0268.584 Я и Ева

(Ингмар Бергман "Стыд")

   Страх вынуждает людей совершать поступки, за которые им стыдно. Но при этом они винят не себя, а обстоятельства и людей, явившихся их причиной. В свою очередь, люди, создавшие эти обстоятельства, презирают тех, кто испугался их и пошел  на подлость.

     Сначала  я подумал, что мысль о том, что война отчуждает друг от друга людей, неверна. Война выявляет в человеке то, чем он является в своей сущности, и он ведет себя на войне в соответствии с нею. А потом подумал, что это - одно и тоже. У людей - разная сущность, и они живут друг с другом, объединяемые чем-то, например, сексуальной любовью, и пока жизнь спокойна, сексуальная любовь перевешивает все другие различия в сущности людей, так что раздражения, которые возникают  от различия сущностей, терпятся людьми как необходимое зло. Ведь в конечном счете сексуальная любовь - это природа, вещь вполне родовая, для которой отдельно взятый индивид - всего лишь микроскопическая точка в законе воспроизводства точно таких же точек, и поэтому она может перевешивать то, что составляет сущность человека как данную единичность. А единичному человеку в буржуазном обществе принадлежит только лишь его единичность, которая выживает, которая стремится как-то реализовать себя. Но  она - единичность из множества соотносящихся друг с другом единичностей. Сама эта единичность есть некоторая природная данность с её психофизиологическими  свойствами, определяющими её отношения c другими единичностями,   и они представляют множество способов приспособления к жизни среди них. Функция родовой сущности  отчуждена   от человека. Люди отчуждены, отделены друг от друга потому, что каждый имеет целью самого себя, тогда как собственно социальная родовая природная сущность человека развивается вне, независимо от человека, поскольку реализует себя через человека опосредованно, через выполнение им родовых функций  посредством удовлетворения своих психофизиологических потребностей. Вопрос упирается в это соотношение единичного и всеобщего интереса, которое выражается в приоритетах:  что для человека является более важным - его единичное или  всеобщее, родовое бытие.
     Если "своя рубашка ближе к телу", то  приоритетом является единичное.
    Советская идеология - это идеология приоритета всеобщего, родового социального интереса. В пьесе  Тренёва "Любовь Яровая" показана борьба  между отношением любви единичностей  и их противоположных убеждений и, как следствие, борьба  сил, проповедующих противоположные убеждения и стремящихся к их "победе в земной жизни". Михаил и Любовь Яровые - каждый из них - стремится сохранить любовь - но при условии, что другой примет убеждения противной стороны. 
    Это отношение между убеждениями и реальностью в конечном счете отражается  в коллизии жизни по совести либо для брюха, то что для чего, что чему служит: совесть используется брюхом ради его интересов, либо совесть использует брюхо ради достижения своих целей.
    Это - связь между убеждениями, к которым приходит человек, и его бытием ярко проявилась в истории Павлика Морозова, в которой одна сторона противоположности с неизбежностью  порождает другую. Если стремление жить для брюха и без совести одной стороны оборачивается  нищетой и горем для другой, то настолько же, насколько у брюха возникает презрение к голодному, настолько же у голодного возникает понятие о совести и ненависть к брюху. Гипертрофированное увеличение  брюха на одной стороне неизбежно влечет такое же гипертрофированное развитие совести на противоположной стороне. Неизмеримое презрение брюха к голодному влечет сопротивление со стороны  совести голодного.  ( Об убийстве Павлика Морозова и его брата  см. http://ru.wikipedia.org/wiki/%CC%EE%F0%EE%E7%EE%E2,_%CF%E0%E2%E5%EB_%D2%F0%EE%F4%E8%EC%EE%E2%E8%F7) А когда к тому же эта совесть реализуется социальным строем, соответствующим совести, возникает убеждение в общей  правде, которая оказывается выше правды единичного.
    Убеждение и бытие неотделимы друг от друга. Наши изменяющиеся по жизни убеждения существенным образом определяются внешней средой, которая подчиняет себе человека. Но и человек - не чистый лист бумаги, и человек принимает ту или иную внешнюю среду как свою либо чужую. И точно также, как Павлик принял правду советской власти как свою, и в первую очередь потому, что  условия жизни, свалившиеся на него, вызвали к жизни инстинкты, открывшие ему глаза на его личную правду бытия и на то, кто является врагом его правды  и правды его семьи, и это существенным образом было обусловлено, явилось функцией от неоглядной наглости людей, укрепившихся на позиции брюха.
      Понятно, что когда в девяностые пришли к власти представители брюха, Павлик Морозов был предан анафеме. Но Павлик Морозов - это всего лишь  негативное отражение представителей  брюха в условиях, когда возникшая родовая система в форме социализма пребывала  в период  вытеснения ею индивидуалистического отношения к жизни. Не будь собственного, единственного и неповторимого брюха, не было бы и Павлика Морозова.  Ведь убили-то они не только  Павлика, но и брата. А он-то тут причём? Убили от презрения и ненависти ко всякой бедноте, которая должна быть и воспитана так, чтобы лежать под брюхом и милостыню у него просить, как делаем это сегодня все мы, выпрашивая милостыню у власти брюха: "...бабка Аксинья встретила меня на улице и с усмешкой сказала: «Татьяна, мы тебе наделали мяса, а ты теперь его ешь!»"(там же)
    Сегодня такого  рода индивидуалистические  отношения между совестью и брюхом - вещь весьма обычная. В условиях доминирования индивидуализма убеждений как таковых нет, и совести как таковой нет, поскольку нет родового понятия, которое определяло бы бытие людей, а есть индивид с его свободной волей, то есть свободное человеческое индивидуальное животное, и есть скопище таких человеческих животных, социально организованных в соответствии с законами брюха посредством выражающих их писаных законов и через это  цивилизованных, когда повсеместно брюхо использует совесть как средство, то есть людей,  лгущих окружающим и самим себе.
    Фильм Бергмана - об этом же, повествует о мыслях интеллигентного  человека, живущего обычной жизнью и задавшегося вопросом, а как бы он повел себя, кем бы он показал себя в экстремальных условиях. И, конечно, зритель, смотрящий фильм, задается тем же самым вопросом: а как бы он проявил себя в подобных ситуациях.
    И снова я, опираясь на мысли о войне советского человека, подумал, что да,  война проявляет всё лучшее и всё худшее, что есть в человеке, именно вследствие его бытия на грани жизни и смерти. А потом подумал, что нет, если ты солдат, то у тебя в руках оружие, ты не безоружен, и если ты воюешь за правое дело,  и в голове твоей есть убеждение в том, что ты делаешь правое дело, как и твои товарищи, то есть здесь налицо родовое понятие, то  война в этом случае, может быть, напротив, очищает человека, выдвигает на первый план все честное и смелое, выдвигает на первый план товарищество, дружбу, чувство локтя...
    Но не о такого рода войне и не о солдатах в войне  повествует фильм. Фильм повествует об обывателе в войне, обывателе, которого не интересует политика, но интересует его собственная жизнь, и он стремится к тому, чтобы она была для него по возможности приемлемой и уж, во всяком случае, он стремится её сохранить.
    Война, изменяет условиях существования обывателя, который остается без какой бы то ни было защиты, для которого основной целью становится выживание во что бы то ни стало, и для которого его собственная жизнь - всё, и всё, что за её пределами - более или менее ничто.
    Обыватель может быть славным парнем, поскольку ему обеспечена его привычная обывательская жизнь. Он - просто человек. И он хочет жить и элементарно получать удовольствие от жизни. О том, как способна изменить его война, повествует фильм.

    Я сердечник. Хроническому сердечнику знакомо это чувство страха смерти, когда она может явиться в любой момент. И дело тут не столько даже в том, что она может явиться в любой момент, а в мысли об этом. И это не может не отражаться на его поведении. Впрочем, это звучит как самооправдание, а мне не хотелось бы заниматься этим.

    Каждый человек видит своими глазами самого себя и этими же глазами смотрит на других. Но что он при этом видит в других? Разве не самого себя? А что значит видеть в другом человеке самого себя? - это значит приспособить другого человека к самому себе, то есть изменить другого человека в соответствии с собственным содержанием.
    Но если так, то в этом случае  одновременно с этим  присутствует и противоположное отношение - ведь если я вижу другого человека, то и он видит меня, и если я приспосабливаю его к себе, то в это же самое время он должен приспосабливаться ко мне либо противостоять мне в можём желании изменить его и, может быть, иметь аналогичное желание по отношению ко мне.  Конечно, тут возникает борьба, и результат этой борьбы - какая-то форма приспособления - обоюдо- либо одностороняя. И эти два результата  - либо взаимное приспособление людей друг к другу, то есть другого к себе и себя к другому, и достижение на этой основе формы равновесия, либо же по преимуществу приспособление одной стороны оказывается результатом насилия, принуждения другой. Несмотря на количественный по-видимому характер процесса, порождающего эти  формы, однако он в конечном счете  разрождается различным качеством, так как в одном случае каждая из сторон двустороння, так как способна и к принуждению, и к приспособлению, и характер меры равновесия сторон определяется соотношением их сил. Тогда как во втором случае возникает специализация сторон, при которой одна сторона специализируется на принуждении, другая  - на подчинении,  и поэтому каждая из сторон способна к выполнению одной и только одной из этих двух функций. И т.о. получаем две противоположные,  единые в этом противоположении и поэтому неразрывно связанные друг с другом психологические структуры, при которых отношения между людьми никогда не являются равноправными, но всегда колебание маятника проходит точку равновесия сторон и останавливается только в одном из крайних положений, что и  влечет за собой подчинение, и русский язык в этом отношении вполне следует за русским бытием, объединяя в одном слове "подчинение" два противоположных смысла - подчинение другого и подчинение другому.

   
    Вам знакомо это овладевающее вами ощущение давления на вас, отсутствия пространства вокруг вас во время неделями нависшего над вашей головой серого промозглого неба, или неделями дующего в одном направлении сильного ветра. Вы чувствуете себя словно связанными по рукам и ногам, неспособными ни к каким чувствам и действиям, словно вы подошли к краю жизни, и ничего больше уже  не будет, потому что  не может быть.  
    Кажется, что война еще далеко, еще не коснулась непосредственно нас, мы еще не ощутили её дыхания, и когда был распущен  оркестр, в котором мы с Евой работали, это показалось  странным и несправедливым. Мы не хотели его закрытия, и никто из нас, музыкантов, не хотел этого. Мы хотели жить, как жили, и нам не было никакого дела до какой-то там войны. Война была не наше дело, и мы ничего не хотели знать о ней. 
    После того, как закрылся оркестр, мы перебрались на остров; это произошло  четыре года назад. у нас были кое-какие сбережения, мы купили небольшую ферму и занялись выращиванием ягод на продажу, и, конечно, у нас было то, что у вас называли раньше подсобным хозяйством. Война тянулась и тянулась, тем не менее, она была где-то. До того самого момента, когда началось вторжение.
    И, тем не менее, несмотря на удаленность войны, несмотря на то, что она отзывалась на нас только тем, что на фронт призывались и призывались мужчины (я  призван не был из-за болезни сердца), всё это было  не то. Упомяну на одно немаловажное обстоятельство, на которое тогда, когда оно произошло, мы не обратили внимания. На острове оказался и менеджер оркестра, что нас с Евой весьма обрадовало, потому что это был свой человек.  Мы то, что называется, держались друг друга, время от времени собирались вместе, чтобы музицировать. И вот  однажды мы обнаружили его в  нашей деревне в качестве мэра. Мы тогда не обратили на это особенного внимания, хотя, несмотря на то, что внешне наши отношения не изменились, и мы, очевидно, продолжали дружить семьями, тем не менее, у нас  возникло ощущение расстояния, где мы, и где он. И, разумеется, оно не возникло само по себе, оно не было первичным, оно было производным от реальности.
      Об истории его возвышения он поведал много позже Еве, после того, как потерял жену и Ева превратилась для него в цель его чувств. Я не стану утверждать, что он любил её, хотя, конечно, мы давно знали друг друга. Но дело совсем не в этом,  не в этом заключалась причина, а в том, что Ева была женщина, а после того, как он потерял жену, он остался один. Мужчине нужна женщина. И хотя сейчас у вас в России отношения мужчины и женщины идеологическими стратегами  старательно сводятся  к сексу,  но секс сам по себе - это всего лишь материальная оболочка сакральных отношений между мужчиной и женщиной, потому что женщина - это психологически другое мужчины, женщина - это опора для его души, его чувств Нет женщины - нет и чувств. Человек барахтается в пустоте чувств, и может не замечать этого. Якобе был слишком живой.

    Я сказал: "слишком живой", и невольно у меня возникла мысль, поразившая меня. Конечно, я знал об этом и раньше. Но это было всего лишь знание о действительности, но не действительность знания. И когда я проделывал над  Евой то, что проделывал,  я не задумывался над этим. Это происходило само собой, то есть было выражением инстинкта. А для того, чтобы  человек действовал в соответствии с инстинктом, человеку не нужно знать, что именно он делает. Больше того, зачастую человеку необходимо именно не допустить знания, и если он знает, и ему нужно, чтобы инстинкт сработал, вытеснить  знание из своего сознания, что и сделала Ева в её заключительных отношениях с Якоби. Она тогда сказала ему: "Я никогда не изменяла Яну. Мне страшно об этом подумать. И я об этом не думаю. Она и напивалась, когда к нам заявлялся Якоби, чтобы об этом не думать. Почему: потому что когда наше сознание осознает способ применения инстинкта, то, что именно является результатом действия инстинкта, то оно либо принимает этот результат, либо отвергает его. И если оно принимает результат, то оно всяческим усиливает активность инстинкта. А если отвергает результат, то оно затормаживает инстинкт, и действие инстинкта становится невозможным. При этом, однако, присутствует и еще одна вещь. Всякий инстинкт есть стереотип. Он может быть простой или сложной рефлекторной схемой. Простая рефлекторная схема представляет собой простое действие, в конечном счете представляющее собой связку между потребностью, то есть активизацией безусловного рефлекса, условного раздражителя как сигнала для безусловного, и подкрепления. Отношения между мной и Евой были отношениями любви. Эти отношения являются непроизвольными, непосредственными. Любовь на уровне сознания отражается в форме отношений дружбы. Т.о. возникает эта двойственность сексуальности и отношениями собственно между людьми, двойственность, которая выступает в форме неразрывного единства этих двух сторон, которая выражается  в "закругленности", в процессе движения по кругу, в процессе, в котором каждая из сторон подкрепляет другую. Однако наряду с этим существует опосредованное отношение женщины к мужчине через "желудок" женщины. Инстинкт этот в живой природе  является  едва ли не самым существенным, и стать таковым он может при условии подкрепления. И то обстоятельство, что собственно любовные отношения представляют собой редкость, тогда как опосредованные сексуальные отношения доминируют, говорит о том, что непосредственные, любовные отношения в конечном счете и в подавляющем числе случаев подкрепляются, но подкрепляются отрицательно, тогда как опосредованные отношения, отношения через желудок,  в конечном счете подкрепляются положительно. Это представляет собой объективный факт, в котором отражается противоречие между "идеальным и материальным", которое состоит в том, что для воспроизводства рода необходимо материальное обеспечение индивида. Если отсутствует материальное обеспечение, то воспроизводство рода по большому счету невозможно, а по малому - если и возможно, то это - воспроизводство особей низкого качества. Поэтому для того, чтобы добраться до клоаки самки, для того, чтобы она раздвинула ноги, её нужно накормить, и в этом соревновании побеждает тот, у кого больше возможностей для её кормления. А непосредственно отсюда получаем, при всех возможных разговорах о любви, то, что победителем оказывается желудок. А теперь примите во внимание еще и следующую сторону дела: Каждый человек - есть мужчина или женщина благодаря тому, что каждый человек психологически  в себе содержит мужскую и женскую составляющие, но он материально реализуется в мужском либо женском теле, и в одних случаях имеет место соответствие  между доминированием материального и психологического, в других же  случаях налицо рассогласование. Но поскольку человеку дано одно определенное тело, то реализовать себя он может только через своё тело, то есть материально он может быть только мужчиной либо женщиной. И поскольку он ограничен определенностью своего тела, он принужден приспосабливаться к нему, исходить из его возможностей, и в значительной степени  этим определяется функция познания человеком себя. И следствием этого являются всевозможные человеческие типы, соответствующие  способам приспособления к реальности, что влечет за собой также и общую закономерность, такую, что зачастую не только "кто угощает женщину, тот её и танцует", но это же самое относится и к мужчине, и, формально говоря, это уже не представляется связанным с половыми различиями, однако только формально.
    Иными словами, материальное обеспечение является первичным, Тогда как любовные отношения вторичны. Как заметил Достоевский, она будет говорить о том, что любит вас (замечу, что при этом она говорит правду, она действительно любит вас), но выйдет замуж при этом она за другого. Материя всюду стоит на первом месте, побеждает. И это закреплено у человека в инстинкте.
    Я обратил внимание на две стороны поведения Якоби. Одна сторона его поведения заключалась в том, что он по отношению к Еве играл ту же самую роль, что и я - роль слабого, нуждающегося в женском сочувствии, в женской жалости. По правде говоря, это меня поразила одинаковость приемов, несмотря на всё различие моих с Якоби характеров. "Ева, дорогая, поговори со мной. Только один поцелуй" И вот дальше уже при мне: "Ева, поцелуй меня" он наклоняется к ней и говорит: "Ева, поцелуй меня". Ева протягивает к нему руки, он всасывается в её губы, но дальше происходит странное: до возбуждения страсти не доходит, и он прячет свою голову на груди у Евы, и Ева, гладя его голову, говорит: "Вы такой милый" - и тут же ушат холодной воды: "Но вы ставите себя в неловкое положение, так часто приходя к нам" - и Якоби отпрянул от Евы: "Понятно. Я не нужен вам. Я лишний". И дальше снова странность: он действительно лишний, и, однако, я говорю, что он неправильно понял Еву. И дальше, когда я заснул, снова странность. "Ева, поговори со мной." И дальше начинаются обычные мужские приемы, направленные на то, чтобы вызвать сочувствие и жалость у женщины, обеспечивающие доступ к её телу: "Ева, поговори со мной - говорит Якоби - и начинает нести чушь о том, как он был у сына и как сын сына чувствовал свою защищенность рядом с сильным телом отца; о матери, которая умерла, и как он смотрел на её мертвую, и иногда ему казалось, что она дышит. В общем, всё это - обычная мелодия слов, в которых важна только сама по себе мелодия, но не слова сами по себе, при этом, тем те менее, сюжет слов должен быть таким, чтобы возбуждать эту мелодию оторванности от реальности и перехода женщины во внутреннее состояние; мелодия, которая вызывает в женщине сексуальное возбуждение к мужчине и открытие доступа к её телу  под видом выражения жалости к нему. Как в песне: " Откроет душу мне матрос в тельняшечке. Как тяжело на свете жить бедняжечке." Он не видит со стороны сознания этих признаков у Евы, и огорченно говорит: "Тебя мало что трогает". И он пытается додавить Еву, показав свою подлость в стремлении вызвать в ней парадоксальную реакцию жалости вместо отвращения на подлость: "Ты знаешь, почему я взялся за это? У меня был выбор. Я боялся идти на фронт. Ты сожалеешь?" И на этот раз он попал в точку, потому что отождествился в рефлексе Евы со мной, потому что я с моим разыгрыванием из себя ребенка изо дня в день совершал подлость этого же рода над Евой, вызывая в ней парадоксальную сексуальную реакцию на жалость как способ обходного разрешения противоречия, неразрешимого на уровне сознания. "Нет. Я никогда не изменяла Яну. Мне страшно об этом думать. И поэтому я об этом не думаю. Нет. Не здесь. Идём".  Очевидно, что в настоящей схеме мы имеем дело с обычным способом обеспечения регрессии сознания, при котором становится возможным переход к сексуальности в обход сознания за счет его обмана, который состоит в том, что благодаря жалости на сознательном уровне, на уровне для себя женщина выполняет благородную миссию не просто простого сочувствия, но (психологического) спасения человека, восстановления в нём равновесия. Эта формула действенна, применительно ко мне, уже сама по себе. Однако самой по себе этой формулы недостаточно, должно быть еще нечто, если вынести за скобки случай стремления удовлетворения собственно сексуальной потребности, реальной или представляемой, когда т.н. жалость становится всего лишь прикрытием для самооправдания. Словом, для того, чтобы это сработало, должно существовать основание. И этим основанием является подкуп, или кормление Якоби, которое позволяет смещать, изменять, тасовать понятия, которыми оперирует сознание. Вопрос этот решается очень просто и надежно: представьте, что у вас есть какие-то принципы, которым вы следуете. Вам предлагают нарушить ваши принципы, на что вы, естественно, отвечаете отказом, потому что это - ваши принципы, потому что вы не хотите вступить в противоречие с самими собой. А если вам дадут десять долларов?- нет? А двадцать? А сто? Тысячу? В этом весь вопрос, вопрос в цене. В конечном счете оказывается, что материальное в конечном счете первично, и любое идеальное в конечном счете имеет свою цену, и вопрос лишь в том, дадут ли нам за наше идеальное его цену или не дают. В конце концов мы готовы продать нашу душу, если нам дадут за неё соответствующую ей материальную цену. Но это - в абсолютном измерении. Но ведь есть еще и количественное измерение, при котором мы продаем не всю душу, а какую-то её часть, так что мы "всего лишь" на что-то закрываем глаза, чего - то не видим, тогда как всё остальное видим. И подобного рода торговля ведь весьма удобна. Мы размениваем наши принципы на наши удовольствия. И по мере того, как Якоби дарит нам приемник, или когда Якоби дарит концерт Дворжака, доставшийся ему от дяди под вывеской бескорыстия, а всего лишь потому, что де мы ему нравимся, то реальность, очевидно, иная, и она заключается в том, что мы начинаем закрывать на многие вещи глаза. Я хочу сказать, что любой подарок имеет свою цену. А когда идет серия подарков, то у нас закрепляется рефлекс, стремление получать подарки, и мы уже не может остановиться. Мы хотим получать подарки, потому что они доставляют нам удовольствие. И тяжелая артиллерия, состоящая из кольца Еве и денег, не могла не сыграть свою роль. Сознание Евы, то есть её принципы, говорят: "Вы не должны нам столько дарить" и "Мне не нужны ваши деньги". Но то, что говорится, это слова. Но когда за словами не стоит соответствующее им действие, это всего лишь слова. Да, потом, и что это за слова? Эти слова - всего лишь защитная реакция, которая основывается на том, что установлена зависимость от действий другого человека, но сам субъект при этом не действует. Ева говорит: вы не должны нам столько дарить" - и в ответ получает: "Ерунда". Она говорит: вы не должны нам столько дарить - и принимает подарок. Она говорит: "Мне не нужны ваши деньги", и в ответ получает: считай, что то наследство. И деньги остаются лежать на кровати. О себе я уж не говорю: я просто принимаю подарок. Вы видите ли странность происходящего? Хотим ли мы эти подарки, понимая, что эти подарки являются не подарками, а оплатой. Здесь прослеживается принужденность нашего поведения, какой-то общий закон этой вынужденности. Что же это за закон Якоби ?
    "Вы милый. Но вы ставите себя в неловкое положение, приходя сюда так часто" - "Я понял. Я вам не нужен. Я мешаю. Я понял. Вы оба мне нравитесь, иначе я отправил бы вас в трудовой лагерь. Страшно?"

    Подобно богу Достоевского, женщина - это то, что дает мужчине психологическую силу, то, что возрождает мужчину в его слабости, к чему  прибегает его душа как к спасительному  источнику  живой воды жизни. Женщина, в конечном счете, это то, что единственно делает осмысленной и наполненной жизнь мужчины, что укрепляет его в его духовности. Вот для чего понадобилась ему Ева. Ева ему понадобилась для того, чтобы не потеряться самому, не потеряться самому психологически, чтобы однажды не выстрелить себе в голову от невозможности жить. Ты помнишь эту странную картину, когда он требовал: "Ева, прикоснись ко мне. Потрогай мою голову. Ты чувствуешь меня? Потрогай мои глаза. Положи руку сюда. Чувствуешь меня? "- Да - сказала Ева, с отвращением убирая руку. "Ян! Потрогай ты. Чувствуешь меня?" - "Конечно, чувствую. Я не понимаю..." "Я чувствовал человеческий контакт всего лищь несколько раз. И всегда это была боль. У вас тоже? "Нет, у нас не так"- сказала Ева. Он не поверил, как не верит человек заявлениям о существовании ощущений, которых нет в нём самом: "Всё это всего лишь слова. Это невыразимо. Нечего сказать. Нет оправданий. И негде спрятаться. Только вина и боль. Страх". Он переставал быть чувствительным. Он переставал чувствовать. Он стоял и курил. Он знал, что через несколько минут его убьют. Лицо его было напряжено от мысли, что его убьют, но значения этого не было в его ощущениях, потому что он давно уже привык  не ощущать ощущений людей, которых он посылал в лагеря, на каторгу и на смерть. И поэтому смерть для него была понятием, а не реальностью. А понятие как раз  есть вещь вполне мертвая, не ощущающая. И поэтому он стоял и  напряженно курил. И знал, что его сейчас убьют. Но это была только мысль. У него не было ощущения значения того, что сейчас должно свершиться. И только тогда, когда пуля прошила его тело, в его голове вспыхнул ослепительно яркий  свет жизни и животное, которое существовало в нём, взвизгнуло, и у него возникло ощущение живого, которое во что бы то ни стало, отчаянно хотело спастись. Но этот свет длился лишь мгновение. Через минуту на том месте, где только что был Якоби, лежала туша  остывающего  мяса.
  
    До того момента, как на остров началось вторжение,  наша жизнь была жизнью людей,  которые принуждены заниматься физическим трудом для того, чтобы обеспечить свое физическое существование. Это была не наша жизнь, потому что мы - люди умственного   труда. Это  была вполне терпимая жизнь, но всё во мне восставало против неё,  так как   это была не моя жизнь, я не хотел её, но мне приходилось жить в ней и терпеть её. И одновременно с этим у меня появилось ощущение бессилия, ощущение, что ничто от меня не зависит. И что мне нечего делать или что мне всё равно, что делать. У меня возникло ощущение, что я - это не я, а кто-то другой, и что то, что происходит со мной, это происходит с кем-то другим, к которому я равнодушен, но в шкуру которого я принужден влезать и находиться в ней  практически всё время от пробуждения до отхода ко сну.. 

    Да нет, жизнь как жизнь. Может быть, я не настолько привязана к своей профессии. Просто случилось так, что я стала музыкантом.
    И еще случилось так, что Ян мне понравился. Я тогда не задумывалась, чем, а сейчас думаю - своей слабостью, беззащитностью, детскостью.  Нет, конечно, нет. Он казался мне великолепным во всех отношениях  - он великолепен  был в той, другой нашей, довоенной жизни, как профессионал, и, конечно, он был красив, как бог, и великолепен, как мужчина. И больше всего он покорял меня своей нежностью и мягкостью. Разве могла я тогда подумать, что во время войны то, что было великолепной, превосходной мягкостью обернется во время войны инфантильностью.
    Я, конечно, никак не могу назвать моё чувство к нему материнским. Да я и не задумывалась о моем отношении к нему. Он вызывал во мне приятные ощущения, а ощущения эти , как я сказала, что думаю, были вызваны его слабостью. Да ведь и нет смысла в рассуждениях относительно того, что не вызывает вопросов. Какой смысл вдаваться во всё это? Вот ты выразил удивление, почему я не оставила его, почему не ушла от него, ни тогда, когда он застрелил Якоби, ни тогда, когда он застрелил мальчишку. Это ваш русский способ мышления и ваш русский максимализм и идеализм. Почему я должна была уйти от него? Из убеждений? Из того, что нельзя так поступать? Какая это глупость!- все эти ваши убеждения. Ян был мой. Видишь ли, у вас всё перевернуто с ног на голову. У вас ваши убеждения - это реальность, а жизнь - это то, что должно соответствовать вашим убеждениям, вы соизмеряете свою жизнь со своими убеждениями,  и поэтому в фильме "Сорок первый" у вас и аристократ  Говоруха - Отрок, увидев приближающееся к берегу судно с белыми,  забывает про свою любовь Марию и бросается в воду с криком "Наши, наши!", и Мария в это же самое мгновение перестает видеть в нём любимого, но видит врага,  стреляет ему в спину и убивает его.  Все вы - остаетесь со своими по убеждениями, но не остаетесь в реальности, которая соединяет в любви людей, и их любовь и отношение их друг к другу являются для них их единственным  миром, в котором они существуют, и никакого другого мира, никакой другой реальности они не знают. А русский  человек широк, слишком широк
    Это разные вещи - человек со своей жизнью и его мысли о ней. Я исхожу из того, что нужно просто жить, а не думать о жизни.

   Звонит будильник. Я слышу, как Ева бодро поднимается со своей кровати, слышу звуки её быстрых, озабоченных шагов, подобно шагам бегающей по комнате деловой мыши, занимающейся своими хозяйственными делами.
    Снова наступило утро, от которого мне нечего ждать. "Ты знаешь - говорю я - очень  странный сон". Я это говорю не столько ей, сколько себе, но и ей тоже. Однако не ей, сегодняшней, а той ей, которая четыре года назад была частью оркестра. "Мне снилось, будто мы снова в оркестре, репетируем четвёртый Брандербургский концерт Баха. Всё происходящее сейчас в прошлом. Я заплакал, когда мы играли медленную часть". Мои слова раздражили Еву, и она говорит: "Ты и сегодня не будешь бриться?"
    Истинно интеллигентный человек никогда не существует в этом практическом чувственном мире. Он существует в своём мире, отделенном от него. Мой мир - это мир музыки. И когда началась война и оркестр распустили, я остался существовать в мире, которого вокруг меня уже не было, и всё то, что окружало меня, было для меня чужим и ненужным. И я участвовал во всём этом чужом и ненужном мне  через силу и под давлением Евы, которая перешла в эту общую чувственную практическую жизнь вполне естественным образом. 
    Для неё музыка, как и вообще интеллектуальная жизнь, не является жизнью. Она всего лишь её профессия  И для неё настоящей жизнью явилась эта её жизнь на острове, которая, при всех её трудностях, вполне соответствует  её натуре и устраивает её. Интеллектуальная жизнь, жизнь вне жизни, для неё игра, и она играла в эту интеллектуальную жизнь, когда была в оркестре, но её настоящая жизнь была не в нём, а вне её. Она живет в реальности, и её чувства соответствуют реальности, тогда как мои чувства  оторваны от реальности, являются самостоятельными сущностями, которые выражают себя в музыке. Для меня музыка - это и есть настоящая жизнь. И другой стороной этого отношения является то, что для меня жизнь - это музыка. И пока существовал оркестр, существовала и моя жизнь, потому что оркестр - это музыка., и это была та единственная сфера, в которой я чувствовал, что живу. И поэтому когда оркестра не стало, окружающее меня настоящее ворвалось в мою душу какoфонией, которую я не могу, не в состоянии переносить, и я всё ожидаю, когда эти ужасные звуки отражающейся в моих чувствах жизни перестанут бить по ушам. Музыка реальной жизни, как я её воспринимаю - это какофонический оркестр. Я отделен от жизни самой по себе, я могу только констатировать то, что происходит. И поэтому на раздражение Евы я отвечаю не ответным раздражением, а констатацией её состояния, причиной которого являюсь я  "Злишься" - говорю я. "Я не злюсь"- в соответствии с законом сопротивления  отвечает Ева. 
    Но и она тоже не выдает прямую реакцию, она тоже способна только наблюдать и констатировать то, что происходит. Она тоже интеллигентка, но другого рода: если  мой мир оторван от реальности, и нормально существовать я могу только  в этом созданном цивилизацией искусственном мире музыки, то она отражает окружающую её реальность, но, как и я, никогда не становится частью её. Она остается её наблюдателем и стыкуется с нею не непосредственно, но в результате понятий. И, однако, она стремится к ней, стремится ощутить её,  то есть сделать именно то, препятствием чему является её интеллигентность, то есть первичность ума над чувством, так что чувство прорывается наружу только в ситуациях измененного сознания, когда само сознание открывает путь к прорыву на поверхность бессознательных реакций  "Злишься. Ты всё время злишься" - говорю я. Я понимаю, что причиной её раздражения являюсь я, но я себя не виню. Я - такой, какой есть, и я стремлюсь сохранить себя таким, какой я есть.. И я говорю: "Я не виноват. Не я начал эту проклятую войну". "Ты невыносим"- говорит она, и в тоне её голоса затухает раздражение. "Одевайся"- говорит она, и в её голосе звучит уже заботливость. Ей приходится относиться ко мне как к маленькому ребенку, или как к больному,  инвалиду. Впрочем, вырванный из привычных условий существования и выброшенный в этой военный мир, я и являюсь инвалидом, и вполне это сознаю. Но моя инвалидность - просто психологический факт, и с этим ничего не поделаешь, потому что другим быть я не могу. Я такой, какой есть.
    Но я вполне сознаю мою высокую цену. И Ева это понимает, понимает, что не я виноват, что выброшен из среды существования, в которой я только и могу существовать таким, каким меня встретила Ева и полюбила меня, а я полюбил её. Полюбил, полюбила - так я называю отношения между нами, а что именно стоит за этими словами, я затрудняюсь сказать.

    Я всё не мог решить вопроса с двойственностью в поведении Евы в отношении ко мне.
    Люди, занимающиеся умственным и физическим трудом - это разные люди, поскольку различна основа их поведения. Человек, занимающийся физическим трудом, должен реагировать непосредственно на реальность, реагировать практически, и он это и делает И при этом он является частью, одним из объектов чувственной реальности, в отличие от человека умственного труда, который существует в интеллектуальном, созданном им самим мире. Человек, занимающийся умственным трудом, теряет прямую, непосредственную связь с реальностью. Его реакции определяются мыслями, а мысли определяются его понятиями. Между воздействиями на него и его реакциями на воздействия он ставит мысли. Иначе говоря, он не способен непосредственно реагировать на воздействие. Он должен сначала определить воздействие, потом найти ту схему, которая представляет собой формулу реакции на воздействие, и только после этого он осуществляет реагирование на воздействие. Т.о., перед ним по жизни возникает две трудности: первая трудность - определение воздействия, и вторая трудность - нахождение формулы, определяющей содержание и форму реагирования на воздействие. Так что в результате этого человек умственного труда принужден заниматься этими двумя вещами, и до тех пор, пока он их не создаст, он не в состоянии и реагировать.
    И когда я думаю о Еве, передо мной неизменно возникает вопрос, т.ск., о принципе её реагирования. Женские реакции вообще строются на двух китах. С одной стороны, это непосредственные реакции чувства  женщины, которые ею не управляются, но которые она наблюдает. Она наблюдает своё поведение как бы со стороны, и воспринимает себя как внешний себе объект. И она имеет дело с этим внешним ей объектом, и составляет своё мнение и суждение о нём. Она этот объект - себя - принимает как внешнюю ей данность, и заявляет, что она - такая, какая есть, которая от неё не зависит. Я говорю в данном случае о рассуждающей женщине, т.ск., о женщине, просто отражающей себя. Другая сторона реакции женщины состоит в том, что она пользуется какими-то формулами, исходит из них, считает, что так должно быть, и её поведение определяется этими формулами. И в связи с этим возникает вопрос об источнике этих рациональных формул в ней, поскольку они существенным образом выступают как то, то неотделимо от неё, что в неё вшито и поэтому представляются частью  всего того, из чего она сделана. И поэтому с этой стороны её ни в чём нельзя переубедить.
    Особенность нашего сегодняшнего положения состоит в том, что мы, будучи профессионалами в определенной сфере умственного труда - музыкальной - выброшены в условия, в которых принуждены заниматься физическим трудом для того, чтобы прокормиться. Всякая форма жизнедеятельности человека заключает в себе в качестве доминирующей одну из сторон - труд физический либо умственный. Это не значит, что человек при этом занимается обязательно только одной формой труда, однако обязательно одна из форм труда является подчиненной, производной, и служит для обеспечения эффективности противоположной формы труда. Однако та форма труда, которой человек занимается, самым существенным образом определяется социальными условиями бытия человека. Умственный труд - вещь дорогая, требующая абстрагирования от всего того, чем обеспечивается физическое существование человека, и поэтому в качестве доминирующей формы жизнедеятельности он может существовать только в условиях обеспечения физического существования человека.  То, что с нами произошло, это регрессия социальных условий нашего существования, которая заключается в том, что отныне мы принуждены заниматься в качестве доминирующего физическим трудом. С чем можно сравнить наше сегодняшнее положение - с животными, которые кормились от человека и неожиданно оказались  выброшены в дикую среду. И это означает, что тем самым  запущен переходный процесс от доминирования умственной формы труда к его физической форме.

   И вот я задаю себе вопрос, чем определяется поведение Евы, и, конечно, речь идёт о поведении Евы по отношению ко мне непосредственно либо о таком её поведении, которое так или иначе может отразиться на мне.
    Тогда, когда я существовал в моей музыкальной среде, и это связывало меня с реальным миром, придавая мне ценность в глазах людей и тем самым мою ценность в моих собственных глазах, это обстоятельство выступало в виде моего основного, существенного качества, и все другие качества, которыми я обладал как человек,  не имели  значения, во всяком случае, они были второстепенными. Эти качества можно было назвать обычными  человеческими слабостями, которые ни на что принципиально не влияют.
    Однако теперь, когда исчезла моя среда обитания, всё изменилось,  я оказался как бы голым в этой чужой мне среде, и то, что раньше выглядело как несущественное, теперь превратилось в основные, существенные, незащищенные  защитными схемами сознания мои качества, и я оказался в положении  в пугливого, всего боящегося существа, поскольку моё сознание оказалось замкнуто непосредственно на тело, а не на голову,  и превратилось в  выражение моего тела, которое оказалось сверхчувствительным ко всякого рода раздражениям. И это можно понять, поскольку моя жизнь как музыканта вся имеет своим основанием развитие чувствительности, развития тончайшего восприятия ощущений; и теперь, оказавшись в условиях, когда я жизнь воспринимаю уже не через музыку, или, вернее, то, что прежде было музыкой, превратилось в какофонию  раздражителей действительности, то и оказалось, что  если раньше, в нормальных условиях существования музыка была конечным результатом моей деятельности, то теперь раздражения требовали от меня физических действий, которые были чужды мне и против которых всё во мне восстает. И так и оказалось, что, с одной стороны, мне нет никакого дела до того, что вокруг меня происходит, и поэтому всё то, что я делаю, я делаю это по принуждению Евы. И,  в то же самое время,  меня не то, чтобы повергает в панику всё происходящее с телом. Сам по себе я человек мужественный. Но всё то, что происходит с моим телом, что происходит лично со мной как этим отдельным физическим существом, это является для меня в этих враждебных мне условиях существования  единственно существенным и значимым. "У меня растет зуб мудрости.- говорю я Еве. - В прошлый раз, когда  зуб мудрости рос справа,   врач удалял его по кусочку целый день, без анестезии. Я надеюсь, сейчас не будет так плохо?" Я прошу Еву посмотреть на зуб." "Там нет ничего"- говорит Ева. "Я боюсь, там опухоль"- говорю я и прошу попробовать десну пальцем. Ева, чтобы отвязаться, пробует десну пальцем и говорит: "Ты заплатил за телефон?" Я испытываю чувство одиночества и заброшенности и обиды на неё за её невнимание ко мне; в то же самое время мне хочется отомстить ей за её равнодушие, и я  говорю: "Совсем забыл. Да и зачем платить, если он почти никогда не работает" - "Ты же знаешь, что нам нужен телефон. У нас не так много заказов. Без телефона мы всё потеряем."- "Да, конечно. -говорю я -Люди могут звонить Олсонам, а мы будем платить им за каждый звонок".
    Звонят колокола. "Слышишь, колокола. У них какой-то праздник? Хотя сегодня обычная пятница. Как ты думаешь, что у них там?"-"Ничего. Поторопись, мы опоздаем."-"Меня пугает колокольный звон в обычный день" - "Дождь собирается. Возьми с собой кожаную куртку". Мои нервы не выдерживают, у меня начинается почти истерика  Я иду за курткой, но вместо этого сажусь в проём окна и плачу от обиды.   Я  закрываю лицо руками. В это время Ева сидит в машине и ждет, когда я вернусь с курткой и, естественно, не выдерживает и идет в дом: "Ян, что с тобой? Нельзя быть таким чувствительным. Я этого терпеть не могу. Возьми себя в руки. Я же держусь".
    Она мне еще верит, но ей трудно  сдержать досаду. Чтобы показать всю трагичность моего  положения,  я грубо говорю ей: "Ты можешь помолчать?"

   Изредка мы собирались у Якоби и музицировали и считали, что это доставляет нам удовольствие. Мы пытались тем самым забыться и войти в прежнюю жизнь, на короткое время оказаться в прежней жизни.  Но это было неправдой, потому что мы музицировали, но у нас не было зрителей, которые слушали бы и наслаждались бы нашей музыкой, или зрителями были мы сами. Это,  знаете ли, нечто похожее на ваших русских интеллигентиков,  у которых, наряду с их реальной жизнью существует еще и другая жизнь, существуют их домики, в которых они живут и которые для них и являются главными и существенными в их жизни. И они ходят друг к другу в гости в  их домики. И они живут в этих их собственных домиках, как они считают, своей настоящей жизнью, а потом выходят из своих  домиков в реальность, и делают прямо противоположное тому, что они делают в своих домиках., живут прямо противоположной жизнью, и считают это вполне нормальным, а самих себя - вполне благородными и исключительно целостными людьми, потому, что де это не они виноваты в своей подлости в реальности, но де что это реальность принуждает их делать подлости. Тогда как сами по себе - они белые и пушистые. 
    Но, увы,  когда ты выступаешь одновременно и в роли музыканта и в роли зрителя, когда ты играешь и в то же самое время наслаждаешься своей музыкой, это, знаете ли, всё равно, что заниматься онанизмом: удовлетворения это не приносит.
    Как это ни странно, она не связывала своё раздражение со мной. Во всём она винила себя и пыталась найти причину этого своего состояния. И пришла к выводу, что причиной этого её состояния является то, что у неё нет детей, а ей было уже 28 лет. Она хотела того, чего не было, что не получалось, и, разумеется, себя считала здоровой, а меня больным. Я же, разумеется, себя считал здоровым.    Как по большей части  и всякий человек, она искала причину своего раздражения не там, где её следовало искать, подставляя на место одной причины другую.
  Отношения между умом и чувством вообще являются отношениями противоречия. Когда диалектики говорят о законе отрицания отрицания и приписывают его вне их существующей материальной реальности, то я вижу в этом обычную проекцию человеческой психики на внешнюю среду, когда  люди всего лишь  приписывают свойства психики свойствам материальной среды. Но, правда,  это - далеко идущий привычный мировоззренческий факт, однако, тем не менее,  принадлежащий работе психики. В реальности же то, что принадлежит сфере наблюдения, состоит в том, что  чувственный образ внешней среды является  предметом сознания, рассудка человека, а едва ли не основной закон рассудка состоит в первоначальном инстинктивном отрицании образов чувственной данности, а, точнее, оборачивании, переворачивании отношений и свойств во внешней среде и тем самым в отрицании того, что есть, и в утверждении того, чего нет. Этим достигается поляризация, обеспечивается противоречие между чувством и рассудком и тем самым перед человеком ставится задача по разрешению этого противоречия, и критерием разрешения этого противоречия является практика, которая преобразует то, что кажется, в то, что есть, через посредство которой достигается единство мысли и образа  посредством осмысления отражения образа в форме понятия. Т.о. возникает  второе отрицание - отрицание отрицания, которым утверждается реальность как единство материи и понятия.   
    Жизнь человека  состоит из колебаний, и эти колебания опять-таки связаны со свойствами психики человека, а именно, с законом ощущений. Живая материя  характеризуется тем, что в ней ничто не повторяется. Чувства возникают и существуют на основе диссонанса. Если вам некоторое раздражение приятно сейчас, то по мере повторения оно будет всё менее приятно, пока либо вообще не исчезнет, либо перейдет в противоположную, то есть отрицательную фазу. Как и обратно: то, что вам было неприятно и от чего вы хотели избавиться, это, если это достаточно долго повторяется и затем вдруг исчезает, то вы испытываете потребность в нём.  Если проследим описанный мной день, то вы заметите эти постоянные колебания между положительным и отрицательным, и при этом одно является причиной и источником другого; при этом важно, что в этом отношении выступает ради чего, что является средством и что целью, какая из этих двух сторон - положительная или отрицательная. Однако такая вещь возможна тогда, когда человек вполне сознает или инстинктивно принадлежит тому или другому кругу действия.
    Что является вообще двигателем изменений в человеческом бытии? Повторяющиеся одни и те же ощущения исчерпывают себя, исчезают. Хотя, конечно, отсутствие ощущений тоже может рассматриваться как ощущение. Однако если исходить из потребности в ощущениях, то ослабление ощущений, а это связано с постоянством внешней среды, необходимо будет пробуждать потребность в изменении внешней среды, в изменении условий существования как единственного источника получения новых ощущений. Потому то движение и характеризуется шагом вперед и двумя шагами назад, что отсутствие ощущений приводит к разрушению существующей реальности и тем самым к регрессии, к хаосу, но тогда возникает противоположный процесс борьбы с хаосом и создания организации как источника и способа получения ощущений. 
    В обычной жизни отношения  между людьми существенно определяются их положением во внешней среде. Но, в это же самое время, люди также и организуют отношения между собой в их совместном отношении к внешней среде. И поэтому мы с Евой, оказавшись в новых условиях нашего существования, должны были установить и отношения между собой. Вернее, не так, а, напротив, новые условия существования обусловили, в соответствии с нашими субъективными данными, характер отношений между нами.
    Какие выводы можем сделать из этого дня? Мы наблюдаем существующее напряжение Евы по отношению ко мне.

   Видите ли, вот что происходит в человеческой жизни, когда в ней наступают резкие изменения в условиях существования человека. У разных людей это происходит по-разному. Одни люди практически сразу переходят из одной жизни к другой, начинают активно приспосабливаться к ней и стремятся жить в этой иной жизни, практически забыв о той жизни, которой они жили перед этим. Они принимают эту и, возможно, любую другую жизнь, которую предлагают им обстоятельства их жизни. Другие люди поступают точно также, но они не принимают другую жизнь, а терпят её. Наконец, третьи стремятся оставаться жить в своей прежней жизни, и никакую другую жизнь они не принимают и приспосабливаться к ней не хотят. На уровне своего сознания или, если хотите, своей души. И они в этой существующей жизни стремятся создать для себя условия, какую-то свою территорию, в которой они скрываются от окружающей их жизни хотя бы на какое-то время. Т.о., у них в этой чужой им жизни существует островок, недоступный для окружающей их жизни, в котором душа их скрывается время от времени, спасаясь от окружающей жизни. ;
    Но для того, чтобы могло происходить одно,  должно существовать и что-то другое, чем обеспечивается это одно. Для того, чтобы я мог оставаться в прошлой жизни и продолжал при этом жить, для этого должно было существовать что-то, что создавало буфер между между моей прошлой и настоящей жизнью, чтобы позволять мне скрываться за этим буфером в прошлую жизнь. И роль такого буфера играла Ева, и делала она это отнюдь не по своей, но по моей воле. Я просто принуждал её выполнять роль буфера. 
    Вы скажете, а как можно свободного человека принудить делать то, чего он не хочет, против чего восстает его сознательная часть? А бессознательная его часть на что? Практически каждый успешный самец в той или иной степени - большей или меньшей - владеет этим приёмом - разыгрывать из себя маленького ребенка, нуждающегося в ласке и заботе, вызывая тем самым в женщине материнский инстинкт. Но так как ты - вполне взрослый мужчина, но никак уж не ребенок, должно быть еще что-то, что является целью женщины и что заставляет женщину поддерживать свой материнский инстинкт по отношению к мужчине в актуализированном состоянии. Это что-то  - выражение мужчиной любви к женщине, подобную той, которую испытывает ребенок по отношению к матери, но которая разрешается сексуальными отношениями.
    И есть еще одна сторона, которая заставляет женщину удерживаться на этой позиции -это власть над мужчиной, власть, которую мужчина демонстрирует женщине над собой. Что представляет собой этот инстинкт? - Что вообще представляет собой любовь к женщине, и именно к данной, единичной женщине? - это видимость рабства, полной подчиненности женщине, положение женщины, когда она чувствует, ощущает хозяйкой мужчины, и чем более у женщины развит инстинкт власти,  чувство власти, которое так или иначе, развивается в ней во все время ухаживания за ребенком, который в силу своей слабости в полностью находится в её власти и она является хозяйкой его жизни и смерти, так что в этом самовластном положении женщины должно быть то, что удерживает женщину от крайней формы самовластия - убийства,  и это - любовь к ребенку.
    Но для того, чтобы была потребность отдавать любовь, должна существовать с другой стороны потребность брать любовь. Отношения в любви так или иначе обладают вектором,  в этих отношениях всегда в данный момент и в данном отношении существует вектор, а в общем и как правило, этот вектор является в парах сравнительно постоянным. В случае с ребенком понятно, что ребенок является тем, кто требует к себе любви и принимает любовь и мать есть то, в чем существует потребность отдавать любовь и она отдает свою любовь ребенку, которому она нужна и который её любовь принимает. Однако в отношениях "мужчина-женщина" направление вектора отдачи любви есть отношение мужчины к женщине. Женщина применяет все возможные приёмы бессознательного, чтобы вызвать в мужчине потребность отдавать ей любовь. 
    Я же демонстрирую   свою слабость, чтобы вызвать в Еве материнский инстинкт, заставляющий её заботиться обо мне, и это противоречие, которое я закладываю в неё, вызывает в ней протест, который я всеми силами стараюсь подавить в ней. Но при этом мужчина, разыгрывающий из себя ребенка, а я это делаю с тех самых пор, как распустили оркестр (Прежде этого не было. Вернее, оно и прежде было во  мне, но оно спало во мне, и именно потому, что нужды в этом не было. Но как только возникло давление внешней среды на меня, я начал разыгрывать роль слабого ребенка. Особенность этой роли, однако, заключается в том, что когда ты изо дня в день разыгрываешь одну и ту же роль, эта твоя роль превращается в твою вторую натуру, и чем дальше, тем сильнее тебя поглощает твоя роль, и ты уже перестаешь отличать себя от своей роли. Кто-то может мне возразить, что де в действительности всё совершенно не так, что всё произошло стихийно, а не сознательно. И это правда. Это потом, гораздо позже я смог  осознать это, да и потому, что стал другим и появилось то, с чем сравнивать.
    И то и другое правда и неправда. Первое было бы правдой, если бы всё начиналось с рассуждения, с сознательных расчетов. Между тем, этого не было, зато был расчет бессознательный, инстинктивный - расчёт инстинкта, и как только инстинкт сработал и дал на Еве положительный результат, инстинкт превратился в неосознаваемый факт деятельности сознания, в привычку;  факт, когда за мыслями стоит инстинкт, управляющий мыслями, и этот факт сознания, эта схема, была принята моим сознанием и всячески оправдывалась им именно в силу того, что инстинкт в конечном счете подкреплялся положительно, обеспечивая тем самым  ригидность, неизменность функционирования моей психики., став  основным инстинктом моего сознания. Так что на деле здесь не было выбора между сознанием и бессознательным, но  было единство того и другого при абсолютом доминировании в этом отношении инстинкта.
    Здесь стоит заметить, что когда мы говорим о противоположностях, то наша установка исходит из того, что одно противостоит другому и исключает другое, так что субъектом и выбирается то либо другое. Однако - это  противостояние такого рода, в котором нет движения и, соответственно, отсутствуют время и пространство, так что для человека существуют вечные идеи, принципы, которые противостоят в реальности действующим идеям, так что реальность как пространственно-временной факт оказывается противостоящей идеям как фактам постоянным, не зависящим от времени и пространства. Действительно, если исходить из этой формулы, которая требует уничтожения в реальности всего того, что противоречит нашим идеям,  мы получаем круг, движением в котором приводит, именно в силу существования круга, к столкновению противоположностей и из взаимному уничтожению. Всё заканчивается войной, взаимным уничтожением. В силу этого в такой системе существуют схемы удержания противоположностей против короткого замыкания между ними, однако нарастающие и не разрешающиеся противоречия в конечном счете ведут к росту напряженности, которой пробивается создаваемая нами изоляция и происходит взрыв, которым выпускается кровавый пар из сторон противоположности, ослабляющий обе стороны, и после этого всё начинается заново, чем и обеспечивается движение по одному и тому же кругу.
    Вся эта противоположность связана с тем, что отождествляются между собой мысли и чувственно-практическая реальность. Разумеется, это отождествление может производиться как на основе фильтра совпадений, так и противоречий, но, во всяком случае, применяется для любого практического случая тот либо другой фильтр. А по закону заражения, или по закону, согласно которому подобное влечет за собой подобное, фильтр, применяемый одной стороной противоположности, влечет за собой применение такого же фильтра другой стороной. Действительно, если по отношению к вам начали применять отрицательный фильтр, а вы в ответ применили по отношению к противной стороне фильтр положительный, и именно в этом же самом отношении, то это равносильно тому, что вы по отношению к себе применили фильтр отрицательный и тем самым стали на сторону противной стороны. Вы - сдались. Как это сделали русские либералы, предводительствуемые на начальном этапе Горбачевым,  перед западом. Так что для того, чтобы было сохранено равновесие, чтобы был сохранен баланс сил, необходимо применять фильтры того же рода, которые применяют к вам.
    Итак, основная проблема состоит в отождествлении мысли и чувства, отражения реальности и реальности. Но если чувство есть регулятор человеческого поведения в реальности, а мысли имеют дело не с реальностью, а с её отражением, то мысли и чувства - это два параллельные, взаимосвязанные, но нигде не переходящие один в другой, миры. Они нигде не пересекаются. Отношение между ними - отношение соответствия, но никогда - тождества. Это - разные по своей природе сущности. И развитие, движение, которые принципиально представляют собой разновременные и разнопространственные сущности  (впрочем, если уж мы станем говорить о материальной и субъективной реальности, то мы можем, разумеется, утверждать либо то, либо другое, поскольку у нас существуют критерии для различения того и другого, и это различение состоит в том, что субъективное пространство - это то, что кажется, но не существует, материальное же пространство само по себе существует, но само по себе не кажется.  Однако форма единства между тем и другим состоит в том, что материя характеризуется пространственными признаками, тогда как субъективное пространство - это принципиально время, что же касается единства того и другого, то оно состоит в том, что субъект в качестве материально выраженной субъективной реальности осуществляет движение в физическом пространстве, и делать это в нём он может только во времени и никак иначе. Субъект способен отражать физическое пространство только через характеризующую его категорию времени (его жизни))  если под последним понимать, что существует чувственное и субъективное пространство и, соответственно, чувственная и субъективная реальность человека состоит не в их коротком замыкании друг на друга, не в столкновении существования идей в форме энергии и в форме материи, а в их параллельном развитии, которое заключается в том, что отдельный круг представляет собой разрешение частного противоречия, или отношения между мыслью и реальностью, в котором идея мысли как её энергетическая часть преобразуется в материю. Точка разрешения противоречия разрешается последующими противоречиями (т.е. порождает последующие противоречия), разрешающиеся более широкими кругами. То есть нормальное развитие представляет собой двойную спираль, подобную спирали ДНК, в которой противоположные стороны нигде не замыкаются непосредственно друг на друга.
    Обратите на содержание одного утра. Пять часов утра. Ева подскакивает, бежит умываться и пр. Вообще женщины заряжены чувством. Если женщина заряжена мыслью, то это означает, что она лишена реальности чувства, что она не живет, что у неё нет того, что составляет импульс её жизни. Для женщины мысль - это вещь отрицательная, и её содержанием является либо мысль о том, что она лишилась какого-то чувства, либо мысль о том, что она нечто сделает, чтобы достичь какого-то чувства. В отличие от женщины у мужчины доминирует  мысль. Хотя, разумеется, по своему содержанию мысль и чувство могут совпадать, то есть соответствовать друг другу. И вот я говорю: Ева деятельно подскакивает с постели, она уже вся в том, что ей нужно сделать. Я просыпаюсь, смотрю на будильник, принимаю лекарство и пробую десну слева. У меня там режется зуб мудрости, и я боюсь, что у меня там опухоль, как это было с зубом мудрости на правой стороне. Я проснулся, но мои мысли не здесь. И я рассказываю, что видел странный сон, что будто бы мы репетируем с оркестром, что всё наше настоящее осталось в прошлом, как страшный сон. Я явственно слышу музыку оркестра, и проснулся от того, что плачу. Мой рассказ раздражает Еву, потому что начинается всё как всегда, и ответ я слышу: "Ты и сегодня не будешь бриться?" Я существую в реальности мысли. Ева - в реальности чувства.

   В своё время я говорил о том, что все мы в нашем жизненном процессе вращаемся в определенном круге, и если в нас и происходят какие-то изменения, то только при условии, что произошли те изменения, на которых этот круг держится. Должно что-то произойти, что-то, что этот круг ломает. И тогда   отношения в круге с наступлением изменений в его основании  меняются.
    Вы помните, какое это было постоянство пребывания в прошлом несмотря на в корне изменившиеся обстоятельства жизни после того, как оркестр был распущен, да и после, когда мы уже четыре года, как жили на острове. Всё то, что происходило вокруг нас, мной не принималось. В самом начале, когда война только началась, мне казалось, что всё это - временно, что это нужно просто пережить, что на это не нужно обращать внимания, нужно не замечать этого. Что однажды это кончится, и мы снова вернемся к нашей нормальной, обычной жизни, так что окажется, что просто из нашей жизни был вырезан кусок времени, мы же остаемся  такими, какими были. Я исходил из того, что мы вошли в новую реальность, но во всех мыслях своих продолжаем жить в прежней, и все наши чувства соответствуют ей. Нашей прежней реальности уже нет, но мы не только в мыслях, но и в самой другой уже реальности пытаемся воспроизводить свою прежнюю реальность, жить в ней. Я не хотел изменяться, я хотел оставаться прежним.
    Этому моему состоянию, пожалуй, способствовало, во-первых, то, что я получил белый билет из-за болезни сердца. Меня посредством этого  белого  билета как бы выбросили из окружающей жизни. Если бы я пошел на фронт, наверняка всё было бы по-другому. Получив белый билет, я мог бы радоваться, что меня не убьют на фронте. И я радовался, и считал, что это благо - то, что в такое время у меня больное сердце, и оно как бы тем самым даровало мне жизнь. Но, в то же самое время, у меня было ощущение, что я выброшен из жизни, что меня выбросили  из неё как ненужный, бракованный материал. Может быть,  эта выбраковка меня из общей мужской жизни и создала у меня ощущение потерянности, чему еще и вполне способствовали болезненные ощущения от сердца, не позволяющие мне забывать о его существовании. Те, у кого больное сердце, вполне знают, как это отражается на самочувствии. Словом, я вполне чувствовал себя выброшенным из жизни и поэтому оставался существовать в прошлом.
    Этому способствовало еще и то обстоятельство, что Якоби, человек из моей прошлой жизни, не хотел идти на фронт и пристроился в систему безопасности, а так как он был образованным человеком, пристроился он, разумеется, не на рядовую должность. И вот так и образовался этот средний термин - вещь, в которой оказалось зашифровано наше с Евой будущее: с одной стороны, близкий знакомый музыкант, почти друг, с которым объединяют общие профессиональные музыкальные интересы, а время от времени совместные музыкальные вечера позволяли на время перенестись в прошлое, позволяли отдохнуть душе, и, с другой стороны, человек из системы безопасности, облеченный властью, которой он однажды не может не воспользоваться в своих интересах. Так что, как всегда, однажды наше прошлое стреляет нам в спину, так что вся история может быть представлена последовательностью треугольников:
 
   
    В соответствии с формой закона ощущений, определяющей движение по одному и тому же кругу,  строится повторяющаяся схема поведения как отдельного человека, так и отношений внутри групп людей. Эта схема периодически повторяет себя, и для того, чтобы что-то изменилось, для этого в ней самой должны быть скрыты предпосылки для этого изменения, и должны произойти события, которые предпосылки из скрытых превратили в актуализированные и действующие. Причиной возникновения скрытой предпосылки явилась трусость, или эгоизм со стороны  Якоби, который не хотел идти на фронт и поэтому занял в деревне должность мёра, а фактически деревенского  главы органов безопасности. Это изменение в его положении никак не отражалось видимым образом на отношениях его с Яном и Евой Розенберг, то есть с нами, но ровно до тех пор, пока мы не оказались в руках высадившихся десантников и ими не была отснята пленка, на которую был наложен аудиотрек со словами приветствия противника, которых Ева, естественно, не произносила. Трудно сказать, как всё было на самом деле, но Якоби всё представил т.о., что де нас хотели сделать для примера козлами отпущения, но он нас выручил от этой незавидной доли. И, выставив себя в этой роли, он повязал нас морально как его вечных должников, и во всякую острую минуту не забывал заметить, что только потому, что мы ему нравимся, он не отправил нас в трудовой лагерь.
    С другой стороны, несмотря ни на что, в постоянном круговращении происходят медленные, незаметные изменения, так что сегодняшний день отличается от вчерашнего, но ты этого заметить не можешь. И только когда проходит длительное время, может быть, год, два, три или больше, смотря по тому, когда ты вдруг очнешься от того, что тебя ударит в душу разительная перемена между тем, что было и что есть сегодня, и ты обнаруживаешь разительную перемену между теми отношениями, которые были и которые существуют на сегодняшний день, которые различаются друг от друга количественно настолько, что прежнее качество отношений представляет собой уже практически отмершую "домовину, так что прежняя жизнь оказывается связана с сегодняшней тончайшей нитью, в любой момент готовой порваться.  Ты непроизвольно хочешь возвратить этот вчерашний день, прилагаешь к этому все свои усилия, но твои усилия только на текущий момент что-то сглаживают, возвращают в прошлое, но на следующий день что-то щелкает на противоположной стороне, и напряжение еще больше усиливается.
    Я понимаю Еву: когда человек не только тянет на себе свои собственные  трудности, но и трудности, связанные с другим человеком, это неизбежно приводит к мысли о несправедливом распределении  отношений. И они очень скоро прекратились бы, если бы тут не действовали противоположные силы чувства, заключающиеся в том, что в трудное время забота о другом заставляет человека отвлечься от самого себя, не думать о себе. Эта ответственность человека за другого придает смысл его жизни,  удерживая в то же самое время и его самого на плаву. В данном случае это - отношение Евы ко мне, и моё отношение к Еве как отношение между матерью и её ребенком. Это не могло не раздражать Еву, и постоянное вращение в этом круге и как следствие - постепенное накопление раздражения,  в конечном счете привело к разнице между двумя заявлениями Евы, которыми выражен  переходу Евы от сочувствия к ненависти ко мне; от её слов сочувствия: "Нельзя быть таким чувствительным " до её слов ненависти: "Когда наступит мир, мы разойдемся. Как я буду рада избавиться от твоей инфантильности."
    Помните, как мы остановились в горящей деревне, и Ева вышла из машины, и склонилась над убитым ребенком, и я её звал, а она всё не слышала меня и неотрывно смотрела на него. Наконец, она очнулась и возвратилась в машину. И тогда она сказала: "Хорошо, что у нас нет детей". И это значило: нам некого терять. Этими словами она защищалась от самой себя. Видишь ли, она относилась ко мне как к мужу, а я навязывал ей себя в качестве ребенка, и её материнский инстинкт признавал во мне ребенка, и она и относилась ко мне как взрослый относится к ребенку. По большому счету я и был ребенком, сама моя профессия и место в профессии, которой я отдавал всего себя, так что я оказался оторванным от реальной жизни благодаря существованию в искусственной среде, и  не пытался  даже  приспособиться к тому военному времени, которое внезапно обрушилось на нас, как не может приспособиться к дикой среде животное, вскормленное человеком. Я, т.о., выступая в роли ребенка, обманывал материнский инстинкт Евы, потому что я был её мужем,  а мужчина для женщины выступает в качестве того, что существует для неё, но, выступая в роли ребенка, я тем самым принуждал её  существовать  для меня. И это возмущало её инстинкт самки, для которой мужчина выступает в качестве  средства, а не цели, целью же является ребенок. И она пыталась найти выход из этого противоречия, и инстинктивно хотела поставить между мной и собой своего ребенка, чтобы тем самым дать естественный объект для своего материнского инстинкта и тем самым освободиться от меня как его объекта. И, однако, война заставляла её отказаться от этого выхода.

   Любопытно, что когда мы намеренно создаем какое-то неравенство, это неравенство, рано или поздно, в нас же и выстреливает и с нами же с же и кончает. Когда мной на протяжении многих лет программировалось материнское отношение Евы ко мне, то я даже предположить не мог, что возможна ситуация, когда инстинкт Евы генерализируется и станет срабатывать на всех, кто так или иначе будет восприниматься как слабый. Но для того, чтобы произошла генерализация инстинкта Евы, чтобы этот её инстинкт из сферы подсознания вышел на уровень сознания и благодаря ему генерализовался, превратившись в схему, которой стало определяться поведение Евы, чтобы эта исключительность  направленности на меня инстинкта Евы была разрушена, я должен был перейти ту границу, за которой инстинкт еще существует в виде неосознанной реакции и может управляться со стороны, представляя собой форму гипнотического поведения. Должна была возникнуть  ситуация, когда Ева  осознала, что всё это время я использовал её, и настолько к этому привык, что позабыл о допустимых границах этого использования. А граница этого использования заключается в предательстве того, что составляет женскую часть Евы и которая называется любовью. Когда от любви требуется её предательство. И тогда происходит надрыв, и этим всё заканчивается. Надрываются ведь не только чувства,  но и сознание человека.  Это, правда, пока что еще принадлежало её сознанию, и должно было произойти нечто для того, чтобы бессознательное содержание Евы вышло наружу и превратилось в закон её поведения. Для этого, конечно, должно было кое-что произойти, но если бы не было этого, наверняка произошло бы что-то другое точно с таким же результатом. 

    В моей памяти обозначилась точка разворота, с которой всё началось. Это началось, когда на остров высадился десант парашютистов, и один из них, уже убитый, повис на дереве. Я считаю, что с этого всё и началось, и причиной этого был я, было мое использование Евы.
    Представьте себе войну двух партий, перешедшей из холодной фазы в горячую. Двух партий, до которых нам нет никакого дела, поскольку победа той или другой партии в войне имеет значение только для них, но не для народа, поскольку для него нет разницы, какая из партий его доит. Так что народ находится вне политики. И в этом всё дело. И еще в особенности в том, что народ в своём поведении руководствуется не политическими, а человеческими принципами.
    Теперь представьте себе, что они воюют. Воюют - ну и пусть воюют, это - их, не моё дело. Моё дело - это моя собственная частная жизнь. В этом состоит моя политика. И если бы я не нарушил отношения равновесия, если хотите, равноправия между мной и Евой, это, я думаю, было бы также и её политикой. Потому что концентрированным выражением чего является политика? -  экономики, то есть представляет собой форму борьбы экономических интересов человеческих групп. И если мы станем т.о. рассуждать, то увидим, что наряду с политикой партий существует также и политика семьи, и люди в качестве членов семьи становятся или не становятся членами той или иной партии в соответствии со своими семейными  экономическими интересами, так как приоритеты индивида понижаются от индивида ко всё более широким организованным группам людей. Но если мои экономические интересы не связаны с деятельностью никакой партии, то почему я должен вмешиваться в их войну? А тут, когда она увидела висящего на дереве подстреленного парашютиста, она бросилась его спасать в соответствии с инстинктом, который я всё это время поддерживал в ней в актуальном состоянии. И я ничего не мог с ней сделать, никак не мог её остановить от того, чтобы она вмешивалась в чужую войну. Она бросилась  спасать парашютиста исходя просто из человеческого отношения, ей неважно было, к какой партии игроков он принадлежал. Она настолько привыкла жертвовать своими интересами ради моих интересов, что этот импульс жертвенности у неё мгновенно сработал. Он не мог быть заторможен, потому что я изо дня в день разрушал в Еве механизмы самосохранения. Ведь в данном случае,  по- хорошему, всё то, что происходит, это не твоя война. Спрячься, как клоп, не высовывайся, постарайся не попасться на глаза ни одной из сторон. Это - твоя единственная сверхзадача. Но она, видите ли, не желает сидеть в подвале, как крыса.
    Но, тем не менее,  хотя бы иногда человек должен применять сознание самосохранения вместо эмоций, которые влекут человека решать задачи, которые его никаким боком не касаются.
    И чем всё это кончилось для нас с Евой, к чему привела эта её жертвенность, вы уже знаете: сначала начали выяснять "свои", кто убил парашютиста. Потом это же начали выяснять "освободители", и смонтировали видеоролик со смертельно напуганной Евой, якобы их приветствующей, а потом мы оказались в застенках у "своих", и из этих застенков нас якобы  выручил Якоби, и тем самым мы оказались в неоплатном долгу перед ним, то есть, я хочу сказать, он начал этим пользоваться под видом друга, но такого друга, который в любой момент, стоит нам возразить, готов отправить  нас в трудовой лагерь. Вот к чему привело человеколюбие Евы, выпестованное мной в ней.

   Человеку необходима точка, на которую он может опираться. Эта точка - знание себя действительного, того, что ты собой представляешь. Ты можешь жить и не задумываться над тем, что ты есть, или иметь какие-то субъективные представления о себе,  которые ты создаешь для себя, всевозможные защиты, мифы, позволяющие тебе оставаться таким, каков ты есть, всего лишь  посредством всевозможных представлений, которые ты создаешь себе о себе. Применяя все эти защиты сознания, ты посредством них делаешь всё, чтобы ты, или твоя душа, или то, что ты есть, не соприкасалось с реальностью, с действительностью такой, какова она есть  и с той ролью и теми средствами во внешней среде, которую ты играешь и которые применяешь. Ты от этого отворачиваешься, не хочешь этого видеть потому, что тебе удобнее существовать в этом созданном твоим сознанием для твоей души коконе, отделяющем тебя от реальности. И ты существуешь в этом удобном для тебя представлении о себе и о реальности до самой последней точки, и то изменение, или откровение, которое однажды происходит с тобой, это, конечно, не твоя заслуга, а всего лишь логическое следствие из той лжи, посредством которой ты так старательно  прятался от жизни.
    Ты всю жизнь делаешь нечто, и считаешь, что делаешь это правильно, и когда тебя пытаются разуверить в этом, ты обижаешься и винишь осуждающих тебя. 
    Конец начался  со смеха, моего смеха. Мы смеемся, и получаем удовольствие от смеха. При этом мы не слышим свой смех. И это, как ни странно, несмотря на то, что я - музыкант, и, кажется, должен был бы слышать его. И вдруг однажды ты, глядя, как Якоби целует Еву и следом скрывает свою голову на груди у Евы, то есть всё делает совсем как ты,  инстинкт опасности  у тебя срабатывает, и ты понимаешь, что это уже "не так", не шутка, что это - то, что является правдой, настоящим, и что Ева настолько устала от моей постоянной лжи, что ей уже всё всё равно, что у неё уже работает не разум, а инстинкт самосохранения её как автономной единицы, которая уже не связана со мной и выживает сама по себе. Её инстинкт самосохранения  начал функционировать параллельно с её рассудком, с её привычным чувством, вытесняя сознание. И тут я вижу себя со стороны, себя, самовлюбленного, вечно ухмыляющегося, и я слышу свой смех в то время,  когда Якоби склонился над Евой, и я понимаю, что мне не смешно, потому что то, что происходит, это не кажущееся, не шутка, это настоящее. Однако ребенок во мне не хочет этого видеть, срабатывают его защитные функции, и я,  буквально вырубившись, засыпаю.
    И когда я просыпаюсь, за моим сознанием тянется шлейф предыдущего настоящего, шлейф того, что я видел, того настоящего, в котором меня уже нет, и я остался один. Я потерял Еву, душу Евы. Впрочем, сложно тут говорить о душе, которая растоптана, и растоптана мной самим.
    Но вы прекрасно понимаете, что это - из области сказок, в которых человек засыпает одним, а просыпается другим. Человек, его природа всегда остается той же самой, изменяется лишь его сознание своей природы. И наступает однажды минута, когда сознание перестает выполнять защитные функции натуры человека от внешней среды, но становится тождественным с натурой человека. И тогда вся та социальная ложь, которая создается сознанием для того, чтобы использовать других людей, исчезает, и человек остается голым перед реальностью, остается таким, какой он есть, и именно потому, что человеку больше не на что опереться вне себя, и он должен отныне опираться только на самого себя. А это означает также,  что впредь он не может допустить зависимости от кого бы то ни было. И тогда  все его действия выглядят так, как будто бы он исходит из осознания того, что делает. Отсюда мы видим, что мысль Л.Толстого относительно того, что всё начинается с наших мыслей, хороших и плохих, не достаточно  выписана. Наши мысли есть всего лишь осознание того, что уже есть в нас, в нашей натуре, наших инстинктах. Наши мысли лишь выражают наше собственное содержание.
    Если бы я начал осознавать себя, я определил бы себя как человека, который всю жизнь занимается самим собой. Всякое осознание тем и опасно, что за ним стоят слова: "плохо" или "хорошо", и тогда, если человек обнаруживает, что нечто считается им плохим, то он начнет противопоставлять себя самому себе, начнёт страдать от своего несовершенства или ломать себя. Но так как в человеке нет ничего, кроме это натуры, то его ломка будет вести к блокировке его рефлексов и как следствие - к опосредованному отношению к реальности, отрыву от неё, переходу на  позицию наблюдателя,  человека не живущего своей натуральной жизнью и тем самым человека не живущего. Но музыкант, и в особенности композитор, не может быть наблюдателем жизни, он всегда непосредственен, потому что в противном случае в нём  не откуда было бы взяться музыке. И поэтому я остался непосредственным, я не стал различать себя от самого себя. Я остался тождественным самому себе, своей натуре, и я действовал в соответствии с нею. Вы видели, что всё то, что происходило, происходило независимо от меня. Но вот тут, когда я понял, что произошло между Якоби и Евой, я понял, что остался один, что это - то самое следствие, которое было обусловлено мной, и что однажды привычка Евы ко мне стала настолько тонкой, что оставалось  в неё ткнуть пальцем, и она распалась .Вопрос заключался не в том, что Ева изменила мне, а в моём ощущении, что я остался без защиты. Я остался без защиты потому, что стал слишком слабой поддержкой для Евы, и нашелся другой, который оказывал ей поддержку; так что думать она могла одно, но действовать она будет в соответствии с инстинктом выгоды тогда, когда выгода необходима для выживания, поэтому всегда существует рассогласование между нормальной и измененной формами сознания, между сознанием и бессознательным, которые в реальности существуют не так, что существует то одно, то другое, но они существуют параллельно, то же, что нами принимается как одно либо другое, связано с их отношением положенности и снятости (гегелевский термин, который можно интерпретировать как обозначающий  виды регуляторов, определяющих форму поведения - сознательную,  как выражение содержания сверх-Я, либо бессознательную, как выражение содержания импульсов инстинктов, стремящихся к разрядке, в условиях существования противоречия  между ними, существования их взаимного отрицания, вследствие чего одна сторона затормаживает, вытесняет другую, то есть когда между ними возникает абсолютная отрицательная связь, в которой в качестве критерия выступает та либо другая сторона..
    Положение гражданского человека во времена нестабильности настолько шатко, его собственная жизнь держится на настолько тонкой ниточке, что,  если он держится за жизнь, если он хочет выжить,  то он существует под постоянным дамокловым мечом страха, лишающего его проблемы выбора, поскольку его единственным критерием становится критерий выживания.
    Когда я обнаружил деньги, данные Еве Якоби, я сунул их в карман. Я, человек, который всю свою жизнь занимался самим собой, не мог поступить иначе, хотя я и сделал бессознательно. Потому что это были мои деньги. Это была плата Якоби за Еву, плата, в которой я превратился в сутенера, и это я и принял, потому что я, в качестве единственного человека среди людей, изначально объективно был сутенером, поскольку использовал Еву сначала для себя, а затем для Якоби за  подарки его мне. Разумеется,  я могу оправдывать себя тем, что моё поведение  не было осознанным, что оно было инстинктивным. Однако как раз, что оно не было осознанным, является показателем того, что моё сознание специально вытеснялось мной, моим Я ради получаемой мной выгоды от бессознательности моего поведения, благодаря чему я мог не только смотреть на себя с чистой совестью, но еще и обвинять Еву в её ненависти ко мне.
    Инстинкт и сознание - это разные вещи. Ведь мы, не в  своей душе, которая от нас не зависит, а в её интерпретации нами посредством нашего сознания усилиями нашего Я,  являемся теми,  какими и осознаем себя для самих себя. То есть мы сами посредством нашего сознания создаем осознание нашего Я, тем самым противопоставляя себя самим себе в качестве объекта, и затем исходя из свойств которого строим всё наше поведение.
    Поэтому   действовать мы можем в полном противоречии с той частью нашего  сознания, которая называется совестью и которая представляет собой пробой нашей души на уровень сознания независимо от установок нашего Я и его воли и безволия, и при этом мы принимаем эти наши действия потому, что они оказываются средством поддержания наших сознательных мыслей о себе на основании их положительного подкрепления, которое мы рассматриваем как выгоду для себя, как то, что нашим инстинктом определяется как хорошее для нас.
    Так что я инстинктивно сунул деньги в карман. И вот дальше произошло самое интересное.
    Мы совершаем массу действий независимо от себя. Более того, допустим, что мы знаем, то нам нужно сделать. И, однако, мы не делаем этого, потому что делать это нам не хочется, что-то сопротивляется в нас тем действиям, которые мы считаем целесообразными и полезными для себя. И, в то же самое время, в нас возникает импульс, желание  сделать нечто, относительно чего мы имеем понятие, что делать это не целесообразно, и, однако,  мы это делаем, и при этом в нас возникает ощущение внутреннего наслаждения и чувства правильности того, что мы делаем. При этом мы испытываем  ощущение, что нашими действиями руководит сила, независимая от нас, которая уже предвидит результат, который будет получен, и всё сводится к тому, чтобы полностью подчиниться этой силе и выполнять реализуемую ею программу.
    Я прихожу к выводу, что выплеск этой силы есть способ нашей души восстанавливать равновесия в себе, нарушаемое  нашим безоглядным эгоизмом, который  исходит из того, что единственной значимой величиной в мире являемся мы сами, что мы являемся центром человеческой вселенной, и все другие  люди существуют единственно для того, чтобы быть средством для нас. Все остальные люди существуют единственно для нас.
    Собственно говоря, вся моя жизнь с Евой, во всяком случае, с начала войны, состояла в том, что я ничего не делал сам, по своему собственному импульсу. Мои собственные импульсы относились либо к сожалениям относительно прошлой жизни, либо к ощущениям, которые  связаны с моим телом или моими чувствами, и, соответственно, моим отношением к ним. Всё, что я делал, я делал в соответствии с командами Евы и, значит, делал то, чего  делать не хотел, что делал через силу. У меня не было никаких импульсов в этой жизни, кроме разве что тех импульсов, связанных с Якоби, когда он приносил подарки или когда он угрожал трудовыми лагерями, и в этом отношении наши реакции с Евой, обусловленные страхом, были подобны,  хотя мы и противопоставляли наши импульсы друг другу, видя соломинку в другом и не видя бревна в себе. Это были наши защитные реакции, так как мы испытывали вину друг перед другом, вину предательства друг друга вследствие положения, в которое были поставлены в отношениях друг к другу действиями Якоби. Но и тут я оказался ведущей стороной. Ева могла говорить, могла возмущаться, но она в конечном счете подчинялась мужчине. Она была способна фиксировать рассогласование, несправедливость отношений, которые устанавливал по отношению к ней мужчина, но она не была способна ни к какому действию, которое изменило бы  эти отношения. Я употребляю слово "мужчина", а не слово "я", потому, что будь на моем месте какой-то другой мужчина, было бы то же самое.  Она всегда будет выступать вторым номером, потому что, несмотря на её чувствительность к неравновесию в отношениях, она всегда шла за кем-то, кому была нужна. И когда она выражала ненависть ко мне, за этим выражением ненависти стояло желание, чтобы я изменился. Но я не менялся, потому что мне это было ни к чему. Мне и так было хорошо. И когда появился Якоби с его претензиями, она в результате не просто моего попустительства, а подталкивания ситуации, точно также, подчинилась и Якоби. Однако после того, как Якоби получил то, чего добивался, во мне сыграл мой эгоизм, и как раз это было той точкой, которая запустила новый отсчет времени для меня.
   То, что я спрятал деньги в карман, было вещью вполне бессознательной и вызвано слабо осознаваемым ощущением, что я попал в поток, и мне остается только ждать, что будет происходить дальше.
    И здесь возникла двойственность между моим ощущением себя в несущем меня потоком бессознательного, и моим сознанием, когда ты ощущаешь себя словно находящимся во сне, так что ты можешь только наблюдать за происходящим и за самим собой в этом происходящим, но ни на что, в том числе и собственное поведение, повлиять не можешь, потому что  когда мы находимся в каком-то потоке, мы фиксированы на нём, и при этом наше сознание как бы отключается от реальности, мы как бы оказываемся в воздухе, мы дезориентированы, пребываем вне ориентировок нашего эгоистического Я. Так что  когда я смотрел в окно и увидел вооруженных людей, обыскивающих Якоби, я сказал только недоуменно, что во дворе какие-то люди. Есть во всём этом и еще одна деталь. Когда у нас сидел Якоби, заходил Филипп, и я сказал ему, что у нас сидит Якоби, а Якоби сказал всего лишь, что приходил сосед. Спрашивается, почему я это сделал? Наряду с нашими осознаваемыми  импульсами нашей практической жизни относительно каких-то действий, с нашими собственными планами и устремлениями,  существуют планы и устремления других людей, и мы можем их ощущать и реагировать на них, так или иначе сообразуя наше поведение с их поведением. 
    И наряду с нашими вполне сознательными действиями мы в то же само время предпринимаемым также и действия неосознаваемые, бессознательные, которые подобно песку вкрапливаются в наши сознательные действия, изменяя в результате этого картину будущего, предполагаемую сознанием.
    Это совершенно разные вещи - содержание нашего бессознательного и наши попытки определить его содержание. Последние представляют собой особую целенаправленную деятельность, которая далеко не всегда осуществляется, поскольку для её осуществления должен существовать мотив или сознательная установка, тогда как чаще всего нет ни того, ни другого, и поэтому мы просто действуем. Да ведь и если мы начнём осознавать всякий импульс, то когда действовать? Так что осознание возникает только там, где действие не приводит к ожидаемому результату. И когда люди и Якоби вошли к нам, я ничего, кроме растерянности и привычного страха не испытывал, но, основное, сознание у меня было рассеяно, отключено. Оно не работало. Зато вместо него работало нечто другое. И когда Якоби попросил возвратить деньги для того, чтобы откупиться и Ева сказала, что они у меня, я сказал, что не знаю, о каких деньгах идет речь.
   Любопытно, что в этих обстоятельствах  просили отдать деньги все, кто угодно, но только не Якоби. Что это было? - укоренившаяся привычка играть по отношению к нам роль господа бога, от которого зависят наши жизни?  Я приведу эту сцену полностью, потому что и по сегодняшний день она доставляет мне удовольствие. Итак, действующие лица: Я, Якоби, Филипп, Ева. Якоби  Еве: "Мы поговорили с Филиппом. Он сказал, что я могу откупиться. Организации нужны деньги. Поэтому, пожалуйста, верни мне деньги"- "Они у Яна". Я:"Какие еще деньги?"- Я смотрел в глаза Якоби с лицом, выражающим искреннее недоумение, за которым, однако,  маячила моя ухмылка, так ненавистная Еве. Уже в это мгновение Якоби всё понял. В глазах его выразилось страдание, и единственное, что он мог сказать, это: "Ты не брал их?"- и теперь за видимостью его спокойствия стояла истерика, потому что это был конец.  И вот дальше идет любопытнейшая вещь: дальше говорят люди, подчиняющиеся обстоятельствам, как только что подчинился им и Якоби. Это и Ева, и Филипп. И я подтвердил:"О каких деньгах вы говорите?" - и в моём лице появилось та самая усмешка, то выражение лица господа бога, который никогда и ни в чем не изменяет самому себе. Филипп:"Пусть отдаст деньги, если они у него. " Ева: "Ян, если ты нашел эти деньги, ты должен их отдать. Это не твои деньги." Вот уж эти порядочные люди, ищущие справедливости. "Понятия не имею, о каких деньгах вы говорите"- повторил я, выражая всё то же недоумение, за которым стояла всё та же ухмылка, выражающая моё высокомерное презрение по отношению ко всем им- и  им к Филиппу, и к Еве. Теперь я выступал в роли господа бога по отношению к Якоби. И он  всё понял. Он понял, что от меня ему не стоит ожидать пощады, что палач, убежденный в том, что я отношусь к бесхребетным представителям, свободного  искусства, неожиданно для себя встретился со своим  палачом. Филипп сказал: "Мы обыщем дом".    
    Мои ответы не зависели  от  меня, я ощущал, что нахожусь в каком-то потоке и моя задача состоит в том, чтобы не отвлекаться, чтобы удержаться в потоке. Это похоже на то, как когда во время сильнейшего ливня вы ведете машину на скорости в 120 км/ч на левой полосе между тяжелыми грузовиками, которые вы обгоняете справа, и которые несутся навстречу вам слева, и вы вполне сознаете, что малейшее отвлечение от узкой полоски дороги перед вам грозит вам неизбежной гибелью. И я повторял, что не знаю, о каких деньгах идет речь, и я знал, что должен это повторять. Стоило мне включить рассуждающую часть сознания, и оно вырвало бы меня из несущего меня потока, поскольку оно в качестве необходимого следствия вывело бы заключение, что в первую очередь начнут с того, что меня обыщут и обнаружат у меня деньги, и в результате этого мной овладел бы страх, который связал бы меня по рукам и ногам. Всякое  действие вообще становится невозможным, если включается относительно него рассуждающая часть сознания, поскольку оно всегда найдет причину, почему действие может быть неуспешным, а вероятность неуспешности включает  программу её реализации, превращая тем самым вероятное в необходимость.  Между тем,  я повторял, что не знаю, а каких деньгах идет речь, и то, как это мной  говорилось,  вытесняло у присутствующих рассудок и включало их  бессознательное, воспринимающее информацию в её буквальном смысле. (Кстати, любопытно, что в психоанализе присутствует понятие вытеснения, и отсутствует понятие, противоположное ему. Поэтому вытеснение связывают с тем, что невозможно контролировать, тогда как обратный процесс обозначается всего лишь словами "человек пришел в себя")
    Всех выгнали из дома и начался обыск в нём, который, естественно, ни к чему не привел. Филипп, плюнув в мою сторону презрительное "трус", сунул мне в руки пистолет. Я испуганно, неловко взял его обоими руками. Я вспомнил, как я не мог зарубить курицу,  и пытался её застрелить, и но и этого тоже сделать смог. Это правда. Курицу труднее застрелить, чем человека, потому что курица тебе ничего не сделала.  Нет, не так. Видимо, просто я не настолько хотел есть, чтобы застрелить курицу. И сейчас, когда я неловко,  двумя руками держал пистолет и двигался к Якоби, руки сами собой стремились у меня разжаться, так что когда я подошел к Якоби на расстояние выстрела, пистолет выпал у меня из рук. Но я знал, что я должен себя пересилить. Я поднял с земли пистолет, направил на Якоби и выстрелил. Всё это время Якоби внешне спокойно стоял и курил. Когда я выстрелил, он вскрикнул. Наверное, он был слегка ранен. То, что он вскрикнул, это меня ободрило, и кровь быстрее побежала у меня по жилам. Я выстрелил вторично, и он упал.  Он упал и торопливо, отчаянно пополз, пытаясь спрятаться, за телегу. Он понял, и я понял, что он понял это, что его убивают. Он, всегда относившийся ко мне свысока, в качестве хозяина моей жизни, сейчас отчаянно пытался спрятаться от меня. В мою грудь прилила кровь радости. И я радостно, хотя и неловко, потому что руки мои всё еще не слушались меня, забежал к телеге с другой стороны и выстрелил в третий раз. Якоби затих. Филипп подошел ко мне и взял из моих рук свой пистолет. Парень с автоматом выпустил очередь в распростертое тело Якоби. Люди погрузили в тележку  зарубленных ими кур и то, что им приглянулось, подожгли дом  и исчезли. И остались мы и наш горящий дом. Я смотрел на горящий дом, и в моей груди стояло чувство освобождения. Мной владело ощущение, словно я снова родился, словно стал впервые за всю мою жизнь мужчиной, перестал быть ребенком, который прячется за женскую юбку. И это было прекрасно - быть мужчиной. И, оказывается, это так просто! Для того, чтобы быть мужчиной, нужно просто в руках иметь оружие, посредством которого ты можешь навязывать свою волю, делать то, что хочешь, принадлежать в этой жизни самому себе. Но самое главное во всем этом заключается в том, что я неожиданно оказался в этом действительном, окружающем меня мире, таком мире, какой он есть. Я смотрел на пламя, пожирающее наш дом и вместе с ним - мою прошлую жизнь ребенка, прячущегося от жизни. Я ужаснулся представлению, что  отдал деньги, и эти люди ушли бы, удовлетворенные, и у нас остался бы дом,  и Якоби, и ничего бы не изменилось. Я вздрогнул от отвращения. Хорошо! Как хорошо! - чувствовать себя человеком, жизнь которого принадлежит ему, который сам делает свою жизнь в этом мире, какой бы она ни была, и не ждет милости ни от кого.
    Конечно, в том, что я буду делать в дальнейшем, еще во всём будет проявлять себя тот ребенок, который прятался за Евой, который старался вызвать в ней материнскую любовь к себе с её стороны.
    Но самое любопытное то, что ведь и Якоби для того, чтобы овладеть Евой,  делал то же самое, что делал я. Ему  нужно было противопоставить в своём поседении меня самому себе для того, чтобы я мог родиться? И разве не начинается, не рождается мужчина тогда, когда он никому не отдает свою женщину? И не заразил ли я Якоби своей болезнью детскости для того, чтобы выздороветь самому? Действительно, Якоби, который всё это время выступал в роли мужчины, который сам делает свою жизнь, разве он не споткнулся о Еву, не превратился в маленького мальчика, пытаясь вызвать сочувствие её к себе? И разве не было всё  поведение Евы её формулой, её природой, положением, при котором женщина доминирует, превращая мужчину в своего ребенка. Показателен последний сон Евы, в котором она рассказывает о самолете, который поджёг розы, и она любовалась, глядя в воду, тем, как они горят, потому что это было не страшно, но красиво. И она держала на руках нашу дочь,  и чувствовала её губы на своей щеке. И она всё пыталась вспомнить, что кто-то что-то сказал, а она забыла. Этот сон означал, что она проснулась в новой реальности, которая закрыла за собой всё пережитое нами, реальность в настоящем, в которой она живет не с ребенком, но с мужчиной, и у неё на руках ребенок потому, что ребенок у женщины может появиться только от мужчины, и женщина становится женщиной только тогда, когда рядом с ней мужчина.
    И есть еще один важный показатель к характеристике Евы. Вы помните, как изменилось отношение Евы ко мне в последнее время. Можно, конечно, говорить о каком-то беспричинном эволюционном развитии. Но никакое развитие не происходит само по себе, оно всегда опирается на реальность, которое влечет изменения, и, заметьте, в любую сторону. Так что не существует развития самого по себе. И если перед вторжением я констатировал, что Ева постоянно злится, потому что "ты невыносим", потому что "нельзя быть таким чувствительным, она же держится", то  это её раздражение разряжалось моим любовным отношением к ней, моим "Когда ты разговаривала с Филиппом, я любовался тобой. Ты красавица". "Да, издали" - улыбаясь, сказала она, но как она при этом изменилась, как изменилось её настроение! И вот теперь, после вторжения, она говорит: "Да, иди, слушай своё радио. Только бы мне тебя не видеть!" Мужчина во всём пытается найти логику, и я пытаюсь найти логику в поведении Евы. Но у женщины нет логики. У женщины нет логики потому, что у неё её тело - это одно, и её голова - это другое. У женщины её тело - внешний объект, независимый от неё и определяющий её поведение. Женщина в этом смысле бессознательна, поскольку её материальная реальность ей не принадлежит, и её сознание оказывается не более и не менее, чем выражением потребностей её инстинктов, потребностей её тела. И поэтому за всем тем, что она говорит, стоит её тело. Реальность отражается в женщине не непосредственно,  не объектно, а опосредованно, через то, как удовлетворяется или не удовлетворяются инстинкты её тела, и, т.о., её отношения с объектами реальности определяются их отношением к удовлетворению или неудовлетворению инстинктов тела. Противоречие, которое оказалось заложено в наших отношениях с того момента, как началась война, было связано с тем, что я остался в прошлом своем существовании и не хотел из него выходить, и т.о. основные тяготы реальности оказались на плечах Евы, для которой я превратился в ребенка и на материнском инстинкте которой  паразитировал. И мой паразитизм умерялся тем, что в то же самое время в сексуальном плане я вел себя с Евой как мужчина. И если бы сохранялись неизменными условия, то жизнь в этом противоречии могла длиться и длиться, поскольку отрицательное противоречие всякий раз разряжалось ребенком, который вел себя как мужчина, удовлетворяющий сексуальную потребность и потребность в нежности  женщины. И если в этих отношениях наступили изменения, значит, этому должна быть причина. И причиной этой явился Якоби.
    Семья - это двое, мужчина и женщина. И они - это одно. Они одно на уровне инстинктов. Они одно на уровне сознания, если над инстинктивными отношениями между ними надстраивается сознание, и на сознательном отношении они называют это дружбой. Что означает это одно? - Это одно означает, что в них есть внутренние и внешние отношения. Во внутренних отношениях каждый из них выступает как самостоятельная единица, каждая из сторон представляет собой силу, и отношение этих сил ими приводится в равновесие. Но во внешних отношениях они выступают как одно, и всюду, где оказывается внешнее давление на одного, на помощь приходит другой.  В свою очередь, каждая из сторон защищает это существующее между сторонами единство против любых действующих на них внешних сил, стремящихся разрушить это единство, и тогда  они выступают уже друг против друга.
 
    Тактика Якоби не отличалась оригинальностью. Весь фокус заключается в том, что третий, выступая в качестве друга семьи, выступает и в качестве вашего собственного друга. И то, что человек выступает в качестве вашего собственного друга, заставляет вас на многое закрывать глаза, не видеть того, что видит трезвый взгляд. Именно потому, что друг определяется как существо, которое вам делает добро и не делает зла. Такова установка дружбы, и эта установка заставляет закрывать глаза на многое, только бы сохранить дружбу. Так произошло и на этот раз. И на этот раз Якоби, придя, начинает с вопроса, не помешал ли он, при этом он прекрасно знает, что помешал, но точно также знает, что ему этого не скажут, и именно потому, что ему уже должны, и чем дальше, тем в большей степени будут должны, и дело закончится тем, что однажды он вытеснит мужа. И как только он заходит, он ведет себя по хозяйски: он говорит о своих промокших туфлях, которые нужно поставить сушиться, и о моих туфлях, которые он позаимствует. И он Кричит:"Ян, Ян Розенберг! Смотри,  принес я тебе  хороший подарок, концерт Дворжака" - как кричит пришедший домой отец своему ребенку. И я, поведение ребенка у которого стало второй натурой, радуюсь подарку. Но в то же самое время ту же самую операцию Якоби производит и над Евой, выступая по отношению к ней в роли её отца, который, однако, всеми силами стремится к тому, чтобы Ева признала в нём своего мужчину.  

   В последнее время передо мной стоял один и тот же вопрос, вернее, одна и та же картина. Почему-то именно она.  - наше раздражение, ненависть Евы ко мне, наш странный разговор, когда Ева сказала: "Не будь таким раболепным". А я сказал: "А ты не такая?" - "Я не такая" - сказала Ева. "Такая.- сказал я. -Ты лебезишь перед ним" -"Скажи это еще раз раз, и я тебя ударю" - взвилась Ева. "Лебезишь. Ты - лебезишь, лебезишь" И Ева меня ударила.  Но еще раньше она сказала: "И убери со своего лица ухмылку. Не думай, что ты центр земли. Не только тебе война испортила жизнь. На свете есть и другие люди."И тогда она упала и заплакала.  Я сказал: "Извини меня". Ева сказала: "Извиняться ты умеешь. Но с твоего языка постоянно слетают совсем другие слова". И я сказал: "Мы не можем быть друзьями". Тогда она бросилась ко мне, мы обнялись, и горько заплакали. Бедные мы бедные. Но перед этим было еще кое-что. Я сказал: "Якоби подарил нам радио, чтобы мы его слушали" - "Ну и иди, раз для тебя это так важно" -"Ты же сама сказала в прошлый раз, что хорошо, что у нас есть такой друг, как Якоби." - "Я этого не говорила" - "Говорила, только не помнишь, потому что была пьяна". А потом пришел Якоби, и он говорил, и на слова Евы: "Вы милый. Но вы ставите себя в неловкое положение, так часто приходя к нам". И я видел, как дернулся Якоби: "Понятно. Я вам не нужен"- я начал было говорить, что он не так понял слова Евы, и тут последовал его удар палкой по столу: "Вы оба мне нравитесь. Иначе я отправил бы вас в трудовой лагерь. Что, страшно?" - и, не скрывая своего презрения, добавил: "Святая свобода искусства. Святая бесхребетность искусства". И было еще одно, что я уже заметил: стоило Якоби появиться, и Ева начинала пить. Правда, в тот последний раз после удара Якоби палкой по столу она в какой-то момент остановилась, говоря: "Я должна протрезветь. Я должна протрезветь". Я тогда еще не знал, что в этот самый момент, когда она говорила эти слова, цель, к которой она стремилась, напиваясь, была достигнута, решение было принято. Она это сделала, и это решение её она выразила в словах, обращенных к Якоби: "Я никогда не изменяла Яну. Мне страшно об этом думать. И поэтому я об этом не думаю".  У неё не то, чтобы не стало сил бороться с тем, что на неё надвигалось, но я сам отобрал у неё эти силы, я сам загнал её в угол, из которого у неё не было выхода. Это я уничтожил в ней сопротивление и тогда, когда говорил ей, что она лебезит перед Якоби, и тогда, когда сказал, что Филипп не может определять, с кем мы можем дружить, и тогда, когда Якоби сказал: "Я сегодня не нравлюсь Еве. Она не хочет меня поцеловать. А ты не против поцелуя? " - "Спросите лучше  её" - сказал. И я тем самым отказался от Евы, и она это поняла. И я смотрел, как Якоби наклоняется к ней,  я смотрел на происходящее и хихикал. "Поцелуй меня" - сказал Якоби. Ева протянула к нему руки, и Якоби впился в её губы, а потом спрятал свою голову на её груди. Из моего  горла вырвались протестующие звуки. Но в эту минуту Ева сказала: "Вы такой милый. Но вы ставите себя в неловкое положение, так часто приходя а нам" И тогда Якоби  оскорбленно дернулся. 
    Я всё не мог понять, почему Якоби зачастил к нам и в особенности почему он нас одаривает. И, пожалуй, только недавно я понял, что ответ на это дал сам Якоби, когда говорил: "Вы  знаете, что в лесах полно людей. Признаюсь, эта мысль меня пугает" Он тут же сопротивляется: "Шучу. В этой части леса мы навели порядок" Но через минуту его слова о контакте с людьми: "Я чувствовал человеческий контакт всего лишь несколько раз. И всегда это была боль. У вас не так? - "У нас не так" -"Всё это всего лишь слова. Это невыразимо. Нечего сказать. И некуда спрятаться. Только вина и боль. Страх." Вот почему он прятал голову у Евы на груди. Ему нужен был человеческий контакт, потому он к нам и привязался. .   

    Я всё не мог ответить себе на основной  вопрос. Правда, я мог ответить на отдельные вопросы, но я чувствовал недостаточность ответов и ложь них, потому что не мог охватить, понять целое. Правда, с самого начала у меня было понимание нашего положения, которое заключалось в том, что наша жизнь людей безоружных находится во власти людей с оружием. И это не только в узком смысле слова. Истинный интеллигент всегда безоружен. Интеллигент по определению человек, который практически не действует, который безоружен перед действительностью, и поэтому когда он попадает в реальность, все его усилия направлены на то, чтобы отделиться от неё, чтобы она оставила его в покое с тем , чтобы она не уничтожила интеллигентность в нём. Он не умеет активно сопротивляться, потому что он никогда не жил в этом реальном практическом мире. И поэтому нами изначально руководит установка жертвы, ощущение жертвы. Сознание этого мы вытесняем из себя, потому что это сознание убило бы нас, и в результате этого установка жертвы, постоянное ощущение жертвы, страх ведет нас. Но это - внешнее соображение, это то, что мы понимаем. Однако это понимание  не способно ничего изменить в нашей реальности, оно не ведет нас к нашему освобождению от этого состояния жертвы потому, что здесь нет противопоставления нашего состояния нашему сознанию, мы не способны увидеть наше состояние со стороны. И поэтому я мог, например, описать импульсы, которые влекли меня, когда я убил этого парня. Я мог говорить и себе, и Еве о том, что у него были хорошие ботинки, тогда как мои совсем износились. Но это было всего лишь интерпретацией, попыткой объяснить то, что было внутри меня и что ничего на самом деле не объясняло. И я чувствовал, что это ничего не объясняет, но ничего другого я придумать. не мог, потому что я был здесь и теперь, вот в этой определенной точке пространства и времени, и видел только эту определенную точку пространства и времени, и жизнь моя и Евы влекла нас независимо от нас самих, то же, что мы видели и на что реагировали, это были всего лишь точки пространства жизни, в которых мы оказывались в те или иные моменты времени. 
    Первичным способом противопоставления себя самому себе являются наши сны. Но они закодированы, и для того, чтобы они стали что-то говорить нам, мы должны ставить перед собой вопросы и пытаться ответить на них. И я думал о произошедшем, и однажды увидел странный сон. Странный, потому что никогда прежде ничего подобного мне не снилось, и я чувствовал, что за ним что-то стоит, но не был в состоянии ни к чему его привязать так, чтобы мог испытать  внутри себя ощущение, что привязал его к тому, что нужно. Сон был такой. Как будто это было очень, очень давно, потому что я вижу себя юношей. Я прихожу домой, и вижу, что мои родители выносят вещи из квартиры на улицу. Я напуган, и в то же самое время стараюсь себя успокоить. Родители  говорят мне, что нас из этой квартиры выселяет некто. Я успокаиваю себя, полагая, что сейчас приедет машина, в неё погрузят наши вещи, потому что нам теперь дадут какую-то другую квартиру. Но оказывается, что никакой другой квартиры нам не дают, нам ничего не дают. Что мы остаемся на улице. Я пытаюсь говорить, что нужно проконсультировать с юристом, я просыпаюсь, и мной еще владеет испытанное во сне отчаяние от  мысли, что же с нами будет. И тут я вспоминаю отчаянное лицо Евы, когда нас захватили десантники.
    А через несколько дней я вижу второй сон. Как будто приходит Ленин в его кепке, и я спрашиваю у него: "Владимир Ильич, есть люди, которые изначально, по своей природе, сами по себе антикоммунисты." И я вижу по его глазам Ленина, что он со мной соглашается. Я просыпаюсь, и вспоминаю тебя, и вспоминаю твой рассказ о том, как во время учебы в университете вы ездили на картошку, и вас было трое: преподаватель, ты и какая-то Танька Барыгина, и она всё время тебя провоцировала на то, чтобы представить тебя диссидентом, и когда ты в конце концов её резко осадил, она назвала тебя трусом. Это было в хрущевскую оттепель. И ты тогда сказал мне, что страшно боялся, потому что рядом был преподаватель, и поэтому ты грубо отшил Таньку. И, между прочим, добавил,  потом она куда-то тихо делась. Но сделал ты это не потому, что в душе был диссидентом, но боялся, что преподаватель на тебя донесет, а потому, что тебе не было никакого дела до диссидентов, но не было никакого дела и до других, ты хотел всего лишь спокойно жить сам по себе, в соответствии со своей волей, что де ты хотел прожить свою собственную жизнь, а не чужую. И тут меня осенило: подумать только, какая громадная разница в нашем положении с Евой во время войны и твоим положением во время мира. А ведь суть - одна и та же - стремление уйти от всякой политики, стремление жить своей собственной жизнью. Но при этом приходится,  живя своей собственной жизнью, жить в постоянном страхе, постоянно контролировать себя, свои слова, постоянно жить под дамокловым мечом политиков. И когда я сейчас вспоминаю лицо Евы, когда нас захватили десантники, я невольно представляю твоё собственное лицо в твоей мирной жизни, на котором застыло то же самое выражение отчаянного страха за свою жизнь. Получилось, что мы - в одном и том же положении. Вот этот твой рассказ о картофельном поле вдруг осветил ярким светом нашу жизнь с Евой во время этой войны. Я никак не мог понять этих наших отношений с нашим "другом" Якоби, в особенности не мог понять  того, почему он под видом дружбы  нас одаривает, а мы его подарки принимаем. В действительности во всей этой видимости правды не было ни грамма правды. Не было ни грамма правды в том, из чего мы творили нашу правду. А правдой были презрительные слова Якоби о нашей бесхребетности, о нас, считающих себя представителями "святой свободы" искусства, и правдой было презрение к нам Якоби, выплюнувшего в меня презрительным "трус" и ради насмешки издевательски сунувшего мне в руки пистолет в своём бесконечном презрении ко мне не сомневаясь, что я из трусости за себя убью своего "друга",  и всё из того же презрения к нам сжег наш дом.
      Существовал только страх, один страх, при этом настолько привычный, настолько обыденный, что мы этот страх перестали замечать, до того даже, что  нам казалось, что мы живет своей нормальной обычной жизнью и что Якоби якобы наш друг и что Филипп наш хороший друг. Но в  моем  инстинкте, но только в моём, не евином, которая так до конца и осталась интеллигенткой со всеми сопливыми понятиями интеллигенции, этого общества  кроликов,   четко очерчено граница, за которую я переступать не могу, и эта  граница в очередной раз четко была определена  ударом палки и плохо скрытой угрозой трудовыми лагерями Якоби. 
    И теперь мне, наконец, стала понятна вся эта история с парнем после того, как я расстрелял Якоби, я, который боялся зарезать курицу, потому что для меня невозможно было убить живое. Но в конце концов жизнь подводит к тому, что если ты не убьёшь живое, это живое убъёт тебя, неважно, сделает оно это сразу, мгновенно, или будет делать это изо в день, как это делал с нами Якоби под вывеской дружбы, за которой стоял палач. И живое только в том случае не убъет тебя, если будет бояться оказаться самому уничтоженным. 
    И когда я подошел к Якоби, и поднял пистолет, и направил на него, и пистолет выпал из моих рук, потому что руки не слушались меня, я постоял, собираясь с силами не только потому, что этот момент нельзя было упустить, упустить его было невозможно. Но это должен был сделать я сам, я должен был сделать с ним то, что сделал он с нами. Я должен был переступить эту черту интеллигента, неспособного ни к какому действию, чтобы  стать мужчиной. И я постоял, собираясь с духом  для того, чтобы заставить мои руки взять пистолет и убить того, кто отнял у меня Еву. И когда я выстрелил, а он еще стоял, и я выстрелил еще и еще, со мной произошло то же, что произошло перед этим, когда я повторял, что не знаю ничего о деньгах. Разумеется, Филипп понял, что я знаю, где деньги. Он всего лишь подумал, что я их спрятал, и в отместку сжёг наш дом. Но для меня это было уже неважно. Потому что после последнего моего выстрела, когда я забежал с другой стороны телеги навстречу ползущему Якоби, и он затих, я испытал чувство освобождения, и это чувство освобождения заключалось в понимании того, кем мы были с Евой до этого момента и кем я стал после последнего выстрела. До этого момента мы с Евой были людьми, которые поставили себя в зависимость от других людей. Я с этого момента стал человеком, который поставил свою зависимость только от самого себя. А Ева осталась по ту сторону. Я сделал этот переход в новое качество, а Ева осталась по ту сторону потому, что я всё это время прятался за Евой, и я тем самым сохранял в себе мою внутреннюю силу, тогда как Ева сопротивлялась за нас двоих, и, наконец, силы оставили её, и она подчинилась давлению на неё Якоби. Потому она и пила, чтобы отключить сознание, чтобы не думать, то есть чтобы отключить инстинкт сопротивления за двоих.
    Так что что касается этого парня, то ситуация тут довольно простая. Когда он выстрелил, и я сказал, чтобы он не стрелял, у нас нет оружия, и он подпустил нас к себе, я пережил не только страх, поскольку у меня возникло острое понимание, что сейчас в очередной раз наши жизни оказались в руках того, у кого в руках оружие. И точно также, как я, убив Якобы, испытал чувство освобождения, точно также и в ту же минуту прямо противоположное состояние испытала Ева. Это состояние - острой жалости к Якоби. Это была парадоксальная реакция, когда человек полностью теряет себя. Представьте себе, что на вас воздействует сила, которой вы изо всех сил сопротивляетесь. И неожиданно эта сила исчезает. Что происходит при этом? - вы по инерции летите вперед вместо того, чтобы остановиться,  испытывая радость от удовлетворения  отрицательных эмоций. И что в этом случае вам приходится делать, чтобы не разбиться в результате инерции? Вам приходиться тормозить происходящее движение по инерции. А это и означает - испытывать по отношению к носителю силы положительные эмоции. И отсюда её истерика по Якоби, и мои пощёчины ей, чтобы она успокоилась. Понятно, что  на фоне предыдущих наших состояний наши реакции на парня оказались критически  противоположными. То, что фактически парень сейчас выступал по отношению к нам в качестве господа бога, который может даровать нам жизнь, а может и отнять её, тем самым возвращая нас в положение, когда был жив Якоби; этого нельзя было оставить без ответа, потому что в противном случае  я возвращал бы себя в моё  предшествующее мужеству состояние детства, моё состояние зависимости от тех, у кого есть оружие.  И когда я говорил: не стреляй, у нас нет оружия - это уже говорил не друг Якоби, а его убийца. Был и еще один момент, в который парень окончательно приговорил себя - когда он сказал, что это не наше дело знать, для чего ему нужно в Хаммер. Он продолжал считать себя господом богом по отношению к нам, он продолжал смотреть на нас свысока, потому что считал себя защищенным своим оружием. И когда в моих руках оказался его автомат, его участь была решена. Иначе не могло быть. Я только еще родился как мужчина. Но во мне было еще гораздо больше мальчика, чем мужчины, и мужчина мог говорить с мальчиком. Мужчина понимал, что наша с Евой жизнь была на волоске, и то, что понимал мужчина, страшно испугало мальчика, и мужчина должен был доказать мальчику, что он является его надежной защитой. Я был слишком слаб для того, чтобы не убить этого парня, я слишком боялся, что мальчик во мне, едва во мне родился мужчина, возьмёт верх и убьёт тем самым мужчину. И поэтому в очередной раз я должен был преодолеть в себе мальчика, я должен был доказать себе, что могу убить. Я убил парня из страха,  из страха, что человеческие чувства возьмут надо мной верх, и я снова превращусь в безвольное существо.  Мне нужно было перестать чувствовать. И когда я убил его, я перестал чувствовать, потому что я перестал быть человеком и стал зверем. Не потому, что я хотел этого. А потому, что другого выхода жизнь мне не предоставила.         

   07.10.13 г.