженные маги. Когда все идет более или менее гладко, то обычные (порядочные и не совсем уж глупые) люди на своем месте. Но когда приходит большая беда, они не годятся. Их средние стандарты и маломасштабные горизонты непригодны, в определенных случаях мешают. Если же они упорствуют в лидерстве, то начинают вредить всерьез и по-крупному. В какой-то момент их обычность переходит в разряд преступления. Они стоят на пути и не собираются уходить. Дискредитируют идею, проекты, идеологию, портят дело.

Вторая причина: патриоты (за редчайшим исключением) удивительно бездарны. Безысходно бездарны и неостроумны. Когда они пытаются придать эстетический характер своим (правильным, в сущности) взглядам, получается либо уродство, либо вопиющая серость. Беспомощность эта не зависит, как сами они ноют, от отсутствия поддержки. Талантливое, волевое, интересное, по-взрывному гениальное может пробить себе дорогу и без всякой поддержки. Это будет трудно, очень трудно, невыносимо трудно, но никогда не невозможно. Пенять поэтому следует только на себя.

Из-за этих двух причин патриотическая оппозиция зашла в тупик, откуда ее, по всей видимости, обычными методами вывести не удастся. Очень многое и очень многие дискредитированы безвозвратно, необходимые степени свободы фатально утрачены. Но и у «демократической» фаланги все далеко не гладко. Важнейшая проблема - противоречие между «западническим экстремистским либерализмом» и «русской культурой» - не решена и мирно решена быть не может. Здесь тоже тупик, хотя иного рода и иного качества. Трудно себе представить, как можно непротиворечиво и без натяжек увернуться от нарастающей конфронтации между тоталитарными императивами «открытого общества» и во всем обратными им силовыми линиями русской истории - как белой, так и красной. В какой-то момент отмахиваться от этого (как сейчас) станет невозможно.

Марк Захаров первым совершил в этом деле самый решительный шаг. Нам предложен третий путь, указана площадь для выработки новой культурной стратегии, в перспективе - новой идеологии. «Демократы» (вслед за Чаадаевым) твердят, что мы - незаконченный народ, что наша суть - недостаток, изъятость, погруженность в муку отсутствием. Это правильно, неправильно лишь, что это ставится нам в вину, расценивается как минус. «Патриоты» утверждают обратное, что мы - во всем хороши, что ничуть не хуже других, что и так все в порядке, что мы в конечном счете такие же, как остальные. Это неубедительно. Мы не такие, мы - совершенно иные, и, может быть, мы даже совсем не хороши. («Злые люди песен не поют. Почему есть у русских?!» - говорил Ницше.) Но импульс, двигающий патриотами, оправдан и прекрасен. Они говорят "да" России, любят ее, хотя подчас как-то формально «кадрово». Нужно же нечто третье: мы должны принять наше «варварство и еретичество» именно как таковые, без всякой подстройки под нормы и чужие мерки, но утвердить эту погрешность, это отклонение от нормы, эту нехватку как высшее наше достоинство, как триумфальную постановку вопроса над ответом, отсутствия над наличием, мечты над реальностью, возможности над действительностью.

Нам всем надо сделать шаг в сторону, сбросить надоевшие, прилипшие, искусственные маски. Мы - русско-советские люди, мы один народ, одна нация, один тип, один стиль, одна культура, один язык, одна душа. По ту сторону белых и красных, социализма и капитализма, праведности и порока наша Родина, общая, единственная, ненаглядная. Одни люди, «наши» люди, неуклюжие, застенчивые, злые, поющие песни, неприкаянные, задумчивые, странно внимательные к тому, чего нет, странно брезгливые к тому, что есть, завороженные донной тайной, тайной последних времен...

«Варвары и еретики», русские люди конца истории, самое интересное, что еще в ней осталось...

Аналитический портал "Евразия".