Виктор Шендерович: об эмиграции и литературе

Дата: Январь 04, 2016ры

Я уже много лет живу в Белграде, Виктор Шендерович никогда не уезжал из Москвы – в смысле не уезжал навсегда. А путешествует – все время. В основном, с концертами, реже – отдыха ради. Неудивительно, в общем, что на долгое-долгое интервью мы встретились в Берлине и уселись, что характерно, в еврейском ресторане.
Уже много лет я имею честь называть Виктора Анатольевича своим другом и литературным наставником. Может быть, именно поэтому он позволил мне задавать вопросы, которые не звучат в его обычных интервью. И именно поэтому мне было интересно говорить совсем не о политике.

Многие люди сейчас по разным причинам уезжают из России. А вы – нет. Почему?

Сегодня в этой теме нет той экзистенциальной ясности, которая была лет тридцать назад: либо ты – советский человек, невыездной и послушный правилам своей страны, либо ты уезжаешь – и вернуться уже не можешь. За отъезд наказывали отлучением от родины. Сегодня, как видишь, мы с тобой сидим в Берлине, неделю назад этот разговор мог происходить в Копенгане, а через месяц – в Петербурге, куда я тоже приеду с концертом. Вопрос чисто географический, лишенный прежнего трагизма. Я, конечно, понимаю, что в Берлине мне находиться безопаснее, чем в Москве, а в Вашингтоне безопаснее, чем в Берлине. Но еще Монтень говорил: «Нас мучают не вещи, а наше представление о них».
У меня нет стройной концепции, которая по пунктам бы объяснила, почему я не уезжаю. Ностальгия, инерция, гордость (Москва – это мой город!) – сложный компот. И еще чувство связи с теми, кто читает мои тексты, кто верит мне. Я недавно письмо получил: «Вы уедете, а нам что делать? Нам-то ехать некуда». И я, совершенно по-ахматовски, «там, где мой народ, к несчастью, был». Тем более, что понимаю: слова жёсткой критики, сказанные в студии «Эха Москвы» на Арбате, стоят больше, чем те же слова, записанные в студии с видом на Гудзон. При этом я совершенно не Павленский и идти на таран сил в себе не ощущаю. Если презрение, отвращение и страх пересилят все вышеперечисленные чувства, я уеду. В театральном искусстве, а я к нему все-таки имею некоторое отношение, есть понятие органики. На данном этапе я органичен в своем желании возвращаться в Москву.

Мне, конечно, далеко до вас, но вот я – человек пишущий – уехала. Что же, получается, я оторвалась от своего читателя?

Половина великой русской литературы была написана за пределами России, а отпустили бы Пушкина, было бы и больше половины; царь не отпустил. В письме Вяземскому поэт писал: «Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь». Но сатира, публицистика – очень специфический жанр. Она предполагает бόльшую включенность. Условно говоря, Бродский может жить хоть в Гренландии (была бы пишмашинка), а я не могу уехать, если хочу сохранить ту же цену своим словам. Но в моей позиции нет никакого зарока. В конце концов, у меня есть дочь, внук, я хочу остаток жизни прожить свободно и, по возможности, радостно – я совершенно не аскетичный человек.

И все-таки, мне кажется, вы лукавите, когда говорите, что каждый из нас исключительно сам выбирает, как ему жить. Вы, вот, только что цитировали письмо, которое доказывает, что не все могут выбирать, где им жить, а это важная составляющая.

Нет, ну, разумеется, возможности человека ограничены его способностями. Но тем не менее, за пределами трамвая, отрезавшего ноги, или лишней хромосомы, жаловаться-то человеку в принципе на что. Изо всех сил следует избегать роли жертвы – об этом еще Бродский писал. И каждый, разумеется, сам платит за свою судьбу. Я скорее имел в виду, что с определенного момента надо переставать жаловаться на родовые травмы и начинать отвечать за себя, за свои поступки, за свой выбор, свою жизнь.

Когда для вас наступил этот момент?

Очень не сразу – лет до тридцати я жил по инерции. Но пару раз дар меня поворачивал: я вставал, выходил и шел своим путем. У меня выбора не было: вступать в партию, делать карьеру – все это мне, очевидно, было биологически противопоказано.

Даже на бумаге «секретарь ЦК партии Шендерович» звучит как оксюморон…

Вот-вот. А в какой-то момент, лет под 30, я твердо понял, что имею право называться литератором, что мне не показалось. В своей шуточной автобиографии я говорил, что до того, как начать писать, я некоторое время читал. Поэтому когда я начал писать, у меня сложилась хорошая система координат: я не знаю, какой я писатель, но читатель я точно хороший – внимательный и влюбленный. Какое-то время ушло на смирение юношеских амбиций: пришлось смириться с тем, что я не Чехов и не Толстой. А потом – потом ты слышишь замечательную притчу про рабби Зусю, который говорил, что Господь не спросит с него, почему он не стал Моисеем, но спросит, если он не станет рабби Зусей. Не надо пытаться стать Чеховым – он уже есть, и Пушкин есть. А есть ты с твоим даром, не пушкинским и не чеховским, совсем другим – и по размерам, и интонационно. Очень важно найти свою частоту. Мне чрезвычайно помог Горин: когда я пытался быть второй производной Жванецкого, он напоминал мне, что у меня есть мой жанр, мои интонации и ходы, и пытаясь идти по колее, проложенной великим, я обречен быть его бледной тенью. Первые тексты, которые я считаю полноценно своими, это примерно 1987 год, то есть мне лет двадцать девять. В написанных раньше рассказах есть мои биография, боль, слезы, есть попытка переплавить собственные одиночество и тоску в бумагу – с этого и начинается проза… Я тогда слова «психоаналитик» не знал – и тем более не знал, что душеведы рекомендуют записывать свои муки. Но именно собственные тексты помогли мне справиться с неврастенией.
Потом, в 1989-1990 годах я очень много писал: стихи, проза, драматургия. И это был я на бумаге. Вообще я узнал, что я – писатель-сатирик, в 1989 году, когда меня начал читать Хазанов, потом я сам начал выходить на публику, и это меня очень укрепило. Наш жанр очень сложный, но очень честный: нельзя симулировать успех! Заранее имеется в виду, что ты рассмешишь людей, и нельзя в ответ на гробовую тишину сделать вид, что так и было задумано.

Вам не обидно оказаться запертым в амплуа сатирика? Ведь большинство совсем не знает вашей, например, лирической прозы, та же повесть «Схевенинген» – сколько человек ее читали по сравнению с публицистикой?

Я не думаю, что заперт. Это нормально, что медленная, лирическая, внимательная человеческая проза менее востребована, чем злоба дня. Газеты тоже выходят миллионным тиражом. Если я устрою скандал, об этом узнают миллионы. А если я напишу изумительный текст, то даже не прочитать, а понять, что он изумительный, смогут хорошо, если тысячи. Демократизм и вульгарность – не синонимы, конечно, но по определению они где-то рядом. И повести я пишу для себя. Об этом у Саши Черного: «Хочу отдохнуть от сатиры… /У лиры моей / Есть тихо дрожащие, легкие звуки». Мне самому нравится прислушиваться к этим звукам и страшно приятно, что какому-то количеству людей нравится то, что получается в результате. Разумеется, у меня есть и честолюбие, и даже тщеславие, наверное, и мне не все равно, сколько людей меня читают. Но, в конечном счете, каждый человек живет так, как он хочет, если он не жертва, например, несчастного случая. Как ты помнишь, золотой волшебный шар из повести Стругацких исполняет не произнесенные вслух желания, а то, чего человек хочет на самом деле. Я могу сколько угодно причитать, что публицистика «съела» мою великую повесть о любви, но ведь никто не мешает мне выключить социальные сети, уехать и написать эту повесть. А я не пишу. Значит, мой склад, моя органика заставляют меня жить иначе. Это моя жизнь – то, что мне дано, и то, что я умею. Есть, к тому же, диктат роли. Я приучил людей к своим реакциям, и мое молчание будет считано определенным образом, а следовательно, я не могу промолчать.

Однако, вы не можете выступать со своей медленной прозой… Вернее, можете, но, скорее всего, на концерты станет приходить все меньше людей, и наслаждаться вкусным пивом в берлинском ресторане уже не получится.

Это вопрос приоритетов и пропорции. Я стараюсь не писать и уж тем более не произносить то, за что мне было бы стыдно. Программу я заявляю заранее: короткая драматургия, ответы на вопросы, «Изюм из булки», то есть, байки.
Я был автором Геннадия Хазанова, и к 1990 году мои тексты составляли до половины его программы. Думаю, моих скромных юмористических талантов хватило бы, чтоб стать звездой программы «Аншлаг», «чесать» по стране и маячить в телевизоре, зарабатывая совсем другие деньги. Так что упрек в желании красивой жизни я все же не принимаю. Важно понимать, что я ничего не пишу для исполнения – я сначала пишу, а потом уж понимаю, что пьесу, или отрывок из нее, или стихи, или рассказ можно прочитать на публике. Бывают очень специфические вещи, которые можно читать исключительно для аудитории с высшим образованием, и, заметь, людей без оного я не считаю вторым сортом – это просто другая публика. Бывают великие случаи, на уровне Полунина или Чаплина, когда юмор универсален. А Вуди Аллен – уже только для своих.

Я замечаю, как сильно вы меняетесь в зависимости от окружения: как говорите со мной спустя столько лет знакомства и, смею себе льстить, дружбы, и как в совсем другую тональность переходите, когда появляется принципиально новый слушатель или собеседник. У вас в голове есть тумблер переключения «Витя – муж, отец, сын» и «Виктор Шендерович – совесть нации»?

За «совесть нации» ты будешь гореть в огне, конечно. А так, – ну, я надеюсь, что про ролевые игры ты слышала и до встречи со мной. Мы все что-нибудь играем в зависимости от смены статуса: то родительский тембр прорывается, то мужской, то гражданский. Важно только, чтобы все эти роли были органичны. Первые два семестра в театральном институте учат по преимуществу органике. Научить, правда, получается не всех. Так и в жизни: мы видим огромное количество людей, совершенно не органичных в том, что они играют. Бывает иногда, что я выхожу на сцену с литературным вечером, а от меня ждут митинга. Но я предупреждаю слушателей, в чьих глазах виден возбужденный блеск, что именно они услышат.

Вы часто цитируете не только других, но и самого себя. Это от того, что, найдя удачную фразу, неохота формулировать еще раз?

Конечно! Я же очень тщательно отбираю слова, когда пишу. И если мне задают вопрос, я стараюсь ответить на него как можно лучше, не симулируя импровизацию.

Есть какой-нибудь вопрос, ответ на который принципиально изменился за последние восемь лет?

Есть, конечно, но я его тебе не скажу (улыбается). Ощущения меняются все время, и когда зазор между ощущением и словом становится заметным, я начинаю искать другие слова.

Вы сами изменились за это время?

Об этом надо спрашивать тех, кто смотрит на меня со стороны.

Чего в вас все-таки больше – злости или любви?

Любви, надеюсь. Злость возникает в ответ на дефицит любви и ума, это реакция организма на несовершенство – собственное и окружающего мира.

Может, в этой злости, в том, что вы пишете, есть воспитательная функция?

Какие-то люди когда-то дотянулись до меня, в застольных ли беседах, своими ли текстами – и сделали меня лучше. Конечно, я надеюсь, что и я дотянулся до каких-то людей. Но не мне сравнивать затраченные усилия и достигнутый результат. Я просто, как в названии ранней повести Войновича, «хочу быть честным».

Фото: Саша Харченко